Сентябрьским хмурым утром к высотному зданию на проспекте Горького подкатил новенький «Лексус». Из престижного автомобиля, сверкавшего ультрамариновой эмалью, вышел мужчина среднего роста, крепкого телосложения и, как говорят о таких, «в расцвете лет и сил». Судя по седым волосам с проплешиной на затылке, брюшку, оттянувшему ремень из кожи кобры, и степенной походке, ему было лет, эдак… за пятьдесят. Тёмно–синий костюм, белоснежная сорочка, серебристый галстук, золотые запонки с рубинами, поблескивающие на манжетах, лакированные туфли, купленные в магазине «Для джентльменов», сказали бы всякому, понимавшему толк в дорогих вещах, мужчина, подъехавший на шикарной «иномарке», не бедствует, его жизнь удалась. Короткая, под «нового русского», борода, о которой можно сказать, что носитель её не брился дней пять–шесть, обрамляла его безусое, пахнущее французским одеколоном розоватое лицо. Косматые брови, нависшие над беспокойно бегающими зеленоватыми глазами, прямой нос, тонкие губы, сжатые, словно, в усмешке, вот некоторые штрихи к портрету человека, приехавшего на «Лексусе», владельца ресторана «Коралл», лучшего в городе, и газеты «Новь».
Не оборачиваясь к машине, Владлен Алексеевич Смолин привычно нажал кнопку сигнализации на брелке. Мягко ступая по чистому асфальту, умытому ночным дождём, он прошагал к стеклянным дверям, за которыми на первом этаже элитного дома располагалась редакция газеты «Новь». Супруг чиновницы из мэрии, почтенный отец двоих взрослых детей и дед четверых внуков, мужчина «в расцвете лет и сил», небрежно кивнув вахтёру, вошёл в свой кабинет, отделанный в современном стиле, «под Европу». Благосостоянием, известностью, связями с «акулами» бизнеса и городскими властями Смолин был доволен. На этот счёт в кругу семьи за праздничным столом он любил не без гордости сказать: «Жизнь удалась, дорогие мои…»
Смолин мельком взглянул на «творческий» беспорядок на большом овальном столе из морёного дуба, заваленном бумагами. К вящей радости уборщицы бабы Клавы «шеф» не позволял ей протирать пыль на столе, бросать с него в мусорную корзину смятые листы, обрывки каких–то страниц, перебирать кипы журналов и книг.
Еженедельник «Новь», распухший от рекламных объявлений– типичный представитель склочно–обывательской, «жёлтой», а точнее, бульварной прессы. «Новь» развлекала горожан пошлыми анекдотами, уголовной хроникой, сплетнями о жизни кинозвёзд, перепечатанными из глянцевых журналов, «сенсационными» материалами о коррупционерах–взяточниках, уже осужденных, о бездомных собачках, о том, к примеру, что бомж украл в супермаркете бутылку водки, а некто Кулебякин, переходя улицу, загляделся на девицу и долбанулся лбом о светофор. И ни одного слова в «Нови» о столпотворении в городской поликлинике, где не пробиться к врачам из–за отсутствия в регистратуре талонов на приём к ним. Молчит газета, поджав хвост, о росте цен на бензин, на продукты питания, о мизерных пенсиях и о повышении пенсионного возраста, о повышении зарплат служащим муниципалитета и «слугам» народа – депутатам горсовета. Не найдёшь в ней очерк о простом труженике. Нет в ней статей, вскрывающей недостатки, явную халтуру или жульничество в работе предприятий сферы обслуживания, не высмеивает газета бюрократизм. Зачем эти ненужные «головняки» Владлену Алексеевичу? Жизнь его удалась, и нарушать её плавное течение тяжбами в судах с критикуемыми богатыми лиходеями – себе дороже. Они непременно подадут жалобы в прокуратуру «за оскорбление личности, за клевету». «Бодаться с ними, наживать врагов – зачем? Газета и без критики выходит солидным тиражом, приносит хороший доход…» – так думал редактор «Нови» в это хмурое утро. 2
Прежде чем опуститься в кожаное кресло с чашкой кофе и впереться глазами в компьютер, Владлен Алексеевич в расстроенных чувствах небрежно швырнул на диван пиджак, включил кофеварку и закурил сигарету «Парламент». Глубоко затянувшись табачным дымом, он машинально, проверяя сухость земли, потыкал пальцем в горшок с геранью, пламенеющий алыми соцветиями, взял графин с водой и полил цветок. «Что же делать? Печатать или нет? Громкий скандал, ажиотаж, переполох в обывательском мире вызовет фельетон Дранкина о заместителе директора радиозавода Пустырникове… Предприятие оборонного значения… У Пустырникова обширные знакомства… Начальник полиции, прокурор, судьи, налоговики, пожарные инспектора, врачи, председатель горсовета и сам глава администрации с ним «по ручке», – размышлял Владлен Алексеевич… – Только Сазонов, директор завода, «царь и бог» в городе, который подчиняется высокому начальству в министерстве обороны, не считаясь ни с чьим мнением, «не взирая на лица», может в ответ на публикацию, «принять меры»… то бишь, уволить нагловато–хамского «зама». Да… Такой будет резонанс! Что же делать? Печатать или не печатать? А что я буду иметь, если брошу материал в корзину? Можно сорвать с Пустырникова неплохой куш… Но как быть с «гаишниками», которые поведали Дранкину подробности этой пикантной истории? Они, конечно, догадаются, что не за красивые глаза замял Смолин правонарушение авторитетного начальника. К тому же, Дранкин уже раззвонил по всей редакции о зарвавшемся «герое» своего фельетона.» 3
Да… Было над чем задуматься Владлену Алексеевичу. Ему часто приходилось сдерживать неуёмные порывы не в меру ретивого литсотрудника Артёма Дранкина, любителя «жареных» фактов. Правда, тираж «Нови» во многом зависит от репортажей склочного газетчика, бывшего сотрудника полиции, изгнанного из «органов» за рукоприкладство. Дал Дранкин в морду пьяному хулигану, оказавшему сопротивление полицейскому, а тот возьми и окажись сынком местного воротилы Хрюкова… Охлаждая горячий характер корреспондента, Смолин так и говорил ему: – Бросьте, Артём Сергеевич, свои полицейские замашки!
Вот и сейчас материал Дранкина, отданный на прочтение ответственному секретарю Ольге Юрьевне Бричкиной, в случае опубликования создаст прецедент в городе, вызовет общественный резонанс и неминуемые разборки с городскими властями, бизнесменами, друзьями Пустырникова, но тираж в этот день можно смело увеличить, и авторитет «Нови», к которой читатель стал терять интерес, возрастёт. Конечно, быть или не быть фельетону, решать редактору. Этот проныра Дранкин нарыл материал на Пустырникова, управлявшего автомобилем в нетрезвом виде. Задержанный на автодороге инспекторами ГИБДД, Пустырников оскорбил полицейских непристойными словами, отказался от экспертизы на алкогольное опьянение, обещал сотрудникам полиции кары страшного возмездия. Его угрозы не возымели действия на стражей правопорядка. Последние взяли буяна «под белые ручки» и отвезли в городскую поликлинику на освидетельствование. Там главным врачом была жена Пустырникова. Она отказалась выдать справку о содержании энного количества промилей в крови своего представительного супруга. «Гаишников» не смутил такой поворот дела. Они доставили нарушителя правопорядка, автодорожных правил и морально–этических норм в поликлинику соседнего региона. Заручившись неопровержимым документом на компромат Пустырникова, полицейские «сдали зайца во хмелю» в дежурную часть управления внутренних дел.
– Отдохните до утра в полиции, заяц во хмелю, – смеясь сказал госавтоинспектор. – А как протрезвеете, с вами побеседует дознаватель… О вашем недостойном руководителя поведении подробно изложено в протоколе… Кстати, с ним уже ознакомился Дранкин, корреспондент газеты «Новь»
– Плевать я хотел с высокой колокольни на вашего Дранкина и на эту дешёвую газетёнку! А вас, ментов поганых, я тоже кое – где видел! Моя жена уже позвонила полковнику Орехову… Вот–вот явится он сюда… Он вас… Выгонит к чертям собачьим! Я вам говорил, кто я такой! Я – заместитель директора завода Пустырников! Скоро замшелый старикашка Сазонов отвалит на пенсию… Песок уже сыплется с него, а он всё рулит… Вот займу его место, вы тут у меня запляшете и запоёте! Орехов вставит вам! Он вернёт мне мои водительские права на золотом блюдечке с голубой каёмочкой! И ещё долго будет извиняться за вас, тупорылых обормотов!
Далее следовало всё непечатное из ненормативной лексики в адрес инспекторов дорожного движения, посягнувших… аж на самого Пустырникова, без пяти минут директора радиозавода!
И действительно… Не прошло и часу, как в управление явился запыхавшийся полковник Орехов. Он самолично отвёз «блатного» руководителя домой, отдал ему водительское удостоверение, извинился и пообещал наказать «расшалившихся» инспекторов.
Вот об этом с издёвкой, с весёлым юмором излагалось в фельетоне «Заяц во хмелю», о том, как Пустырников сначала пугливым зайцем петлял по трассе, удирал от преследования «гаишников», а потом храбрился в пьяном угаре, грозился, что скоро станет директором завода вместо старика Сазонова и покажет всем «кузькину мать». Было над чем задуматься в это пасмурное утро редактору еженедельника «Новь» господину Смолину! 4
Владлен Алексеевич приоткрыл окно, выходящее в сквер. Багряно–жёлтые листья клёна, берёз, рябины, треплемые свежим ветерком, шелестели, обрывались, и кружась, неслышно падали на пожухлый газон.
«Листья шелестят, как лёгкие волны у бортов шлюпки, – подумалось Смолину. – А тогда, в полный штиль на уснувшем море, волны, шелестевшие у бортов, наоборот, напоминали шорох листьев в лесу… Как давно это было! Да и было ли? Может, то не я был, затерянный в безбрежном океане? И не было никакого боцмана Дёгтева? Был боцман да сплыл!» – так некстати пришло на ум банальное выражение. И песня, тотчас зазвучавшая в сознании: «…Здесь, у самой кромки бортов друга прикроет друг, друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг…»
Популярная песня моряков из кинофильма «Путь к причалу» напомнила о страшных днях и ночах, пережитых в необозримом океане. Ужасные сцены морской трагедии, как наяву, встали перед глазами. Мрачные мысли о том, что случилось в штормовую ночь четверть века назад, досадливо лезли в голову, отвлекали от решения главного вопроса: давать или не давать в печать фельетон Дранкина. От неприятных воспоминаний заныло в груди, гримаса душевной боли исказила лицо редактора. «…Мы были в океане одни… Никто не видел, как утонул боцман…, – глубокими затяжками докуривая сигарету, подумал Смолин. – Нет, нет… Вокруг не было ни души… Чайки… Да, одни только чайки… И пассажирский самолёт… Но он летел так высоко… С него ничего не увидишь…»
– Я летал… Знаю… С такой высоты невозможно разглядеть человека в волнах, – возвращаясь к столу, тихо, словно из боязни, что кто–то услышит, проговорил Смолин. Он замял окурок в малахитовую пепельницу, налил в чашку кофе, бросил в неё ложку сахару и привалился к мягкой спинке кресла. Стараясь избавиться от наваждения песни, засевшей в голове, от воспоминания плывущего за шлюпкой боцмана, кричащего: «Влад! Влад!», Смолин включил компьютер, нащупал под рукой «мышку». 5
На экране монитора высветилась страница злополучного фельетона «Заяц во хмелю». «Надо бы заголовок переделать… Напоминает какую–то басню… Михалкова, кажется… Не обвинили бы в плагиате… – в который раз прочтя фельетон, прихлебнув кофе, подумал Смолин. – Толково написан… С юмором… Живо… Читателям понравится… Так печатать или не печатать? Надо позвонить Пустырникову… Поставить в известность… Этот хам возомнил себя пупом города… Пусть помечет икру… Помурыжу его, а там посмотрим, что это мурло предложит взамен публикации фельетона… Нет… Деньгами брать опасно… На взятке сгоришь синим пламенем… Этот гусь на любую пакость способен… С его–то связями… Подставит… Хорошо бы земельный участок под строительство коттеджа на берегу залива пробить через него… Для сына… Или турпутёвку в Испанию… Для дочери… Дранкину, если начнёт бухтеть насчёт зажима критики, премию выпишу… Заткнётся борзописец… А без Дранкина не обойтись… Читатели ищут в газете подпись под статьями «А.Дранкин» и если находят, сразу покупают свежий номер…»
Смолин, не глядя, нашарил на столе пачку «Парламента», достал из неё сигарету, щёлкнул зажигалкой, прикурил.
– Что делать? Риторический вопрос! Прямо как в романе Чернышевского! – произнёс он. – Перво–наперво, созвониться с Пустырниковым… Вот что надо делать! Он по смартфону набрал номер Пустырникова. – Владимир Ильич! Здравствуйте! Редактор газеты «Новь» Смолин вас беспокоит, – бодрым голосом начал Владлен Алексеевич, но грубый голос прервал его.
– Кто?! Смолин?! Редактор?! У меня совещание…
Пустырников отключился от связи, и то обстоятельство, что заместитель директора завода столь невежественно обошёлся с ним, сначала смутило, а потом задело самолюбие тщеславного Смолина.
- Да… Не зря нашу газету называют беззубой, бесхребетной, беспринципной, а наших корреспондентов бездарными писарчуками, шелкопёрами… Ах, ты, букашка–таракашка! Да я тебя, насекомое поганое… Хлопну раз... Вот так! – хлестнул Смолин линейкой по столу… – Был Пустырников – и нет его! – выпалил он в кабинетное пространство. Чувствуя себя униженным и оскорблённым из–за проявленного Пустырниковым пренебрежения к нему лично и к газете в его лице, он позвонил вторично и, стараясь держаться спокойно, вежливо повторил:
– Смолин звонит… Редактор газеты «Новь»…
Пустырников опять не дал договорить.
- Послушай, бумагомаратель! Ты, что?! Птичка, которая долбит? Дятел? Не понял? У меня со–ве–ща–ни–е…
Пустырников отключил сотовый телефон.
В еженедельнике «Новь» печатались только хвалебные статьи. Руководители учреждений и общественных организаций, чиновники, предприниматели охотно давали интервью, рекламируя своё дело. И вдруг такое неприкрытое презрение! Смолин вскипел от негодования. Он привык, что в разговоре с ним заискивают, не ссылаются на занятость. Задыхаясь от злости, он рывком выдвинул ящик конторки, извлёк из него потрёпанный телефонный справочник, лихорадочно принялся листать страницы.
– Ну, погоди, заяц во хмелю! – бормотал Смолин, водя пальцем по адресам и названиям предприятий. – Я тебе покажу бумагомарателя! Дятлом меня назвал, а сам соловьём запоёшь, как прочтёшь фельетон! Ага! Вот! Нашёл! Служебный номер заместителя директора завода товарища Пустырникова… Тоже мне, нашёлся товарищ… Ну, погоди, зайчишка–хвастунишка! В директора он метит…
Выдав такую тираду, Смолин с торжествующим видом позвонил по контактному телефону. На другом конце проводной связи всё тот же грубый голос недовольно пробасил:
– Пустырников у аппарата… Слушаю… Что?! Опять ты?! Я же говорил: у меня совещание… Ну… Что за спешка при ловле блох? Не даёшь работать, Смолин!
– Да я, собственно, уведомляю вас, Владимир Ильич, что в завтрашнем номере «Нови» будет фельетон «Заяц во хмелю»… О том, как вы в пьяном угаре петляли по трассе за рулём своего авто и бесчинствовали перед сотрудниками полиции… Не сочтите за трудность прочесть… Автор – небезызвестный вам Дранкин, на которого вы, со слов полицейских, плевать хотели… И на газету «Новь» заодно… Хорошо пишет Дранкин! Задиристо, смешно… Надеюсь, вам понравится… И директору завода товарищу Сазонову, этому замшелому старикашке, как вы изволили выразиться в адрес Николая Степановича… Всего доброго…
Смолин хотел добавить к сказанному ещё несколько едких слов, отомстить за «дятла» и «бумагомарателя», но Пустырников перебил его:
– Нет, нет… Погодите… Э… Владлен Алексеевич… Так, кажется, вас величают, если мне не изменяет память? Это не телефонный разговор! Я сейчас мигом к вам приеду… Думаю, мы сможем договориться…
«Земельный участок под строительство коттеджа для сына… Турпутёвка в Испанию для дочери… – мелькнуло в сознании предприимчивого редактора. – Для Пустырникова это мелочи…»
Он представил, как Пустырников, уверенный, что может «договориться», откупиться, втоптать в грязь любого, самодовольно усмехнётся в ответ на согласие Смолина не печатать фельетон. «Дятлом меня назвал… Бумагомарателем…» – мучительно перебарывая желание договориться с зарвавшимся руководителем, подумал Смолин.
– У вас совещание… – сухо сказал он… Не договоримся…
– Нет, нет… Прошу вас… – последнее, что услышал Смолин, прежде чем положил трубку на аппарат. – Ишь… Распустились… Чего себе позволяют! Привыкли, что газета никого из начальства не критикует… Избаловались! Ничего… Будет читателям «жареный» факт! О–о… Какой будет резонанс! Какие круги пойдут от него! – эмоционально выкрикивал редактор. – Надо повысить Дранкину гонорар! Пусть ещё накопает что–нибудь этакое… «Жареное»! Раскачаю застойное болото! Я научу вас, господа, ловкачи–толстосумы, уважать «Новь»! 6
Владлен Алексеевич в редакцию приходил раньше своих сотрудников. Эта привычка избавляла от необходимости стучать в двери других кабинетов, заглядывать и кивать головой в знак приветствия. Нет, пусть опоздавшие робко стучат к нему и с виноватым видом произносят: «Здрасьте, Владлен Лексеич…» И уж не надо наведываться к ним и просить: «Зайдите ко мне…» Нет, газетчику, пришедшему на работу после редактора, постучавшему в дверь «шефа» с надеждой лишь поздороваться, показаться на глаза и улизнуть, Владлен Алексеевич указывает на стул со словами: «Присядьте, пожалуйста…» И даёт нагоняй за допущенные ошибки в статье, за слабый, скучный материал, за сухость, косность и прочие журналистские промашки. И ещё за многое другое может вздрючить «шеф» нерадивого корреспондента. Или, как говорили литсотрудники: «надеть на кукан». Вот и в это утро в узкий проём приоткрытой двери заглядывали журналисты «Нови» с неизменным «Здрасьте, Владлен Лексеич!». На секунду, другую задерживались, готовые услышать «Присядьте, пожалуйста…». Но «шеф», чем–то возбужденный, с красным, негодующим выражением лица, кивал им, и они исчезали так же быстро, как появлялись. Прошмыгнуть мимо «шефа» не удалось на сей раз лишь одному Дранкину. Приглашая журналиста присесть, редактор молча указал на стул. Дранкин, видимо, ожидал нахлобучки за фельетон. Зная позицию «шефа» не ввязываться в дела, «пахнущие керосином», он весь напрягся, съёжился, приготовился к контратаке, к защите своего фельетона, с бравадой называемого им самим в кулуарах редакции «незабвенным творением, достойным пера Зощенко».
– Ваш фельетон, Артём Сергеевич… – Редактор сделал паузу, и Дранкин замер, ожидая услышать «приговор». «Зарежет… Непременно…», – думалось ему, но редактор благодушно посмотрел на него и продолжил: – Заслуживает похвал и, уверен, будет с восторгом воспринят поклонниками ваших статей… Фельетон, без сомнения, вызовет общественный резонанс в городе… Скажите Ольге Юрьевне, пусть принесёт мне «зайца во хмелю» на подпись в печать… Творческих вам успехов! – кивнул редактор, придвигая к себе лист бумаги, давая понять, что разговор окончен.
Дранкин встал, поблагодарил за напутствие и направился к двери.
– Может быть, изменить заголовок? Заяц не во хмелю, а, к примеру, на дороге… – услышал Дранкин вслед и, хмыкнув, неопределённо пожал плечами. – Нет? Ну, и ладно… Вам виднее, – махнул рукой редактор, откидываясь к спинке кресла и опуская руки на подлокотники. Несмотря на перипетии с фельетоном, ему опять вспомнилось кипящее море, пенистые волны, плещущие на борт шлюпки, перекошенное страхом лицо орущего боцмана Дёгтева, в отчаянии барахтающегося в воде, его чёрная голова, то исчезающая среди пенных гребней, то выныривающая на поверхность.
От мрачных воспоминаний Смолина отвлекла Ольга Юрьевна. Она вошла в кабинет «шефа» без стука, пользуясь правом ответственного секретаря редакции, имевшая большой опыт и стаж работы в этой должности. Бричкина положила на стол редактора оттиск газетной полосы с заголовком «Заяц во хмелю», набранным жирным шрифтом.
Владлен Алексеевич со злорадством, решительно, не колеблясь, подмахнул его размашистой подписью. Бричкина забрала гранки, пахнущие свежей типографской краской и, бубня себе под нос: «заяц серый, где ты был? Я на мельницу ходил…», – ушла, цокая высокими тонкими шпильками по ламинатному полу.
Зазвонил смартфон.
"Наверняка Пустырников…, – подумал Смолин. – А–а… Засуетился, заяц… Не буду отвечать…» Но в телефоне высветился абонентский номер менеджера ресторана «Коралл».
– Слушаю, Татьяна Петровна, – ответил Смолин.
- Приехал поставщик… Настаивает, чтобы заплатили ему за продукты по новым ценам…
– Рассчитайтесь по ценам договорных обязательств прошлого года.
- Он говорит, что в таком случае вылетит в трубу на этой невыгодной для него сделке.
– Скажите ему, что я очень сожалею о повышении курса доллара… Инфляция… Что поделаешь…
– Он умоляет… Просит напомнить, что когда вы начинали газетный и ресторанный бизнес, он занимал вам деньги без процентов…
– Скажите ему, что я очень сожалею о росте цен… Рыночная экономика, будь она неладна…
Смолин побарабанил пальцами по столу и довольный собой, как ни в чём ни бывало, опять откинулся в кресле, вытянул руки на подлокотниках, закрыл глаза, ощущая во всём теле приятную истому.
«Жизнь удалась! – помню, сказал я тогда любимую поговорку боцмана Дёгтева… В шлюпке… Когда съел все сухари и выпил всю воду…» – подумал Смолин.
– Жизнь удалась! – вслух повторил Владлен Алексеевич, – оглаживая бархатную обивку мягких подлокотников. – Бизнес идёт успешно… Тираж «Нови» с фельетоном поднимется… Да–а… Жизнь удалась…
Ему вспомнились последние слова Пустырникова: «Нет, нет! Погодите… Я сейчас приеду…»
– Заегозил, заяц… Приезжай, будь ласка… Посмотрю, как запоёшь, когда узнаешь, что фельетон уже печатается… В шлюпке двоим не спастись, – зевнув, пробормотал Смолин. 7
Прошедшую ночь он плохо спал, мучимый кошмарами сновидений страдальческого плавания в шлюпке по Тихому океану. Вдобавок, «сногсшибательный материал» Дранкина взбудоражил, стал причиной бессонницы. Но теперь, после презрительно брошенных ему слов «бумагомаратель», «дятел», всё разрешилось: фельетону быть!
Треволнения ночи и утра сменились блаженным состоянием души и тела. Смолина начала одолевать дремота.
«В шлюпке нам двоим не спастись…» – вспомнилось ему, и он опять увидел себя затерянным в океане…
....После окончания факультета журналистики Дальневосточного госуниверситета он был начинающим корреспондентом многотиражной газеты «Звезда рыбака». Ему предложили месячишко–другой поболтаться в море с рыбаками на малом сейнере, написать серию репортажей и очерков о тружениках моря. Согласился…
…С полным трюмом сайры «Орион» спешил на курильский остров Шикотан, на рыбокомбинат «Островное», и попал в жесточайший шторм. Сайра – дорогая рыба. Капитан «Ориона» долго не решался выбросить её за борт, а когда отдал такую команду, было поздно…
Всё произошло так быстро, что Смолин, стоявший на верхнем мостике, ничего не успел сообразить, как очутился в солёной морской воде. Вскидываемый огромными волнами, захлёбываясь, взлетая на их гребни, он в какие–то мгновения видел сквозь пелену дождя и брызги пены шлюпку, взлетающую неподалеку на крутых волнах. Она то появлялась на волнах, то скрывалась в провалах между ними. Человек, сидящий в ней, отчаянно взмахивал вёслами и что–то кричал ему. Смолин лихорадочно, скорее, повинуясь инстинкту самосохранения, чем осознанно, молотил руками, безуспешно пытаясь подплыть к шлюпке. Разъярённые волны обрушивались на перепуганного до смерти корреспондента. Цепляясь за жизнь, он бешено загребал руками клокочущую воду, подхватывающую его на высокий вал и низвергавшую с него. В паническом ужасе несчастный пловец, рискуя быть разбитым о шлюпку, бултыхался рядом с ней.
– Держи! – в какой–то миг услышал он крик, заглушаемый рёвом шторма. Пробковый спасательный нагрудник с привязанным к нему фалинем шлёпнулся перед ним, готовый тотчас взлететь на волне, но Смолин успел ухватиться за него, вцепиться мёртвой хваткой. Канат натянулся, подтаскивая утопающего к корме. С помощью боцмана Дёгтева, а это был он, корреспонденту «Звезды рыбака» удалось взобраться в шлюпку. Он упал ничком на решётчатый настил и разразился рыданиями напавшей на него истерики. Неукротимые волны бросали шестивесельный ял из стороны в сторону, поднимали, швыряли с размаху вниз, и вёсла, которыми с невероятными усилиями загребал Дёгтев, то шлёпали вхолостую, то глубоко зарывались в воду.
– Хватит реветь! Садись на вёсла! – сердито выкрикнул боцман и, улучив момент, врезал шершавой ладонью по мокрой щеке Смолина. – Вставай… Если не хочешь утонуть, помогай держать ял носом против волны, чтобы его не опрокинуло.
Смолин схватился за рукояти вальков, неумело начал грести. Взмах за взмахом он приноровился и, превозмогая саднящую боль в натёртых до крови ладонях, горящих огнём, двигал веслом. Солёные брызги хлестали по глазам, обдавали гребцов холодным душем.
– А где сейнер? – с одышкой, стараясь перекричать свист ветра и грохочущий шум волн, выкрикнул Смолин.
– Ты, что? Не понял? Сбулькал наш «Орион»… – не оборачиваясь, так же громко ответил Дёгтев.
- Как это… сбулькал? – ещё не совсем уверовав в случившееся, опять прокричал Смолин.
– А так… Сделал оверкиль… Перевернулся вверх дном и в один момент затонул… Успел я стопора выбить на шлюпбалках и гаки на талях отцепить от рымов… Шлюпка сорвалась с кильблоков и плюхнулась на воду… Я успел вскочить в неё… А так бы мы с тобой тоже пошли на корм обитателям морских глубин… Никто, кроме нас, не спасся… Да и то… Ещё не известно, куда нас унесёт… К своим берегам или в океан… 8
…Шторм бесновался всю ночь.
В непроглядной темноте шлюпка вскидывалась на крутых волнах, низвергалась с них в кипящую пучину, взлетала, падала, гулко ударяясь днищем о воду и, казалось, не будет конца неравной схватки двоих промокших до последней нитки гребцов с разгулявшейся стихией. Сгибая и разгибая занемевшие спины, они монотонно поднимали и опускали вёсла, часто вхолостую, задевая лишь пенные гребни. Ровно и слаженно грести не получалось, свистящий ветер хлестал по лицам солёными брызгами, и в дикой качке стоило невероятных трудов удерживать себя на банке–сиденье.
– Давай! Давай! – кричал, отплёвываясь боцман. – Нава–лись! И… рраз! И… рраз! Дер–жись! Вот… так! И… рраз!
Смолин уже не чувствовал боли в натёртых до крови ладонях. Окрики боцмана, удары волн, однообразный их грохот начисто вытеснили из головы страшные мысли о бедственном положении, о гибели судна. Теперь каждый миг, каждую секунду думалось лишь о том, чтобы не выронить весло, грести в едином замахе с боцманом.
– Загребай одновременно со мной! – кричал боцман. – Крепись, парень, если жизнь дорога… Это тебе, брат, не мемуары писать… И… рраз!
Часы изнурительной борьбы с ревущими волнами, швырявшими ял, показались вечностью. Но всё тише и не столь яростно ударяли они в борта. Под утро бушевавший всю ночь шторм умерил свой свирепый натиск. Шквалистый ветер умчался на восток. Волны улеглись, и как это случается после сильнейшего урагана, море вздыбилось пологими холмами мёртвой зыби. Слабый ветерок, называемый моряками «кошачьей лапкой», слегка волновал свинцово–серую воду, ещё не так давно вздымавшуюся огромными валами. Наступил штиль. Над поверхностью моря, подёрнутого мелкой рябью, с пронзительными криками носились чайки. Шлюпка плавно покачивалась, у бортов с тихим шелестом, напоминавшим шорох листьев в осеннем лесу, плескалась в шапках жемчужной пены вода.
Словно бездыханные, обессиленные, измученные беспрестанной работой вёслами, Дёгтев и Смолин, не шевелясь, лежали рядом на мокрых решётках–рыбинах, устремив глаза в пасмурное небо, затянутое пеленой моросящего дождя. Оба молчали, не в состоянии говорить, переменить неудобную позу и размышлять о том, куда и как далеко от места кораблекрушения отнесло их ураганным ветром. Накрывшись брезентовым тентом, вместе с которым шлюпка сорвалась с тонущего сейнера, они, сморённые бессонницей и невероятной усталостью, скоро заснули, отдавшись безмятежному морю. Время от времени поднимался ветерок. К вечеру он усилился, и небольшие волны размеренными толчками всё гнали и гнали маломерную шлюпку по безбрежной водной пустыни океана, беспредельной, как вечность, и бесконечной, как Вселенная. Как мало надежд на спасение затерянным на его бескрайних просторах морякам погибшего сейнера!
Уже сгущались сумерки новой приближающейся ночи, когда боцман Дёгтев откинул брезент со словами:
– Подъём, писатель! Ты, что? Опять плачешь? Взрослый мужик! Как дитё малое! – услышал он всхлипывания корреспондента. – Вот вернёмся на Шикотан, такую статею в «Звезду рыбака» накатаешь! Нас найдут! Уже наверняка ищут тех, кто мог спастись на плотиках, в спасательном жилете или с кругом… В этом районе много бродит всяких судов, промысловых, сухогрузов, танкеров, военных кораблей… Не унывай, парень… Принимайся за работу… Бери совок и вычерпывай солёную воду… И помни: жизнь удалась!
Боцман стащил с себя тельняшку, кинул Смолину.
– За неимением ветоши тельником протрёшь днище яла досуха… Пусть в него пресная дождевая вода набирается, чтобы от жажды нам не умереть…
– В бочонке есть нормальная вода… Зачем пить дистиллированную? Она вредна для организма, – неохотно принимаясь за осушение шлюпки, возразил Смолин.
– Скажите, какие мы нежные… – усмехнулся Дёгтев. – Не умничай… Жажда в море страшнее голода… Как прижмёт, языком всю до капли вылижешь… Про анкерок забудь… Кто знает, сколько нам ещё болтаться… Сегодня дождь, а потом его очень долго может и не быть… Однако, пора подкрепиться неприкосновенным запасом… Имеем право… Мы, как никак, потерпевшие… Сказав так, боцман порылся в носовой части яла, заваленного предметами снабжения. Здесь были плащи, спасательные пробковые нагрудники, компас в нактоузе, ракетница с патронами, медицинская аптечка в парусиновой сумке, фонарь, якорь с бухтой пенькового каната, топор, нож, запасные уключины со штертами, румпель. Вёсла и отпорный крюк лежали под банками–сиденьями для гребцов. Из всей этой кучи вещей боцман вытащил большую жестяную банку, уставился на неё удивлённо–испуганным взглядом.
– И всё?! Не понял… – растерянно пробормотал он. – А где же всё остальное?
Не поверив глазам, Дёгтев ещё раз перетряс все вещи, убедился, что больше ничего в шлюпке нет, огорчённо помотал головой и постучал по ней кулаком.
– Не доглядел… Моя вина… Не проверил… Плохо нам придётся… Одна банка с панировочными сухарями…
– Что такое, Дмитрич? – бледнея в лице, в сильном волнении спросил Смолин.
– А то… Чтоб их черти с квасом съели! Чтоб им на том свете отрыгнулся наш «энзэ»! – разразился боцман ругательствами в адрес воров, стащивших неприкосновенный запас. – Ящик с тушёнкой, сгущёнкой, с консервами из лосося… Шоколад… Баклажка спирта… Всё украли, твари подлые!
И боцман, не переставая проклинать тех, кто уже покоился на дне моря, схватил нож и резкими движениями взрезал жесть на банке, высыпал сухари на брезент.
– Один, два, три, четыре… – начал считать сухари боцман... – Сто восемьдесят один, сто восемьдесят два…
Он пересчитал их дважды.
– Сто восемьдесят два… Если съедать по шесть штук в день, на месяц хватит… Жизнь удалась! Не пропадём!
– Мы, что, здесь месяц будем плавать? – в страхе озираясь на океан, погружающийся в темноту, спросил Смолин.
– Там… – боцман показал на пепельно–серое небо, – знают… Месяц… Или больше… Сутки уже позади… Сейчас зарубку на планшире сделаю… Не пропадём… Помнишь песню? «Как на море–океане, тонет баржа с чуваками…» Нет? Да, где тебе… При Хрущёве это было… Ты тогда ещё не родился… Унесло с Итурупа во время шторма баржу с солдатами… Зиганшин, Поплавский, Федотов и Крючковский сорок девять дней бултыхались в океане... Съели сапоги, меха от гармошки… Подобрал их американский корабль… Вот и нас какое–нибудь судно спасёт… Держи сухарь, Влад… Не дрейфь… Жизнь удалась! Нас двое… Как в песне… И боцман, чтобы подбодрить себя и напарника по несчастью, громко запел: Если радость на всех одна,
На всех и беда одна.
В море встаёт за волной волна,
А за спиной спина…
Здесь, у самой кромки бортов
Друга прикроет друг,
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг…
Дико, нелепо, несуразно звучала песня в необозримом океане за тысячи миль от земли. Страх, отчаяние, безысходность, реальная угроза гибели в шторм, от голода и жажды овладели Смолиным, и как безумный он ошалело подхватил:
Его не надо просить ни о чём,
С ним не страшна беда,
Друг мой третье моё плечо
Будет со мной всегда…
Дёгтев вдруг умолк, по–гусарски расправил усы, задумчиво оглядывая притихший океан, глухо произнёс:
– Нас, конечно, ищут… Вахту будем стоять по очереди… – на правах старшего распорядился боцман.
– Какую ещё вахту? – удивился Смолин.
Боцман опять порылся в вещах, достал ракетницу, открыл её, вставил сигнальный красный патрон, закрыл.
– Вот наше спасение… Остаётся только взвести курок и выстрелить в сторону проходящего мимо судна… Один спит, другой наблюдает за морем, чтобы заметить топовый огонь на мачте… Да не проспи… 9
На планшире яла всё больше прибавлялось зарубок. Ненастные дни сменились жаркими, солнечными. Дождей не было. Пресная вода под решётчатым настилом давно высохла. Временами над гладью океана пролетали летучие рыбы с длинными узкими плавниками. Мелькнув серебряными стрелами в ярком солнечном свете, они проносились в воздухе около сотни метров, падали в воду. Вокруг расстилался синий океан, и синее безоблачное небо висело над ним.
Ночью океан окутывался тьмой. Ни луны, ни звёзд. Только беспросветная чернота. Поднимался ветер, гнавший облака, волны и шлюпку всё дальше на юго–восток. Часто, когда он стихал, в спокойной поверхности океана, гладкой, как стекло, отражались звёзды, высыпавшие в чистом небе. Наступала мёртвая тишина, угнетавшая скитальцев, затерянных в океане. От грозной, величественной тишины становилось страшно. Дёгтев и Смолин до рези в глазах всматривались в черноту ночи, надеясь разглядеть в ней ходовые огни какого–нибудь судна. Но по–прежнему океан был пуст, и на планшире всё больше становилось зарубок, сделанных ножом боцмана. Голод и жажда мучили их. Однажды, в который раз пересчитав их, Дёгтев, осунувшийся, с обросшим бородой худым лицом, глухо сказал:
– Воды в анкерке осталось совсем немного… По глотку в день… Надо продержаться как можно дольше…
Отвернувшись от жадного взгляда Смолина, боцман аккуратно разломил каждый сухарь надвое, сложил в банку, сел к ней спиной, не доверяя товарищу, алчно наблюдавшему за ним.
– Половинку сухаря в день… Больше не дам…
– А что ты раскомандовался? Ты не на сейнере! – сжимая кулаки, вспылил Смолин.
– Отдай сухари!
– Я сказал: не дам! – угрожающе произнёс боцман.
– Хочу пить! Ну, хоть один глоток!
– Не дам! Терпи до вечера…
Небритые, обросшие, с обожжёнными на палящем солнце спинами и плечами, они враждебно смотрели друг на друга, готовые вступить в драку за воду и сухари. Вдруг Дёгтев вскочил, задрал голову вверх.
– Смотри, смотри! Самолёт! Давай скорей ракетницу!
Лихорадочно вгоняя патроны один за другим, он выпалил несколько раз в голубое небо, прочерченное белым инверсионным следом от пролетавшего на огромной высоте пассажирского «Боинга».
Отбросив пустую ракетницу, боцман вскочил на корму шлюпки и замахал руками, отчаянно закричал:
– Э–эй! Э–эй! На самолёте! Э–эй!
Лёгкая волна ударила в борт, боцман покачнулся, оступился и полетел за борт. Смолин схватился за вёсла, вставил в уключины, неуклюже заворочал ими, намереваясь подплыть ближе к вынырнувшему из воды боцману, но шлюпка, крутнувшись, наоборот, удалилась от него.
– Греби сюда, Влад! – крикнул Дёгтев. – Сюда, Влад!
Чёрная шапка волос его то всплывала, то терялась в волнах. Боцман барахтался, отплёвываясь, теряя силы и хрипло выкрикивая:
– Влад! Влад!
Смолин навалился на вёсла, и шлюпка с каждым взмахом всё дальше удалялась от плывущего за ней человека.
– Влад! Влад! – слышался отчаянный крик.
Смолин тупо поднимал и опускал вёсла, лениво, словно раздумывая, бороздил ими. Все мысли его в эту минуту были об анкерке, в котором ещё плескалось немного воды, и о половинках сухарей в жестяной банке. Голова тонувшего боцмана всё чаще скрывалась в воде.
– Влад! Влад! Греби сюда! – всё глуше и тише доносились крики.
Смолин снял вёсла с уключин, встал в шлюпке во весь рост и громко прокричал:
– Я очень сожалею, Дмитрич, что ты упал за борт... Воды и сухарей осталось совсем немного. Нам двоим не спастись...
Смолин в нетерпении бросился к закрытому брезентом анкерку, налил из него воды в совок и жадно пил, пил, наполнял совок и опять пил, пил, пока не выпил всю воду из анкерка. Напившись, он запустил руку в банку с сухарями и с наслаждением съел все. – Жизнь удалась! Ах–ха–ха–ха!…– безумно хохотал он.
Счастливый, испытывая невероятное блаженство от сытости, Смолин улёгся на брезенте, заложив руки за голову и глядя в синее небо. У бортов шлюпки плескались волны, напоминая шелест листьев… Впавшего в беспамятство глубокого беспробудного сна российского гражданина подняли на свою шхуну японские рыбаки…
10
Осторожный стук в дверь разбудил его.
Владлен Алексеевич вздрогнул, открыл глаза, ещё находясь под впечатлением сна, выпрямился в кресле. Брезентовый тент шлюпки тотчас стал кожаным мягким, удобным креслом. На его короткое «Да!» в кабинет вошёл потерянный, бледный Пустырников.
– Разрешите, Владлен Алексеевич…
– Да, разумеется, Владимир Ильич… Присаживайтесь…
– Вы знаете, – начал было Пустырников.
– Знаю, – прервал его Смолин. – Николай Степанович уволит вас, как прочтёт фельетон… Придётся вам уехать из города, а ваша жена, главврач, потеряет работу…
– Может, договоримся… Ну, это… Чтобы не печатать фельетон… Сделаю для вас, всё, что в моих силах…
Зелёные, кошачьи глаза Смолина беспокойно, с жадностью хищника забегали по лицу пришибленного, придавленного неприятностью Пустырникова. Всесильный заместитель директора оборонного завода с заискивающей улыбкой с надеждой смотрел в беспощадные глаза редактора. Ах, как заманчиво было выхлопотать через поверженного Пустырникова земельный участок на берегу залива и получить в виде презента турпутёвку в Испанию! Вспомнив о нанесённом оскорблении «бумагомарателем» и «дятлом», Смолин, глубоко вздохнув, подавил в себе это желание. «Ничего, одного такого проучу, другие покладистее будут, в клювике принесут, что попрошу…» – подумал он и развёл руками:
- Ничего не могу поделать… Фельетон уже в наборе… Газету уже печатают… Кстати, увеличенным тиражом!
– Остановите полиграфическую машину! Умоляю! Я верну средства, затраченные на списанный в макулатуру тираж газеты… Это в ваших силах, Владлен Алексеевич…
– Я очень сожалею, что вы упали за борт… Воды и сухарей осталось совсем немного… – задумчиво глядя в окно, за которым шелестела листва, и думая о чём–то своём, сухо проговорил Владлен Алексеевич. – Нам двоим не спастись…
– Не понял… Какой борт? Какие сухари? –
- Да это я так… О своём… Вспомнилось кое–что из жизни, которая удалась… Мне очень жаль, что вы оскорбили… Э… Полицейских… Завтра весь город узнает о герое фельетона «Заяц во хмелю»… «Новь» пойдёт нарасхват! Такой будет резонанс!