Вера, надежда, любовь в книге Александра Фурсова "Паломничества за горизонт"
Во всём мне хочется дойти / До самой сути.
В работе, в поисках пути, / В сердечной смуте.
До сущности протекших дней, / До их причины,
До оснований, до корней, / До сердцевины.
Всё время схватывая нить / Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.
Борис Пастернак
Книга «Паломничества за горизонт» прежде всего и воспринимается читателем как книга познания себя и мира, постижения жизни во всех её многообразных проявлениях и парадоксальных противоречиях. Поэту нельзя без странствий. Сделав для себя открытие, что полифоничен весь мир, автор приобщает и нас к вдохновенной музыке странствий, звучащей такой же всеохватывающей вселенской полифонией. «Паломничества за горизонт» были мне подарены в Крыму – этот удивительный дар, сделанный автором с любовью и духовным единением, словно ожидал своего сокровенного момента. Поэзия Александра Фурсова полна таинственного и способна поразить любое воображение высоким эстетическим и морально-философским планом, целым космосом своего неповторимого внутреннего содержания. Александр Фурсов – неутомимый паломник, посланник эпохи, умеющий жить вне времени, поэтический летописец современного православного бытия, для которого важна единственная действительная сила – нравственная высота слова.
Поэтическое повествование в этой книге плотно сопряжено с исторической, глубинной памятью народа, с простором и бесконечностью русской земли, с её не вмещающейся в душу ширью. География творчества автора охватывает не только древнюю Русь и Россию, но и другие страны нашей общей планеты, тем самым формируя определённую культуру, масштабный диалог, что ведётся им через пространства и века. Да, Александр Фурсов по природе своей – подвижник, странник и путешественник, ярко выразивший извечное тяготение человека к неизведанному, – то характерное именно для русских людей стремление к большим пространствам. Он открыт судьбе и тем испытаниям, что уготованы ему, и сумел сполна проявить себя, излить всю свою жизненную и творческую сущность в четвертой книге «Паломничества за горизонт» – книге светлой, исполненной светоносных произведений, проникнутых христианскими истоками человеколюбия, гуманизма, исключительно высшими ценностями православия. Александр Павлович – главный редактор журналов «Духовно-нравственное воспитание» и «Русская словесность» (Москва), автор поэтических сборников: «Заводь» (Владимир, 1984), «Китайский почерк» (Владимир, 2001), также религиозно-философских эссе «Книга всплесков»: религиозное переживание культуры (Германия, 2013).
Много путешествуя, есть соблазн не преодолеть противоречие искусства и журналистики как ремесла. Впрочем, только не для А. Фурсова, беспрерывно пребывающего в постоянной мысли-молитве, обращённой к Творцу. «То, что видишь, напиши в книгу. Напиши, что видел и что есть, и что будет после сего…» (Откр.1:9; 17-19), – гласит Священное Писание. Не за тем ли нужны миру писатели? Сам поэт даст ответ на этот вовсе непраздный вопрос:
Да, я странник, скиталец, монах с переметной сумой,
В час урочный, рубежный обретший духовное зренье,
Осознавший вдруг – то, что зовём мы судьбой,
Просто новое в Божьей тетради стихотворенье.
Перед нами – пространство безграничной молитвы-мысли, и он в ней постоянно пребывает, не прекращая свой старобытный разговор, длящийся с незапамятных времён, неисчисляемый обычными мерками, а принадлежащий уже космической категории бесконечности, простирающейся от земли и до небес. Здесь явственно ощущается внутренняя космогония духовных стихов, русская поэтическая традиция, присущая нашим художникам слова, к примеру, тому же Николаю Клюеву. Человек всегда будет видеть себя между живым Небом, живым Космосом и живой Землёй. И лирико-философская поэзия Александра Фурсова, окрашенная драматическими элементами эпичности, как раз неспешно рассказывает о человеческой судьбе, о мироздании, о Боге. Композиционно материал в книге расположен таким образом, что мы с вами вместе с поэтом пресекаем страны и города, путешествуем в разных исторических местах и измерениях, знакомимся с мировыми памятниками культуры и выдающимися личностями. В то же время и её содержательная структура композиционно соответствует прихотливому течению собственных воспоминаний, автор которых стремится объять необъятное, искренне покрывая все сомнения и потери своей всемирной отзывчивостью!
«На голос колокола древнего…»
Русь архаическая – праистория человечества, источник глубинных природных сил народа – занимает ведущее место в творчестве Александра Фурсова. Поэт-летописец создаёт свою «повесть давних лет» и, как на башне вечевой, денно и нощно звучит в его душе древний колокол, не давая забыть исконные истины той могучей Руси. Извечное начало нашей нации, её коренное качество: духовная неуспокоенность, определяющая характер русского человека на всём протяжении его исторического развития. Неслучайно сборник открывает стихотворение, размещённое в разделе с лаконичным и ёмким названием «К России»:
Я предчувствую Русь небесную, / Никому ещё не известную,
Никому ещё не открытую, / Русь, небесным дождём омытую.
Никому ещё не показанную, / Русь, как Слово Божие, сказанную,
Сказом сказанную, несказанную, / Светом Божиим осиянную.
Тонешь в эпитетах и необычных сравнениях, коих у А. Фурсова неимоверное количество: лишь в одном стихотворении их более сорока! И это стоит прочесть! Он благословляет в самом себе свою «всемогущую, вездесущую…» Русь, данную нам в наследство как великий дар. Судьба земного Отечества, Русская Земля никогда не оскудевали. Древо жизни, которое соединяет земные и небесные корни, благодатно питает и его животворящие стихи:
Я создаю свою державу: / От гор Карпатских до Чукотки,
От Буковины до Аляски, / От Бреста на Владивосток.
И это всё – Россия славы, / Где свет Христовой веры кроткий
Земные насыщает краски / И пишет ими слово «Бог».
Новый лик России, и новый русский православный мир, которому ещё суждено скрепить и навсегда завязать в тугой узел славянское братство, где краеугольным камнем обязательно станет твердыня христианской веры. А. Фурсов знает свои корни и гордится ими. «И сокровенный мой исток – / В Иране, в Фарсе – по фамилии. / И, как волхвам, укажет Бог / Мне путь к Христу – к Небесной Лилии», – это особый тип русских людей, по-христиански преданных вере, фамилии которых заключают в себе некое тайное соответствие, образовавшееся от еврейских и греческих имён. Вспомним, что первый стих Евангелия от Иоанна полностью звучит так: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Так Бог определяет имя, жизнь и судьбу. Подтверждение данному феномену мы видим у автора и в других стихах: «Как много воздуха! / Как всё мне ново! / Он – Псков, я – Посохов. / Мы тёзки с Псковом», – фамилия поэта по матери и псевдоним – Посохов – самые русские фамилии рождало славянское ратоборство, высвечивая символы соборности той внутренней нерукотворной красоты, в которых отражалась православная основа нашей веры и нашей культуры.
Надо сказать, что символические словообразовательные модели – излюбленный феномен поэзии А. Фурсова. «Национальная идея не то, что люди думают о себе в истории, а то, что Бог думает о России в вечности», – писал В. Соловьёв, отмечая её соборное целое. Модель гармоничного целостного мироздания создаёт и А. Фурсов, никоим образом не мыслящий себя без соборности, придающей его строке божественный лад, гармонию нерушимого триединства. Ген сокровенного откровения находит он и в своём далёком предке, о чём зримую картину рисует триптих о зодчих в цикле «Русские зодчие», в частности, стихи «Зодчий Фурсов», который искусно «строил в костромской земле» церкви и монастыри: «Возвёл он Троице-Сыпанов / Великолепный монастырь». Отечественный архитектор Пётр Иванович Фурсов работал зодчим в Костроме, о нём упоминает А. Ф. Писемский в романе «Люди сороковых годов: «… господин был даровитейший архитектор, академического ещё воспитания…» А вот в произведении «Сиротство» поэт интуитивно, сердцем узнаёт «людей нам близких, сродных нам». Если их нет, мы обречены на опустошающее нас сиротство, безмолвие. Печально, но кто сегодня может хоть что-то подробно поведать о своих истоках, как правило, на ближайшей генетической линии бабушек и дедушек, увы, наши познания и заканчиваются! Дальше – тупик и забвение. «Фёдор Фурсов – жил он в Переславле / В тысяча пятьсот какой-то год. / Был каким он – вряд ли я представлю, / Тот, с кого и начался мой род», – и всё же «рода естество», «внутреннее сходство» – главное, оно остаётся в поколениях, в чём уверен автор, обращаясь к истокам первородства, и тогда связь времён не прерывается.
Историческая ретроспектива, придающая былинному авторскому перу идею цельности, расширяет в книге эпическое пространство, выводит читателя за рамки поэтического повествования, за дальний горизонт. Сокровенное и личное отзывается парафразом в очень лаконичном произведении «Посох»: святое, кровное, родное прочитывается в общем контексте земного бытия, тоскующего без Бога и страстно ищущего встречи с Ним:
И только одиночеству возможно
Раскрыть его – души твоей бутон.
Оно – твоя весна, твой колокольный звон,
Земной твой путь к Творцу и посох твой дорожный.
Мир Руси А. Фурсова до предела заполнен сакральными приметами и «преданьями старины глубокой»: храмы, часовни, обители и скиты, вещие колокола, чудотворные иконы и иконостасы, где можно, словно наяву, ко всему прикоснуться и почувствовать сердцем ту сказочную и забытую Русь, а ещё запрокинуть голову ввысь и увидеть её в небесах, плавно плывущую в расписной ладье. Полны тайн и священные книги древности. Самая же величайшая тайна – Христос. Вот и в книге «Паломничества за горизонт» нашему взору предстаёт достославная Русь с пейзажами, близкими нестеровским, населёнными святыми старцами, апостолами и ангелами, религиозными философами, паломниками, юродивыми, каликами перехожими, кроткими богомольцами. «Несоразмерны голова и тело. / Но здесь не место соответствий плотских. / Его душа здесь вдруг заголубела. / А прежде сколько плакала сиротски», – так описывает поэт юродивого, взгляд которого переполнен «нездешней нежности». У Достоевского – это «чувствилище Бога», вмещающее страдание всего человечества. Юродство, сродни духовному подвигу. Человек юродивый не только осуществляет отказ от тела – это далеко не окончательно, он полностью растворяет себя в Боге, потому он – человек Божий, способный на жертвенную любовь. Он зачёркивает не только внешний мир, он зачёркивает собственную личность, теряет её, самоуничижаясь до крайней степени, что, несомненно, является высшей формой отречения от себя.
С горькой болью и неимоверным трепетом в душе воспринимаются исторические стихи «Александр I во Мглине»: государь на пути в Таганрог, будучи там проездом, проникся милостью к бдениям горожан, скорее всего, именно он помог им достроить собор, выделив нужную сумму из казны. Это ли не Промысел Божий в жизни русского верующего человека? Сама древность Руси обволакивает нас своим загадочным дыханием, и А. Фурсов чувствует её, когда пишет и о Данииле Андрееве, и о Павле Флоренском, и о Владимире Соловьёве, и о срединной России, и о её бескрайних сибирских и северных краях, – здесь во всём прочитывается непостижимая тайна вечной Руси. Поэт как будто идёт вослед за русским писателем и философом Даниилом Андреевым, до сих пор поражающем нас самой мистической книгой ХХ века – «Розой мира», её колоссальной космичностью, соборностью, эзотерической глубиной прозрений. Перед нами воочию предстаёт Трубчевск с его тихими уединёнными тропами, располагающими к неспешным размышлениям, и скорбный владимирский централ – сколько здесь жизненных болезненных противоречий, но и сколько всемирной, нескончаемой любви сосредоточено в этих внемлющих Богу русских людях! Так в разделе «Соловецкие острова» память возвращает нас в непростые, двойственные годы советской истории, автор об этом рассказывает в пронзительном повествовании, посвящённом отцу Павлу Флоренскому.
Его везли в железном трюме, / Как будто дикий зверь он был.
Нет и сегодня мест угрюмей, / Чем те, куда корабль тот плыл.
Нет и сегодня мест пустынней, / Чем монастырь на Соловках,
Он северною был святыней, / Руси духовною твердыней…
Узнаём в других произведениях украинских поэтов: Евгения Плужника, Николая Зерова, актера Леся Курбаса, о которых проникновенно говорит А. Фурсов и которых «Вседержитель не оставил», ибо «горние сферы», открывшиеся им, зовут и нас к постижению смыслов бытия. Лирико-философские произведения автора наглядно живописуют и воспроизводят полотна русских пейзажистов: Васнецова, Рериха, Шишкина, Перова, Саврасова, Поленова, Левитана, Куинджи, Федотова, Нестерова. Он, подобно признанным мастерам кисти, пишет картины изысканным словесным пером, очаровывая собственным миром, той нерукотворной красотой природы, что сотворена самим Творцом. Хотелось бы непосредственно обратиться и к хорошо известному портрету М. Нестерова «Философы» (1917 г.), где изображены С. Булгаков и П. Флоренский, – два выдающихся представителя религиозно-философской мысли. К тому же они были и друзьями художника. А. Фурсов, обладающий не меньшим художественным даром поэтического видения, тоже становится невидимым слушателем Сергия Булгакова и Павла Флоренского, молчаливым собеседником их мудрого и одновременно порывистого разговора, одним из многочисленных калик перехожих, словно уподобляясь им, покорно редясь в их ветхие одежды, как и на другой нестеровской картине «Пустынник», нисходя милостью и состраданием к ним, из века в век бредущим по дорогам Святой Руси. И там за дальним горизонтом взору паломника, который «всегда в пути туда, где лад, / Всегда в пути, где мир», является чудный град Ладомир – «Душевный лад – духовный клад – / Мой город Ладомир», – с лёгкостью бытия воспетый поэтом в одноимённых стихах. Эти мерно льющиеся строки адресованы городу Владимиру-Волынскому, одному из древнейших городов Руси. Заглянем и в словарь казака Луганского, Владимира Даля, в его «Толковый словарь живого великорусского языка», окунёмся в неиссякаемые родники народного слова. Лад означает: общее согласие – лад всем миром, ладить дело, мирить, быть сердечным и возлюбленным. «С кем мир и лад, так тот мне и брат», – пословица русского народа, которую приводит известный этнограф и собиратель языка, сегодня отзывается болью в новейшей истории российско-украинских отношений. Сможем ли мы когда-то вернуть ту нашу общую Русь?!
Купола колоколен, где «пространства тихи и пустынны», полуразрушенные храмы, старые кладбища, где нарушает тишину лишь птичья разноголосица, безмолвная русская равнина, поле и степь, даль небесная, сливающаяся с уходящем горизонтом, – образы-символы поэзии А. Фурсова. И в Плесе, что «вознесен на Соборную гору», поэт созерцает «левитановские просторы», видит «и Волгу, и лес». Он движется к своему началу, когда ещё чуть-чуть «и до Бога немного», а иначе зачем совершать «паломничества за горизонт»?! Льётся «нежный свет» Мещеры, струится в его лучах неброская красота срединной русской полосы, до предела переполненная несказанной чистотой и торжественным покоем. Старинный городок завораживает, вселяет забытое счастье детства, а ведь и нужно лишь «подняться над синей Мещерой и глянуть оттуда / На лесной городок, где обычное необыкновенно, / Где возможно увидеть, как оно получается – чудо». И летят, летят листья: «В Мещере осень торжествует. / Всю ночь студёный ветер дует», – чем не прозрачные по своим краскам пейзажи Левитана, вновь ожившие в листопадных мотивах А. Фурсова! Овеянные древностью поэтические повествования автора перекликаются и ведут к творчеству прекрасного романтика К. Паустовского, произведения которого можно назвать настоящей поэзией в прозе. Вот, как в рассказе «В древнем краю», писатель представляет Новгород Великий: «А вместе с тем знаменитый наш край. В деревнях, в погостах – вот хотя бы в нашей деревне – стоят такие церкви, каких, говорят, и в Италии нету. Белые, строгие, обмерные, построены по верному глазу». И далее повествует о первых морозах, когда ещё нет снега, когда «от тех морозов все дни падал и падал жёлтый лист, засыпал чистые наши озёра, синие наши реки, и солнце стояло невысоко». И, если подняться на колокольню, то можно увидеть «половину России». А. Фурсов тоже знает, что можно в своих странствиях исходить немало мест, побывать в разных краях, а прозреть сердцем и услышать голос Бога лишь здесь, в родных уголках русской земли, в каком-нибудь лесном городке, его уютной провинции, вовсе Им незабытой, озвученной и заговорившей колокольным звоном и молитвенным словом.
«Тем слогом мир слагает Бог…»
Нет никакого сомнения, что для А. Фурсова прежде всего непреложен нравственный выбор: русское слово и несение русской идеи как креста Господнего. Слово – энергия русского духа, направленная в творчестве поэта на великую миссию преображения мира, на поиск гармонии единства, на раскрытие её вселенской тайны, – праведная истина всех его произведений. И в звучании его поэтического голоса мы слышим явственное осуществление Божественной воли, в нём проступает тоска по утраченным, нереализованным возможностям в развитии русской словесности в ХХI веке. А. Фурсов – верный последователь и продолжатель традиций славянского языкознания, её системы, основанной на сильном и благозвучном слоге. Именно такой яркий и чистый слог был присущ русскому высокому стиху: Тредиаковского, Сумарокова, Ломоносова, Жуковского, Радищева, Рылеева, Вяземского и Батюшкова. Сегодня, когда нас захлестнула волна агрессивной американизации, когда позабыты фамильные корни, важно сохранить феномен нашей уникальной словесности.
Ниоткуда идут слова. / И, строкой становясь,
Утверждают так естества / И незримого связь.
Ты любой стиха строки / Только чуть коснись –
И ожжёт тебя сквозь стихи / Та, другая жизнь.
Трепет прикосновения к слову, к самой его плоти, исходящий от стихов А. Фурсова, передаётся и нам. Слово тоже имеет свои истоки, своё начало, которые таятся в детстве, когда вдруг затеплится неожиданное предчувствие первого слова. Он с непередаваемым восторгом помнит себя «ещё мальчишку, склонившегося над строкой». Взволнованное ощущение слова неповторимо! Поэт это будет «вспоминать нередко / Потом, потом, потом, потом». А пока слово рождается в тишине, в философском молчании и внутренней сосредоточенности. А. Фурсов эту божественную тишину несёт в себе вслед за лучшими русскими поэтами. Ведь подлинная и неназванная тишина сокрыта в самой ткани стиха. Сами собой возникают литературные параллели: «Но попадаются глубины, / В которых сразу тонет взгляд, / Не достигая половины / Той бездны, где слова молчат», – точно понимал невысказанность и молчаливую силу слова поэт Ю. Кузнецов.
А. Фурсову близка «тихая лирика» Тютчева, Фета, Глинки, Вяземского и Хомякова, созвучна философия духа, эстетика романтизма, характерная для литературно-философского кружка общества «любомудрия» и поэтов, входивших в него, таких, как Одоевский, Веневитинов, Киреевский. Трепетное преклонение перед словом, светоносность строки, что приходит с мыслью о Боге, с мыслью о любви к жизни и творчеству, мы находим в его стихах «Бумага»:
Всё стерпит бумага – / Известное выраженье,
Какая отвага / В бумаге! / Какое смиренье!
Её чистота, / Её неподдельная свежеть –
То свежесть Христа, / То света Христова безбрежность.
В ней затаилось слово, в ней сама чистота языка, его нетронутая первозданность, ожидание заветной радости, исток и само начало осмысления бытия. «С детства полюбил» поэт слово, оно стало его жизнью и судьбой. Позже, постигая глубины народной речи, «языком славянского детства» он назовёт сербскую речь. Поэзии А. Фурсова присуща особая языковая специфика: лексика где-то временами тяжеловесна, где-то архаична, ведь он часто пишет языком горнего мира, в котором живёт Святой Дух, вырывающий его за пределы мира земного. Во всём здесь чётко прослеживается своя логика и свой язык познания вселенной. Окунуться в стихию стихосложения, получить ни с чем не сравнимое наслаждение, если только с рождением человека, услышать певучую мелодию слова читателю дано в плавно текущих во времени стихах «Станция Утяшево». Слово как знак, ещё обозначенное литературоведом М. Лобановым, приобретает у А. Фурсова исключительную ёмкость, индивидуальную тональность, образную ритмическую выразительность:
Утяшево, Утяшево – для утешенья вашего…
А сколько же в Утяшево утиных стай – не счесть…
И вам не надо спрашивать – сходить ли вам в Утяшево…
На станции Утяшево окажут гостю честь.
Какая всё же по своей природе многословная и многослойная русская речь, а в поэтических текстах автора осязаемо заключён её корень, ключ, тезаурус. Самобытность всех русских писателей раскрывалась именно в изображении русской провинции. На этой маленькой станции, с такой щемящей сердце любовью и с такими светлыми красками описанной А. Фурсовым, ещё живёт народная речь России, овеянная дедовскими преданиями и легендами, устным фольклором, тихими незамысловатыми разговорами. Всмотритесь в этот уходящий мир уездного города, где всё так мудро замкнуто в извечный круг бытия:
Утяшево, Утяшево – имение не княжево,
Для имени здесь вашего всё было, будет, есть.
Всё красками лишь вашими окрашено, украшено
Всё, что здесь вы увидите, всё – только в вашу честь.
Сохранение языка предполагает консерватизм и одновременно свободу, поэтому богатый словарный запас, накопленный в творческом багаже А. Фурсова, благодаря его постоянным трудам и наблюдениям, напитывается древними корнями, тесно сопряжёнными со старославянским церковным языком. На этот столь редкий литературный феномен автора в своём вступительном слове к его книге «Паломничества за горизонт» обращает внимание и писатель Вячеслав Улитин. Оценивая его богословско-философскую лирику, он говорит о том, что у Александра Фурсова «Слово живое», что он «приникает к Слову», «ибо не только на музыку нужно иметь абсолютный слух, но и на Слово». Игра звука, обладающая временной протяжённостью и памятью, поддерживает музыку слова, а чувство, мысль придают всему поэтическому действу полифоническое звучание. Слово творит молитву – соборную молитву земли и космоса, природы и человека. Разговор на языке Бога бесконечен в поэзии А. Фурсова, ведь торжественность слова рождается в Духе и вере, из праха, из хаоса лишь слову дано собрать целый мир воедино, когда «тем слогом мир слагает Бог, / В том слоге ты воскрес». Молитвенность слога и есть – то сокровенное, тайное движение его души к вечному.
Заметим, что жанр молитвы был давно распространён в русской поэзии. Мирская молитва – мир тихий, живописный, благоухающий, святящийся, мир, превозносящий слово сущее. А стихи и должны быть молитвой откровения, как у А. Фурсова:
Литва… Молитва… Не случайно / Слова к родству стремятся… Тайна
Живёт в стремленье слов к родству…
……………………..
И бьётся строчка вновь упрямо: / «Моя Литва… Молитва…» Вот,
Когда в душе вновь оживёт / Чюрлёнис в красках Божья Слова –
Он тоже ученик Рублёва / И Дионисия… «Литва…
(Опять, опять твержу слова) / Моя Литва… Литва… Мо-литва…»
Небесных красок здесь палитра…
Изначально на земле присутствовал единый язык общения народов. Единый корень можно выделить и в этих стихах. От единства автор идёт к глобальным обобщениям: всегда в его текстах ощущается космос, вечность, Бог, всегда прослеживается момент соотнесения с этими великими константами собственных мыслей, чувств, поступков, чтобы в конечном итоге всех нравственных поисков соединить Землю и Небо сакраментальными словами молитвы. Человек и был призван преодолеть разделение мира, сотворить рай на земле. Всё самое хорошее, как и от родной матери, он получил от Бога, а всё плохое, греховное, позже сотворил в себе сам.
Волшебный строй языка, его запоминающиеся литературные языковые узоры мы видим и в необычных стихах «Станция Ин»:
Станция Ин – сжатость, сверхкратность, / Божьих глубин невероятность.
Значимость букв – гласной, согласной. / И – это звук бездны безгласной.
Н – это знак Нового Неба, / Знак – то, что мрак свеется в небыль.
…………………….
Станция Ин – вина и невинность…
Воистину ему дано преодолеть косность земного слова, победить его немое молчание, припасть к неисчерпаемым словесным родникам, дано прикоснуться к этой бесконечной тайне, без чего нет жизни и судьбы, нет творчества.
«Всё живёт и дышит с Богом вместе»
Есть на свете события без начала и конца. Как есть время для общения, и есть время для уединения. Исходив немало дорог, побывав в разных палестинах, Александр Фурсов это прекрасно понимает и талантливо умеет в творчестве сочетать оба феномена. Гармоничный православный взгляд на мир, безусловно, – залог его успехов и утешенья в горестные моменты бытия. В переменчивой мозаике жизни поэт находит то, что объединяет её отдельные части, – прежде всего устремлённость к Нему. В Нём они вновь соберутся. Устремлённость вперёд, за горизонт, даёт почву для погружения в невидимые для обычных глаз философские глубины. Даёт обретение высшего счастья в мире горнем. Все русские классики ХIХ столетия ставили своего героя перед Богом, соотносясь с Евангелием, с нравственной максимой христианской веры. Она заключала в себе главный нерв их творчества. А. Фурсов придерживается очень верных толкований Писания, не допуская никакой фривольности. Но как поэт он не лишён индивидуального своеобразия, своих характерных черт, присущих его лирическому герою. В данном религиозно-философском ключе весьма любопытны два его стихотворения, дополняющие друг друга новыми смыслами. Да, наша жизнь запутана, она похожа порой на лабиринт, который не разгадать, если не подобрать к нему нужный код. Вот и в стихах «Господь ведёт к паденью ль, к славе ль?» автор достаточно оригинален и необычен в своих прозрениях, интригующих двойственной сутью:
Но где тупик, там – восхожденье, / Там духа взлёт, души паренье…
………………………………….
Там, где тупик, ищи там крылья… / Вот где нужны души усилья!
Там, где тупик, там ангел светлый / Вас ждёт в урочный час рассветный.
Вы с ним в иной Предел взойдёте, / Где царство Духа, а не Плоти.
Где выход – не ищите выгод, / Там, где тупик, вот там и выход!
Где выход – выход иллюзорен… / Там, где тупик, там мир просторен,
Там начинается Иное, / Где с нами – Бог, где мы с Ним – Двое.
Значит желанная высота, стремление к простору и свободе, к слишком большому выбору – это обманчивое стремление, где всё «от лукавого». Поэт прав, ибо и Библия гласит: «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф. 7:13). Неоднозначны и стихи «Что ищешь, то ищи – на дне», – ключевые слова «дно», «глубина», «начало» выстраивают совершенно иную иерархию ценностей, отличную от общепринятых. Обозначим лишь фрагментарно основные сильные позиции стиха, дабы представить философские глубину внезапно открывающихся истин: «Не бойся дна, на дне – пропажи»; «Себя найдёшь на глубине, / Себя утраченного»; «Вот данность – донность обрести»; «На дне – не тьма, на дне – рассвет»; «На дне – хранилище добра»; «Дно – обретенье, полнота, / Дно – возвращенье, высота»; «Там Бог, там истина, здесь – ложь»; «По сути, наша жизнь есть дно – / Что потеряешь – вновь дано»; «Со дна восходишь к небесам» – создаётся целостная картина человеческого мира, не нарушающая главных смыслов, когда там, на дне, можно собирать горние звёзды. Трудно не согласиться и с христианским философом начала прошлого века Н. А. Бердяевым, утверждавшем: «Смысл связан с концом. И если бы не было конца, то есть если бы в нашем мире была дурная бесконечность жизни, то смысла в жизни не было бы. Смыл лежит за пределами этого замкнутого мира, и обретение смысла предполагает конец в этом мире». Сумел гениально дать нам уверенность в праведной жизни и Л. Н. Толстой, сказав следующее: «…сущность всякой веры состоит в том, что она придаёт жизни такой смысл, который не уничтожается смертью».
Истинная мера вещей – Бог. Лирический герой А. Фурсова, вопреки всем канонам литературоведения, соединяется с ним, и вместе они составляют одно целое. Жизнь –каждодневная «духовная работа»: «О, жизнь – духовное искусство!» – восклицает автор. В его поэзии: «Господь – драгоценных каменьев огранщик. / Каменья – все мы. И всяк из нас ценен / И наивысшей достоин ступени». Отец Павел Флоренский, находясь на Соловках, писал похожим образным поэтическим языком: «Если физические законы по крепости железные, то духовные законы – алмазные». В книге А. Фурсова из общего числа произведений нельзя не выделить и произведения «Соловецкие острова», «Узник», посвящённые этому соловецкому пленнику, его великому подвигу веры и мученического терпения.
Гармония православной веры излучает свет, который воплощается в духовных образах. Что закономерно: автора привлекают, возможно, и повторюсь, сакральные места – монастыри и соборы, древние церкви и колокола, ветхие кладбища, «воскресшие часовни» «с серебряным крестом», старинные усадьбы уездных городков, затерянные среди нехоженых троп скиты, уединённые монашеские кельи. Здесь постоянно возникают святые места, лица, не так давно ушедших от нас старцев. Вот, как сокровенно и одухотворенно пишет он: «Ночую в келье Патриарха – / Господь сподобил ночь провесть… / Я посетил скиты святые. / Твои скиты, о Валаам…» Или ещё очень личное и тайное признание: «Эта келья моя в три окна… / Над которой – колокола, / Помогла мне, так помогла… / И узнал я себя в себе / В этой сладкой борьбе-мольбе». Н. Заболоцкий об этом удивительном состоянии сказал так: «Келья» же, молитва расширяют мировосприятие поэта и неуклонно возвращают его в лоно русской поэтической традиции, кровно связанной с православием, где для каждого творца важна не внешняя красота, но «огонь, мерцающий в сосуде». Тайна возделывания человеческой души – тайна кельи, молитвы, и везде и во всём Бог – тоже самая великая Тайна. Потребность в чуде, в тайне вечно живёт в человеке. Тайна – мощное духовное оружие. Добро и красота сокрыты в ней: «Зовёт, зовёт к себе Добра исток. / И этот зов мы называем: Бог», – приоткрывает завесу таинства поэт. И любовь – непреходящая тайна, неразгаданная, неизъяснимая, изменяющая мир и человека! Не могут, к примеру, не поразить стихи «Анне», созвучные в чём-то лирическим есенинским мотивам «Анны Снегиной». А. Фурсов в чувстве любви так же видит лик Божий. Строки текут в молитвенном ритме, каждая из них начинается ритмичным и уверенным повтором наречия-частицы: «Так мало людей настоящих… / Так мало не суетных – сущих… / Так мало людей понимающих… / Так мало Истину ищущих. / Вот почему мне странно, / Что ты опять приходила, / Что ты меня полюбила, / Аннушка, Аня, Анна», – сквозь время звучит имя мелодией любви, нескончаемой музыкой души. Библейское выражение: «Любовь покрывает все грехи», – изначально оправдывает всех любящих на земле и в небесах, благословляя их на жертвенный духовный подвиг.
Одно из самых волшебных мест, намоленное и благодатное место духовной силы – это Оптина Пустынь. Русские святые – сверх национальны, ибо из сверх национального и Вечного черпают свою силу. Они – высшее достижение человечества. Тишина Оптиной Пустыни манила к себе многих: и простых, обычных людей, и выдающихся, известных писателей, художников, философов, к примеру, тот же В. Розанов писал о К. Леонтьеве, искавшем там под конец своей жизни успокоения. У А. Фурсова тоже есть своя Оптина: «Есть внутренняя Оптина… Она – / Ориентир, начало, средоточье… / Есть Оптина – цветут души сады… / Есть внутренняя Оптина – есть ты: / Твоя семья, твой дом, стихи и мысли… / Есть Оптина – есть райские сады, / Где ветви от плодов тугих провисли…» Разве это не тайна возделывания Божественного сада в самом себе? Божьи дары, «мощь в сотах» находит поэт и на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, известном сегодня как историко-мемориальный памятник. Не трудно догадаться, что и стихам, написанным после посещения этого притягательного места, он мог дать точно такое же аналогичное название «Сен-Женевьев-де-Буа». «Кладбище, как сад», который по-прежнему плодоносит: «Бунин и Булгаков / Сергий – к вам стремлюсь! / Жду от вас я знаков / Про Святую Русь», – не канула в Лету мессианская эпоха, она грядёт!
Писать о священном сложно, отчасти невозможно, потому что лишь один Бог без греха. Святость, вероятно, рождается в нас их греха. Слаб человек, но он стремится почувствовать себя целостной частицей этого мира, способен отказаться от своего «я», когда зияющие пустоты одиночества заполняются созерцательностью, непосредственно личным отношением к людям, к природе, к Богу. А. Фурсов ищет в каждом движении жизни «Промысл глубокий Бога», ведь напрасного и бессмысленного нет: «Дождись Его. Бог не приходит поздно. / Сегодня – наг ты. Завтра в шёлке звёздном». Горние звёзды зажигаются не только в небесной выси, они прежде всего зажигаются в наших душах. Замысел Божий обретает плоть и способность к пониманию земного бытия именно в Божественной любви. Способность мыслить возносит человека, а не пространство и время. Христова благодать, сияние растворилось в русской жизни, в природе, в русской культуре. А. Фурсов приоткрывает это таинственное сияние Божие, которое всегда присутствует в глубине русского стиха.
Поэт вбирает в себя благоуханные запахи русской поэзии, что помогают ему заговорить на языке горнего мира:
Укропа высохшего пряность / Люблю вдыхать, когда цветёт
Листвы успенская багряность / И первый свежий снег идёт.
……………………………..
И если всё ж зима остудит / До самых недр души, до стоп,
То к жизни нас вернёт, разбудит / Просыпанный сухой укроп.
Природа, как древо жизни, соединяющее земное и небесное, тоже говорит с нами Божьим языком. Светоносность мира природы – одно из глубинных свойств русской поэзии. «Злато-жёлтый лист» будет хранить поэт на «библейских страницах», «дабы в будущей вечности он произрос. / Дабы мог я с листом тем молиться / В роще вечных берёз», – торжественная святость каждого трепетного листочка, каждой росной травинки, которой он, как в храме, наполняет душу и которую несёт «от утренней и до ночной звезды», несёт бережно, словно боясь расплескать хоть каплю из её Божественного сосуда. Как тут не вспомнить удивительнейший рассказ А. Платонова «Божье дерево», когда его герой, уходя на войну, попрощавшись с близкими, взял собой маленький влажный лист с Божьего дерева: «Степан сорвал один лист с этого божьего дерева, положил за пазуху и пошел на войну. Лист был мал и влажен, но на теле человека он отогрелся... Лист с божьего дерева родины присох к телу на груди...» По мнению философа В. Н. Лосского, соборность «заключается в совершенном согласии этих двух начал: единства природы и многообразии природы», когда личность не может быть «вне единства природы».
Диалог лирического героя с тварным небом, небом-космосом бесконечен в книге А. Фурсова. Сила любви и сила молитвы, поэзия и вера, чувство и мысль, разум и победа Духа – всё непостижимо сходится в высшей точке бытия, чтобы разразиться мощной симфонией вселенной – философским катарсисом. Здесь и примиряющие с жизнью стихи-молитвы: «Господи! Я принял эту муку – / И болезнь, и с родиной разлуку…» («Молитва»), и очистительные в своей благостной слезе стихи: «Что даст Господь, то и возьму. / Не воспротивлюсь ничему…» («Молитва о плаче»).
Высота поэтического повествования, дарующая спасительный катарсис, дарует и радость, когда нужно выйти навстречу распахнутой земной жизни, когда тебе обязательно, справедливо считает автор, «назначена встреча со счастьем». Органическая целостность мира волнует поэта: «Так – в ножнах меч, в чернильнице – перо, / Стрела в колчане, так – в тебе любимый. / И всюду мир царит ненарушимый, / И полновластно правит в нём добро». О моменте соотношении общего и его частей – единой целостной системе – говорил в своей диалектике всеединства и В. Соловьёв. Мир нерушим, замкнут. Н. Арсеньев отмечал познавательную позицию религиозной и философской литературы, способной серьёзно поведать о стремлении к Богу, конкретно провести индивидуальную связь с всечеловеческим. «Представление о познании и всей великой многословности нашей духовной жизни, которая даётся нам Священным Писанием, совершенно несовместима с интеллектуализмом, философской доктриной, утверждающей, что всякая действительность познаваема, и что доступна она лишь познавательной способности разума», – следуя двухтысячной христианской традиции, между тем замечал святитель Лука Войно-Ясенецкий, полагая, что далеко не всё, исходящее из области Духа, подвластно науке («Дух, Душа и Тело»).
Надмирность мысли открывает те высоты, откуда нет возврата. Движение должно быть вертикальным, нельзя увлекаться движением горизонтальным. И путешествуя за горизонт, поэт-паломник не перестаёт вглядываться в небо. Приходится искать золотую середину и в парадоксальной двоякости: «К высокому потянешься – готовься / Принять, познать все нечистоты низа», – прискорбно замечает он. Но разве был бы он подвижником веры, если не кипела бы в его груди «божественная брага», потому как «душе нельзя без смысла, / Нельзя без Божьих недр, / Душа стремится к выси, / Как сильный мощный кедр!» Николай Арсеньев в книге «Русская литература нового времени и современности в их духовной взаимосвязи» писал: «Религия и философия всех народов задолго до христианства установила, что человек и даже всё мирское бытие влечётся сознательно или бессознательно ввысь к абсолютному совершенству, к Богу. Различие между людьми и народами состоит в том, в какой форме и в какой степени осуществляется у них это стремление вверх и под какие соблазны они подпадают при этом».
Главный свой дом настоящий христианин строит на небесах. А. Фурсов хранит его в своём сердце и ещё не раз мысленно будет в него возвращаться, зная, что главная встреча в будущем Доме впереди. Произведение «Прощание с материнским домом на Украине» пронизано болью о невозвратном, дом детства остался, но никто его там уже не ждёт:
Теперь моя защита – где? / Стою я под дождём…
И тает, тает в темноте / Как дождь, как снег, мой дом.
Мой дом останется во мне – / Как смысл, как глубь, как суть…
И мамин силуэт в окне / Венчать мой будет путь.
Боль по дому, через эту боль невысказанности и одиночества поэт пытается соединить разделившееся. Вдумайтесь: страдание и боль – неотъемлемая часть человеческой жизни. Ведь спасение всему дому может прийти по вере даже одного-единственного человека. Сказано: «Веруй в Господа Иисуса Христа и спасёшься ты и весь дом твой» (Деян. 16:31). Постигнуть сущность боли… Не бояться жертвенной любви, не бояться признаваться в своей любви и в своей боли. Никогда не бояться постучать в родной дом, там никогда не предадут тебя, там тебя всегда ждут. «…Стучите, и отворят вам…» (Мф. 7:7). Дом детства. Солнечный, просторный, светлый. И мы вправе молить о вечном Доме, что дан нам от создания мира. «Ибо знаем, что, когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный» (2 Кор. 5:1).
Но истинный дом не может иметь ни начала, ни конца. Таким общим братским Домом хотел бы поэт видеть Союз России, Украины и Беларуси. Истина – есть откровение Пресвятой Троицы. «Троица земная» – три славянские дорогие нашему сердцу и нашей памяти страны. Для постройки необходимо твёрдое основание, краеугольным камнем которого является Господь. Будем верить, что так и свершится, и возрадуются наши усталые от тревог и потерь души, и мы вновь обретём друг друга! Вновь будем вместе!
«О Бог дорог! Ищу цветок твой редкий»
За нами другие придут поколенья –
И тоже Россию по-своему сложат.
Наталья Егорова.
А знаем ли мы настоящую Россию? – не перестаёшь задумываться, когда всё больше погружаешься в книгу Александра Фурсова «Паломничества за горизонт». Только тот, кто хотя бы на какое-то, пусть и непродолжительное, время почувствовал себя отшельником в одинокой келье, на краю земли, вдали от мирской суеты, денно и нощно пребывая в молитве, однажды покидая её, прекрасно знает, что после кельи этот Божий мир пьянит, как вино. Так же и наш герой выходит навстречу жизненным испытаниям, и дорога сама просторно расстилается перед ним. Здесь, пожалуй, открываются самые любопытные страницы повествования, визуально нацеленного на панорамное изображение мест, событий, явлений, вещественных предметов бытия. «Я читаю город, страну, пейзаж, людей, загадываю и разгадываю их жизни», – подобным образом описывает свои путешествия во времени – хроно, как она их называет, писатель Н. Иванова в книге «Такова литературная жизнь». Впрочем, у А. Фурсова свой собственный пейзаж, своя одиссея преодоления пространств, своя особая окраска, свой дар – видеть мир глазами Бога, он, будучи человеком воцерковленным и православным, и будучи художником слова, ценит жизнь не только – как факт воображения, но и – как динамичную силу устремления вперёд. Вера аналогично концентрирует в себе движение, предполагает усилие, знание, что вселяет уверенность и покой. Разве не к гармонии покоя стремится праведник?
А. Фурсову присуща крайне редкая сегодня черта – помнить из пережитого одно лишь хорошее. Любовь к ближнему граничит у него с самоотречением, он способен полностью раствориться, исчезнуть в другом человеке, потому что «всё живёт и дышит с Богом вместе». Ожидание предстоящей радости порой лучше, чем даже сама реальность её прихода, чем само пребывание в этом необыкновенном состоянии:
Тебе назначена встреча со счастьем, / Счастьем невыдуманным – настоящим,
Светлым и чистым – не фальшью блестящим, / На неземном языке говорящем…
Это тебе говорю по секрету… / Впрочем, ты сам уже чувствуешь это…
Приближение счастливых моментов для поэта можно сравнить и с разлитым в воздухе ожиданием предстоящих стихов, их появлением по броуновскому движению мысли, по жанровой стилистике. В книге осязаемо предстаёт живая география страны, которую автор вписал в общий поэтический контекст собственных произведений: Крымские строфы, Чеченские, Осетинские, Валаамские, Амурские, Камчатские, Магаданские и Сахалинские, Бурятские и Тувинские, Соловецкие острова, Лотосовы поля казахстанских степей, рощи вечных берёз Сибири, Средняя Азия, Европа, Скандинавия, Китай – не счесть всего! «Странствия – лучшее занятие в мире. Когда бродишь, стремительно растёшь, и всё, что видел, откладывается даже на внешности. Людей, которые много ездили, я узнаю из тысячи. Скитания очищают, переплетают встречи, века, книги и любовь. Они роднят нас с небом. Если мы получили ещё недосказанное счастье родиться, то надо бы увидеть землю», – был уверен К. Паустовский, неутомимый путешественник, исходивший пешком и объездивший практически всю Россию (цитата из сборника «Романтики»). А она неисчерпаема и бесконечна щедра, удивляя тихими и скромными красками своей срединной полосы, притягивая немногословной и строгой красотой северной природы, чистой и прозрачной палитрой юга. Вот и Крым у А. Фурсова сказочно поднялся из морских глубин, как остров Сокровищ, зовя нас смотреть и постигать его яркую гармонию, где солнце магически властвует над красками. «Мне в Крыму легко дышится, / Мне в Крыму легко пишется…» – весь стих держат глаголы, коих в нём не меньше двадцати. «Я, о Крым, твоё деревце, / Кипарис твой, твоя магнолия… / Я каштан твой, твоя глициния, / Как богат я, как счастлив ныне я…» – романтическим восторгом от единения с крымской цветущей природой переполнена утопающая в сравнениях и образных сопоставлениях душа поэта.
Однако тема радости оказывается неразлучна с темой страдания, так же соприкасаются противоположности в изображении мира и человека у Достоевского в поучениях старца Зосимы. «Жизнь хороша, и надо так сделать, чтоб это мог подтвердить на земле всякий», – писал Фёдор Михайлович в своих дневниковых записях. Но при всём том А. Фурсов не может не сказать о Камчатке – северном рубеже России, о Магадане, его суровой колымской стезе в истории страны, с её святыми мучениками и их спасительными и возрождающими молитвами, какими и ныне жива Россия. Чиста, как сам север, не утерявшей душевной воли, духовной крепости, природной первозданности, душа паломника. Через страдание он идёт к радости, стараясь, вопреки всему происходящему, не предаваться унынию, хотя горечь грехопадения беспрестанно перекрывает радость бытия. «В Голгофе – ад, но в ней же рай», – скажет он о Магадане. Если в мире и в человеке убывает радость – значит, убывает благодать. Вспомним призыв апостола Павла – «всегда радуйтесь» (1 Фес. 5,16). Целиком и полностью захватывает ценностно-эмоциональная атмосфера его произведений. Автор искренне излучает личную радость, подлинную христианскую любовь, вызванную встречами и общением с самыми разными людьми, ведь всё на земле даровано Богом. «Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день будет сам заботиться о своём, довольно для каждого дня свой заботы», – мудро учит каждого Евангелие (Мф. 6:34). Новый день благословенно отправляет нас в путь, и бежит дальше дорога, уходит за горизонт. «И я, пилигрим», – скажет поэт о себе, ступая на священную землю Иерусалима. «Дорога – всех Дорог Дорога» – вечное место и колыбель человечества. Кроме того, это сакральное место на протяжении столетий и сменяющихся цивилизаций будет всегда оставаться для всех художников мира метафизически притягательным и литературоцентричным.
Многоликим, невероятно колоритным, строго выдержанный в своём «законе великого «Инь», таинственно сокровенным – таким на страницах книги А. Фурсова является нам его Небесный Китай. Невозможно удержаться, чтобы не привести хотя бы одно лирическое стихотворение японского поэта Мацуо Басё, писавшего в классической китайской манере:
Кукушкина песня! / Напрасно перевелись / Поэты в наши дни.
А теперь и трёхстрофное хокку Александра Фурсова, словно вторящее безукоризненному мастеру, где нет ничего лишнего:
Читаю – и что-то / Растрогало сердце в мгновенье… / Слёз сладость!..
Или другое, сокровенно взывающее к всечеловеческому:
Маленький мальчик / На иконе мучеников Пекинских / Как дорог мне…
Вообще, признаемся честно: где бы ни был поэт, он испытывает ностальгическую тоску по Родине. «Господи, как же без Родины страшно и больно, / Родины-храма, где плещется ангельский свет», – томится сердце его на чужбине. Приходят на ум произведение русского чудотворца слова Н. Лескова, его повесть «Смех и горе», в какой писатель как раз и рассуждает о разнообразии российского быта: «…я уезжаю отсюда за границу именно для успокоения от калейдоскопической пестроты русской жизни». А. Фурсов заставляет нас остановиться, сделать передышку на непрерывном пути, оглянуться вокруг, подумать. Куда идёшь человек? Своим ли путём? А надо лишь следовать простым истинам – любить, не предавать своё кровное, родное, исконно русское, святое, надо помнить, что конечная цель любого пути, любой дороги – Бог. Простое, как правило, постигнуть сложнее всего.
Стоит заметить, Александр Фурсов абсолютно не пытается навязать собственное мнение, не утомляет читателя излишним морализаторством и нравоучениями при всей высокой нравственной составляющей его поэзии. Не секрет, существуют люди, чья постоянная и несомненная правота делает жизнь окружающих невыносимой. Эта правота без любви. Он же прав своей щедрой и бескорыстной любовью, окрыляющей всех, кто с ним соприкоснулся, чувством беспредельного счастья:
Как я люблю вокзалы, возвращенье! / И запах шпал, и блеск звенящий рельс.
Здесь жизнь меняет вдруг своё теченье. / Манит, манит дорожный эдельвейс…
………………………………….
И даль и близь сольются. Расстоянья / Исчезнут, расставания и смерть.
И будет Встреча, Вечное Встречанье / И Вечное Венчанье, Вечный Свет…
Случаются события порой незначительные, а вот запоминаются же отчего-то. Особенно, когда человек возвращается – откуда бы то ни было – это ведь не случайно. «Расцветших храмов горние цветы» – Белый храм, олицетворяющий образ Руси, свят и для А. Фурсова, как и для всей русской культуры и литературы. Встречи – Соборность душ – совершенная гармония Любви... То, что человеку даётся по силе его и вере, и есть наилучшее. Суть православного духа, которая не даёт искре Божьей угаснуть в себе, напоминает современникам о высших и непреходящих Истинах. Александр Фурсов помогает нам открыть в себе доброе, помогает в своей книге «Паломничества за горизонт» собрать самое ценное и животворящее зерно! Воистину тогда настанет самый главный день нашей с вами жизни, день, наполненный Верой, Надеждой и Любовью:
Когда сойдётся разное от века,
Когда сольются альфа и омега,
Сомкнутся первое с последним звенья.
И станет «Бытие» как «Откровенье…»
И всё начнётся с чистого листа.