Еврашечья картошка
О войне я вспоминать не люблю. Когда она началась, мне было 14 лет. Мы жили в Якутске. Мама, Прасковья Васильевна (в девичестве Горинова), окончила Высшие педагогические курсы в Москве, но, как большинство женщин того времени, имеющих много детей, не работала. Папа, Александр Митрофанович Дмитриев, служил в системе связи – сначала в Управлении, потом на телеграфе, а в предвоенные годы руководил бюро контроля и претензий на центральной почте. К 1941 году в семье осталось пятеро детей (один брат умер). Я была вторая по старшинству.
Очень хорошо помню тот день, когда началась война. Солнечным, жарким утром мы с соседскими ребятами пешком (тогда на автобусах не ездили) отправились купаться на Сергелях. А когда возвратились в город, узнали, что Германия напала на Советский Союз. Все были взбудоражены, только об этом и говорили.
Конечно, многие родственники, соседи, знакомые, старшеклассники ушли на фронт. Мы, как и все, переживали о них, ждали писем, боялись получить похоронку. К сожалению, вести о гибели приходили. Все старались поддерживать тех, кто потерял своих близких, сострадали им, деля боль утраты, но никто ни на минуту не сомневался в победе.
Но вообще с началом войны жизнь в Якутске сильно не изменилась: здесь не стреляли, не бомбили, никто не чувствовал того страха и ужаса, который испытывали люди в прифронтовых областях.
С питанием, правда, стало хуже. Была введена карточная система на продукты. Рабочие получали в день 800 гр хлеба, служащие – 600 гр, а иждивенцы (дети, старики) – 400 гр. По карточкам давали также сахар, масло, крупы… Досыта не ели, но совсем уж никто не голодал, а довольно многие (некоторые даже в послевоенные годы) держали коров, кур, другую живность, им было полегче. Я не помню, покупали ли мы молоко во время войны, а до и после прямо домой бидончики со свежим молоком приносили на продажу соседи и знакомые.
Весь зеленый луг в военные годы распахали под картошку, и учреждениям города выделили участки. Мы тоже получили делянку. В сентябре, после уборки урожая, дети приходили на поля, искали и раскапывали еврашечьи норы и забирали запасы картошки, которые грызуны делали на зиму. Она у них была чистая, сухая – отборная. Из одной норы можно было набрать целое ведро. Сначала еврашки воровали у людей, а потом люди у них. Но друг у друга – никто и никогда! Во всяком случае, я такого не знаю. И очень редко случалось, чтобы отнимали сумку с продуктами. А сейчас могут не просто отобрать, но и покалечить, избить, сколько случаев таких!
Впрочем, и до войны бывали голодные годы, порой очередь за хлебом занимали с вечера, в руки давали по одной круглой буханке. Но в целом, как и теперь, горожане жили по-разному – кто-то бедно, кто-то зажиточно.
Некоторые проявляли щедрость даже к чужим детям. Помню, семья Павла Александровича Николаева, фотографа (он ещё до войны имел боевой орден), на Светлое Христово Воскресение красила яйца, пекла куличи, делала пасхи и приглашала кучу детей со всей округи. Дома у них стоял большой стол, и ребятишки, не только соседские, рассаживались за ним и угощались пасхальной снедью.
А Верещагины звали детей на Рождество, наряжали ёлку, хотя это было не принято в то время, и делали всем подарки. Теперь я понимаю, что они и некоторые другие были православными христианами, а тогда мы об этом не задумывались. Большинство из нас были неверующими. Хотя, как ни странно, молитву «Отче наш» знали многие ребята. И всё же воспитывали нас в атеизме. Даже у верующих родителей дети росли ярыми пионерами и комсомольцами.
Трагедия понимавших
В нашей семье о Боге никто никогда не вспоминал, ведь отец был партийный. Сначала, когда его из Киренска направили в Якутск, он занимал высокую должность зам. начальника Управления связи. Мне тогда было года три. Дали нам хорошее жилье – дом на ул. Каландаришвили, окруженный черемухой, рябиной, другими деревьями. Во дворе стояла красивая беседка с позолоченной крышей.
Отец был настоящим коммунистом: никаких особенных условий не признавал, жили скромно. Мама мне рассказывала, что в Киренске, где он работал в окружкоме партии, мы занимали одну квартиру с первым секретарем окружкома Воробьевым, питались вместе. Однажды главы семейств пришли обедать, увидели на столе масло и спрашивают: «А что, у нас масло появилось в магазинах? Ну-ка признавайтесь, где взяли!» Жены рассказали, что в магазине продавец, узнав «первых дам», отозвал их в сторонку и спросил: «Вам масло надо?» и дал целый килограмм. «Возвращайте!» – потребовали отцы, есть не стали.
Папа мог позвонить с работы и сказать маме: «Неси какую-нибудь обувь, я в носках сижу» (сотрудника послали в командировку, ему не в чем было ехать, и отец отдал свои ботинки).
Он был такой – умный, честный, порядочный, прямой, бескомпромиссный. Когда мы переехали в Якутск, в стране начинались репрессии, отец не мог этого не видеть, как некоторые другие. Он начал конфликтовать на работе, выпивать. Его понизили в должности, и нам пришлось переехать в маленькую квартирку – сначала на ул. Орджоникидзе, а потом семье выделили две комнаты в доме по Октябрьской улице (сегодня это пр. Ленина), через забор от Пушкинской библиотеки.
Чем больше усиливались гонения и репрессии, тем сильнее отец пил. Он понимал, что происходит в стране, и смириться с этим не мог. Веры в Бога у него не было, а вера в светлые идеалы человечества рушилась на глазах. Он пьянствовал, прогуливал, его ещё раз понизили.
Отец получал какие-то пакеты и, прочитав содержимое, сжигал все в печке, а потом замыкался в себе. Однажды я увидела на одном конверте надпись «прочти и уничтожь». Что там было, не знаю, но папа ужасно ругал Сталина. Напиваясь, он орал, понося партию и её вождя.
Удивительно: никто из соседей не донёс (они сами все пострадали от советской власти), но за пьянство и прогулы его исключили из ВКП(б). Если бы не исключили, то посадили бы непременно.
Сёстры отца, которым он помог устроиться в Якутске, перестали с нами общаться. Материально мы стали жить намного хуже – плохо питались, одевались, даже постелей хороших не было.
Долгое время я обижалась на отца и только благодаря ХХ съезду партии, разоблачившему культ Сталина, лучше поняла и простила папу, уже после его трагической смерти.
Не знаю, как бы сложилась наша жизнь, но началась война.
Несмотря ни на что, у отца как у связиста была бронь, однако он рвался на фронт. Сначала его не брали, но в феврале 1942 года он всё-таки добился, чтобы его отправили на войну добровольцем. Воевал в пехоте. Письма его, к сожалению, не сохранились. В 1947 году у нас украли чемодан, в котором они лежали с фотоальбомом и другими вещами. Не осталось ни одного снимка…
В самом начале войны ушли на фронт также мамин младший брат, преподаватель речного училища Сергей Васильевич Горинов, муж маминой сестры Донат Михайлович Новомейский и муж отцовой сестры Зои Сергей Александрович Дмитриев (до женитьбы Аргунов), он один из первых якутян был награжден орденом (то ли Красной Звезды, то ли Красного Знамени), его портрет висел в кинотеатре «Центральный», и меня спрашивали: «Это твой брат?»
Ничего особенного отец не писал и никогда про войну не рассказывал, так же, как и другие фронтовики, которые приходили к нам в гости. Правда, это случалось всё реже, а раньше отец был очень общительный.
Он прекрасно играл на баяне. На его инструменте была серебряная планка с надписью «лучшему баянисту города». Во время войны мы инструмент продали, планку сняли, но она затерялась потом. Он много читал и вспоминал: когда возвращался с войны, в набитые битком вагоны трудно было влезть, пускали только хороших рассказчиков, спрашивали: «Истории интересные знаешь?», и его брали. Отец пересказывал в пути товарищам целые книги.
Детский хлеб
Когда папа уехал на фронт, мама пошла работать. Зарплата у неё была маленькая, денег ни на что не хватало, даже на дрова, мы собирали на стройках щепки, чтобы топить печку. Иногда не могли купить керосин (для освещения мы использовали свечи или керосиновые лампы), и мне приходилось делать уроки у раскрытой дверцы печи.
Некоторое время у нас жила семья эвакуированных из Москвы, они были довольно зажиточные, меняли в торгсине на продукты золотые монеты. А после них одну из двух комнат мы отдали женщине-якутке с сыном, психически больным. Они жили в юрте, которая стояла у нас во дворе, топить было нечем, и Аннушка пришла к нам. Работала она в столовой поваром и приносила маленьких карасиков, которых выбраковывали. Мы их чистили и запекали на листе в печке. Нам казалось, что это необыкновенно вкусно.
Некоторые сейчас утверждают, что работали чуть ли не с пелёнок, а я помню, что, по крайней мере, в начале войны, в колхозы отправляли школьников, начиная с 5-х классов.
Первое лето мы работали в колхозе им. Сталина Тулагино-Кильдямского района. Трудились много, тяжело: сначала окучивали и пололи картошку, мальчишки косили сено, девчонки его сгребали в копны. Потом убирали хлеб – пшеницу и рожь, вязали снопы, скирдовали их. В этом колхозе жило несколько украинских семей, и женщины научили нас так ловко и крепко вязать снопы, что потом, когда я работала в других районах, уже сама делилась опытом с местными женщинами. Ещё мы вручную очищали зерно: две девочки крутили ручку веялки, третья держала мешок, куда оно сыпалось, а мальчишки, и я вместе с ними, носили мешки и грузили их на телеги. А осенью, до конца сентября, копали картошку и другие овощи.
В этом колхозе нам выделили дом. В одной комнате мы ели и читали, а в другой спали. Сделали нары и налево вповалку спали девочки, направо – мальчишки. Кормили нас хорошо, председатель колхоза – украинец Николай Николаевич, выписывал нам картошку, капусту, показал, где растёт брюква, её мы могли есть сколько угодно, иногда даже молоко и мясо перепадали. Тогда я впервые увидела кукурузу, она росла в палисаднике у председателя. Учебный год начался 1 октября.
Тифозное беспамятство
На мамину зарплату прожить было невозможно, и чтобы помочь ей, осенью 1942 года я поступила на рабфак (рабочий факультет) при пединституте. Там платили стипендию и при этом давали полноценное среднее образование. Даже лучше, чем в школе, поскольку преподаватели были очень хорошие: многие из пединститута и эвакуированные из Москвы и Ленинграда.
Один из них, Александр Иванович Хватов, преподаватель Ленинградского университета, вёл у нас литературу. Я дружила с его младшей сестрой Августой, её после блокады вывезли из Ленинграда вместе с мамой. Отец их погиб. Гутя рассказывала про блокаду и про то, как их эвакуировали, – вот это было действительно страшно! Истощённые люди ослабли до такой степени, что некоторые на ногах не держались. Поезд идёт, где-то в поле останавливается, чтобы пассажиры в туалет сходили, кто мог выбраться сам, садился тут же, сил отойти не было, а некоторых выносили на руках. Гутя с мамой приехали к братьям, которые уже жили в Якутске, а многих детей привозили без родителей и отдавали в детский дом.
Ещё с нами училась одна молодая женщина, эвакуированная из Москвы вместе с мужем, партийным работником, время от времени она приносила что-нибудь поесть, потому что в обкоме были совсем другие пайки.
Студенты работали на институтском подсобном хозяйстве, но там нас не кормили, как в колхозе, и бедные худые парни и девушки с трудом копали и таскали в теплицы огромные вёдра с землёй.
Мама перешла в промкомбинат, где катали валенки, выделывали кожи, и семья переехала поближе к нему – в рабочий городок. Нас поселили в бараке. По обе стороны длинного коридора в нём располагались комнаты, в каждой из которых помещалась целая семья.
Все старались выживать, как могли. Недалеко от нашего дома жили китайцы, которые с раннего утра до поздней ночи, не разгибая спин, работали на своих больших огородах. Они разрешали соседским детям брать листья от свёклы и капусты после снятия урожая. Мы собирали их и квасили.
Однажды зимой, или в конце 43-го или в начале 44-го, в самые морозы, я поехала на занятие. Помню: стояла на остановке и вдруг… очнулась в больнице. Оказывается, десять дней там находилась без памяти. У меня был брюшной тиф и двухстороннее воспаление лёгких одновременно. Слава Богу, ни на курсе, ни в семье никто не заразился. Помню, врач, тоже, кстати, эвакуированная из Прибалтики, спросила меня: «Чего бы ты хотела?» Я ответила: «Невозможного – яичко!» Это и вправду было неисполнимо. Из больницы после болезни я вышла, как из концлагеря: волосы подстрижены под машинку, худущая.
Сил не было, учиться не могла, но как только состояние стало получше, мама попросила, чтобы меня взяли на время в бухгалтерию промкомбината счетоводом. Я быстро всё освоила, и главбух советовал: «Уходи из педрабфака, поступай в финансовый техникум. Бухгалтер из тебя выйдет хороший», но эта работа мне не нравилась.
Однажды у нас украли все продуктовые карточки. Можно было бы умереть с голоду, но маме на работе оказали помощь. Вообще все старались друг друга поддерживать и помогать, кто чем мог. Мне в подарок сваляли удивительной красоты – серо-голубые – валенки. Ни у кого таких не было! Рабочие пимокатного цеха (пимами раньше называли валенки) по клочку собирали шерсть такого редкого цвета.
В конце лета работникам промкомбината выделили участок леса для заготовки дров. Нам, как и другим, дали лошадь и телегу, помогли запрячь, и мы с мамой отправились вместе со всеми на деляну. С некоторыми деревьями мы справлялись вдвоём с помощью пилы, а с теми, что потоньше, я одна – топором, потом мы обрубали ветки и распиливали стволы, метра по 2 длиной, так, чтобы можно было погрузить их на телегу. Как у меня сил хватало, не знаю, но воз дров мы привезли.
Профессия поневоле
Осенью мне снова пришлось идти на второй курс. Я подумала: когда ещё получу специальность! И тут знакомые девчонки начали уговаривать: иди к нам в рыбопромышленный техникум, у нас снабжение хорошее, кроме рабочих карточек ещё и «заборные» книжки (по ним в спецмагазине «Рыбкоопа» продавали продукты, например, огромных налимов) и каждый квартал талон на промтовары (мама получала такой раз в год). И я в декабре, посреди учебного года, перешла в техникум.
Помню, в первый же день было занятие по военно-морскому делу: устройство мины, его вёл пожилой усатый моряк. А в педрабфаке на занятиях по военному делу мы и стройподготовкой занимались, и разбирали-собирали винтовку и пулемёт, и даже агентурную разведку проходили. Чему мы только ни учились! Но что-то и пригодилось в жизни.
Например, в техникуме очень хорошо преподавали санподготовку. Я до сих пор умею читать рецепты на латыни, а когда ездила в экспедиции по Якутии (работала в институте биологии Академии наук), всех лечила. Делала перевязки, даже «шапку Гиппократа» пришлось… В фактории Становая Нижнеколымского района фельдшеру прооперировала палец, у неё был сильный панариций. Ещё в первую мою экспедицию в устье Вилюя жена завлаба Мухамедьярова говорила: «В тебе пропал талант хирурга».
Образование в техникуме давали прекрасное. Многие преподаватели вузов, эвакуированные из центральных городов России, шли туда работать из-за хорошего снабжения. После войны все они уехали. Кстати, мама моя тоже устроилась в наш техникум завбиблиотекой. И нам дали квартиру получше, на ул. Петра Алексеева.
Учиться было трудно. Из более чем семидесяти человек уже на втором курсе осталось 35, а закончило всего 23. Но я получала повышенную стипендию как круглая отличница. Уровень преподавания был такой, что меня сразу после защиты диплома по рекомендации председателя госкомиссии Фёдора Николаевича Кириллова пригласили работать в Якутскую научно-исследовательскую базу Сибирского отделения Академии наук СССР. Биологический факультет университета я заочно, в перерывах между длительными экспедициями, закончила легко.
Конечно, если бы не война, я в рыбный техникум не пошла бы, поступила бы на физмат, но надо было помогать маме содержать семью и как можно быстрее получить профессию.
Учась в техникуме, в последние годы войны и в послевоенное время мы тоже работали: разгружали баржи – таскали «на поняшках» (специальном приспособлении, одевающемся на плечи) уголь, продукты, катали бочки с горючим. Мы, дураки, соревновались, кто больше унесёт, а хитрые и ленивые просили положить в мешок «две лопатки». Видя, как мы тягаем тяжеленные мешки из трюма вверх, а потом по трапу спускаем их на землю, преподавательница говорила: «Девочки, не увлекайтесь! Старые станете, всё будет болеть!» Но больше всего нам нравилось выгружать сухофрукты. Один портовской дядька научил нас «нечаянно» ронять ящик на землю, он ломался, составляли акт, и сухофрукты отдавали нам.
Возили студентов на работу в кузове грузовиков. Однажды, когда мы возвращались с пристани, я ещё не успела вылезти, кто-то постучал по кабине водителя: «Можно ехать!» Грузовик тронулся, я сорвалась и упала, никто этого не заметил. Пришла в себя – лежу в пыли на дороге. Какая-то женщина подошла, помогла мне подняться, отряхнуться. Сначала даже вспомнить не могла: куда идти, потом смотрю: вот же мой дом! К врачу не обратилась. Обошлось.
Ещё мы заготавливали дрова для отопления техникума – толстые деревья валили взрослые, а нам приходилось их распиливать на чурбаки и колоть.
Счастье победы
Во все годы войны жители Якутска старались, как могли, помогать фронту: собирали посылки (вязали носки, шили тёплые рукавицы), подписывались на заём… Студенты тоже отдавали часть своей стипендии. Помню, один парнишка подписался на всю свою стипендию, а потом общежитие его подкармливало.
Даже после тяжёлых трудов мы, молодёжь, ходили на танцы и хоть и большие были по нынешним меркам, а играли с парнями в чехарду. Но особенно любили петь – во время отдыха, пока ехали в грузовике… Песни военных лет такие проникновенные, что их поют до сих пор. Часто слушали радиопередачи и музыку.
Радио в то время вообще играло большую роль в жизни людей. Репродукторы висели не только на стенах в домах, но и на уличных столбах. Услышав голос Левитана, народ останавливался возле них и замолкал, жадно вслушиваясь в сообщения Совинформбюро. Все следили за сводками с фронтов.
Показного патриотизма не было. Люди просто старались честно работать и учиться. Настоящий патриотизм, по-моему, – это не громкие лозунги, пафосные слова, не георгиевские ленточки, привязанные куда попало, не надписи на машинах «Спасибо деду за победу», а жизнь, от которой тем, кто рядом, становится хоть немного лучше. Так мы и жили в ожидании победы над фашистами.
О ней тоже узнали по радио. Когда 9 мая объявили, что война окончена, все повыскакивали из домов и бежали на улицу, к центру города, незнакомые люди обнимались, целовались, плакали вместе, радовались, ликовали… В газете «Социалистическая Якутия» были опубликованы стихи:
Товарищи, милые, счастье какое –
Сердце не в силах всю радость вместить!
Хочется плакать, смеяться, любить –
Вот до чего это счастье большое!..