– Вот он, твой остров Аграфены, – наконец-то произнёс долгожданную фразу капитан нашей яхты Владислав и показал рукой вперёд по курсу. – Видишь, женщина лежит…
Нежась в лучах ярко-розового заката, у самого горизонта и впрямь лежало на спине человеческое существо, в очертаниях которого, призвав на помощь лишь толику воображения, легко можно было различить все особенности женского тела. Я ринулся в кубрик за фотоаппаратом, но, когда поднялся наверх, угол зрения уже изменился, и возлежавшая на алом зеркале реки красавица превратилась в далёкий розоватый мыс совсем других форм. Как и положено настоящей волшебнице, поманив нас своими прелестями, Аграфена таинственно растворилась в отблесках вечернего солнца. «Что же, до встречи утром», – с надеждой попрощался я со знаменитой удаганкой и долго ещё не мог уйти с палубы, погружаясь в прохладу гаснущего полярного вечера.
Мы шли под парусами вниз по Лене уже без малого десять дней, повторяя маршрут казаков-землепроходцев, почти четыреста лет назад поставивших в низовье великой реки первое зимовье, ставшее со временем Жиганским острогом, а потом и просто селом Жиганск. Правда, в отличие от служилого человека Олежки Архипова сотоварищи, спускавшихся вниз по неведомой реке на торопливо срубленном коче с одним неказистым ветрилом из сыромятных шкур, мы шли на современной яхте под нейлоновыми парусами, используя накопленные за века знания, выверенные лоции и самые последние навигационные приборы. Но нас точно так же, как казаков-землепроходцев, трепали на широких ленских фарватерах осенние шторма и баюкали по ночам в тихих заливах присмиревшие волны. Точно так же баловали нечастые солнечные деньки угасающего северного августа, радовала рыбацкая удача и печалили дожди. А главное – нашу яхту, как и тот первый коч, неслышно несли вперёд ветра и течения природных стихий, а не рычавшие с дрожью под палубой и изрыгающие дым дизели. К тому же мы сознательно вышли из Якутска в один день с неведомым нам Олежкой и каждые сутки повторяли его путь во времени и пространстве. Поэтому у меня довольно часто возникало чувство прямого проникновения в ту далёкую эпоху и реального путешествия в ней.
Поход встречь солнца в заполярье, конечно же, обещал много влекущего и интересного, но, признаюсь честно, для меня главной причиной отбросить все дела и отправиться под парусами за тысячу километров была возможность попасть на остров великой шаманки Аграфены, жившей там за двести лет до моего появления на свет. Я родился всего-то в шестистах километрах выше по течению Лены, что по якутским меркам было совсем немного, но судьба почему-то ни разу не дала мне возможности ступить собственной ногой в таинственную обитель удаганки. И вот теперь давнишняя мечта, кажется, могла сбыться.
Не зря древний философ изрёк: всё течет, всё изменяется, и эта мудрость особенно наглядно проявляется в характере своенравной Лены, которая очень любит менять своё главное русло. Вот и остров Аграфены в старину, говорят, был на самом фарватере, и идущие мимо него суда проходили буквально в двух десятках метров от скалистой кручи. Впади в недобрый час удаганка в немилость, нашли внезапный шторм – и не миновать беды – расхлещет о камни и утопит без следа в бездонных чёрных омутах.
Представляя такую картину, я невольно вспоминал запись из попавшей мне в руки ещё десяток лет назад старинной дорожной книжки: «Для благополучного проезда по Лене путники приносят Аграфене жертвы, делают маленькие берестяные лодочки, кладут в них бусы, бисер, пищу и спускают на реку; они уверены, что эти жертвы всегда доплывают до её острова, хотя бы было и против течения. Известный русский купец, плававший по Лене, постоянно посылал дань Аграфене, но однажды в припадке храбрости отказался, и что же? – Аграфена-де подняла на реке такую бурю, что он едва спасся смирением и двойным подарком…»
В наши дни, благодаря капризам Лены, обитель удаганки оказалась километрах в десяти от фарватера, на противоположной стороне реки – в конце длинной отмели, куда ни нынешним теплоходам, ни яхте просто не подойти. Поэтому красиво пожаловать в гости к Аграфене под алыми парусами, рдевшими в последних лучах заката, не получилось. Пришлось заночевать у другого берега.
Естественно, вечером в кубрике за неспешным чаем все разговоры начинались и заканчивались знаменитой шаманкой. За два с лишним века о ней родилось немало самых разных, порой совершенно непохожих друг на друга историй и легенд, которые народная молва разнесла по огромной Якутии до самых её окраин. Достав толстый блокнот, с надписью «Аграфена» на обложке, заведённый задолго до нынешнего похода, я для начала прочитал друзьям выписку из дневника путешественника, который ещё во времена Екатерины Великой добрался до далёкой и неведомой Колымы. Он писал: «Здешние юкагиры хотя и приняли христианский закон, однако суеверие и шаманство не истребились. Особливо боятся одной якутки Аграфены Жиганской, славной шаманки, которая умерла лет за тридцать назад. Думают, что она вселяется в людей и мучит их. Потому все здешние жители боготворят колдунью и приносят ей жертвы…» В этих словах когда-то меня, а теперь и всех сидящих в кубрике поразило то, какой невероятной магической силой должны были полниться слухи о «великой и ужасной» удаганке, чтобы, преодолев огромное расстояние между Леной до Колымой, они так подействовали на совсем другой народ, говорящий на своём языке?!.
Следом мы вспомнили одного известного политссыльного. Оказавшись после столичного Петербурга в забытом богом Верхоянске из-за покушения на царя, он попытался чем-то занять себя в долгие полярные ночи и в результате совершил научное открытие, измерив самую низкую зимнюю температуру в мире. Правда, позже, не выдержав одиночества, холодов и тоски, всё же сошёл с ума. Но перед помешательством успел написать целую книжку о местных нравах, обычаях и легендах. Довольно редкая в советское время, эта книга, тем не менее, однажды оказалась в моей библиотеке.
Так вот, тот самый политссыльный утверждал, что лет восемьдесят назад в далёкий от его Верхоянска, но столь же глухой и заброшенный Жиганск была привезена под конвоем татарская ведьма Аграфена. Местное начальство не решилось оставить столь опасную колдунью среди людей и отправило её на остров Столб за 90 вёрст от селения. «На этом острове и стала колдовать Аграфена, передав ему своё имя, и навела такой страх на всю окрестность, что даже и теперь боятся этой колдуньи, хотя она давным-давно померла…»
Говорят, если в старину, при крещении новорождённой какой-то священник давал ей имя Аграфены, как и полагалось в тот день по церковному календарю, то родители сразу же переименовывали девочку в Акулину. Видимо, такой обычай накрепко укоренился в народной памяти, поскольку даже я во времена своего детства и молодости довольно часто встречал среди якутских бабушек Акулин, а вот живую Аграфену не довелось увидеть ни разу в жизни. Не могли вспомнить знакомых женщин с таким именем и мои друзья по походу, когда я их об этом спросил.
Разговоры и рассказы в тот вечер грозили затянуться до бесконечности, но утром нас ждал ранний подъём, поэтому ровно в полночь капитан объявил отбой, и мы улеглись на своих рундуках вдоль бортов яхты. Но, конечно же, уснули не сразу. А когда покачивающие нас волны смежили глаза, всем, естественно, приснилась Она. Кто-то из друзей вздрагивал в темноте, машинально пытаясь перекреститься, кто-то ворочался с боку на бок и бормотал во сне что-то тревожное. А мне привиделось, что незнакомая молодая женщина в белом платье с широкими, похожими на крылья рукавами подвела меня к краю высокого ленского обрыва в моём родном селе и предложила полететь вместе с ней на другую сторону реки. Я долго не мог сделать решающий шаг, но потом шагнул и… полетел к синеющим вдали горам Верхоянья…
Наутро мы спустили на воду небольшую моторную лодку. Отправиться в гости к шаманке пожелали не все, но я, конечно же, сел в лодку самым первым. Радовало, что утро выдалось солнечным и тихим, а то перебраться через реку в шторм на таком утлом судёнышке было бы просто невозможно.
Весело запел подвесной мотор, и силуэт таинственного острова стал не очень торопливо к нам приближаться – расстояние всё-таки было немалым. Казавшаяся издали голубовато-синей гора постепенно обретала свой, пока ещё не побеждённый осенью зелёный цвет и неспеша вырастала в размерах.
Отрезанные мелью от далеко идущих по фарватеру теплоходов и катеров, аграфеновские скалы давно уже никому напрямую не грозили, и последние поколения речников постепенно стали забывать традиции их предшественников. Но, как оказалось, жители ближних к острову сёл, направляясь на своих лодках в сторону владений Аграфены, по-прежнему бросают в воду какие-нибудь мелкие приношения Хозяйке. А к самому острову предпочитают даже не приближаться. Согласившийся сопроводить нас к шаманской обители через лабиринт проток немолодой уже охотинспектор из местных заметил, что он был возле острова лишь единственный раз в жизни, лет десять назад, а наверх, на сам шаманский яр не поднимался ни разу. Не бывал там и никто из его сородичей. Выходило, что и сейчас, через сотни лет после смерти удаганки, вполне современные люди, которые вовсю пользуются интернетом и спутниковым телевидением, суеверно не решаются тревожить покой Аграфены. Можно представить, как же её чтили и боялись в прошлые века.
Да, если эта шаманка наводила ужасный страх на жителей самых дальних от Жиганска округов и улусов, то что же творилось в душах её ближних соседей, к потомкам которых мы заглянули за проводником?! Видимо, это было нечто выходящее за рамки разумного, потому как на исходе восемнадцатого века якутское начальство приняло решение, которое бы сегодня назвали беспрецедентным. Тогда такого слова не существовало, но распоряжение ему вполне соответствовало: жиганскому исправнику предписывалось срочно отправиться на остров Аграфены с казачьей командой, отыскать могилу шаманки, выкопать её тело, сжечь на костре и развеять пепел по ветру. Почти как в средние века при истреблении ведьм! А ведь на дворе уже подходило к концу столетие, которое сами в нём живущие называли «галантным и просвещённым».
Представляю, какие чувства испытывали казаки, выполняя этот приказ, тем более что христианство в те времена в Якутии было по больше части символическим, и потомки первых русских землепроходцев, сменившие уже не одно поколение на «ленской землице» и смешавшиеся по крови с местными якутами, тунгусами и юкагирами, по внутренней сути своей давно стали язычниками. Что виделось им, потрясённым, в пламени костра, медленно поедающем тело великой шаманки?! Что приснилось в первую ночь после её сожжения?! Да и смогли ли они вообще тогда уснуть?! И что потом рассказывали односельчанам, вернувшись в Жиганск?!.
Ответы на эти вопросы можно лишь поискать, включив своё воображение и переместившись к тому страшному и бессмысленному костру. Ну, а дошедшие до нас чуть более поздние свидетельства утверждают, что сожжение шаманки не только не развеяло страхи перед ней, но лишь усилило их. Все в округе решили, что осквернённая и поруганная, она начнёт теперь не просто наказывать не плативших ей дань, а мстить всем подряд. И конечно же, особенно тем, кто её выкопал и сжёг, а также их детям, внукам и правнукам. Горе им, горе!..
Такой она и осталась на столетия в памяти людей.
Но у меня перед глазами почему-то ни разу не возник образ зловещей ведьмы. Наоборот, после розового силуэта спящей красавицы над горизонтом Лены, а потом ещё и волшебного ночного полёта над рекой, я ожидал встречи с чем-то романтичным, неведомым и… прекрасным. Наверное, такова уж суть нашего брата поэта, в каком бы веке мы не родились.
Размышления об этом незаметно переместила меня из лодки, плывущей к острову Аграфены, в старинный Якутск, где за три года до смертельной дуэли Пушкина появился пока ещё никому не известный молодой сочинитель, но уже опытный педагог двадцати трёх лет от роду Дмитрий Давыдов, назначенный из губернского Иркутска смотрителем местных школ. Пока он был лишь племянником знаменитого поэта-гусара Дениса Давыдова, но будущим ему предстояло стать «сибирским баяном», автором бессмертной песни о беглеце, переплывшем Байкал в омулёвой бочке.
Не знаю, помните ли вы эту песню, но я выучил её ещё в раннем детстве, поскольку корни нашего рода по бабушке тянулись из Прибайкалья, и в семье ни одно праздничное застолье не обходилось без «Славного моря». Бабушка всегда и заводила первой её бесхитростный народный мотив, а потом его подхватывали мама, отец и дядя:
Славное море — священныйБайкал,
Славный корабль —омулёвая бочка.
Эй,баргузин, пошевеливай вал,
Мо лодцу плыть недалёчко.
Долго я тяжкие цепи влачил,
Долго скитался в горахАкатуя;
Старый товарищ бежать научил —
Ожил я, волю почуя…
Оказавшись несколько лет назад на берегу Байкала, возле сакральной скалы Шаманка, я представил, как где-то в старину тут стоял Дмитрий Давыдов и слагал такие простые, но, на удивление, ставшие вечными строки…
А перед этим он прожил в Якутске больше десяти лет, выучил местный язык, историю и обычаи. По своей натуре Дмитрий был человеком пытливого ума и неробкого десятка, заядлым любителем странствий, и при любой возможности примыкал к самым дальним и непростым научным экспедициям, уходящим в глубины якутской тайги и гор. На это у него доставало и смелости, и решительности. Но Дмитрий откровенно робел, когда разговор заходил о его собственных стихах, и долго не решался их обнародовать.
Позже Давыдов служил по своей части в разных местах Сибири, но Якутия, видимо, вошла в его сердце по-особенному. И поэтому, наверное, самое первое стихотворение, напечатанное Давыдовым через двадцать лет после отъезда из наших краёв, было вдохновлено образом прекрасной удаганки с берегов Лены. Интересно, какой удаганки? Вышедшее в Казани книжицей из нескольких страниц, стихотворение называлось «Амулет» и рассказывало о том, как красавица-шаманка сначала спасла плывущего на челноке русского парня от бури, поднятой злым «колдуном», а потом подарила ему «амулет счастливый». Всесильный талисман и впрямь долго хранил своего хозяина от разных напастей, но, увы, не пожелал помочь в любви. Думается, потому что сердце самой удаганки было задето русоголовым пришельцем. Немаловажно и то, что Дмитрий написал «Амулет» от первого лица, подчеркивая собственную причастность к его истории.
А двумя годами позже в петербургском «Золотом руне» увидела свет поэма Давыдова «Жиганская Аграфена».
Мне приходилось слышать, что сочинить её Дмитрия подтолкнул Афанасий Уваровский, который родился в Жиганске лет через тридцать после сожжения знаменитой шаманки и, конечно, должен был многое о ней знать. Уваровский был старше Давыдова, но одновременно с ним служил чиновником в областном правлении, когда и написал самое первое произведение на якутском языке. Это было собственное жизнеописание, можно сказать, мемуары, которые он назвал «Воспоминаниями». Прожив затем несколько лет в Петербурге, Уваровский издал сочинение, и, вполне возможно, оно могло попасть в руки Давыдову. Более того, два образованных человека, склонных к литературному творчеству, живя в маленьком провинциальном городке и служа при одном начальстве, обязательно должны были познакомиться, а то и подружиться. Поэтому Давыдов мог прочитать «Воспоминания» Уваровского ещё в рукописи или услышать от него рассказ о знаменитой шаманке.
Поначалу я так и думал, но достаточно было заполучить текст поэмы Давыдова и сравнить его с «Воспоминаниями», чтобы увидеть, как они отличаются. К слову сказать, и тоненькую старинную книжицу с поэмой, и томик «Воспоминаний» я взял с собой на яхту и несколько раз перечитал их во время нашего похода.
Уваровский рассказывал об Аграфене, переиначив её имя на якутский лад:
«В середине минувшего столетия жила в Жиганске одна русская, по имени Агриппина. Моя бабушка знала её в лицо. Эта женщина слыла большой колдуньей: тот, кого она любила, считался счастливым, тот же, на кого она обиделась, считал себя крайне несчастным. Слово, произнесенное ею, воспринималось как слово самого Всевышнего. После того, как она этим путем приобрела доверие людей и состарилась, построила себе выше Жиганска домик между скал и жила в нём. Никто не проходил мимо, не обратившись к ней, не получив благословения и не принеся ей что-нибудь в подарок. Тех же людей, которые не сделали так, она доводила до большой беды, превратившись в чёрного ворона, настигнув их сильным вихрем…».
Вот вам ещё одна версия про многоликую шаманку, как видите, совсем не похожая на предыдущие, за исключением окончания.
Ну, а Давыдов пересказал в своей поэме более романтичную и трагическую историю. Откуда он узнал о ней? Может, услышал в одной из дальних экспедиций, которая вполне могла включать плаванье по Лене и даже проходить через владения великой шаманки? А может, ему удалось поговорить с кем-то из рыбаков, испокон веку живших, несмотря на все страхи, неподалеку от острова удаганки? Не исключено, что Давыдов – отчаянная голова! – даже сам побывал на острове Аграфены?..
Или же поэма – только литературный плод его воображения?
Но, в любом случае, история Дмитрия Давыдова показалась мне гораздо глубже и интереснее предыдущих. Достаточно было прочесть первые строки поэмы, чтобы перенестись на угрюмый остров и представить себе несчастную девчонку-сироту, загнанную в угол холодом, голодом, одиночеством и в минуту смятений и отчаянья решившую пойти за помощью к жившему неподалёку старому богатому шаману Таюку. А тут как раз «…силы старца покидали; бедный в тайне изнывал: духи мучить начинали, он преемника искал. Рад Таюк был госте юной, он ей радости сулит. Слово хитрое оюна сердце девы шевелит. Часто грешница бывала у оюна по ночам и на памяти держала заклинания духам. Так все лето проводила. Умер осенью шаман. Старика похоронила молодая удаган...»
Получив в наследство колдовскую силу старика-ойуна и его невидимых слуг, недавняя сиротка зажила молодой госпожой в холе, сытости и праздности.
«Дни довольства наступили, льётся счастие рекой; Духи верные служили Аграфене молодой. За водой они ходили, на очаг бросали дров, молодых кобыл доили и пасли они коров. У горящего полена в шубе с рысью и бобром вкусно ела Аграфена, запивая кумысом...»
Исчезли её худоба и забитость, расцвели нега и стать – бывшая сиротка превратилась в красавицу-невесту. И однажды, решив съездить в Жиганск за новыми нарядами, она вдруг с первого взгляда влюбилась в пригожего русского парня. Естественно, и добрый молодец тоже воспылал страстью к таёжной гостье, хотя, может быть, и не без наущения духов. Так или иначе, взгляды их встретились, руки потянулись друг к другу, но, поняв, что шаманке и христианину не быть вместе, Аграфена, решила поскорее вернуться домой, распроститься со своими духами и потом уже вернуться к милому навсегда.
Однако расставание с тёмным миром оказалось не таким-то простым. Целый день удаганка пыталась уничтожить своего главного идола-барылаха – она несколько раз пыталась утопить его в реке, привязав к камню и закинув в омут, но он упорно всплывал и прибивался к берегу; хотела сжечь в костре, но разгоревшееся пламя всякий раз гасло вокруг брошенного в него барылаха. Под вечер Аграфене ничего не осталось сделать, как только унести идола вместе с бубном-тюнгюром и колотушкой-былаяхом в дальний распадок между скал и там и зарыть их в землю, придавив тяжёлыми глыбами.
Казалось бы, освобождение наступило, только в полночь вдруг раздался стук в дверь избушки, и перед Аграфеной предстал умерший шаман Таюк. Он попросил испуганную девушку вернуть ему бубен и колотушку, пообещав, что ничего плохого не сделает. Она сходила и принесла их. Но…
«Взял Таюк тюнгюр заветный, былаяхом загремел. И мгновенно рой несметный аджараев налетел. За обиду, за измену, за поступок роковой страшно мучить Аграфену духи кинулись толпой… Уж редела тьма ночная, как шаманка умерла; и исчезла стая злая в безднах адского села. Долго труп в пустынном поле окровавленный лежал. Зверь бежал оттоль неволей, ворон мимо пролетал…»
В конце концов перепуганные жестокой расправой духов охотники и рыбаки из ближнего селения всё же набрались смелости и погребли Аграфену на её горе неподалеку от избушки…
Картины, нарисованные Давыдовым и дополненные воображением, не выходили из головы, пока мы пересекали на лодке Лену. Я раз за разом мысленно представлял то коварного старого шамана, то загубленную тёмными силами красавицу удаганку, то её несчастного возлюбленного, обречённого, судя по всему, на долгие страдания…
К слову сказать, и сам Давыдов покинул Якутск с разбитым сердцем. Говорят, главной причиной его отъезда стал отказ одной из местных барышень выйти замуж за мелкого чиновника и неудачливого поэта, у которого только что сгорел дом вместе со всем имуществом и рукописями. А дальше беды одна за другой преследовали его до самой смерти. Что это было: месть неведомой хозяйки «Амулета» или недовольство Аграфены описанием её жизни и смерти?..
Наконец-то мотор за моей спиной сбавил обороты и замолк, лодка уткнулась в зелёный склон острова, который напоминал поле стадиона, только поставленное почти вертикально. Нам далеко не сразу удалось найти место, где можно было бы подняться наверх, а когда мы высмотрели более-менее некрутую ложбину, она оказалась уже промеренной следами до нас. Но не человеческими, а медвежьими. Причём, совсем свежими. Словно хозяйка этих мест или её бурая помощница только что специально для гостей обозначили дорожку. Как-то сразу вспомнились истории про чёрных шаманок, любящих превращаться сначала в молодых красавиц, а потом, заманив поглубже в лес легковерных искателей любви и приключений, становиться медведицами и разрывать когтями и клыками одурманенных молодцев. Но, не подавая друг другу вида, мы решительно полезли наверх. Восхождение далось непросто, с рвущимся из груди сердцем и несколькими долгими остановками на отдых. Однако, в конце подъема нас ждала награда – алая россыпь крупной спелой брусники, к которой мы невольно припали, восстанавливая силы и дыхание и даже ненадолго забыв, что где-то рядом может таиться и зло зыркать на нас недовольная косматая владелица плантации.
После брусничного полдника последовал ещё один рывок – уже на самый гребень горы, где нас вдруг встретила выплеснувшаяся неведомо откуда волна необыкновенных белых и фиолетовых ромашек. Необыкновенных потому, что мне никогда и нигде, даже в самых южных краях, не доводилось видеть ромашки такой огромной величины – больше ладони. А уж тем более встретить их в середине августа в Заполярье, на самом исходе лета. Что это было, чудо? Или место силы? Наверное, да. А может, знак, после которого нам стоило успокоиться: если бы Аграфене был не по нраву наш визит, наверное, так бы не встретила? Хотя, кто её знает, вдруг угощение и цветы были не про нас?
Снизу казалось, что от места подъёма на гребень до его высшей точки – рукой подать, но мы шли, наверное, целый час и всё никак не могли приблизиться к цели. Цеплялись за какие-то кусты, перебирались через валёжины, недобро хватающие нас лапами-сучьями, проваливались по колено в скрытые подо мхом ямы. Да ещё и время от времени в пролеске, никак не желающем нас выпускать, что-то трещало и хрустело то с одной, то, с другой стороны, невольно заставляя вспоминать о медвежьих следах и крепче сжимать ложе ружья. Подумалось, а уж не «водит» ли нас Аграфена, не решила ли пошутковать с незваными гостями? И только когда идущий последним, отерев пот с лица и глянув на часы, предложил повернуть назад, хозяйка острова, видимо, решила сжалиться над нами, и впереди сквозь деревья обозначилась вершина гребня.
На самом высоком месте мыса, на небольшой площадке из последних сил тянулась в небо старая топографическая вышка метров в двадцать высотой, построенная с полвека назад, а то и больше, и уже чудом себя держащая. Судя по толщине и размерам огромных брёвен, их когда-то привезли к острову на пароходе с верховий Лены. А возможно, и уже готовую вышку в разобранном виде. Наверху же её просто собрали, подняв брёвна лебёдкой, поскольку затащить их сюда людям по крутому склону было бы просто невозможно – это мы проверили на себе.
Интересно, что чувствовали строители вышки, как аукнулось это пришествие им, в очередной раз потревожившим стуком топоров покой удаганки и без спроса поставившим нелепую незваную гостью на сакральной поляне? Насколько я знаю, шаманские могилы таких соседств не терпят и не прощают. Но, может быть, после её осквернения казаками и сжигания праха, это вторжение стало для Аграфены уже несущественной мелочью? Как знать?..
Доживающая свой век вышка оказалась единственной приметой человека на перекрестье основательно натоптанных медвежьих троп и неожиданно откуда-то возникших мелких лисьих следов. Где-то же здесь столетия назад стояла избушка удаганки. Пожалуй, вон там… Я заметил следы какого-то довольно большого вытянутого углубления и даже направился к нему. Но вдруг обожгла мысль: а может, это место, где Она лежала? И ноги сами собой остановились, а по спине пробежал мороз…
Подниматься на ветхую вышку мы тоже не рискнули, но и с её нижней площадки зрелище распахнутых до горизонта бесчисленных островов и проток, рассеченных тёмно-синей лентой Лены, впечатляло: не зря Аграфена выбрала такое место. Вот только как она носила сюда воду с реки, как поднимала снизу огромных осетров, тайменей и нельм, которых и сегодня немало ловится в этих местах? Впрочем, у великой шаманки были, наверное, способы нам не ведомые, может, и впрямь, как писал Давыдов, вместо неё «духи за водой ходили»…
Стоя на вершине высокого яра, я временами словно начинал взлетать над лежащим внизу миром – прямо, как в том сне. Но, лишая лёгкости, меня раз за разом приземляли тревожные мысли о том, что совсем рядом таится Её пустая поруганная могила, лежит развеянный по ветру Её прах, а то и бродит, взирая на нас, неупокоенная Её шаманская душа. Настораживал каждый шорох и звук, а в воздухе вокруг прямо-таки физически ощущалась плотность густо замешенной мистики и леденящей тайны. Одновременно хотелось поскорее сбежать отсюда и не уходить долго-долго, чтобы глубже проникнуть в изменённое состояние и по-настоящему что-то ощутить, увидеть или понять.
Наверное, мы и впрямь, как загипнотизированные, застыли бы тут на целую вечность, но стрелки часов молча кричали, что надо возвращаться. Да и на реке внизу стали поигрывать волны, которые хоть и казались с такой высоты игрушечными, но явно подавали свои знаки – пора, пора, пора…
Оставив на старинном бревне нехитрые подарки хозяйке острова, мы пошли к лодке. Дойдя до ромашковой полянки, я чуть приотстал от ребят, нарвал большой букет цветов, положил его в развилку изогнувшейся над обрывом старой лиственницы и мысленно шепнул: «Это тебе от нас, Аграфена. Спасибо, что приняла…»
Когда мы были почти на середине реки, в моём мозгу вдруг вспыхнул огромный яркий кинокадр: у того самого дерева, где я оставил ромашки, глядя нам вслед, стояла и тихо гладила пальцами лепестки цветов молодая красивая девушка с длинными чёрными волосами, ниспадающими ниже пояса. На ней было платье ярко-бирюзового цвета, а голову опоясывала серебряная диадема тонкой старинной работы. В облике девушки не было ничего зловещего, напротив, – только лёгкая грусть. Я быстро оглянулся, но, конечно же, разглядеть с расстояния в несколько километров на тающей в синей дымке скале ни дерева над обрывом, ни тем более человека под ним было попросту невозможно.
А вот волны на реке стали расти на глазах, нос лодки глубоко зарывался в гребни, обдавая нас водяным градом, и все мы теперь думали только об одном – как бы успеть проскочить самую середину Лены, пока шторм не стал смертельно опасным. Забеспокоились на другом берегу и наши друзья: видя, что начинает твориться на реке, они подняли парус и пошли на яхте нам навстречу.
К счастью, всё закончилось удачно, Аграфена лишь попугала нас – то ли за то, что потревожили её покой, то ли за то, что слишком мало погостили.
А ночью мне приснился сон. Я почему-то оказался на палубе старинного колёсного парохода, который шёл по Лене буквально в десятке метров от обрывистого яра острова Аграфены. У основания уходящей в воду, исщерблённой волнами и ветрами тёмно-серой скалы опасно вскипали буруны, но наш капитан умело проводил пароход мимо них, и ощущения особой тревоги не возникало. Рядом со мной на палубе стоял какой-то незнакомый человек, судя по одежде, купец второй гильдии, и тоже молча и внешне спокойно смотрел на остров. Неожиданно на самом верху обрыва показалась Она, пристально глянула на нас и призывно протянула руки. В ответ на этот жест я почему-то лишь невольно сжал изо всех сил пальцами железные поручни, а купец, напротив, ответно вскинул свои ладони вверх. И в тот же миг Её руки вдруг удлинились на целую сотню метров, ухватили купца за запястья и резко выдернули его с парохода на яр. Все произошло мгновенно и беззвучно. И тут же исчезли и Она, и незадачливый купец. Остался лишь холодный озноб на спине, который не сразу прошёл даже утром…
Подняв на рассвете якорь, мы пошли двинулись дальше на Север, к тому самому Жиганску, где Аграфена когда-то встретила свою первую и последнюю любовь. На реке бушевал шторм, яхта зарывалась в волнах и переваливалась с боку на бок, подставляя палубу под тысячи холодных брызг, но я продолжал стоять и стоять на корме, глядя на исчезающий остров великой шаманки и понимая, что так и не сумел разгадать до конца её таинственной сути…
Ссылка на книгу "Остров Аграфены" на "ЛитРес"