18 января исполнилось 70 лет со дня рождения Галины Варламовой-Кэптукэ – талантливой эвенкийской писательницы и учёной, доктора наук и замечательного человека, посвятившего всю свою жизнь родному народу.
Она родилась в 1951 году в семье оленевода-охотника в посёлке Кукушка Амурской области. Взятый ею литературный псевдоним Кэптукэ – название одного из древнейших эвенкийских родов, кочевавших по реке Джетуле, и на русский язык это слово переводится как «выслеживание зверя».
Галина Кэптукэ заявила о себе как писательница с середины 1980-х годов. Начинала она с художественных очерков и печаталась в журналах «Полярная звезда», «Розовая чайка», «Северные просторы» и других региональных и центральных изданиях. В 1989 году вышла в свет первая художественная повесть Галины Кэптукэ «Имеющая своё имя, Джелтула-река». В 1993 году за книгу прозы «Маленькая Америка» писательнице была присуждена премия «Звезда утренней зари» Ассамблеи малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока. Северным читателям также хорошо известные ее последующие книги «Серебряный паучок» и «Рэкет по-тунгусски».
Г.И.Варламова - автор фундаментальных научных трудов по языку и фольклору эвенков - «Эпические традиции в эвенкийском фольклоре», «Эвенкийский нимнгакан: миф и героические сказания», «Эпические и обрядовые жанры эвенкийского фольклора», «Мировоззрение эвенков: отражение в фольклоре», «Типы героических сказаний эвенков» и др.
Галина Ивановна ушла из жизни в 2019 году. Этот снимок писательницы у священного дерева эвенков в её родовом стойбище Бакалдын под Якутском сделал Владимир Фёдоров.
ОЛЕНЁНОК БУГДЫ УНОСИТ МОЮ БОЛЕЗНЬ
Отец уехал за стариком Чэриктэ, который кочует в верховьях Икэ. Путь до него составит три дня. Да пока отец погостит у Чэриктэ денёк-другой, так что вернутся они не раньше недели. Мы остаёмся одни: мама, тётка Маре и мы, дети. После отъезда отца мама проветривает содержимое вьюков священного белого оленя Дурбая. Там же, в инмэке, лежит высшуенный рог. Он нужен отцу, зачем — не знаю. Мать подаёт рог Маре и просит подвесить его хорошо на ветку дерева, пусть проветрится. Тётка исполняет поручение. Мы спокойно пьём чай, когда я вдруг слышу, что пёс Уптан, оставшийся с нами, что-то с наслаждением грызёт. Я выглядываю из палатки — Уптан грызёт тот самый рог!
— Что там? — спрашивает мама, видя моё испуганное лицо.
— Уптан грызёт рог, тот самый… — отвечаю я.
Мать выскакивает из палатки, отбирает рог у собаки, ударив её палкой. Пёс визжит и убегает. Рассерженная и взволнованная, мама заходит в палатку.
— Что ты наделала?! Неужели нельзя было положить рог так, чтоб он не упал! — говорит она Маре. — Что теперь скажу Ивану? Не тебе объяснять, для чего ему этот рог.
Маре молчит. Что ей ответить, виновата она. Что скажет папа, когда приедет? У мамы нет настроения, она молчит. Меняется настроение и у всех нас. Это очень плохо, что необыкновенный рог погрыз пёс. Мы боимся не отца, мы боимся того, что этот случай может принести несчастье. Я почему-то ничего не ем, начинает болеть горло. Мне становится трудно дышать, потому что моя шея отчего-то становится толстой. На следующий день я прихожу в себя только временами. Вижу, как суетятся около меня мама и тётка. Временами я слышу их разговор и опять ничего не помню. Просыпаюсь от звона колокольчика. Где он звенит? И почему так сильно звенит, будто постоянно трясут им? Я открываю глаза. Около меня сидит тётка, дверь палатки открыта. На переднюю жердь палатки подвешен найденный на Джелтуле колокольчик, к нему привязана верёвка. Мать стоит у двери и, дёргая за верёвку, звенит колокольчиком. Звон колокольчика летит и летит куда-то. Мама звенит и звенит колокольчиком, потом её сменяет тётка, и не умолкающий звон стоит у меня в ушах.
«Это они хотят вернуть папу, они зовут его, чтоб он вернулся скорее домой. Когда вернётся отец, я обязательно поправлюсь, он что-нибудь придумает, он как-нибудь вылечит меня», — думая так, я опять проваливаюсь куда-то.
Опять тревожный звон будит меня. Бедная мама не отходит от меня, в её глазах страх.
— Приехал отец? — спрашиваю я.
— Нет ещё, но он вернётся с дороги, он услышит колокольчик и поймёт, что у нас беда.
Просыпаюсь вновь и слышу голос отца. Он кладёт мне на лоб смоченную водой тряпку. Здесь же в палатке старик Чэриктэ. Как так быстро вернулся отец, неужели он смог доехать и привезти Чэриктэ всего за два дня? Оказывается, он встретил Чэриктэ на полпути, тот уже сам направлялся к нам.
— Ты слышал колокольчик? — спрашиваю я у отца.
— Да, я услышал его и быстро вернулся. Теперь ты поправишься, Чэриктэ вылечит тебя.
Вечером в нашей палатке раздаются звуки бубна и пение Чэриктэ. Я то проваливаюсь куда-то и ничего не слышу, то слышу издалека голос поющего Чэриктэ. Начинает светать. Отец поднимает заднее полотнище палатки, с одной стороны ставит две молоденькие срубленные берёзки, с другой— две лиственницы. Мать делает из новых разноцветных тряпочек серёжки. Меня поднимают, поят чаем.
— Скоро придут олени. Когда белый оленёнок Бугды придёт к малу, ты должна его сама поймать, — говорит отец.
Я лежу и жду. Оленей ещё нет. Но вот слышно, как раздаются шаги оленёнка, он ходит по самнгину, потом вдруг, весело отстукивая копытцами, приближается к малу. Рядом со мной мешочек с солью, я беру его и начинаю греметь подвешенными к нему копытцами. Оленёнок заглядывает в палатку. Протягиваю ему соль, поднявшись с постели, он лижет её языком. Я обхватываю его крепко за шею. Как только я обхватываю за шею оленёнка, отец накидывает на него узду. Прямо здесь, в палатке, папа надрезает кончики его ушей, я надеваю тряпичные серёжки, привязываю к хвосту несколько новых полосок материи, и мы отпускаем его. Встряхнувшись, задрав свой короткий белый хвостик, Бугды мчится прямо от малу в тайгу. Он убегает, унося с собой мою болезнь. Я опять засыпаю и сплю долго-долго. Просыпаюсь только на второй день. Спрашиваю, где Бугды. Бугды не приходил. Не пришёл Бугды и на следующий день, и на другой. Он унёс мою болезнь далеко-далеко.
Что делал вчера, камлая, Чэриктэ, я почти не видела, потому что мне было плохо. Только его пение и звук бубна помогали мне преодолевать боль, тошноту и головокружение. Чэриктэ поёт хорошо, его голос звучен, хоть он и стар. Голос Чэриктэ звал меня куда-то высоко-высоко, в небо, подальше от Нижнего мира, туда, где живёт Айихит-эни. Моя заболевшая птичка-душа, птичка-оми тоже стремилась вместе со мной ввысь. Летая в Верхний мир, Чэриктэ брал её с собой, а Айихит-эни снова вдохнула в неё силы, вернула их моей птичке-оми. Милый мой дедушка Чэриктэ, ему ведь трудно петь и танцевать, но вчера он так пел, что голос его был почти молодым и таким сильным, что слышался далеко-далеко. Он пел, танцевал до самого утра, прося Айихит-эни помочь своему ребёнку, ведь все люди — это её дети. Утром на дереве-тагу, воткнутом посередине палатки, я насчитала двадцать пять зарубок, двадцать пять тагу. Значит, Чэриктэ прошёл двадцать пять земель и небес, прежде чем дошёл до неё. А с другой стороны тоже есть двадцать пять зарубок, по ним он возвращался на землю. И всё время у него под мышкой была моя душа-оми, он прятал её от тех, кто мог помешать донести мою душу к богине Айихит…
…Сегодня у Чэриктэ хорошее настроение, он гладит меня по голове, щупает мой лоб, осматривает горло. А глаза у него добрые.
— Хорошая жизнь будет у тебя, тебя держит на примете сама Айихит-эни. Дай-ка свою руку, — говорит он. — Видишь, на твоей руке два красных родимых пятна. Посмотри-ка хорошо, на что они похожи? — говорит Чэриктэ.
Я разглядываю родимые пятна на своей левой руке, я так привыкал к ним, что никогда не замечаю их.
— Видишь, это ведь два лебедя у тебя на руке. Это хороший знак, это Айихит-эни отметила тебя.
И действительно, мои родимые пятна похожи на двух лебедей, плывущих один за другим. Как это раньше я не замечала?
— Мама, смотри, правда, похоже, что два лебедя-гага плывут друг за другом? — показываю матери свою руку.
— Я давно знаю, — отвечает мать, — не знаю только, куда в жизни тебе так далеко лететь придётся.
— Большие дороги в жизни тебе предстоят, — сказал Чэриктэ. — У лебедя сильные крылья, это птица дальнего полёта, далеко она должна занести тебя. Теперь все грамотными стали, жизнь у вас другая, новая. Но улетая далеко, оставляй полдуши дома, в родных местах. Половина эта будет звать тебя к родным корням, а другая половина будет силы набирать от этого.
СМУТНОЕ ВРЕМЯ. Дедушкин рассказ
Настали смутные времена. И в жизни эвенков что-то изменилось. Будто всё оставалось прежним, кочевали, охотились, жили по тем же древним законам, что и всегда. Трудные годы сменялись добрыми годами, на смену несчастьям приходили и хорошие дни. Уходили старики в мир иной, но рождались другие, и жизнь не останавливалась.
Но там, в той жизни, что была за пределами тайги, жизни, которой жили русские, происходило что-то совсем непонятное. Люди начали воевать друг с другом, разбились на две непримиримые стороны — так в древности были непримиримы два враждебных эвенкийских рода. Но эта война куда хуже родовой вражды эвенков. Брат мог убить брата, отец сына. Мужчина мог бить женщину. И мы стали уходить в тайгу подальше. Но нужны были товары, нужен чай, сахар, табак, ткани. Совсем уйти в тайгу невозможно, человеку многое нужно. Хотели мы или не хотели, а так жизнь и до нас докатилась.
Однажды один эвенк, Гиргуем его звали, за товарами на прииск поехал. Кочевал он недалеко от нас. Назад ехать будет, мимо не проедет. Через несколько дней возвращается. Глянул я — а на рогах оленей его красные полоски ткани привязаны. Издалека пестреют рога оленей красными полосками. Что это с ним, думаю, не рехнулся ли? Помогаю оленей развьючивать и спрашиваю:
— Ты что это, — говорю, — красных тряпок на рога оленям повесил?
— Погоди, — отвечает, — сейчас всё расскажу.
Вижу я, приехал он какой-то не такой, не в себе что-то .
— Ну, какие новости? — спрашиваю.
— Теперь надо на прииски ездить, привязывая красные полоски к рогам оленей.
— Да для чего это? — удивляюсь я.
— Да потому, что теперь красная власть будет.
— А что, власть теперь цветом одежды определяется, что ли?
— Э, — отвечал Гиргуй, — ничего толком не понял я, понял только, что те, кто у власти теперь, красными называются.
— А про красные тряпочки уже и указ есть? — спрашиваю Гиргуя.
— Да нет, — говорит он, — красные тряпочки я сам придумал. Пусть знают, что власть их признаю.
— Так это ты сам придумал, а указа такого нет?
— Ну да, как только узнал, что теперь красная власть, так и придумал. Похвалили даже меня, — горделиво ответил Гиргуй. — Хорошо придумал, товарис, сказали. Пусть все про красную власть в тайге узнают. Товариссэм, другом назвали, — подчеркнул Гиргуй.
На другой день Гиргуй уехал. Продукты у нас были, только лишь зимой собрался я на прииск. Собираюсь и думаю:
— Привязывать или нет красные полоски? Указа-то такого нет, ведь это сам Гиргуй выдумал. Ну а раз понравилось это красным, так чего и мне не привязать этих красных полосок.
Собрались в дорогу, одни нарты нагрузили мясом, пушнину прихватили. Иван тогда мальчиком лет десяти был. Жена-то моя первая тогда умерла, одни мы жили. Поехали.
Мчимся на нартах, из-под копыт оленей белая пыль летит, развеваются на рогах красные полоски. Выехали на дорогу, ведущую к прииску. Километров пять до него осталось. Вдруг олени остановились, слышу я — едет кто-то навстречу нам. На санях едут, полозья скрипят. Свернуть с дороги и скрыться? А может, и нет ничего страшного. Пока я размышлял, из-за поворота выехал человек на коне. За ним обоз показался. Нерусские все, китайцы, что ли? Да нет, на китайцев вроде не похожи. Окружили нас, залопотали что-то по-своему, не по-китайски говорят. Китайский-то я слышал, отличить от другого языка могу. Сам даже кое-что говорить мог. С саней сошёл маленький узкоглазый человек, подошёл ко мне. Сразу видно, что это начальник их.
— Моя по-русски плохо знаю, чилин я, чилин, — говорю ему. Чилинами китайцы назвают эвенков. — Моя продукты, мука, чай, табак нада.
А сам думаю про себя: да кто же это? Однако, разбойники, как и хунхузы. А тот на красные тряпочки глядит и плохо так, нехорошо улыбается. Не нравятся ему эти красные тряпочки, сразу понять можно.
— Ты — красный чилин?! — спрашивает у меня.
— Моя не красный, моя краснай тряпка привязал, потому что так луча велел, — говорю я. Сообразил немного и давай наговаривать, обманывать его. — Нехороший луча этот, обманывал меня тот раз, пушнину отобрал, велел красные тряпки привязывать, убить грозился.
Долго они не отпускали нас, всё про красных спрашивали, наганами своими угрожали. Но я твердил, что ничего не знаю, а красные тряпки потому привязал, что красных боялся. Наконец, отпустили они нас. Пушнину и мясо я отдал им, пусть, думаю, подавятся, лишь бы живывм остаться. Как только отправились они своей дорогой, снял я эти красные тряпки и кляну Гиргуя за его выдумку. Приехали на прииск и узнали, что нет теперь красной власти, а наступила теперь белая власть. Чудно всё это мне было: красная, белая власть. А повстречали-то мы японцев, оказывается. Тоже пришли в наши места свою власть устанавливать, хозяева нашлись на нашей земле! Вернулись мы домой и решили откочевать подальше, пока какая-нибудь одна, но твёрдая власть не установится. Покочевали мы к зимнику нашему, там дом-утэн был у меня. Родом-то я эвенк-манягир, родители мои не оленей, а коней держали. Олени мои от жены мне достались. А когда времена эти смутные наступили, то я коней своих забил и в тайгу на оленях подальше от людей откочевал. Хотел я отсидеться в глухой тайге, пока твёрдый порядок не установится. Но ошибся.
Была ночь, олени паслись, собаки уж давно дремали. И вдруг среди ночи лай подняли. Потом чётко стал слышен хруст снега под ногами идущих. Я быстро дверь запер, оружие наготове держу. Снег хрустит всё громче и громче, вот к утэну подходят. Потом слышно:
— Товарищи, откройте!
Слушаю я, а сам думаю: «Товарищем называет, значит, красный. Не те ли красные, которых японцы искали?»
Как не впустить людей в такой мороз? Самое первое правило в тайге: обогрей продрогшего, накорми голодного, дай отдых уставшему, укажи путь потерявшему тропу. Никогда не нарушал я этой заповеди, поэтому и открыл им дверь. Их было много, восемнадцать человек. От заиндевевших шинелей пошёл пар, люди снимали сапоги, валились от усталости, разморило их теплом. Видно было, что очень трудной была их дорога. Одежда у многих из них совсем рваная, пропахла потом и порохом. Перекусив, они начали приводить в порядок оружие. По две винтовки на человека было у них и лишь по три-четыре патрона. Тот, что просил открыть дверь, оказался их командиром. Всю ночь расспрашивал я у него, почему за ними гонятся японцы, почему теперь русские воюют между собой, за кого лучше быть — за красных или за белых. Чего хотят те, чего добиваются другие. Многого из того, что говорил он мне, не понял я. Но уяснил, что красные гораздо справедливее белых. Поэтому и согласился показать им дорогу до Тынды. Отряд красных пробирался к Тынде, куда ещё не успели прийти японцы. Вот так я впервые с красноармейцами встретился. Потом уж много раз помогал им, сам в одном красноармейском отряде был.
Потом наступило время колхозов. Стадо оленей к тому времени увеличилось у меня, пятьдесят голов где-то было. Организовывались колхозы. Раскулачивать стали нас, меня кулаком объявили. Всех оленей забрали. Потом ещё хуже — права голоса меня лишили, вспомнили, что я из княжеского рода. Ох, и обидно мне было! Я помогал устанавливать советскую власть, я помогал ей, а теперь даже голосовать не могу. Человек без голоса — это и не человек вовсе. Незаконный он человек, получается. Это я-то незаконный человек? Нет, думаю, правду искать надо. Поеду-ка я в Зею, в райисполком. Как добирался я до Зеи, рассказывать не буду. Трудно в те годы в Зею попасть было, даже оленей нет, чтоб самому поехать.
В Зее у меня знакомый китаец жил, у него остановился. Товарищ мой каждое утро картошку да капусту на базар продавать ходил. Ну и я пошёл с ним, посмотреть, как тут народ живёт. Брожу по базару, людей разглядываю, разный такой народ. Вдруг что-то знакомым в одном человеке показалось, картошку покупает. Пригляделся — точно! Тот самый командир, что свой отряд ко мне в утэн приводил. Он, конечно, узнал меня. Теперь и начальства не надо было искать мне, председателем райисполкома оказался он. Выдал он мне документ, что красным партизаном я был. Вот так я правду тогда нашёл…