ПСКОВ
Да плещется в две реки не расплещется
имя твоё, Псков-Плесков,
в сентябре Господнем,
отлетающем.
Неба крылобиенье –
тахикардия предзимняя.
Ветер от листьев пуст.
Колокол воскресенья
серебряноуст.
Взвившимся троептичием осенён,
плещется город в имени. Плещет звон.
Перебивая ворон,
от прохлады чуть пьяный
проводник иномирия воробей
прочирикает: «лётчик-лётчик».
Катит по небу аэроплан двухколёсный.
Уточкин! Женщины стонут: «летит-летит».
На свидание у реки торопящийся гимназист,
не жалея фуражки,
поднимает весёлый лик.
Околыша круг васильковый
время оформит в нимб.
Ныне освещающи путь к реке
огоньки рябины на ветерке.
ОБЛАЧНЫЙ СЮЖЕТ
продукт животворящих облаков,
дождь свежевыжатый на завтрак подан флоре.
седое утро, настроенье злое,
гляжу в тёмнокоричневость глазков
кофейных чашек, от второй устав,
и в новом дне не вижу ни черта.
вид в зеркале – мертвяще неприличен.
но этот фреш из спелых дождевичин,
на завтрак поданный деревьям и траве,
впитал в себя неизъяснимый свет,
покуда капли зрели в облаках!
нырнуть в осадки, удивиться, как
у дерева разлаписта ступня,
к ней приникают злаки ростом с кошку.
не злись. смотри, как им не понарошку
с молекулами звёздного огня
питьё небесное из воздуховой плошки.
дождись!
дождусь
уютных лоскутков вечерних окон,
чайных пустячков
живой воды /в ней травы пахнут летом/,
и одеяла с облачным сюжетом
ШИШЕЛ-МЫШЕЛ
окно, проснувшись, расправляет ставни,
распахивает крашеные крылья,
приветствуя почти что деревеньку –
окраину, соседние избушки,
окрестные сосновые леса.
чему ж ты рада, глупая не-птица! –
зима который некрасивый день
не красит жизнь, за глотку держит, не
идут по нeбy звуковые пятна
движений птичьих. ступор да молчок.
когда бы света за день набралось
на чистую луну в окне, так нет же –
туман в избытке, небо в недостатке,
на мёрзлой деревянной растопырке
висит дурное око фонаря.
ночным советским детским третьим глазом
уже распознан Сальвадор Дали.
а, вот ещё глазок – в двери небесной
прорезалась луна, ещё она
фольгу на молоке напоминает.
оно понятно, там, за дверью – млечность,
наступит юность, чтобы к ней припасть
и чудом не сойти с ума.
Коктейль
имён времён всё собственных всё жизни, –
развесели, как петушиный хвост!
так нет же, вот же – зим седые перья,
да концентраты-кубики воды,
по
звя
ки
ва
ни
я
воспоминаний
начально-школьных, юных, зрелых, ста…
...ну хватит, выхожу я, шишел-мышел!
есть на роток платок, на двери детства –
крючки, вертушки, палки да засовы.
да на амбарах веские замки.
да в кладовых ловушки-мышеловки
дыши спокойно, что ли! там, на кухне
снотворно дышит печь, набросив кольца
на око, жерло… тихо... слышишь – дышит
расправленными фруктами компот.
и виновато засыпаешь под
мышиные игрушечные всхлипы
СЕЛЕНЬЕ ШЁНХЕН
Румяный ветер надувает щёки,
и расправляют крылья восемь мельниц,
и радостней живёт селенье Schönchen.
Малютка Nachtigall, пернатый немец,
над речкой Флус о родине – mein Gott! –
соловушкой саратовским поёт,
потом заводит песнь о фрау Розе.
♯ Ах, Роза, для тебя в селенье Шёнхен
в летящей кирхе блещут окна-розы,
плети свои соломенные шляпки,
жди воскресенья. Глянешь сквозь витраж
на фатерлянд покинутый и Богу
поплачешься, Марии улыбнёшься,
домой вернёшься, сходишь в погребок.
Ах, Роза, минет век – с небес увидишь,
что Mädchen, девочка цветущая /в прабабку/,
гербарной тенью сгинула в тисках
убийственного голода тридцатых,
и мальчик, Knabe, Розин лепесток,
в Сибирь заброшен будет чёрным ветром.
Мой милый Августин, какие времена!♯
Когда-нибудь «ступеньками, без страха,
как в погребок за кружкой мозельвейна»,
пойду и я в чепце из коленкора,
рубахе белой, юбке синей, в бусах-
кораллах, в безрукавке-душегрейке
над школой, почтой, кирхой, речкой Fluß,
путём воздушным, вровень с нахтигалем, –
в небесное моё селенье Шёнхен,
где крутятся от солнечного ветра
всё те же крылья, те же восемь мельниц
с немецким тщаньем перемалывают звёзды.
Порхает в небе звёздная мука
и вместе с ней, светясь пшеницей жёлтой,
соломенная шляпка Розы
ТЫ В ОКТЯБРЕ
Отошли погоды за край тепла,
холода безбожные – дни не те.
Капюшонов тёплые купола
вознеслись над храмами сирых тел.
А твои духи горячи-громки,
зонт оранжев, курточка зелена.
Полыхнут вслед лампочке сапоги.
Ты такая совсем одна.
Ты в октябрь выходишь за порошком,
и зачем-то нужно петрушки в суп.
Псина улиц тащится босиком,
ненавидя модный твой мокроступ.
Прошуршал нелетний велосипед
чужаком на твоих кружевных путях.
Как медведь+волк он коричнев, сер,
в цвет земли и неба – не твой октябрь.
Не покинь июлей своих, не сгинь,
где ещё таким ликовать глазам?!
Озарят прихожую сапоги,
вслед за лампочкой,
все в слезах.
А в ТВ, смотри, показался лес
показать, что заяц не сер, а бел.
Синий-синий, невидимый в октябре,
колокольчик звенькает по тебе.
ЛАМПИОНЫ
Храни тебя твой Мандельштам.
Денис Новиков
сковав деревьев простоту,
гирлянды-цепи лампионов
окрашивали темноту
в кружочки ягод и лимонов.
в прощания весёлый ад
мы шли сквозь воздух-лимонад
шли прихожане кабаков
в исповедальни полуночны,
блеск ненаписанных стихов
качался в их глазах порочных,
и все фонарики ночные,
и лампионы развесные
затосковала по словам
«первоначальная немота».
держи меня, моя работа!
храни меня, мой Мандельштам.
свет лампионов, фонарей,
и тень от кепочки твоей
САНТЕХНИК
в быстрине снегопада
сантехник плывёт с фонарём,
он забыл его выключить,
так и плывёт с фонарём,
со звездою во лбу.
с укрощенья воды
устремившийся в бурный поток снегопада,
оформитель пространства,
плывёт светотехник-сантехник,
снегопаду как раз
не хватало его фонаря.
нет, не может быть столько
запасов сырья
на небесных складах снеговых –
это сыплются звезды уже
и крошится луна,
что за ночь предстоит нам без них?!
а сантехнику до фонаря,
он вмешался уже в снегопад,
расщеперив карманы спецовки,
отрастив плавники.
там, где снег производят,
сантехник всплывёт с фонарём,
сочетав с облаками лихие власы снеговые.
а у нас, на февральской земле
снегопад разошёлся клочками,
и время в клочки,
и рэгтайм,
и рэгтайм,
и рэгтайм,
и рэгтайм.
Эй, сантехник!
КРАСНЫЙ ЛЕБЕДЬ
Я хочу, как Анна Павлова,
станцевать игру в крокет,
юбку длинную напялила,
с молотком пришла к реке
Дон – с крокетною площадкою
на музейном берегу.
Стук – расправимся с печалями.
Шар – летит, куда могу.
Нам сказали инструктор: можете
все шары именовать:
желтый – сокол, синий ? – …вспомни же! …
чёрный – кажется, сова.
Красный – лебедь, отражающий
двух веков закатный свет.
Он лежит на русской травушке,
жмётся к траурной сове.
Сквозь гудящий ветер с запада
пробивается Сен-Санс.
Лебедь с Вами, Анна Павлова,
с Вами лебедь, мы без Вас.
ТРИДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ
уже снега легко произносимы,
парение дыханья очевидно,
уже себя побаловать несложно
мороженым на птичьем молоке
заморской щёткой, облачком павлиньим
обласканная пожилая мебель,
да в рукотворном чайном листопаде
сентябрьский промельк тучки золотой
за кухонным окном нарисовался
воробушек на иве – чудо в перьях.
стихотворенья золотая клетка
чем не жильё для маленькой зимы
ГОРЕ ЛУКОВОЕ
Как между нашими сердцами
вечерний звон, ночной надрыв.
Запахнут скоро огурцами
оттаявшие льдинки рыб.
Залётка с ласкового моря,
стань в масле, рыбка, золотой!
И наше луковое горе,
ударено сковородой,
завьётся в дым, а лук – в колечки,
но это завтра, а сейчас
такое «спи, моё сердечко»
выводит радио для нас!
С ТЁМНОГО ЛИСТА
Разливанный брют колючих звёзд.
Небо дышит
чистым алкоголем древних грёз.
Только мыши
шмыгают по воздуху,
а так
ночь пуста на высоте балкона.
Начинаю с тёмного листа,
вот с такого