Любовь и печаль писателя Василия Килякова
«Духовность – это то, что отозвалось
в душе порывами милосердия»
Михаил Петрович Лобанов
«И так же я, весь вымокший до нитки,
когда-то, у истока светлых дней,
весь под дождём, спеша, входил в калитку
святой и грешной родины моей!»
Василий Киляков
Русская классическая литература всегда одухотворяла этическую чуткость как к художественному образу, изображенному в произведениях, так и к самому человеку, испытывающему пронзительную жалость ко всему живому. Известный литературовед Михаил Лобанов, который благословенно относился ко всему доброму на земле, ко всему сострадающему и милосердному, в своей последней автобиографической книге писал о том, что в жизни и в литературе «больше всего хранится в памяти людей то, что затрагивает сокровеннейшие чувства человека, связанного с тем, что принято называть «нравственным законом в сердце человека».
Не секрет, нынешнее время во многом безнравственно. Есть ли у него вообще какое-либо ощущение жалости? А ведь по сути вся русская литература – жалость к человеку. Но сохранить человечность удается не всем художникам и тем более следовать перу Лобанова – писать «обнажившимся сердцем». Этот его «знобящий душу разговор» продолжает в своих произведениях прозаик и поэт Василий Киляков, продолжает остро и смело, пытаясь найти ответ на вечный вопрос: «Так что же такое жизнь?» Прав критик Вячеслав Лютый: писатель Василий Киляков среди своих пишущих современников «занимает особое место», поскольку «по накалу коллизий и заострённости идей он относится к интеллектуалам городского типа». Хотя в то же время основной круг литературных героев Килякова – люди деревенские. Да и сам он – писатель-почвенник, исповедальность которого идет от проникновенного пера Писемского, Достоевского, русского публицистического пера, проникнутого, по мысли критика, традицией «светской справедливости и духовной ответственности». К тому же Киляков придерживается сугубо чеховской трактовки образа «маленького человека». У него нет искусственности, его доброе слово глубоко пашет русскую литературную почву. «Корневая система добра и любви созревает только в почве», – скажет сам автор в интервью-очерке «Ищу следы невидимые…» журналу русской словесности «Парус».
Что интересно: литературный дар Василия Килякова – совмещение разных жанров – дар редкого свойства. Он пишет поэзию и прозу, пишет много, вдобавок ко всему и критику, и журнальную публицистику. В творчестве главное – понять человека, проявить сопереживание, сочувствие. И художник слова целиком и полностью отдается изображению жизни и самой жизни – реальной, повседневной, героической, какой угодно.
Василий Васильевич Киляков – автор более тридцати книг прозы и нескольких поэтических сборников, среди которых такие, как «Выбор сделан», «От истока к устью», «По дороге неторной, ковыльной», «Неповторимое», «Дар и вечность». Родился будущий писатель в 1960 году в городе Кирове. «Долгое время я жил без отца, в одном из самых бандитских районов Кирова», – вспоминает он свое непростое детство. Быть может, однажды признается читателю, «в неутомимой жажде найти понимание – вот тогда и явилась эта трудная мечта самовыразиться». Заветная мечта, которая впоследствии воплотилась в традицию реализма. Василий Киляков учился в Московском политехникуме, работал мастером на заводе, служил в армии. Позже окончил Литературный институт имени А. М. Горького (мастерская М. П. Лобанова). Лауреат всероссийских и международных литературных премий, в частности, премии имени Н. С. Лескова «Очарованный странник» (2020), обладатель «Бронзового Витязя» Международного славянского литературного форума «Золотой Витязь» (2019). Отмечен наградой за книгу «Посылка из Америки» – в номинации «Лучшая проза на русском языке 2019 года в Гермении». По итогам 2021 года писатель вошел в «Десятку лучших авторов журнала «Наш современник».
Между тем поэзия очень часто оказывается убедительнее прозы. В поэзии Килякова слышится голос Фета, Есенина, Рубцова, ощущается их печаль, невысказанная боль, тоска, струится тихий свет и звучит вечная надежда… Словесные краски художника, мягкие и нежные, вопреки жизненным обстоятельствам, как ни странно, создают какую-то непостижимую легкость. Мы видим на его могучем родословном древе крепкую поэтическую почву:
Поют любовь ночные соловьи –
то весело, то радостно, то грустно,
рифмуя сердцу: «Милые мои...»
и отдаваясь песне безыскусно.
Всё движется, меняясь вновь и вновь –
и только соловьи над лунным полем
поют всё ту же Вечную Любовь
и тех, кто ею так счастливо болен.
……………….
Страна моя! Ты от истока к устью
цветешь – сквозь кровь, сквозь жаркие бои...
Непобедима Русь, когда над Русью
поют Любовь ночные соловьи!
Поэт ясен и правдив, предельно конкретен, и отражение всей русской классики естественно и органично проявляется в его лиро-эпической насыщенной строке. Но та же исконная серьезность присуща и прозе Василия Килякова. К примеру, стоит обратиться к запискам «Хлеб и крест», где писатель проникновенно и точно говорит о духовном зрении как о «деле особом», в котором «никакие техники, никакая наблюдательность» человеку не помогут, если он внутренне не стремится к высоте чувств: «Обязательно душа видна. Опытный глаз никогда не ошибется. Человек изменяется, и образ Божий, запечатленный в нем, изменяется ровно в той же степени. Даже более того – виден человек через слово, через жест, движение. Статичный образ трудно прочесть. Тот же Сократ говорил ученику-новичку, пришедшему к нему на занятия: «Заговори, чтобы я тебя увидел». Каждый из нас должен нести свой крест, не предаваться унынию и никогда не падать духом. Христианский девиз Килякова, который пытается подойти к тайне разрешения главного вопроса жизни природы и духа, таков: «Делай, что должно, и пусть будет что будет» – это про нас… Кормчий же у нас один – Тот, о Котором не говорят всуе…» Чувствуется перо прозаика!
Белинский не случайно утверждал: «Поэзия и проза ходят об руку в жизни человеческой, а предмет трагедии есть жизнь во всей многосложности ее элементов».
«Спешите жить!»
«Как пойдёшь по Родине пешком,
Не обойдёшь её, и не старайся.
Всё хорошо на ней и любо, словно рай.
И пахнет земляникой с молоком»
Ирина Мирошниченко,
«Мотив для молитвы».
Стоит признать, проза Василия Килякова разнопланова – это объёмный достоверный мир, в котором есть свой собственный стиль, своя индивидуальная манера письма. И читатель здесь находит всё. Удивительная распахнутость системы его произведений, испокон веков присущая русской литературе, даёт ему широту, умение обогатить современную поэзию и прозу тем ценным, что есть в традиции. Для автора прежде всего важна корневая основа, родовая общность. В таком сложном жанре как реалистическо-бытовой рассказ он вновь и вновь возвращается к отчим истокам.
В памяти внезапно возникают наиболее известные строки советского поэта Игоря Кобзева: «Вышли мы все из народа, / Как нам вернуться в него?», – на которые Василий Киляков знает ответ. Потому как русская глубинка – привычная среда обитания писателя и читателя, сторона в которой открывается широкое поле деревенской прозы. «И мы поехали на свою «малую» родину, в самую что ни на есть глухую провинцию», – таково начало его рассказа «Простая душа». Казалось бы, что же ищет там этот городской житель, когда-то оторвавшийся от своих корней? Способен ли он понять миросозерцание и жизнеощущение деревенского человека?
Между тем писательство – одинокое дело. В этом заключается некая поразительная тайна. Литература – не забава, а сама жизнь. «Почему так просится душа домой, на родину, в чем дело? <…> На родине узнаваемо… Всё цепляет, всё тревожит и наполняет воспоминаниями душу… Оттого и тянет так домой, к полноте сердца», – размышляет Василий Киляков в своем очерке «Предстояние», посвященном 95-летию Учителя Михаила Лобанова – критика очень тонкого, многогранного, подлинного. Он обладал исключительным даром «внутреннего зрения», даром видеть сущность явлений во всей их перспективе, являя нам своего рода неповторимый феномен лобановского «прозрения одиночества», преодоления всего, когда художник должен творить «в поле притяжения жизненного материала». Отрадно то, что Василий Киляков, следуя советам своего кровного Учителя, находит лишь ему присущие – собственные «жизненно правдивые детали».
«Хлеб ныне густ. Колос к колосу, даже уж не проползёт… Да вот только дожди залили, погибнет, похоже, и хлеб. И картошку залило… Грибов – тьма, да все белые…» – сокрушаясь на бесконечные метаморфозы природы, поговаривали между собой местные жители. Чувствуется художественная конкретность слова, его выразительность, предметность авторского видения. Как же близки читателю чаяния главных героев рассказа, идущих в родную глухую деревеньку через поля, по бездорожью: «Когда дошли до ржаного, отец остановился, закурил и долго смотрел на скошенные для скотины снопы в серой болотной жиже… – Эх и хлеба были бы, если б не дождики… Смотри-ка, такую рожь я не видел в наших местах… Какой-то новый сорт… Кое-где стояли почерневшие копны. Шёл сначала мелкий, а потом мало-мало разошедшийся дождь, как серая сетка всё застило вокруг. До деревеньки, где жила бабушка, было уже близко, а мы шли по колено в траве, без дороги, без разбору, по клеверу второго укоса». Деревня – не просто традиция, тут многовековой опыт исконно крестьянского бытования. Ничто не мешает, впрочем, увидеть его в противостоянии власти, которой давно безразлична жизнь народа, власть и народ сосуществуют в параллельных реальностях: «Начальство меняется как рукавицы, хлеба небывалые, а всё преет и гниёт…» – внутренне-ненавязчиво рассказывала о местных беспорядках бабушка. Вот оно, живое противоречие, но в то же время наша действительность не так однозначна. Человек жив родовой памятью, семейным очагом, жив верой, ведь где-то всегда нас ожидает спасительный источник, неиссякаемый родник счастья…
Современность и традиция. Зачем вам традиция? – звучит извечный непрекращающийся спор почвенников и западников, эстетический спор реализма и постмодернизма. Действительно, что ищет человеческая душа, к какому берегу стремится она в этом тревожном и неспокойном житейском море? Василий Киляков не сомневается, твердо зная, – строй прозы должен быть ясен, быть убедителен, правдив, достоверен. Ибо сама жизнь выше любого искусства. Побеждает сердечная сила образа и характера – милосердная жизнь простого человека. Да, подчас художнику нужно не забывать про описательные, повествовательные элементы. Наконец, необходимо помнить, что при распределении признаков автор может и запутаться: всё зависит от того, как он описывает или представляет персонажи. Не зря И.С. Тургенев замечал: «Кто все детали передаст – пропал, надо уметь схватывать одни характеристические детали; в этом одном и состоит талант, и даже то, что называется творчеством». Для Килякова стилистические детали играют ту или иную роль в меньшей степени. В его рассказе «Простая душа» главное внимание притягивает к себе бабушка Полина Тимофеевна, которая вдруг посоветует недоверчивым городским гостям: «А вы лапти наденьте… Я тут у Прокофия купила дайча… Ну-к ва-ас, не графья… У меня вон печь простыла, пока я за вами ухлестывала. Как раньше-то – косили в болотах и убирали в полях хлеба, ходили в сельмаг за семь-восемь верст, и все в лапотцах, в них, родимых… И легко, и ноге любо». Образ, настроение, мысль и чувство – всё это писатель передаёт во всей живой и яркой целостности.
Заметим, что у Василия Килякова вступает в силу чеховская традиция, требующая внешней простоты и безыскусственного повествования. Здесь нет казённых слов, и само слово у автора тоже живое, оно ко времени, к обстоятельствам и характеру его милой и доброжелательной героини подходит как нельзя лучше. Повествование покоряет непринужденными интонациями, не секрет, ясному таланту вовсе ни к чему словесные выкрутасы. Сразу вызывает доверие и несказанную радость очень точный и очень русский образ этой пожившей и немало на своем веку повидавшей простой женщины. «Суковатый батажок» – трогательные и уже забытые детали быта – своеобычные речения, искони отлитые народом в золотые слитки слов, пословиц, поговорок, прибауток – драгоценное достояние литературы. «Слова эти народные, вернее русские, – внутри меня…» – органически чувствовал их писатель Иван Ермаков, сибирский самородок, знавший толк в искромётной речи. Сколько же творческих сокровищ таится в русских людях! Самобытный крестьянский язык в рассказе Василия Килякова свидетельствует о способности автора убеждать образами, а знание основ деревенского бытия помогает показывать жизнь и реальность как веками укоренившиеся, вневременные ценности. Притчевое любомудрие народа, о котором еще постоянно упоминал Владимир Даль, рассматривая русское наречие, наглядно открывает нам и Василий Киляков: «Ой-ой, грибы-то какие хорошие, – дивилась бабка, перебирая в корзинах. – Да все дубо-овые, да какие ядреные, свежие, поджаристые, звонкие, как шшелчок… Да это вы где же набрали-то, а я хожу-хожу, карга старая…» Подобное даже не сравнишь с утончённым набоковским «грибным счастьем», тут некая древняя сказовость, душа бесхитростная и чистая, как слеза ребенка.
Неотделимо от течения человеческих дней говорится в рассказе и о природе. «Не успели добраться до опушки леса, уже были хоть выжми от росы, но идти было легко, из лаптей сочилась вода. Солнце светило ярко и близко, и вода в провалах и лесных низинах согрелась. Воздух стал тёплым от влаги. Ослепительно блестели на опушках мелколесья цветы и травы, вспархивали тетерева, трещали сороки на высоких осинах. По выгону рассыпалось стадо нетелей – молодых коров, за ними ходко с собаками тянулись пастухи верхом на конях», – и здешняя красота, описанная автором, вызывает не приступы умиротворённости и печали, какие приходят обычно по вечерам, а скорее восторг наступившего утра. Дорогой читатель, а не самое ли время нам с вами перейти на поэтическую стезю? Стихи тоже должны отражать свет. Василий Киляков генетически привязан памятью к своей земле, к своему детству, привязан, как цепью, к тому беззаботному времени… И не забыть ему, тогда еще мальчишке, то первое предчувствие судьбы, – тот «Памятный покос», отныне воплотившийся в стихотворные проникновенные строки:
Извечной грусти полон зов кукушки,
и шапки пламени, и писк ольхи в костре,
и кислый квас из оловянной кружки,
и дальний окрик дружных косарей...
Как в этой зорьке ветрено и зябко!
Всё больше дел, всё меньше – сил и слов.
И долгий-долгий взгляд кухарки с тряпкой,
и сладкий пар вскипающих котлов...
Совхозные за речкою покосы,
и жеребёнка с маткой росный бег...
Кухарка – девочка. Мы счастливы и босы.
И долог день, как век.
Это далёкое утро вызывает нежность и тихую щемящую грусть. Душевная чистота, безмятежное светлое детство – божественные дня длинноты, прекрасные в своей простоватой обыденности, быть может, и отрочество, и розовая юность как будто предстают с высоты тех беззаботных и невинных лет, когда всё ещё поправимо. Лирический мир поэзии нежданно-негаданно приходит на помощь в постижении прозы, какая является серьезной проверкой к познанию жизни в глубину…
Поэт и прозаик в одном лице, словно сменяя друг друга, ведут доверительный разговор с читателем. «Земля не терпит предательства, – с грустью в голосе сказал отец, когда мы проходили мимо заброшенного огорода и задичавшего сада. <…> Все дома, гнёзда свои бросили, убежали, кто куда сумел, а поговорить с ровесниками – так никто настоящую жизнь и не устроил, не нашли счастья в городах…» – звучит в рассказе «Простая душа» уже откровенная боль за человека, за землю его поруганную, за «оскудение, запустение и оскудение…» Произошло расчеловечивание человека, что предрекал наш величайший провидец Достоевский. Но для художника первостепенное – пробудить в сердцах людей любовь к идеалу человечности. Врезались в душу слова героини: «Живите, живите да радуйтесь. А то скоро свет-конец. И в Писании про то говорится… Живите радостно, хорошо живите…» Вот, оно пронзительное чувство русского сострадания, жалости, что было с раннего детства у Михаила Лобанова. Да, невероятно трогательная семейная интонация и душевная гармония исходит от этой непритязательной старушки, сполна обладающей житейской мудростью. Одновременно прочитывается и угадывается любознательным читателем и мягкий, просветлённый юмор Диккенса. «Спешите жить! Так, Полина Тимофеевна? – улыбнулся отец словам тёщи…», – отнюдь не случайно начиная осознавать жизнь как истинное благо. Значит жива великая мудрость русского человека, которой учил преподобный Серафим Саровский: «Стяжи дух мирен и тогда тысяча душ спасётся около тебя».
Такая же лирическая пронзительность, в которой ощущается скрытое чувство боли и сострадания всему живому, скрытое чувство некоей сквозящей тоски по навсегда ушедшему, что-то очень ценное, теплое и родное звучит и в стихах Василия Килякова:
Сентябрь, как крепкий тёрн на ветке,
созрел в замшелый день.
На гумнах ссорятся соседки,
а в сердце – сон и лень...
И ветер носит пух в навозе,
в хвосты толкает кур.
И гаснет солнце на морозе,
а луч его – что твой шампур!
Вот он пронзил подворье остро –
в застреху, в щель...
Летает пыль, соломы остье,
в луче от искр – метель!
Лежу в сена́х на сеновале –
и жизнь люблю.
И за бытийность эту в теле – благодарю!
Личность поэта на первом плане, открытая миру, каждой божьей травинке, каждому сердечному порыву душевного добра и земной любви… А какой итог подвел бы автор этих строк? Жизнь человеческая так устроена, что ее начало чревато концом, о чем свидетельствует этимология самих слов. Мы знаем, что смертны, и с этим знанием живем, – не ведая, когда прервётся наше бытие. Хорошо когда-то сказал Василий Шукшин, сумевший как будто в зеркало времени заглянуть в человеческую душу: «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвёл в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту… Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими дедами и отцами…» (С. Залыгин. К творчеству В. Шукшина. «Герой в кирзовых сапогах». Статья, 1974).
Счастливый человек
«Ведь ты не злодей. Человек не
должен целиться в человека»
В. В. Киляков, «Выстрел».
«Одно единственное событие может
разбудить в нас совершенно
неизвестного нам человека»
Антуан де Сент-Экзюпери.
Русская глубинка: это, пожалуй, и есть взгляд в зеркало. Рассказ Василия Килякова «Выстрел» – своеобразное преломление сложных мгновенно меняющихся чувств, эмоций, ослепительно яркое отражение поступков, внезапных и потаённых порывов души, отражение колодезных бездн и спасительных звезд, милосердно падающих с небес и поглощающих тьму… И много еще разного, доселе неизведанного, подчас недоступного для обычного, повседневного видения. Но автор удивляет иным: психологические загадки в этом небольшом произведении неодолимо притягивают читателя своим непредсказуемым и предельно напряженным сюжетом.
Михаил Лобанов в статье «Язык и характер» напоминал пишущим о том, что сегодня необходим «стремительный стиль», который обнаруживает «скрытый в явлении жизненный потенциал». В особенности, это актуально для современной литературы. В прозе Василия Килякова мы как раз и видим остросюжетность действия, а самое главное – постоянные размышления, точки соприкосновения классики и традиции, в которую он привносит нечто своё, присущее нашему времени. Писатель подобно старым художникам не просто утверждает или отрицает, что не стоит труда, но прежде всего придерживается традиции. Когда драматизм ситуации, внутреннее напряжение по всем законам жанра требуют от него ясности языка и достоверности изображаемых образов.
Казалось бы, пространное начало рассказа «Выстрел» совершенно не обещает читателю ничего из ряда вон выходящего. Размышляя о словах «любовь» и «счастье», автор не столько увлечен тонкостями их этимологии, сколько глубинной сутью значения этих вечных понятий. По мысли писателя: «Человек стоит столько, сколько стоит его счастье. Когда я вспоминаю о том неожиданном счастье, что пережил, – душа моя наполняется всякий раз мистическим волнением, даже трепетом… Так что же это за «великая часть» такая, та, что сопричастна душе человеческой, и сама она в свою очередь – не есть ли малая толика чего‑то необъятного, немыслимого? Часть эта входит в иную часть, как сфера в сферу. Часть некой силы великой и великого пространства – отражается неким бликом, блистанием в нас, как в зеркальце. Часть бытия или солнца, времени и силы… <…> Все эти думы настигают меня при воспоминании того ужасного состояния, что пережил я однажды, это стало истинно потрясением и запало в сердце на всю жизнь. И – единственно только «с-частье» вселенское спасло меня». Такое нечаянное философское вступление делает он к своему предстоящему сюжету. Автор-герой уверен, что однажды его спасло «неожиданное счастье». Но только ли оно одно? Сложно сказать… Быть может, промысел Божий.
Поначалу поразительны описания деревни, где «было, голодно, неуютно, скорбно и беспросветно». Однообразная жизнь, скука, тоска… Хотя не спеши, уважаемый читатель, делать скоропалительные выводы. Не поверите, но так или иначе столь унылое бытие вдруг становится подарком судьбы. Между тем автор отдает должное и внешней детали, которая, по мысли Михаила Лобанова, не всегда может быть значительной, ведь «подробности не должны убивать «правду характера». Василий Киляков переживает, пропускает всё через собственное сердце, прежде чем создает свои подлинные характеры! А деталь у него приобретает существенное дополнение к главному событию. Посудите сами: «Журавль торчал вверх как огромная одинокая удочка». Как нельзя кстати и сосед Ваня, заядлый охотник и хлёсткий словослов: «Дело пытаешь или от дела лытаеш?» Дальше-больше – приметы времени: «Жирует теперь только Москва… А тут что, глухомань, тьфу…» Да и сам автор-герой недвусмысленно вторит ему: «… запустенье тут, дикость».
Однако в рассказе врезается в память именно суть дела, суть происходящего. А писательская преамбула с персонажами как бы подводит к основному, ставя перед собой и перед нами молчаливый вопрос: «Что с нами происходит?» Игра и шутка, жизнь и театр, маски и роли, артистизм и реальность… «Я заглянул в прицел. Заскрипел журавль с утяжелителем. Убого, почти ломаясь от противовеса, потащил журавль наверх ведро. Я навёл мушку. Палец тронул излучину спусковой скобы и удобно лёг на спусковой крючок, в эту его кривую и тайную ложбину, такую тонкую, желанную всякому охотнику – палец лёг в неё идеально… И когда я совместил мушку с целиком, в голове моей как бы сама собой возникла фраза: «В людей целятся только злодеи». И в то же время другой голос, отчётливо шептал: «Жми, нажимай. Главное – не думай… Не давай себе думать…» Я поднял ружьё, перевёл дуло и прицелился в слабо коптящую жёлтую лампочку на столбе. Потом, всё ещё балуясь, навёл на Маню, потом опять на лампочку. Нажал на спусковой крючок. И вдруг грохнул выстрел… А я стоял – ни жив, ни мёртв – слышал только, как гудят провода от ударившей в них дроби… Я очнулся. Я не знал, что ружьё заряжено…» – просто невероятный психологизм и эмоциональный накал противоречивого и судьбоносного момента затмевает всё предыдущее описание.
Ясно, пронзительно и отчетливо писатель говорит о том, что случилось нечто непоправимое. Время будто остановилось. И вот уже вырисовывается перед глазами чистый образ пропасти и бездны. Как же поразительно точно он передает состояние своего героя: «Вместо сердца – комок глины. И в груди пустота, словно летишь в пропасть. Свинцовые руки, сухие губы». Буквально несколько чётких штрихов, и ты погружаешься в это смертельное состояние неминуемой беды, когда главный герой, «полуслепой, и полуглухой, и онемевший», «шатаясь, шёл к дому…» Некая таинственная простота. Совершенно ничего лишнего.
«Все мы одинаки», – сказано где-то Толстым. С каждым может произойти несчастье. Как ни странно, всего лишь отрицательная частица «не», но какая разница в смыслах и в природе самого слова. «А ведь я счастливый человек, я не убил человека…» Да, не убил. А всё остальное – что бы то ни было и чего бы ни случилось, – всё выеденного яйца не стоит», – и то было, дорогой читатель, великое утешение. «И ещё приходит догадка: какая же часть этого огромного мира шепнула мне тогда: «Ведь ты не злодей, чтобы выстрелить. Человек не должен целиться в человека…» – автор прав, потому что от себя самого не скроешься. Как видим, духовная напряжённость его творчества порождена глубокими философскими переживаниями, жизненными и творческими поисками истины. Его литературная среда – ДНК души и тела. Таков прозаик Василий Киляков. «Критическое отношение к себе – вот что делает человека по-настоящему умным. Так же и в искусстве, и в литературе: сознаёшь свою долю честно – будет толк», – говорил Василий Шукшин. И сам я, когда «накатывает» тоска, когда тревожит что-то душу, – не пристраиваюсь к толпе торопящихся на очередную премьеру, а иду в храм Божий. Или, если не складывается – беру с полки Шукшина Василия Макаровича. Беру и перечитываю…» – пишет Киляков в своем очерке, посвященном 90-летию поистине народного писателя.
Постижению бытия, более эмоциональному пониманию противоречивых коллизий действительности, как известно, помогает именно поэзия. У Василия Килякова – это поэзия обостренного чувства. Слово, если оно выстрадано, обладает удивительной, особенной жизнью… Слово – как выстрел. Оно должно быть чуть-чуть внезапным, тогда оно – в цель. Выстрел лишь тогда удачен, когда ты тянул внимательно спусковой крючок. Тянул до выстрела, не думая о результатах… И пусть живое слово поэта бьёт наповал лишь на бумаге, в стихах. Звучные строки, щемящие сердце, насквозь прожигающие… Поэт создает на чистом холсте какой-то потрясающий, необъяснимый словесный узор:
...И вдруг – до боли: было, было, было!
В ветру захлёбывалась рожь,
и так же небо бесприютно плыло,
и так же тело чувствовало дрожь.
И так же я,
весь вымокший до нитки,
когда-то, у истока светлых дней,
весь под дождём, спеша,
входил в калитку
святой и грешной родины моей!
Свет и бездна одинокой души
Изображая в своих произведениях целостное осмысление жизненных явлений, Василий Киляков успешно осваивает и такой крупный художественный жанр – как повесть. Стоит отметить, в прозе писателя нет проходных текстов, лично я не встретила. К примеру, его литературно-бытовая история «Чистые дали Евсеича» приобретает ярко выраженные черты эпохи двадцатого столетия. Жизнь главного героя прошла, а воспоминания остались. Автор нашел и воплотил эту ментальную грань в разных образах и стилистических подходах. Он раскладывает перед нами сложный сюжетный пазл. Ушедшая эпоха соприкасается с новой, и события непреднамеренно соединяются. Художник виден уже в выборе психологической ситуации, в характере конфликта, в угле зрения. Причем немаловажную роль здесь играет гражданская честность писателя и человека.
Довольно интригующее начало, необычная завязка повествовательной линии: «Наступило жаркое лето, устоялись долгожданные ветреные деньки. Наталья Хломина, всегда опрятная соломенная вдова с приметными, на удивление широкими и черными бровями при седых волосах, развешивает на веревках зимнюю одежду, трясет, выстукивает, чистит щеткой... И ворчит. И все из-за этого гадкого полушубка, как она говорила «энкавэдэшного», пропади он пропадом. Полушубок черной дубки Наталья тащит с отвращением, крепко схватив за воротник. Седого молодого барашка воротник все еще остист и колок», – видавший виды полушубок, которому наверняка более полувека, был подвергнут нещадной процедуре – травле злосчастной моли. Общеизвестно, не секрет, что одежда, вещи и люди влияют друг на друга. Но вещи живут долго, дольше человека. «Отвези ты его за-ради бога владельцу, – …взмолилась Наталья», – обращаясь к сыну. Постичь суть можно только через вещи, считал Гоголь, и Чехов – что от них, как от ядра на ноге, не избавиться. Заметим, Киляков прежде всего постигает суть, вещное же для него второстепенно. Автор исподволь подводит читателя к основным событиям, лишь поначалу останавливая внимание на полушубке, выдающем социальное происхождение его владельца – бывшего офицера-«энкавэдэшника», а впрочем, хорошего, душевного старика-инвалида. Когда-то он дал его Юре Хломину, когда парень охраняя заключённых, смертельно замерзал в сибирском конвое. Фома Евсеич не только отогрел молодого конвоира, но и приютил его у себя дома.
Довлатовская тема – зона и жестокий мир лагерей – неминуемо вступает в силу противоречие самой эпохи и одновременно человеческой судьбы. Не зря современный критик Вячеслав Лютый говорит о Василии Килякове как о писателе-почвеннике, погружающем нас в «тонкую нравственную рефлексию», какая судит прежде всего себя. Такая вот православная черта, присущая русскому человеку. А в своей жажде справедливости и в своем горьком чувстве негодования он похож на Шукшина и, по мнению критика, является его «духовным тёзкой». Неудивительно: Киляков написал о нем критический очерк «Фактура и Шукшин», где размышляет над известными рассказами прозаика, режиссера, артиста, при этом проявляет вдумчивость и не гонится за модой, а выделяет в первую очередь «плоть и фактуру слова» этого неповторимого мастера. Тем самым привлекает к себе собственного читателя-собеседника, он не терпит казёнщины и фальши. Ему всегда сопутствует лаконизм, внутренняя сдержанность, отсутствие многоречивой описательности, неприятие красивых длиннот и эмоциональных эффектов. Можно сказать, что Василию Килякову далеко не чужда шукшинская лепта, которую тот внес в литературно-художественное творчество России, в особенности прозаику близок «шукшинский феномен» национального характера. Каким-то неожиданным образом горечь и внутренний сильный голос русского человека из народа он предает своему главному герою в повести «Чистые дали Евсеича», поражая выразительностью и неоднозначностью душевных переживаний. Однако здесь не удастся по-шукшински озорно улыбнуться.
Вместе с тем прямодушие, естественная откровенность персонажей вызывают небывалое доверие к автору этого повествования. Сложная природа сталинизма и тоталитарного времени, да, пожалуй, и нынешнего, новейшего, не проще. Юрий Хломин явственно ощущает непреодолимое противоречие, трагическое столкновение двух веков, их некую гнетущую тяжесть, «как будто заглянул в пропасть»: с одной стороны – шесть миллионов доносов, написанных советским народом при Сталине, с другой – нынешние новые чиновники – те же преступники-воры, бесчестная элита общества, или хотя бы те же соседи, проявлявшие к нему и к матери сугубо выраженную враждебность чувств. «Но ты мне залезла в душу вместе с полушубком и молью на нём... «Энкавэдэшник»! А сами-то, праведники... Я жестокий весь в своих родителей, в тебя… В мир этот жестокий…» – однажды выплеснет он в сердцах всю накопившуюся скрытую горечь растерявшейся матери. Лагеря, зона не прошли бесследно. «И такая короткая жизнь, и много передумано, и пока что ничего светлого. Нет чистого, а все грязь», – совсем неутешительные мысли приходят к нему поздними вечерами. Указанные моменты способствуют сложности, двойственному восприятию образа. Но соблюдается равноправность противоположных полюсов. Казалось бы, эти «чистые дали», как ни странно, ему откроет человек, прошедший все круги ада.
Кроме того, ничего случайного в жизни не бывает, справедливо считал Михаил Лобанов, неоднократно подчеркивая это в своей последней автобиографической книге. Командировка в Заозерье герою повести Килякова тоже выпала не просто так. Он вместе с заключёнными прошел «презренные зоны», словно сам отсидел. «Автобус из речного распадка, теряя скорость, вкатился на вершину пологого холма. В пыльных окнах показалась колокольня без креста и обшивки на куполе. Чернели глазницы узких окон, тучи ворон вились над церковкой. Вытоптанный скотиной выгон был пуст и гол. Валялись возле дороги старые сапоги, калоши и сгнившие в прах какие-то лохмотья, гнутая арматура, обрывки буксирного троса. Замелькали деревца, за ними медленно пошли дома с жестяными крышами, сиренью, рябиной в палисадниках, с колодцами во дворах», – автор показывает неопределенную и очень своеобразную действительность российской провинции, прежде чем мы с вами, уважаемый читатель, окунёмся в глубокий психологический анализ предстоящей встречи с главным героем.
«А вся Россия – она острожная, она вокруг вас», – изречёт Евсеич, подтверждая довлатовскую мысль о том, что страна строилась опять-таки по системе той же зоны. Судьба его и ужасает и притягивает. «А время было страшное… по комсомольскому набору пошел служить», – вспоминает он. «Раньше думал, дело правое, а теперь земля уходит из-под ног <…> Я считал себя санитаром людского леса», – перед нами зримо разверзлась целая бездна трагизма одинокой человеческой души. «Нет, это лицо не злодея – это лицо исстрадавшейся, смертельно усталой души…» – уверен Юрий Хломин, прокручивая кадры биографии старика: конвой, тюрьма, надзиратель, палач-исполнитель высшей меры. И вдруг этот жёсткий и твёрдый человек говорит ему: «… умирают не люди, а миры…», и каждая «человеческая смерть для мира – трагедия». Да, минус один человек – и мир осиротел, испытывая безмолвную боль. Автор не только приоткрывает дверь в тёмную комнату недолговечной памяти, но и погружает нас в воспоминания – тупики, куда мы вместе с его героями возвращаемся. Трагическая жизнь, на которую Евсеич стал смотреть изнутри. Как страшна она своей болью изрезанного сердца. И даже покаяние для него как переодевание – вернул парень тот забытый полушубок, и будто всё воскресло вновь. Исповедь старика ценна тем, что в ней идет речь не о достижениях, а о грехах. Совершая своё горестно-драматическое признание, предчувствуя неизбежность смерти, Евсеич предельно откровенен: «Грехов на мне – не счесть! Сколько я душ загубил, не то что в рай – в ад не попаду». Некая душевная усталость… Словно бы и нельзя умереть, не только долго и близко соприкасаясь со смертью, но и видя ее, будучи непосредственным участником этого зловещего действа. Быть может, дурной сон, наваждение, либо дурацкая игра со смертью. Он живет на фоне собственных декораций до тех пор, пока не подойдет к последнему рубежу. Но на свете множество декораций. Игра никогда не прекращается. Всё не так плохо, и не так хорошо, как это кажется. И нет ничего окончательного. Поэтому каждому из нас рано или поздно приходится платить по счетам.
В русской литературе все друг другу исповедываются. Бесконечная достоевская тема. Исповедь – «как горькая трезвость по отношению к своей жизни», – находим точную цитату у В. Лютого в его критическом очерке, посвященном В. Килякову. Но в то же время наперекор всему звучат слова нашего героя: «Чистые дали не замутит ничто, даже смерть, верно?..» – обращается он, как к сыну, к Юре Хломину. Каким-то таинственным образом этот человек умудряется видеть далёкий свет сквозь мрак и смерть, через которые когда-то прошел. Непостижима парадоксальность Фомы Евсеича, свято верившего своим убеждениям и своей стране, но чаще внутренне спорящего с самим собой. Писатель Леонид Андреев тоже искал непознаваемую правду, а его герои – «пустынные светлые дали».
Пронзительно и многозначно в повести Василия Килякова послесловие к судьбе Евсеича – развязка произведения, развязка судьбы: «…Умер Фома Евсеич, и впрямь не дожив до зимы, тихим октябрьским утром. Вставало яркое солнце, темнело мокрое от инея по утрам крыльцо его заколоченного дома… А весной молодая сирень зазеленела в возглавии его могилы, зацветала ранним душистым цветом. Молодой, ладный по-солдатски паренек в голубой рубахе, приехавший из далекого областного города, положил букет полевых цветов на аляповатую серую плиту под красной звездой. Сидел, думал, зябко пожимал плечами – плакал, что ли, не поймешь. Проходила мимо старушка, гнутая, неприветливая, в черном рваном фартуке, похожем на подрясник, в рваных же голенастых кирзовых сапогах. – Не надо плакать, – сказала, – не надо... Это счастье – умереть в своем доме, там, где родился...– Опасался он, что земля не примет... – А приняла земля-то, ишь как ладно лежит. Один, на отлёте. Как барин. Или король. Никто не мешает, привольно так-то. Свободней. Вот она и свобода… И так же на отшибе, на отлете села стояла Заозерская церквушка с колоколенками... Со взлетающими дружно при каждом испуге голубями. Стояла церковь, как и могила Евсеича. Без креста».
Острый, противоречивый сюжет, лирико-психологический, событийно-человеческий фон которого навсегда врезается в память своим трагизмом единственной человеческой судьбы – извечным трагизмом бытия.
«Не может моряк без любви»
В некоторых произведениях и высказываниях Василий Киляков открывается нам не только традиционным писателем деревенской темы, но и вдохновенным писателем-романтиком, который знакомит читателя с дальними уголками нашей Родины. Таинственная экзотика удивительного полярного края оживает в его рассказе «Дочь Севера». А пока еще не время отдохновения для чудных загадок, военная подлодка вместе с моряками в «толще вод» «без луны, без солнца, без берега...» совершает свою нелегкую работу.
Реальные люди в реальном мире, требующие сосредоточенного внимания и концентрации сил. И автор предоставил читателям такую возможность увидеть вокруг себя людей, какие сегодня не забыли о чувстве долга, ответственности за своё дело, какие день и ночь несут службу во благо родной страны и нашего с вами мирного бытия. Значит, экипаж подводной лодки надёжно и не зря стоит на вахте в северных океанских водах. Писатель со знанием мельчайших подробностей военной морской профессии обозначает задачи своего художественного не совсем обычного сюжета, причем он проявляет незаурядную актуальность. Психологические портреты, созданные им, вызывают здесь редкое ощущение чуть погодя перечитать этот рассказ. А персонажи действительно любопытные – акустики и торпедисты, электрики и радисты, трюмные машинисты, вахтенные офицеры, сигнальщики. Например, Лёша Рукин, акустик, не забывающий мамину пословицу: «… Говорили же дураку бывалые люди, кто в море не бывал, то и горя не видел». Отец молодого моряка – «папаша флотский», когда-то воевавший на Балтике, напутствовал сына: «… держись, Лёха, ты у нас разъединственный, кого взяли на подлодку». Ну и Валентин Вяткин, его закадычный друг, к тому же особая стать – земляк мичман Стыров, двадцать лет отслуживший на лодках.
«Без четверти два, в самую что ни на есть собачью вахту, ревун загнусавил, проникая в самую душу, известил о сбросе аварийной защиты реактора», – разрывая на части закрытое пространство, гремела боевая тревога – торпедная атака. Но торпеды учебные! Невероятно трудно «достаивать» последние минуты вахты. Зато какое у моряка торжествует внутри гордое чувство собственной «важности и нужности команде»! Тут стоит обратить внимание на типологические особенности героев. Недаром Михаил Лобанов из своего опыта долгой жизни вывел три принципа, по которому можно разделять людей: «совесть, благодарность, убеждение».
«Ночной выход лодки на поверхность океана – есть в этом что-то жуткое, мистическое. Искусственное чудовище выходит из чрева вод в разрыв лунного сверкающего по волнам пути, с черным косым плавником, рукотворное чудище... А там, внутри лодки, – центральный пост, тоннель от командира в узком кресле до старпома у пульта связи, вахтенный инженер-механик, боцман на рулях глубины… Рёв воздуха в цистернах, вздох металла – и лодка выносит себя на поверхность. Душу отдашь – выдохнешь. Центральный пост – тамбурная зона между жизнью и смертью», – вот, он воочию перед глазами – этот священный «ритуал всплытия»!
По всей видимости, авторская романтика уходит корнями в саму жизнь и, по слову Паустовского, «питается всеми ее драгоценными соками». Но, оказывается, что Киляков не прочь добавить сюда и древней мистики, и некоей магии. Интересный поворот сюжета: таинственная история любви мичмана Михаила Стырова и дочери Севера, шаманки по имени Кытна. Шестнадцать лет назад, передвигаясь на лыжах вдоль бухты, он провалился под лед, в полынью. И корячка Кытна, по-русски Катя, каким-то необъяснимым чудом спасла матроса. Вечный сюжет жизни: не ищи женщину – явится сама. «Я шаманка, Михаил, дочь Севера и духов. Я увидела твою трехдневную дорогу через полынью», – признается ему позже девушка. Нечто подобное лишь во власти «белых шаманов». «Не может моряк без любви», – подведет итог мичман, рассказав молодым матросам историю своей судьбы, у которой было столь странное начало, но не было конца. Потому как есть шестеро детей и Кытна, любимая жена, его верный ангел-хранитель… Ведь любовь окружает человека повсюду. Быль и мистика, загадочный рассказ, в то же время впечатляющий завершённостью лирического сюжета, ведь в нём всплывает на поверхность не только подводная лодка, поражающая своим величием, но вместе с ней со дна человеческой души всплывают и доселе неведомые – самые чистые чувства.
Такой же сильный и чистый голос Василия Килякова мы слышим и в его проникновенной поэзии. Высокая патриотическая нота звучит и в стихах. Порой рифма – это переход к новому с памятью о старом, как в стихотворении «После войны». Многомерность прозаических образов привносит свою бесконечность и в поэтическое творчество. Зримые, исторически значительные образы-символы возникают на просторном и красочном полотне природы:
Растаял снег, в лесу просторно.
Высокая сосна глядит во все концы.
В живой тени, раскинутой узорно,
звенят пичуги, словно бубенцы.
Там – расцвели в лещине верболозы,
здесь – лось ходил, оставил шерсти клок…
И ослепительно – под солнцем из берёзы
стекает сок в пробитый котелок.
Память Великой Отечественной войны жива у Василия Килякова генетически. Он видит героическое в истории сквозь призму личного переживания. Неизбывная беда рождает искомую современность стиха – весомую истину бытия на разломе эпох. Цена Победы вобрала в себя скорбную память. Сверхдорогая цена, которая жжёт и сегодня. Хочется думать, что будущее всегда есть. И героическая тональность еще более усиливается лесным покоем, тишиной природы, ее трепетной и нежной жизнью, которую нужно сберечь во имя нашего общего будущего.
Жизнь – нелёгкий труд
«Никогда не существовало двух совершенно
одинаковых мнений, точно так же, как один
волос не бывает вполне похож на другой и
одно зерно на другое. Наиболее устойчивым
свойством всех человеческих мнений
является их несходство»
Монтень, «Опыты».
Нельзя не отметить, что в творчестве Василия Килякова прекрасно сочетаются как крупные вещи, так и небольшие формы, те же маленькие «записки», которые, несомненно, можно отнести к философско-интеллектуальной прозе. Автор проявляет невероятную разносторонность. Его проза зрима, его лирические миниатюры проникновенны, эссе насыщенны и насквозь проникнуты жизнемышлением тонкого писателя-философа. Своего рода щедрый дар природы, отпущенный художнику свыше. Но он не ищет свою творческую звезду, не старается произвести впечатление. И в то же время производит. Гораздо важнее быть самим собой, чем кем-то ещё.
Василий Киляков словно убирает прошлое и настоящее с линии времени. Каким-то непостижимым образом в своих «Записках много пожившего человека» прозаик погружает нас в молчание, которое красноречивее самого истошного крика. Буквально каждый отрывок – это совершаемый морально-нравственный выбор перед художником. Кроме того, описание идеи и настроения соседствует в душе с желанием автора достучаться до своего читателя, пробудить его мысль, заставить задуматься о тайных смыслах бытия. «Ребёнок, девочка неполных двух лет, ещё не говорит отчётливо, только слогами. Мызгает во рту кусок пирога и с высокой лавки закидывает на стол обеденный то одну, то другую ножку в кожаной пинетке. Она закидывает и смотрит испытующе на реакцию родителей. Глаза любопытные, синие, озорные, словно спрашивают: “А что вы сделаете, если я так?..” Глядя на неё, я думал: сколько ей, этой девочке, придётся ещё перетерпеть, понять, почувствовать... И воспитания, и огорчений, связанных с воспитанием и испытаниями... Сколько ей ещё наживать опыта, а главное – зачем?» – ребенок, беспечно играющий жизнью, – трогательнейший образ – «выковка души человеческой». В этих житейских наблюдениях ощутима и значимость собственного детства: «…Девочка, присмирев, закинув ножку на стол, смотрела на взрослых. Стояла на другой и смотрела мне в глаза. Наверное, была удивлена, почему я не ругаю её и не удивляюсь, не поучаю её... Она, верно, кое-что уже понимает. А я думал о том, желал бы я снова стать вот таким первоизделием, глиной, самородком — и вновь испытать боль приобретения опыта, зачатков нравственности? Желал бы я оказаться на её месте и, испытывая этот мир, баловаться в нём? Какое же изделие пожелает вернуться в скалу, в глину, в ничто?..» Как же всё пронзительно, неодолимо, как перехватывает дыхание нестерпимая жалость… Внезапно вспоминаются милосердные слова из автобиографической книги Михаила Лобанова: «Что остаётся у нас к концу нашей жизни? Бродил я по этой призрачной жизни почти целый век и теперь вот, как дитя, припадаю душой к могиле матери…»
Казалось бы, совершенно неподъёмные истины обозначает Василий Киляков, но ищущему свою дорогу к храму всегда открываются тайны мира, природы и человека. «Бог – кузнец, горшечник? Куёт и лепит. Думать так было бы примитивно, конечно. Что Бог – скульптор душ, но больше даже именно через чужие руки работает Он. Порой враждебные нам руки. Мы обижаемся на молоток и напильник в Божьих руках так, как обижались бы именно на руки Творца. И все мы – незаконченные изделия, незаконченные, пока ещё живём и дышим, пока в силах хоть что-то менять в себе по своей воле и воле Демиурга... Мы податливые изделия, над которыми трудится Бог неустанно, обваливая нас в песке и тлене и притирая друг к другу… Что же из этого следует?.. Лишь подтверждает то, что “у Бога все живы”. Для Бога нет никакой разницы, дышишь ты или ушёл к Нему. Плоть – вовсе не подтверждение этой жизни. Так скульптор или кузнец после того, как затвердеет изделие, доводит его напильником или молотком, сбивая лишнее», – эмоционально-смысловая плотность каждого слова несёт в себе колоссальную читательскую нагрузку. Философ Николай Лосский извечный путь к Богу видел в единении ума с сердцем: «Без разума сердце слепо, без сердца, средоточия всякой деятельности, разум бессилен», – определённо и чётко заключал он.
Таковы загадки мира и жизни, которые пытается раскрыть и Василий Киляков. Хорошая литература даёт идею вертикального человека и вселенной, будто изливает на нас благодатный свет души. Подобный свет отражают и герои этого глубоко нравственного повествования. Вера в Бога всегда присутствует в нашей жизни, и воцерковленный человек впитывает дух православия, помогающий ему в понимании нетленных духовных ценностей: добра, милосердия, совести, сострадания. Здесь имеет смыл упомянуть и критические работы самого автора. Трудно быть критиком современной прозы, но еще гораздо сложнее оценивать труды своего Учителя, что В. В. Киляков делает в своем очерке «Предстояние», написанном им к 95-летию М. П. Лобанова и освещающем его литературно-мыслительный гений, сосредоточивший в себе мощный интеллект и художественную высоту. Прослеживается всё большее сближение ученика и наставника, бесспорно, в творчестве Килякова сказывается роль выдающегося литературоведа и православного критика. И он точно так же ищет и находит в человеке замысел Божий, бескорыстие и молитву, стремится понять Тайну Божью. Ибо величие человека – в его мечте, в стремлениях сердца. Боль русской души за весь свой народ ощущается в каждом прочувствованном, выверенном авторском слове. В «записках» говорится о приятии Промысла, Высоте человеческого духа, Терпении и Смирении. Ведь для чего-то же нам даются испытания. «И борьба «там» – она намного сложнее, чем испытания здесь…» – видимо, каким-то «шестым чувством» догадывается писатель. Этот феномен прослеживается и в его критическом очерке Василия Килякова о поэте Александре Нестругине, сердечная лирика которого поднимает нас над бренностью человеческого бытия: «Надо жить, надо жить – умирая, старея, / Заплутавшей дороги не видя почти. / И дойти, и дойти – до небес, до сирени, / Ну а может – всего лишь до края пути…» («Как глядит этот свет равнодушно и стыло…»)
Поиск себя забытого, возвращение к себе настоящему – это и лирические строки самого Килякова-поэта, пронизанные прощением и прощанием со всем дорогим и бесконечно родным сердцу русского человека:
Я бы век промолчал здесь, в берёзовой роще заречья:
словно вновь я вернулся на землю,
как будто бы жил уже здесь...
Всё по-новому ясно, и понятнее – всё человечье,
и теплее молитва, и святая – любовь, а не месть.
…………..
Как случилось, что жизнь прокатилась бесследно,
не пыльно?.. Слишком рано,
так рано в туманы окуталась даль!
Не вернусь я сюда, я уйду
по дороге неторной, ковыльной –
в Небеса, где смиренье, любовь и печаль.
Стихи словно дополняют его философские размышления и придают им искомую сущность. Вместе с тем небезынтересны, весьма любопытны заметки автора об «архетипах» наций. «“Странность”, “непонятность” русского человека для иностранцев – хлебосольность, широта души, искренность и поиски искренности – всё это объясняется просто: русский человек живёт не этим миром, не только видимым миром живёт. Отсюда и непонятный для них героизм русских в войнах. И это генетически и кровно давно усвоено русскими и свойственно им», – находим лаконичные высказывания, подчас перекликающиеся с мыслями Владимира Соловьева. Более того, у нашего человека «нет идеи самосохранения». Русским людям присуще романтическое мировосприятие, европейцам же – сугубо техническое. Например, немцы ценят логику и систему. Еще Антон Чехов в своей книге публицистики «Осколки московской жизни» верно заметил: «Что русскому сладко, то немцу горько». Но несмотря ни на что, Ленин любил германский орднунг. Однако нельзя не увидеть индивидуализм западных людей, их явное самоотчуждение. На сей счет стоит привести поэтическое произведение Килякова «Побег», в котором всё сошлось просто идеально: и прозрачная ясность стиха, как будто зачерпнутая из родника, и к земле «крестьянская тяга»:
Средь бела дня цыганит мне сорока,
и опрометью мчатся поезда.
Стрясётся вдруг: всё брошу я до срока,
уеду вдаль, уеду навсегда!
На кой мне ляд простор России нашей,
и грубость нежная хмельных моих друзей,
собак голодных стаи, и шабашки,
и мавзолей, и Ленина музей...
Люфтганза, Боинг, Шонефельд... таможня.
Потом – иноязычья маета.
У немцев всё изысканно, но сложно:
кладбищенская душит чистота.
И за неделю – вдруг предельно ясно:
в чужом дому и брага не сытна.
И от себя не убежишь – напрасно!..
Калина горькая – чужая сторона!
Проснусь в ночи – помятый, некрасивый,
такой, как есть, каким останусь впредь...
И вновь пойму, что я люблю Россию,
в которой счастье – жить и умереть.
Как видим, автор изобразил чисто классический литературный сюжет побега. В нашей жизни каждое событие важно, малое и большое, основное и неосновное. Художник показывает это в мельчайших деталях и образах. Рациональное общество: мечты или реальность? Поэт-прозаик дает конкретный ответ. Болезнь нашего века – потребительство, навязывание доллара, чужого языка. Один для всех – глобальный проект человека прагматика-потребителя.
Не премину возможности обратиться и к книге писателя, философа и публициста Лидии Довыденко «Думы по-русски» (2023), в частности к ее широкому позитивному отзыву «Стихия милосердной личности», посвященному сборнику Василия Килякова «От истока к устью» (2021). Логика совершенно очевидна: он русский православный человек, которому кровно близок именно русский лирический стих. Художник слова использует весь ресурс стихотворения, призванного быть проводником идеи: «Уеду вдаль, уеду навсегда… / И вновь пойму, что я люблю Россию, / В которой счастье жить и умереть». Исток нравственной высоты – святая Русь. Интонационно автор пишет очень пронзительно, откровенно, вызывая щемящую искренность. Правильно расставляет основные смысловые акценты: духовные, художественные, мировоззренческие. «А дело в том, что память здесь, на чужбине – пуста. Не цепляется, не может ухватиться за события. На родине всё узнаваемо… Всё цепляет, всё тревожит и наполняет воспоминаниями душу. За границей же, среди пальм – нет родовой памяти. Оттого и тянет домой, к полноте сердца», – вдохновенно размышляет он в статье «Предстояние. К 95-летию Учителя». «Историческая память народа формирует нравственный климат, в котором живёт народ», – кратко отмечал Дмитрий Лихачев. Приходит на ум и рассказ Константина Паустовского «Австралиец со станции Пилево», в котором писатель говорит о том, что «чужие страны и чужое небо радуют нас только на очень короткое время, несмотря на всю свою красоту». И убедительно добавляет некую лирическую ноту, понятную лишь русскому человеку: «…крик соседнего петуха прозвучит, как голос родины, зовущий нас обратно». Или возникают художественные параллели, связанные с Владимиром Набоковым, с его навсегда потерянной Россией: «голые березы, шумящие мартовским прутяным шорохом», и Европа: скука, безразличная пустота. Но как бы там ни было ключевую роль в своих философских выкладках автор отдает идее подтекста.
Кроме того, Василий Киляков пытается отыскать корни наших проблем, которые где-то в далёком прошлом. И русская литература, как известно, имеет к этому самое прямое отношение. В той или иной степени она еще накануне Первой мировой войны спровоцировала и подтолкнула народ к революционным событиям. Дворянское общество излишне идеализировало и русского мужика, и русскую «загадочную душу». «Не дворяне ли испортили жизнь и себе, и России? И не однажды», – читаем мы в «записках». Интеллигенция просто не знала свой народ, какой когда было надо становился и Каратаевыми, и Жилинами. Ему было некогда унывать, как тому же Костылину. В самый решающий момент истории он берет всё в свои руки, идет воевать, и он отнюдь не так слаб и беспомощен, как его порой рисует русская литература. Ох, как может быть страшна эта крестьянская дубина! Не случайно Киляков обращается к анализу и характеристике творческих личностей на изломе эпох. Подобный слом эпох пережил тот же Бунин, представляющий эталон классического письма. Дневник писателя «Окаянные дни. 1918-1920» – ключ к его творчеству. Но вот, что странно, пишет Киляков: «…Бунин всю жизнь гордился своей дворянской кровью, а любимое словцо у него — “барин”, “барчук”. И вот результат: уже через три года такие строки в дневнике: “Сон, дикий сон! Давно ли всё это было – сила, богатство, полнота жизни – и всё это было наше, наш дом – Россия!” (1921 год)». Касается Василий Киляков и личности Леонида Андреева, сущностного писателя равнины русской словесности, поражающего экспрессивной образностью письма. Художник редкой оригинальности, противоречивый, сложный, одолеваемый поиском изобразительно-выразительных средств, постоянно искавший в творчестве новые пути. Автор «записок» упоминает его «Рассказ о семи повешенных», несущий в себе тайны грядущего. Весна – обострённая грань между жизнью и смертью – горе и свет радости. Герои Л. Андреева бестрепетно идут на смерть, ужасающую своим неправдоподобием. Война и смерть – ужасны, и в рассказе борются между собой нравственное зло и истинная человечность. Это еще и рассказ писателя «Красный смех» о Первой мировой войне, искалечившей душу его главного героя. У Василия Килякова в свою очередь находим поразительные исторические факты, запечатлённые им: «…около восемнадцати миллионов убитых и умерших от голода в Первой мировой и в гражданской войне. И затем сданная, видимая уже победа над немцем, проигранная война, которая должна была окончиться в Берлине парадом русских войск, и уже пошиты были и будёновки с кителями из кожи для этого парада. И будёновки, и кожанки наденет впоследствии ЧК, и – расстрелы, аресты и пытки... Даже миллионам, “сочувствующим” революции, и “попутчикам” – смерть».
Классики многому нас учат: Пушкин, Лермонтов, Есенин, Рубцов… Судьба была всегда жестока к русским талантам. Мы впитываем их слово с детства. Вместе со сказками Александра Сергеевича мы проходили первые уроки святого Православия. «Эта “тоска по Богу” – в подтекстах, и она свойственна только русским национальным поэтам. Именно это ставит нашу поэзию выше очень многих и многого. Эта экзистенция, эта способность русских поэтов к созерцанию так очевидна...» – пожалуй, автор прав, именно эта отличительная особенность и является уникальным модусом всей русской поэзии. Тоска по совершенному человеку, глубокий психологизм социально-этических проблем, характерный малым формам, попытка запечатлеть краткий миг, способный сказать о жизни и смерти, о тайне бытия, где будничное и обыденное сталкиваются с идеально-высоким, общечеловеческим, – так или иначе множество разных философских вопросов пересекаются в пространстве авторского повествования.
«Теперь я многое повидал и думаю, что жизнь любого человека – сама по себе уже подвиг. <…> жизнь – всегда и любая – есть нелёгкий труд. И труд немалый. Если бы не свойство нашего мозга стирать из памяти страшное, негатив, жить было бы невозможно. <…> Нельзя отказываться от жизни в духе. Конечно, вряд ли убедит это рассуждение, но подумать есть над чем...» – делится с читателем своими мыслями писатель, причем без морализаторства, нравоучений, лишь ненавязчиво напоминая о вещах непреходящих. Не зря Валентин Распутин говорил, что «в человеке не хватает человека», что «самая страшная борьба… это борьба с собой…» Поэтому литературные «Записки…» Василия Килякова привлекают нас чеховским подходом – особой «манерой поведения» – оставаться неизменно самим собой. Он против виртуозности искусства, изображающего только антиподы жизни, ему больше по душе народная традиция и реализм, которые помогают художнику создавать непревзойденные и достоверные образы формы и стиля. Поэтические творения автора как нельзя лучше выполняют эту сверхзадачу.
Я присмирел... Ни дать, ни взять – старик: хладеет кровь...
И ни найти, и не понять: что жизнь, и что – любовь?
……………………..
Ты сбереги меня, огонь последних лет моих!
Что Вятка мне, что Оболонь – ни добрых нет, ни злых.
В одном огне мы все горим, и это ль не грешно:
горбатого горбом корить, греметь пустым горшком?..
Больница... Жизни тишина,
и – осень за окном. Янтарная взошла луна...
О чём же я, о ком?..
Больничная палата – время прозрения, время подведения итогов, быть может, главный момент истины… А еще вопросы, на которые всегда трудно дать окончательный ответ. Но новая эпоха диктует и новые условия. Писатель поднимает целый пласт российской действительности, появившийся на заре перестройки, в период развала некогда единой страны. Для всех – сложный, противоречивый жизненный отрезок. «Еду Подмосковьем на электричке. Октябрь месяц. Вечереет, и время от времени капли косым пунктиром чертят стекло. Проезжаю посёлок, который отчасти строили итальянцы ещё в XVIII веке. Теперь и не верится, что было когда-то время, и европейцы почитали за честь подзаработать в России. Строителями, гувернерами – и работали (с большой благодарностью!) за рубли. Еду полями, когда-то заповедными, а теперь сплошь застроенными коттеджами, иные – до того безвкусной планировки, похожие на каменные мешки или камеры-изоляторы», – уже совсем другие приоритеты третьего тысячелетия описывает автор: дома-дворцы «новых русских», окруженные пятиметровыми заборами» из-за боязни за свою жизнь. Режет слух кем-то из пассажиров произнесённое: «результаты приватизации пересматривать не будем», а значит – «опять бездна между «классами». Кажется, мы слышим эти слова на грани эмоционального срыва, на краю чувств… Доколе это продлится? Что поразительно: неожиданная цитата одного из попутчиков, которая настораживает и автора, и читателя вовсе не его завистью, а самое худшее – злобой: «“Да уж не Пугачёв ли и впрямь это, не Степан ли Разин или сам Болотников воплотился?” Коллективное бессознательное страшно оживает на полях моей страны. Слышат ли хруст орясины, в болоте выламываемой, во дворцах, на Манежной? Ох, вряд ли...» Жгуче-актуальная тема, духовно-этическая, какая раскрывается писателем посредством обобщённо-философских смысловых образов. Как ответ всем нам – строки поэта Нестругина: «Потому что русское отчаянье – / Как пружина, сжатая внутри…» Кажется, слышен нарастающий внутренний гул...
Все мы странники своей Отчизны. Но не чужие ли мы? Чьи мы? Василий Киляков любит людей бескорыстных и честных. Глоток свежего воздуха в нашем безвременье – его очерк о достойном пути поэта Александра Нестругина. Непереносимость бытия, утраченные иллюзии, в конечном итоге – как неизбежность – жестокосердный, теплохладный человек-индивид современного века. Смутное время неопределённых надежд. Но всегда найдутся люди, которым хуже, чем тебе. Стоит ценить каждое мгновение вопреки привходящим обстоятельствам и вопреки большим и неоправданным надеждам. Потрясающе в своей книге «Русский песнопевец» сказал замечательный критик Вячеслав Лютый: «Цивилизация – это только средство, она подобна доспехам на живом теле, которому свойственна не только ярость и жажда победы, но и любовь, печаль, думы и сердечное страдание».
Однако вернемся к «Запискам много пожившего человека». Самоочевидно, что смысловые координаты на карте жизненного и творческого поиска приводят Василия Килякова к Богу, без которого не разгадываются таинственные человеческие судьбы. Но существует пропасть между миром и Богом, лишь преодолев ее, можно достигнуть абсолютной полноты бытия – соборного целого – единства человека и природы. Здесь мало одного нравственного стремления. Необходима твердая вера, убеждение вернуться к обычным и истинным чувствам и ситуациям. «Все люди, каждый из нас, приходят на эту землю, чтобы решить свои задачи. Найти свои ответы через боль и скорбь, холод и отчаяние. Но ответ на решённые задачи должен совпасть с ответами Божьими. А чтобы сошлось с ответом Божьим, указанным в конце задачника, необходимо задачник дорешать до конца, от корки до корки», – увы, человеку неведомы Божьи замыслы о нем. «Я постигаю этой жизни суть – / Увидеть сердцем, как не вечно / Всё, чем так люди дорожат…», – как продолжение этой непреходящей темы звучат и поэтические строки Василия Килякова. Человек держится до последнего. Знает ли он зачем? На то воля Создателя. Ибо противоположность любви – смерть. Вечная идея жизни – смерти. Главное – не потерять хладнокровия. Выстоять. Не утратить совесть – как совместную весть – «Бог есть» и «я есть», два эти вида знания сливаются в один. Так приходит к человеку откровение о его жизни, какую бы сладость надежды и горечь разочарования он не испытывал бы.
Приближаясь к концу своего повествования, автор восклицает: «Какое несчастье для человека его душа!». Вера нам дается от рождения, но не каждый внутренне готов на исповедь, молитву, на жизнь по православному календарю. Ведь воцерковление идет веками и годами, начинаясь с младенчества, с семьи. Не случайно своим «Запискам…» Киляков дает и другое причудливое название – «Кентавр». «Невероятное смешение человека и животного. Этот кентавр, постоянно мучимый сомнениями и поисками высшего порядка, и – самыми низкими плотскими желаниями. Какие сомнения по поводу Любви Божественной в этой боли от осколка и смешения сущностей посещают людей!» – своеобразные и непредсказуемые противоречия души и тела, парадоксы высокого и низкого, постоянно сражающиеся между собой.
Обращает на себя внимание и стилистическая приверженность автора чеховской школе. За бытописанием и по-чеховски сдержанной манерой повествования Килякова, обилием открытых финалов чувствуется цель, которой подчинено всё его творчество, – заставляющее читателя думать, сделать каждого из нас нравственно чище, духовно красивее. «Ребёнок трёх лет, девочка, внучка. Прибежала ко мне, просит развернуть карамельку. Дала и ждёт. Я разворачиваю эту карамельку, освобождаю от слипшейся бумаги и вижу столько счастья от ожидания гостинца, что мне вдруг становится чрезвычайно, почти до боли жаль её!.. <…> Послушайте, я точно знаю, что все мы и каждый из нас вот так же просили у Бога благословения родиться на этой земле, как она, эта девочка, ждёт от меня конфетку. И мало того, мы ждали от Него этого подарка: прийти в эту жизнь – точно так же, как моя милая и маленькая Соня ждёт конфетку из моих рук... И мы Ему разве не казались наивными до слёз, до трогательного жаления нас? И не от этого ли “воспоминания” души так защемило моё бедное сердце много пожившего уже человека?!..» – таково завершение этого философско-лирического произведения. Милосердие писателя Василия Килякова, боль и жалость его русской души за свой народ проникнуты Божьей милостью и благословением о человеке простом и ищущем правды. На том держалась и будет держаться русская литература!
Художник свято верит в чистоту души, устремляя взгляд ввысь – туда, где осталось его бессмертное детство. Пускай будет еще одно несказанное поэтическое удовольствие, возможно, в чем-то наивное, – стихи Василия Килякова «Тёзке – васильку». Но какая способность – убеждать вечными и родными образами – дана автору этих светлых и искренних строк:
Цвет милый, синий, васильковый, скажи, откуда ты?
Какого отчества и крова твоя родня – цветы?
……………
А человек – он схож с тобою: любовью к белу дню,
любовью к солнцу, к непокою, ко влаге на корню...
Зачем рождён я человеком, не знаю я и сам.
Как ты, я в землю врос навеки – а тянет к Небесам...
НА СНИМКЕ: писатель Василий КИЛЯКОВ