Национальный образ России в поэзии Александра Хабарова
Выпадут годы иные —
ты обнищаешь, как тать,
и на просторах России
Знаешь, где снегу плутать.
Светлана Сырнева, «Зимнее небо…»
При всех потерях и сложностях современного мира, пожалуй, самое важное открытие и осмысление всё же происходит в поле словесности. Многое возвращается на круги своя, и утраченный интерес к поэзии и прозе тоже начинает оправдывать наши ожидания. «Поэт в России, он — поэт, / Не больше и не меньше», — вот так по-классически весомо обозначил ипостась поэта наш современник Валерий Хатюшин. Жизнь и судьба Александра Хабарова этот поэтический феномен подтверждают и одновременно заставляют взглянуть на его творчество через призму всей русской поэзии. Мощное космическое излучение хабаровской поэзии сияет в стихах ушедших поэтов — С. Есенина, Н. Рубцова, П. Васильева, Б. Корнилова, произведения которых незабываемы и неподвластны времени. Вдохновенный талант природа дала и самому А. Хабарову, на генетическом уровне впитавшему фольклор русской земли, самобытность её языка. «И склонится к России моя голова, / В ледяные отцовские руки», — напишет он пронзительные строки, подтверждающие прямую преемственность традиций. Поэт ушёл в полной силе, как сказала бы М. Цветаева, ушёл в вечность «на высоте дара и судьбы».
Александр Хабаров был человеком вне парадигм и иерархий. Его эпоха несводима к 66-ти прожитым им годам. Некоторым отведена особая роль — быть человеком вне ряда. Из-за чего, впрочем, он и страдал. Любая система подпитывается рефлексом, звериным чутьём на несходство с ней тех, кто выбирает свои пути, свой мир, непохожий на чей-то, который вопреки всему стремится сохранить в себе. Александр Хабаров всегда оставался равным самому себе, вне зависимости от существующей системы. Потрясающая убедительность и оголённая правда — как вершина творчества — исходит от его стихов и, видимо, имеет корни, берущие начало в его биографии. Он обладал цельным и смелым характером — и как человек, и как писатель, и учила его цельности, смелости и жизнь, начиная с юных лет, и литература, ставшая судьбой. Родился А. Хабаров в городе Севастополе, учился в мореходном училище, затем в Крымском государственном университете, сменил и освоил множество профессий: трудился матросом, наладчиком ЭВМ, спасателем, инструктором-спелеологом, корреспондентом крымских газет, а также в журналах информационного агентства печати «Новости». Будучи уже в зрелом возрасте, принимал участие в реставрации старинных храмов, колол смальту, выкладывал фоны в мозаичной иконе «Царские мученики» и в куполе храма Благовещения Пресвятой Богородицы, что находится в Петровском парке в Москве.
Александр Игоревич Хабаров — автор более семи книг поэзии и прозы, среди них самые известные поэтические сборники: «Спаси меня» (1989 г.), «Ноша» (1996 г.), «Жесть и золото» (2012 г.), «Из жизни ангелов» (2016 г.), а также ряда остросоциальных криминальных романов, многочисленных публикаций в области экономики и политики. Он является лауреатом многих литературных премий, в том числе им. Н. Заболоцкого (2000 г.), им. А.П. Чехова, обладателем «Золотого пера Московии» (2004 г.), Общенациональной Горьковской Премии в номинации «поэзия» (2015 г.). Его стихи вошли в различные антологии, к примеру, в такое популярное и авторитетное издание как «Русская поэзия. Век ХХ», в альманах «Академия поэзии». Творчество А. Хабарова представляет философско-литературный синтез и фантастически-романтического, и эпически-сказового, и легендарно-реального, в котором присутствует несколько измерений как реальной действительности, так и поэтической с её измерением памяти. Темпераментную гражданскую поэзию автора отличает острая эмоциональная реакция, а мужественное слово — выдержка и стойкость русской православной души, сокровенное слово возрождения, спасительного очищения души от всего наносного, чуждого, неестественного её природе, изначально основанной на добре и любви.
Время, искажённое прагматизмом, ему явно претило. В ХХI веке мощно и яростно Хабаров открывал новую поэтическую страну, открывал собственной интонацией и отчаянными порывами в координатах собственного духа и собственной воли, собственной жизненной правды, сложной, противоречивой, неугодной, которая в любые времена далеко не всем по нутру. Поэт ощущал себя частью этой особенной, небывалой страны, которую он исходил, как странник и паломник, не исключено, и как отверженный изгой, о ней были все его поиски и мечты, поиски истинной Родины, когда-то утраченной, и эта потерянная Родина никогда не отпускала его. Сегодня нас так же не отпускает невероятно притягательная сила, некий магический механизм озарения в стихах А. Хабарова. Странно, до конца необъяснимо: человек ушёл в вечность, а книги его, написанное им продолжают жить. Одна из его самых запоминающихся книг, название которой столь же яркое, сколь и редкое — «Жесть и золото», — горестная книга, но вместе с тем и высокая, светлая.
Свято место пусто не бывает.
По ночам там ветер завывает,
В полдень — ночь кемарит в уголке.
Или забредёт какой прохожий,
На простого ангела похожий,
С посохом ореховым в руке.
Уверенная поступь русской поэтической традиции прочитывается буквально в первых стихах «Свято место», и автор чувствует и передаёт нам её эмоционально-волевое отношение к миру и человеку. Болевое напряжение строки он скрашивает пронзительной лиричностью, высоким благословенным светом, согревающим мир утренними лучами солнца. Безнадёжного нет, есть нечто таинственное и нечто непостижимое в описанной им стране безмолвных снежных равнин, заброшенных погостов, тихих, доживающих свой век деревушек, что затерялись среди бескрайних российских пространств, старых маленьких церквушек, и рядом с ними струящихся родников. Всё творчество поэта — родник, лоно земного ключа, стремящегося к своим кровным истокам. Русь стала для него — единственным и главным истоком. С горькими лишениями искал он то, что ниспослано художнику свыше за право владеть талантом.
Поэт стремился охватить, сопрячь, примирить, казалось бы, разные темы, но все они связаны в единый тугой узел: Русь, Россия, судьба художника, слово, осенённое божественным светом, и дорога, в конце которой нас ждёт Бог, ибо иного пути в настоящем творчестве просто нет и не должно быть. Вера православная, земля православная, христианское служение Истине — то, что испокон веков несёт в себе Россия, то, что сохранилось внутри её глубинной провинции, вдали от шумных городов, там, где бредёт одинокий прохожий, как в стихах А. Хабарова, «на простого ангела похожий, с посохом ореховым в руке». Неотступно предстают перед глазами картины и пейзажи русских художников с многочисленными старцами, паломниками, странниками, бредущими по дорогам святой Руси. Родина, судьба человека и поэта, Бог — всё это раскрывается в его стихах по возможности сжато, плотно, в пределах целостного высказывания:
Солнце глянет в черные отверстья,
Голуби, как добрые известья,
Разлетятся в дальние края.
Грянет с неба благовест усталый,
И заплачет ангел запоздалый...
— Здравствуй, — скажет, — Родина моя...
Такова Русь, многострадальная, нескончаемая, вечная. И Александр Хабаров выходит к своему роднику, даже в лютые морозы незамерзающему, где всегда живая сила пульсирующей струи прозрачной воды, пробивающейся сквозь льды, пульсирующей, словно могучее горячее сердце, заставляющее растекаться по жилам животворящую кровь.
«Эта страна, словно вьюга…»
Нет, нас вели не разум, не любовь, и нет, не война,
Мы шли к тебе словно в гости, каменная страна.
Мы, мужчины, с глазами, повёрнутыми на восток,
Ничего под собой не слышали, кроме идущих ног.
Павел Васильев. «Переселенцы»
Русь — Россия — стержневая корневая система, питающая всю поэзию Александра Хабарова, — первостепенная и непреложная. Но некогда поправ традиции святой Руси, мы попрали и память предков, надолго став нищими духом. Как тут не воспользоваться обнажённо правдивой строкой Анны Ахматовой, когда «всё расхищено, предано, продано». Царство верности правде жизни, заложенное на Руси её христианским промыслом Божьим, давно потеряно. Автор ищет свою потерянную Родину, и она у него очень разная: трагическая и светлая, собственно, как и вся его поэзия контрастов, поэзия приземлённой простоты и пафосного величия. Возникает странный собирательный образ России — страны извечных холодов, покрытой снегами: стылый, зябкий, заметаемый вьюгой и продуваемый злыми, безжалостными ветрами, — образ «страны снегопада», «земли ледяной»: непролазных сугробов, а ещё черной земли и глины под сапогами, бесконечной русской распутицы, безмолвных равнинных пространств, исчезающих за дальним горизонтом. Да и горизонты познания творчества у А. Хабарова тоже волшебно-бескрайние, в них нет границ и временных рамок, поэт предвидит грядущее, скрытое скорбью ледяных дорог. С одной стороны — бесприютность, мрачная тоска размышлений, с другой — необозримое эпическое пространство земли Русской, могучая цельность духа русского человека.
Что характерно: мы сталкиваемся в поэзии автора с противоречивой категорией двойственности сознания. Нужно сказать, это всегда присутствовало в русской литературе, но здесь необходимо выделить основное — есть ли и каков выход из подобного состояния? Во имя чего создаётся художественное произведение, ради какой идеи? — вот, что важно. Принцип «искусство ради искусства» сам по себе давно никому уже не интересен, как и принцип оригинального самовыражения, если за ним ничего более существенного не стоит.
40 лет кочую в захолустьях,
Воду пью в холодных русских устьях,
Черный, Христа ради, у мамаш
Русский хлеб выпрашиваю наш…
Я не раб, не вор, не росомаха —
Огород вскопаю в три замаха…
Погремуха — Стёпка-Огонёк;
А крестили?… вроде бы Санёк…
Как видим, стихи поэта «Сирота» — не просто, как можно предположить, отдельные автобиографические моменты, написанные ради красивого словца, если вдуматься, — это нелёгкая судьба не только паренька по имени Санька, это Россия, которую мы до сих пор не знаем, потому как не проехали её налегке в товарном вагоне от начала и до конца, не прочувствовали хлеб её русский, больше чёрствый, с привычной горчинкой. И весь он тут, его распахнутый герой, словно на ладони, без лукавства и прикрас со своей исповедью, что не о хорошем в себе, а о грехах, пусть о жизни бесшабашной и вместе с тем по-своему правильной, где и он непоследний грешник, не вор, бегущий от труда на земле отчей.
Поэзия А. Хабарова почти всегда являет собой напряжённый накал, взрыв эмоциональных чувств, когда бездна, падение и тут же взлёт, высота граничат рядом, когда ослепляет сочетание обычного, приземлённого и возвышенного, но не откровенно пафосного. Неоднозначно раскрывается мир для поэта, для читателя и в стихах «Путь»:
Мой путь далёк, и снег мой бел,
Как черновик…
Я шёл туда, куда хотел,
Меж сосен, книг,
Меж зданий разных: дом, дворец,
Темница, клуб.
И телом был я молодец,
Душою — глуп…
То, что белые снега вселяют чистые чувства, и то, что путь далёк, и многое вовсе не пугает, хотя и не решает главного, что там, в конце пути, ведь идти можно до бесконечности. Как и в предыдущем стихотворении, здесь аналогично ситуацию изменяет завершающая строфа, привнося совершенно противоположную окраску, мироощущение внутреннего примирения, той незримой уверенности, в конце пути дарующей покой и просветление:
Я шёл туда, куда хотел,
На стыд и свет,
На огонёк, на плеск весла,
На блеск пера,
На визг ликующего зла,
На зов добра…
Путь должен иметь высокую цель — быть осмысленным. За этот «путь железный» его герой, будучи неразрывной, неотъемлемой частью вагонного простонародья, поднимает свой горький тост: «За поезд наш нескорый, / За Родину над бездной, / За узкий путь, который / Воистину железный…» Просторная, полная жизни и движения картина родной земли, «окутанная безбрежными снегами», слагается в стихах Хабарова в единую поэму о России: необъятные русские дали, нескончаемые дороги, полноводные реки, сливающиеся с родниками, глина и чернозём, «чёрная земля под сапогами», разбитые колеи, вокзалы и поезда, палатки и костры, хлеб и вода, сёла с погостами, «заплаканный платок» бабы русской, ещё храмы и купола, золотые кресты, скиты, тюрьмы, избы русские с лампадкой, бездонные колодцы, в которых отражаются звёзды… Вот она, хабаровская Россия: «нищая», «чёрная, пьяная, битая», что так напоминает и так похожа на блоковскую Русь, «где униженье, где грязь, и мрак, и нищета», но где не убывает любовь к этому «ужасному» миру, потому что «за ним сквозит» и «мир иной».
Как и для А. Блока когда-то, так же и для А. Хабарова важно в мире трагическом разглядеть этот «мир иной», не потерять с ним связующую нить, чтобы из тьмы выйти к спасительному свету. Именно об этом писала и Татьяна Глушкова в книге «Традиция — совесть поэзии», в статье, посвященной Александру Блоку, «И не ведаем сил мы своих…» В полифонической «музыке» на языке Блока» выдающийся поэт и литературовед видела «некую миросвязующую «материю», залог космичности человека, способности к личностному, а не индивидуальному бытию». Подлинную поэзию может создавать только личность, впитавшая преемственность культуры. Культура же, по убеждению Т.М. Глушковой, и есть традиция. «Культура — это преемственность. Никакой другой культуры не бывает», — считала она.
Безусловно, А. Хабаров сотворил сам свой особенный поэтический космос. Он шёл на смелость «творческих» экспериментов, привнося в стихи собственное личностное начало, включался в пространственный диалог с предшественниками, входя в саму традицию, поднимая целые пласты русской культуры. Голоса русских художников слова слышатся и в беспощадном стихотворени А. Хабарова «Родина», впечатляя насыщенной мощью метафорического слова. Здесь тесно соприкасаются и А. Блок, и, разумеется, С. Есенин, и прозаик Л. Андреев, и, конечно же, А. Чехов. Произведение напоминает молитву, но настолько необычную, когда разговор с самим собой становится сокровенным разговором с Родиной, с Богом, осеняющим своим святым перстом грешную и великую Россию:
Вопию Тебе, Господи: воля Твоя,
А моя — лишь свобода...
Что мне Родина, бедная эта швея
Високосного года,
Эта нищенка в черных лохмотьях ночей
И в заплатках столетий...
Я и сам-то таков: и не свой, и ничей,
Но и, к счастью, не третий.
Там, где реки сольются, кружа, в родники,
И безвременье в силе,
Я пройду, не заметив дрожащей руки
Этой нищей России...
Существует непознанная «область духа», что не даёт оторваться от земли родной, от корней кровных. «...А она-то, она-то вцепилась в меня!» — восклицает в сердцах поэт, имея в виду Родину, хотя мы прекрасно понимаем, что ей-то как раз нет до него никакого дела, как и до его горемычной родни, как и до всех остальных, таких же несчастных, обездоленных. Он сам намертво прикован к ней и до последнего своего земного часа будет предан ей: «Эта Родина, дальняя эта родня... / И за что она только так любит меня, / Выбирая из многих?» Хабаров останется верен нищей России, за которую было больно Есенину, о которой до глубины души сокрушался Блок. Классическое наследие всегда содержит в себе тайну сближения падения с тайной поднебесья, как низкого с великим. А. Хабаров поднимает Родину из нищеты и убожества на вершину и человеческого, и Божественного Духа. Подобное не всем по плечу. Он подкупает художественной правдой и совестливостью, гуманистическим отношением к «маленькому человеку», которому сострадал тот же А. Чехов. Да, пусть он нищ, наг, слаб, ничтожен, но лишь за него по-прежнему невыносимо больно, горько, ведь он живая частица Родины. Символическая и аллегорическая образность, художественные приемы обобщения приобретают в поэзии А. Хабарова магическую власть. Его стихотворение «Земля моя» явственно отзывается державинской речью: «Земля моя, ты прах… И я таков, / И я из праха вышел, червь двуногий…» — тут не только Русь, тут вся земля, из которой мы вышли и в которую уйдём. Разумеется, автор не ставит глобальную цель повторить знаменитую оду, не намерен и по капле «выдавливать» из себя чеховского раба, открыв собственное измерение духа, он ещё глубже врастает корнями в эту чёрную землю:
Земля моя! Как черную змею —
Люблю тебя, чтоб ты под сапожищем...
Да я и сам давно лежу во тьме,
Окутанный безбрежными снегами,
Как вещь в себе, как частное в уме,
Как черная земля под сапогами...
Будто метафорическая живопись перед нами: многомерная, сложная, поразительная развернутая метафора — «черная земля под сапогами» — два образа, способных вобрать в себя чуть ли не всю Россию, способных быть почвой и способных стать традицией. Не в этих ли не знающих сносу сапогах исходил русский человек и свои дороги войны, не в них ли он пахал и сеял? Отвергнута завеса, скрывающая тайну жизни и тайну смерти — как истина, начертанная на неведомом языке. Крушение и возрождение одновременно!
Заметим, что поэтическое пространство в стихах А. Хабарова наполняется глубоким и пронзительным знанием жизни: жизнь для него гораздо важнее творчества. Он и говорит о ней понятным народным языком, где-то колоритным жаргоном, нисходя в самые низы пёстрой народной массы и нет-нет, да и употребляя криминальные словечки. Вот и его «Русская ночь» — произведение вечного странника, ненужного человека, не день и не два кочующего по российским вокзалам, жизнь которого никогда ничего не стоила в опасных краях подолгу длящейся зимы:
Ночь меня разводит на вокзале,
Как цыганка пьяного лоха…
Хоть бы добры люди подсказали
Избежать обмана и греха.
Поедешь по Руси, сойдёшь на какой-нибудь небольшой станции провинциальной глубинки — увидишь сам, убедишься воочию, какая она настоящая Родина! Впрочем, не всегда русский человек бывает смирен и кроток. Порой противостояние внутреннее переходит и в противостояние поэтическое. Стихотворение «Любовь к Родине» построено у Хабарова на антитезе, не некоем сарказме, резко переходящем в сардоническую насмешку:
У нас на Руси хороши кабаки,
И тюрьмы у нас хороши.
У нас на Руси хороши кулаки,
Что кости дробят от души…
Между тем не так просто жить в стране, богатой на противоречия, автор недаром скажет лирической, до дрожи, до озноба пронизывающей строкой: «Люблю эту землю за всю её ложь / И правду меж сосен и строк», «За пулю, летящую в грудь или в лоб, / За звёзды в колодцах без дна». И кажется, будто поднимается что-то внутри, подкатывает сладкий ком к горлу, а в самое сердце, словно восхитительный удар, — мощные завершающие аккорды! Всепобеждающие — за боль, за страх, за сомнения, за тоску одиночества и отчуждения на родной земле, но как бы то ни было, и за бессмертное, навсегда слитое, нерасторжимое с русской душой:
За звон колокольный, за берег крутой,
За снежный и смертный уют,
За жесть куполов и за крест золотой
На храме, где нас отпоют.
Вот она впереди — дорога к Храму! И как не ищи свой «Потерянный рай» в одноимённых стихах автора, как не теряй время, «речь, закат, восток, / железо в венах воинов из глины», как ни вини себя за промахи и неудачи, всё равно «скучает плоть, душа глядит на юг, / когда бредут на север богомольцы». И в этом истина русской жизни. Чтобы ни было суждено русскому человеку, чтобы он ни нашёл: «Обитель, скит, тюрьму, костёр с палаткой», — он обречён, «обойдя весь мир, вернуться в дом / — Туда, где умирают под лампадкой». Все пути-дороги сходятся в одну, круг бытия замыкается. Разве и это не есенинское родное, посконное, святое, когда умолял поэт, крестьянский сын многострадальной России: «…за грехи мои тяжкие, / За неверие в благодать / Положите меня в русской рубашке / Под иконами умирать». Это ли не тот Дом, что нерукотворен, что вечен, как сказано в Писании (2 Кор. 5:1)? Дом небесный, Русский Храм — мистическое предчувствие Истины, яркие картины Русского мира, народного, ничем не замутнённого, образно и зримо предстают и в подлинно русской поэзии А. Хабарова.
Т. Глушкова в уже упоминаемой книге «Традиция — совесть поэзии», исследуя природу поэзии Ю. Кузнецова, анализируя популярность его творчества, в статье «Призраки силы и вольности» пишет следующее: «Если попробовать коротко объяснить вспыхнувшее тогда внимание к этому поэту, не ослабившееся и по сей день, я сказала бы, что причиной его явился не только собственный тембр голоса, различимый у этого автора, но содержание, тяжелыми, неровными ударами крови пульсирующее в его стихах, внятные приметы мировоззрения, не всегда сулящие читателю привычный духовный комфорт». Данный феномен можно спроецировать и на поэзию А. Хабарова, здесь аналогично, по словам Т. Глушковой, крайне необходима «эмоционально-идейная оценка данного творчества». Зачастую неуютно, тревожно в надломленном мире, который изображает Хабаров: пугает дыхание нынешней эпохи, а крайне радикальный взгляд автора нередко вступает в конфликт с самой жизнью и с поэзией. Становится очевидно, насколько точно предчувствовал А. Хабаров национальную трагедию русского народа — страшный духовный кризис, проявившийся во многих сферах в период радикальной «перестройки» и в период постперестроечный, которые вовсе не назовёшь историей, а скорее — несложившейся жизнью. Как же велико горе России, что народ её разуверился в своём светлом будущем! Поэт попытался представить этот новый нравственно-философский аспект народной трагедии, импульсивно выплеснув всю русскую безысходность тоски, весь драматический надрыв в стихотворении «Застольная» (1983 г.). Автор тяготеет к глобальному, гигантскому тематическому охвату, вовлекая нас в нечто философско-трагическое по пафосу и невероятному накалу своего действа. С нечеловеческой энергией пред нами разворачивается историческое полотно России последней четверти XX столетия, находящейся на распутье грядущих перемен, поражающее интенсивным мистерийным планом, когда вино поэзии не опьяняет, а лишает разума, парализует дух и волю. Автор даёт волю повелевающему императиву, донельзя категоричному, жёсткому, не терпящему возражений:
Россия, пей! От Бреста до Камчатки
Поднимем переполненные чарки!
За здравие и за помин души!
Россия, пей! Россия, пой-пляши!..
Приволье времен, простор веков, свободные российские дали сгорают в безумном пьяном угаре. И высказывание князя Древней Руси Владимира о том, что «питие есть веселие Руси!», — ныне не вселяет оптимизма. Настораживает властность героя, культ сильного, мы сталкиваемся с неким нарушением границ нравственности, возможно, и всей правды:
Баян вразнос, а душу наизнанку,
Ещё стакан — и грянем «Варшавянку»!
Ещё стакан — затянем «Брянский лес»!
Ещё стакан — и воем без словес!
Читателя накрывают с головой горько-гневные интонации бесприютной России. Глубоко психологичный внутренний мир поэта идет наперекор жизни, он бросает своеобразный вызов эпохе тотального развращения душ. Упругая напряжённая строка, безупречный чеканный слог сражают наповал едкой ироничностью, сарказмом, дикой, звериной силой неукротимости русского человека, сгорающего в этом пьяном угаре. Отточенная словообразовательная модель ассоциативно-метафорического видения естественно впитывает и социальный жаргон. «Россия, пей! Нельзя, чтобы не пить!» — пугающе неукротимое и яростное звучание — ошеломляет, сковывает, леденит душу. Но разбойничья удаль, хмельное-бунтовское веселье героя резко сменяется суровой поступью выстраданных авторских убеждений. Во имя чего мы вынуждены вместе с автором-героем раствориться в этом из года в год длящемся кошмаре? Кого призвать к ответу за русские загубленные жизни? И есть ли вообще какие-либо ответы? Разве что-то изменилось с того момента, когда писал Сергей Есенин свой цикл «Москва кабацкая» (1924 г.)? Это стихи русского поэта: «Пой же, пой. На проклятой гитаре…», «Сторона ль моя, сторонка…», и, вне всякого сомнения, — «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…» «Нет! Таких не подмять, не рассеять. / Бесшабашность им гнилью дана. / Ты, Рассея моя… Рас… сея… /Азиатская сторона!» — во многом он был прав, провидчески прозревая её судьбу. Обладал зорким взглядом летописца и А. Хабаров, он — поэт-трибун не менее трудного, переломного и эпохального времени. К нему также приходит умение соединять эмоциональный напор, категоричную и резкую силу с чёткой остросоциальной мыслью, что является свидетельством зрелости художника слова, безусловным утверждением его самостоятельного поэтического голоса и литературного стиля.
Правдивый, принципиальный взгляд поэта охватывает широчайшую историческую панораму многоликой жизни России. Так, некую программность несёт в себе объёмное стихотворение «Державный марш». Определённо, его по праву можно назвать программным, оно написано в духе традиции странствия. Русская литература богата примерами и образцами произведений, созданных в классическом ключе путешествия. Достаточно вспомнить: Радищева, Пушкина, Лермонтова, Гумилёва, Есенина. А какое количество путевых дневниковых записок, дорожных заметок запечатлено в публицистическом жанре очерка! Обычная почва приобретает в стихах А. Хабарова свою нравственную оценку, плотно соединяя исторические, бытовые, психологические приметы времени.
Именно гражданственность — характерная черта поэзии А. Хабарова. Казалось бы, странный диалог с условным героем Ваней, землекопом-могильщиком, который больше напоминает монолог, тут имеет свойство перерасти из обыденно-рядового в нечто мистическое, проходящее дантовы круги ада, или ту же зловещую фаустиаду, и всё, соединённое вместе, — непрерывный порочный круг российской истории.
Не падай, не плачь, товарищ! Я знаю: твой бизнес угрюм и нищ.
Много ли, друг мой, наваришь с братских кладбищ?
Твои землекопы, Ваня, не просыхают сто лет.
Вот ты идешь и плачешь, а плакать-то — времени нет. <...>
Я доведу тебя, Ваня, до самого Китежа-града,
Туда, где граничит с бессмертьем страна снегопада,
Мы ведь в фуфайках, Ваня, а те, кто носит пальто, —
Это снаружи — люди, а чуть полоснешь — не то, не то...
Превратности человеческих судеб безразличны «стране снегопада», поэтому автор и режет обнажённым скальпелем по живому, ничуть не боясь быть непонятым. Спасительный Китеж-град — немеркнущая истина, не лишённая фантазийной гротескности, фольклорной сказовости, — философская метафора, способная провести человека по всей его жизни. Тогда не страшны и жизненно правдивые детали, равные самой жизни, тонко рассказывающие о тех, кто всегда одет в пальто, о тех, кто привык менять не только внешнее, но и внутреннее обличье, кому мало благ материальных, когда тому же простому люду достаточно и одной легендарной фуфайки, что не раз в лихую годину и в лютую стужу спасала его, пока шёл он, как писала поэтесса Юлия Друнина, в таких же легендарных «стопудовых» сапогах-кирзачах по дорогам России-матушки, по её дорогам войны, прошагав в них же и пол-Европы.
«Помнишь, пропала Расея, когда началась с раскола? / Тело — объект для опыта, если кровь — пепси-кола... / Застит глаза Европа, а уши — отрежет Чечня. / Если не прав я, Ваня, то помолись за меня».
Автор не принимает этих нескончаемых экспериментов, выпавших на долю России. Его драматическая поэзия, сопряжённая с трагедийностью происходящего, несёт в себе и великую тайну надмирности, неизбывную тайну победы человеческого духа над вселенской скорбью. Мы видим и ощущаем жизнь в стихах Хабарова во всей её многосложности, узнаём слияние таких хорошо знакомых поэтических имён, как Бродский, Евтушенко.
«Эта страна набегает и рушится, словно волна / Красного, Ваня, кагора, цимлянского, Ваня, вина... / Родина — это цунами, смывающее Кунашир. / Ваня, Москва за нами! А мы, к сожаленью, за мир...»
Нет, прав автор: «эта страна не для слабых, она для атлетов и для калек», — чтобы выжить, выстоять, она требует от тебя преодоления нечеловеческих сил, требует яростного платоновского сердца, но только б хватило дней, отпущенных Богом. Какая-то мощная, запредельная сила не даёт русскому человеку быть счастливым, когда вовсе не счастья, а лишь несуществующей правды ищет он. Не зря литературный критик Т. Неретина говорит о ритмических сломах в «Державном марше», когда поэт, несмотря ни на что, следует своей первостепенной идее — понять тайну мистического предназначения России. Однако гладко написанный текст — ещё далеко не литература. Не к этому стремится поэт. Всё тут словно замерло в извечном русском ожидании ответа на вопрос: «Куда идёшь, Русь?» Из последних сил, не теряя надежды, держатся герои «за иву, за решку чугунную, за скользкую эту Русь», «за сосны, что ждут нас, как сестры, в снегах отдалённых мест», «за медный наш крест...», — что не дадут им погибнуть в пути, примиряя с неуютной действительностью. Но никоим образом — не за красивое словцо. Открывается целая историческая ретроспектива, в которой автор не боится бескомпромиссно-трагического мировосприятия, где-то жёсткого, даже жестокого в жизненно правдивом мире его широкого художественного произведения: «Тяжела ты для ангелов, пьяная наша дорога, / А человеку свойственно в спутники требовать Бога». Уходит, пусть и медленно, злобствующая, унылая тоска, а на её место приходят приметы Божественной одухотворённости. Нарастает высота поэтического голоса, в завершении происходят вещи невозможные для человека обычного: земной окоём будто перемещается — Деревня — Держава — на краю Земли! Мы наконец-то дошли! Необычная деревня разрастается до космических масштабов, словно превращается в грандиозную метафору-цель, вокруг которой вращается весь остальной мир, которому суждено стать светлым, суждено наполниться добром и верой в человека. То, что глубоко национально, — то является всечеловеческим. В стихах А. Хабарова пересекаются, идут навстречу друг другу: величие, сложность, противоречивость и загадочность русского национального мира:
Зябко нам, Ваня. Тяжко нам, Ваня. Да вон уж деревня моя... <…>
Вот она, наша держава — деревня у самого края земли,
Вот она, наша деревня — держава, и мы до нее дошли.
В творчестве каждого поэта есть высоты, определяющие степень его таланта. В поэзии Александра Хабарова — это «Державный марш» — эпическое, зрелищное произведение высочайшего морально-мистерийного плана, трагическое и вместе с тем светлое. Оно по праву могло бы пополнить хрестоматийную антологию русской поэзии ХХ века. Татьяна Глушкова, говоря о поэтическом и мистическом понимании истории и культуры, считала, что программа поэта: «Это, с неизбежностью, неповторимая «формула» всего его существа, всего его бытия, поведения творческого и жизненного разом». Вот и для А. Хабарова его творчество — прежде всего мужество оставаться самим собой, недоверчивость к лёгким путям и непокорство, т.е. нечто более сложное, чем просто литературное самоутверждение, либо приукрашенное самовыражение. Авангардизм его поэзии как раз не противоречит сохранению родных истоков.
«За слова, бывает, платят кровью…»
Заря моя, ты — ночь, а я — поэт.
Таких, как я, в природе больше нет.
Но знаю точно: есть они у Бога,
Он селит их в посёлке небольшом,
Там хижины покрыты камышом
И вдоль залива тянется дорога.
Александр Хабаров. «Моя, моя…»
Вдумчивый поэтический диалог через века и пространства ведёт Хабаров на страницах своих книг, он с каждым годом всё более обострённей чувствует духовную силу поэзии своих предшественников: Блока, Тютчева, Клюева, Есенина, Рубцова, Корнилова, Васильева. Принимает и по-новому осмысливает их понятие традиции и народности. В этом, вероятно, заключается основная разгадка его творчества. В русле нашей темы обратимся опять к блоковской статье Т. Глушковой, в которой она приводит провидческие строки гениального поэта о той космической тоске, когда «через тысячу лет мы не сможем измерить души…», строки, объясняющие мысли и представления литературоведа о современной культуре, утрачивающей глубину своего истинного значения. Она пишет о том, что «даже в эстетических разговорах под культурой или культурностью стихотворца понимают чаще всего некую сумму книжных знаний, но не мироощущение автора, не тип его мышления, который при любой эрудиции и умелом щегольстве ею может остаться разорванным или достаточно узким». Природа искусства, культуры, камертон традиции, как считает Т. Глушкова, наполняют художника «ощущением, которое вырастает из чего-то глубиннейшего, большего, чем те или иные изученные книги».
Александр Хабаров убедительно являет нам эту культурную традицию преемственности, которая и для него есть «совесть поэзии» и «есть сама жизнь поэзии». Будучи очень современным поэтом, идущим на риск и эксперименты постмодерна, в каждом осколке которого есть нерв предшествующих литературных культов и культур, он смог не отказаться от русской почвы, от христианского мировоззрения, смягчающего его жёсткую лиру, переплавляющую жесть в золото трепетного и любящего сердца поэта-гражданина, поэта-трибуна своей многострадальной Родины. Отсюда вполне закономерно, что стихи «Слова» проникают в душу буквально каждым изречённым словом, какое, подобно молчанию, на вес золота. И ощущаешь сразу, как по нервам пошли строки, побежал ток:
За слова, бывает, платят кровью —
Впрочем, не «бывает», а всегда.
Я себе, как барскому сословью,
Задолжал и чести, и стыда. <…>
Хоть обсыпься пеплом или прахом,
А как глянешь в чистый водоём:
Там лицо, изрезанное страхом,
Чёрный зрак, пробитый копиём…
Боль, вина, ответственность за изреченное слово, за которое непременно спросится с художника, — неумирающая проблематика творчества. Хабарову эмоционально родственно есенинское наследие, он так же пришёл на эту землю, чтобы «рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души». Здесь, разумеется, в большей степени наблюдается не столько стилевое влияние, сколько смысловое. Пожалуй, несовершенство, неумение писать, являя себя в слове, когда всё остальное и гроша ломаного не стоит, когда вся текущая параллельно жизнь — вторична для художника, когда в творчестве выделяется и решает всё — великое мужество писателя, что знакомо А. Хабарову, а ещё долгое земное терпение, вера в свою значимость, возможно, где-то самоуверенность, честолюбие, смелость, но они тоже необходимы, — два парадоксальных момента литературы. Да, у Хабарова имеется это мужество погнать душу в белые листы, как в зимнюю длинную дорогу, к заветной вершине, насквозь продуваемой зловещими ветрами, и пусть не взойти никогда на неё, но зато радоваться самому восхождению.
В поэзии А. Хабарова мы постоянно сталкиваемся как с отречением, неприятием окружающего, так и с возрождением, обретением себя и мира. В стихах «Словеса» он обозначает дилемму — словеса и слово, как известно, по своей смысловой сущности — понятия разные. Словеса — отнюдь не Слово, излучающее поэзию. Словеса — хаотичность, дисгармония, разрушающая мир человеческой души:
Куда ни глянь — повсюду словеса,
Они роятся в воздухе и в дыме,
Они звенят, тревожа небеса
Неверными октавами своими.
Вспомнит ли кто о них нынче, преданных забвению, отнявших столько времени, жизненной энергии, ушедшей в эти черновики-рукописи, кроме самого автора? Кто живёт в мире словес, тот не ладит с вещами. Либо словеса, либо дело! Но твоё дело — слово, если ты поэт. Причём рождалось в муках и появлялось на свет это единственно надёжное Слово, сияющее, как золото на черни, слово, укреплённое верой, среди неумолкающего словесного потока. «От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься», — сказано в Евангелии (Мф. 12: 37). Ведь слово записанное призвано упорядочить мир. Призвано однажды остановить время. Остановить его текучесть, ибо каждое слово — это Божие слово. Сущее Божие Слово поднимает мир из праха, сотворяет его заново. Если не вдохнуть в слова жизнь, не одухотворить их, они так и останутся навсегда мёртвой материей. «И что они без нас? — ни дух, ни плоть, / Абстракция из хаоса и хлама, / Камней набор, из коего Господь / Воздвиг себе потомство Авраама…» — сожалеет поэт, пытаясь среди словес запечатлеть хоть одно сокровенное слово, будто из золотоносной породы, золотого и чёрного песка, вдруг найти самородок, переплавить золотые-серебряные-бронзовые запасы словесной руды, извлечь среди грязи, сора, пустой породы золотые крупицы.
Вглядываясь в судьбы великих поэтов, понимаешь: все они трагичны. Поэт и история. Поэт и время… Всегда ли он находит место в своей эпохе, или при любых испытаниях она остаётся для него враждебной, чужой?
«В мире, где люди мертвы, а камни — как дети, / Что мне делать, как быть, что пить на рассвете? / Как достучаться до сердца врага? дотянуться до горла друга? / Прячет следы человека эта звериная вьюга».
Сложно читать это стихотворение А. Хабарова — «Страж», приковывающие к себе неослабевающей властной силой напряжения, эмоциональным импульсом естественного и мучительного одновременно. Эпический подход к подаче материала, используемый и в этом произведении, способствует тому, что поэт мастерски выходит за рамки лирического повествования:
«Я отдираю подошвы от липкого снега; / Как мне петь в дороге? Ведь я задыхаюсь от бега. / Как узнать, что было? что будет? — забыть без остатка? / Буду шагать ночами, как страж мирового порядка».
Обобщённо-эпическая печаль неброской красоты срединной русской равнины, свежесть и чистота серебряных родников снимают тревогу, привносят особую лирику в его звёздную поэзию бесконечных снегов, где герою по нраву зима с её стылыми пространствами, когда ничего ни от кого не ждёшь, где зима — целительное забвение. У свободного художника получается изображение огромного пространства, равнинного, степного, метафизически притягательного. Если у мастера вещи делаются, то у поэта рождаются, он прорастает стихами в человеческих душах. Он — вечный страж державных постулатов России: народности, государственности, православия. Тягостно, но вместе с тем неуклонно интонации стиха меняются. Изначальный пафос, некая гордыня, ожесточение сердца автора уходят, а с другой стороны — жертвенность, сострадание, говорящие об истинной природе вещей, наглядно проявляются. Правда и совесть — в них сила, а не в красоте, они своими лучами освещают изнутри поэзию Хабарова. Как человек и христианин он чтит прежде всего дела, подкрепляя их словом. Он — воин Христа, подвижник веры и правды, сострадающий ближнему:
«Может, и мне зачтется все, что казалось тяжко: / Черная эта краюшка да белая эта рубашка, / Небо в тяжелых звездах, зыбкое бездорожье — / Я ведь иду без жалоб, знаю, что всё здесь — Божье. / Я ведь из самых верных, пусть и не скорых шагом / Я ведь всегда на страже — с хлебом, вином и флагом…»
Чтобы не замёрзла его лира, поэт мессиански проповедует русскую христианскую мечту всеобщего мира и счастья — острые, грозные и прекрасные ситуации. В этом незыблемая сила и русской литературы. Все русские писатели в той или иной мере — великие сострадальцы и великие мученики, избравшие нелёгкий путь творчества. И образы, и тропы поэзии так же неисповедимы, как и пути Господни. Поэзия А. Хабарова глубоко конфликтна, возможно, это не всегда хорошо для читательского восприятия, но лишь отчасти, как и под каким углом зрения посмотреть. Вырвавшись из-под спуда, из-под бремени бытия, его слово творит чудеса. Созданные им современные образы он пропускает через плазму исторических событий. Художник уже больше говорит не словами, а образами. Его каждый слог, что натянут струной, не лишён летучей образности стиля, запоминающейся афористичности. В стихотворении «Седьмая» Хабаров создаёт ритмический рисунок обострённой экстремальности, сложной ассоциативной образности, выступающей в причудливо-иносказательной форме. Но между тем образы его очень актуальны, а происходящее абсолютно реально, ясно:
«Как страшен этот мир, когда нет Бога, / Как ненавистны эти облака / И в никуда ползущая дорога. / Поэзия, как грязь под сапогом, / Всё чавкает и чавкает, покуда / Не назовут идущего врагом / Всего живого, в том числе и люда».
Собственно, этот мощный образ поэзии, сравнимый с грязью, что под сапогом, заключает в себе три неизменных символа, что способны впитать в себя весь остальной мир, который и был с момента его сотворения подчинён магическому слову. Ветхозаветная история человечества возвращает нас к первозданным истокам, когда «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1). И потрясающе звучат финальные строки: «Но ветер всё сильней, а час короче. / Пока я кровь свою носил во рту, / Бог сотворил поэзию из ночи». Поэзия как Божие создание, как горний и земной мир, одухотворённый словом, ибо поэзия — есть стремление к вечному. И слово праведное не может быть без веры, без Бога, оно — само откровение, побеждающее всякое зло, по-настоящему открывающее в поэзии Александра Хабарова спасительные русские пути.
«Мой путь далёк, а снег мой бел…»
Тебе, проходимец, судьбою, / дорогой — болота одни;
теперь над тобой, над тобою / гадюки, гнильё, западни.
потом, на глазах вырастая, / лобастая волчья башка,
лохматая, целая стая / охотится исподтишка.
Борис Корнилов. «Лес»
Судьба человека есть великая тайна, не лишённая Божьего замысла, в полной мере коснувшегося и жизни А. Хабарова, самой внутренней сути его судьбы и его пронзительной лиры. Творчество поэта глубоко трагично в своей основе, хотя поэзии и не обязательно быть весёлой. Герой, мужество, трагедии и свободы — темы, согласитесь, сегодня непопулярные. Что примечательно: изображая трагичность бытия, автор обладает совсем не трагическим мироощущением. Хабаров — поэт особенный, имя которого однозначно не поставишь сразу в общий литературный ряд. «Немного нас осталось, золотых. / Серебряных и вовсе не осталось», — выходит, что неслучайно и о других, и о себе, словно чеканил неслабую монету, давал он столь исчерпывающую характеристику. В его природной натуре много народного, близкого нам, того, к чему так тянется русская душа, хотя немало и чрезвычайно сложного, противоречивого. Многогранная личность этого человека и художника не перестаёт поражать ярко выраженным философским маргинализмом, парадоксальным восприятием микро- и макрокосма его судьбы, вмещающей и свет утрат, и свет надежды. Да, мы все разные по отношению к окружающему миру. Так случилось, что жизнь Александра Хабарова — сплошные разрывы, крутые повороты, отчаянные, решительные выборы пути, порой метания, но и обретения непреложных смыслов — суть судьбы поэта. И в этой совсем негладкой судьбе какая-то странная видится мне закономерность судеб всех русских поэтов. Хабаров, не сомневаюсь, мог бы ответить Корнилову своими метафорическими стихами:
Судьба моя, ты смерть, а я не свят,
Я, как и все, распущен и измят,
По мне прошлась безумная пехота.
Я вслед стрелял, я падал в небеса,
Но мир ночной прогнал меня, как пса,
И пьяный страж закрыл за мной ворота.
Он и жил открыто, уязвимо, трудно, когда «не суждено осужденным кричать, / а я иду, во всём подозреваем…», вся его личная драма, вся жизнь — в его стихах. Отсюда, видимо, в некоторых моментах превосходит любое воображение и сама манера хабаровского письма — не мягким пером на бумаге, а будто остро заточенным стилом, каленым железом, как наколки на теле, выжигающие металлические слова на жести:
Шмон длился три часа. Изъяли, суки,
Часы «Победа», галстук и шнурок,
Чтоб кольца снять — ножом пилили руки,
И вытирали кровь о свитерок.
Невольно удивляешься, как получается у поэта совместить низкий, блатной жаргон с чистыми откровениями? В оболочке его характера — весь мир. Поэзию Хабарова отличает правда жизни: та самая правда жизни, пережитая и увиденная собственными глазами.
Дабы почувствовать разницу серьёзного и порой тяжеловесного хабаровского стиха, стоит вместе с ним отправиться в странствие. Ведь художнику нельзя не бывать на природе, не бродить по полям и лесам, нельзя не видеть неоглядные русские просторы. Стихотворение «Бродяга» и рисует такую панорамную картину, пронизанную национальным фольклором. Жизнь отдельного человека не имеет исторической цели, она для него не главное, зато имеют значение категории добра и зла. Кинематографическая зрительность, артистичность, исключающая нарочитую театральность, — жизнь за кадром, её изнанка играют тут свою ведущую роль. Песенно-былинный образ Родины, лиризм и поэтическая сказовость создают особое приподнято-радостное настроение; кажется, так бы шёл и шёл по свету следом за лирическим героем, отчасти наивным, а всё же больше рассудительным и смекалистым:
Шел себе один бродяга, / Никакой он не святой,
На ремне пустая фляга, / В сумке пряник золотой.
Россия из века в век будет стремиться к идеальному бытию, к русской мечте — к Царствию Небесному. Народно-православный дух, слово народного дара, идущее из того земного истока, откуда русские песни текут, диво дивное — эта оставшаяся нам в наследство Русь! Природа в поэтическом пространстве стиха не только незримо коррелирует с внутренним состоянием человека, но и творит свой удивительный мир, без которого наш герой не может быть на этой Божьей земле. «Вот и этот стёр предплечья, / Всё свое с собой волок… / Ох ты, доля человечья, / Божьих промыслов залог…», — не так и лёгок путь, о чём со знанием дела пишет А. Хабаров. Недаром собиратель живого великорусского языка В. Даль слово доля ставил в одном синонимическом ряду со словами: судьба, жребий, рок, участь, счастье или несчастье, предназначенье, предопределенье. И как верно в стихотворении «Бродяга» обозначено автором то, что всё на земле сводится к милости Божией, к промыслу. У того же Даля аналогично данное понятие расширяется — промышлять, промыслить, старанье, попеченье о вселенной и о человеке, провиденье, забота, поиск. Промысл Божий неисповедим. Как видим, сколько всего уготовано человеку на его земном и многотрудном пути!
В тугой узел всё сплетено у поэта, создаваемые им образы органично вписываются и в его судьбу: снега, холод, лёд, голодные, преследующие свою жертву, рыскающие по пятам смерти волки, свобода, бескрайние дороги, вокзалы и разрезающие на части, проходящие по сердцу, по крови, по судьбе стальные рельсы поездов. Самые неизгладимые, остающиеся в памяти образы: белая рубаха, черная футболка, сапоги и глина. Чёрное и белое — два полярных полюса, как светлый и тёмный ангел. Белая рубаха — излюбленный символ поэта, контрастно выступающий на тёмном фоне всех исторических времён. «Зачем, скажи, мне белая рубаха? / В таких идут на смерть, отринув страх; / В таких рубахах, брат, играют Баха, / А не сидят за картами в Крестах», — он вынимает из глубины абсолютно точные образы, исключительно правдоподобные детали. «В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим. Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась», — писал Довлатов в повести «Зона. Записки надзирателя». Вот и Хабаров, вопреки всему, не останавливается, продолжает жить и сражаться, поражая высокой экспрессией своего поэтического глагола, призванного и в новом тысячелетье так же «жечь сердца людей», когда «пора искать надежную дорогу / Туда, на волю — Родину, сиречь… / Пора отдать вон то, святое, Богу, / А это, в пятнах, — незаметно сжечь. <…> Ведь для чего-то белую рубаху / Я в этом чёрном мире отыскал?» Абсолютной альтернативой отражению «белой рубахи» в других стихах поэта выступает «чёрная футболка», которая, возможно, в «чёрной стране» его герою подходит больше, но даже в ней он может умереть «свободен и чист», прощён Господом за «невоздержные к правде уста». Свобода имеет у автора религиозный смысл. Свобода в поэзии Хабарова воспринимается как дар Божий.
Впрочем, свобода — субстанция капризная и непредсказуемая, особенно в нашей реальной, до конца непонятной, запутанной жизни. «Я поклялся в верности свободе, / А она — плевала на меня...» — некое отрезвление от эйфории вожделенной свободы наступает у героя в стихотворении с таким же искомым названием «Свобода», будто спадает пелена с глаз, и мир приобретает вещественные очертания. О, как же беспощаден автор, как прекрасен в своём прозрении, созерцая воочию лицедейку свободу, растоптавшую всё святое: «Вот она бредет, бродяжка вроде, / Вот и я, как тень, бреду за ней — / Я ведь клялся в верности свободе, / Кто меня, свободного, верней?!» Автор в своём творчестве достаточно часто обращается к символическим и традиционным образам. Он делает это осознанно, ведь традиционные образы, как правило, живут очень долго, кроме того, они очень близки к метафорам и часто заменяют их. Но всё же эти образы-шаблоны, которые активно использовались в фольклоре и в литературе, вселившись в его стихи, обретают особый авторский оттенок, то есть начинают звучать по-хабаровски неповторимо в поэтическом пространстве новой России. Автор любит выражать собственные мысли с помощью разных поэтических тропов (сравнение, метафора, гипербола, гротеск, эпитет...) и, разумеется, через символику. Он берет образы из фольклора (звезда, земля, глина, белая метель, волки...) и придает им свой индивидуальный оттенок. Художественно-впечатляющая сила, мощь блоковской строки отзывается у Хабарова в стихотворении «Множество», приковывающем к себе образом «русских сапог»: «Нас множество, но мы тверды, как снег, / К кресту земли прибитый сапогами…» Колоссальная концентрация сосредоточена и в мировом литературном образе, который достаточно часто использует поэт, — в образе волка. Образ волка прежде всего связан у Хабарова с определенным символическим рядом ассоциаций, коих не счесть. Писатель применяет его и в фольклоре, и в современных реалиях. Данный анималистический образ в его поэзии мог бы стать отдельной темой исследования. Можно выделить целый ряд поэтических текстов, где данный образ постоянно сопровождает читателя: стихи «Уход», где никак не обойтись в «стране ледяной» без волчьего воя, «Волки», где ветра, подобны воющим волкам, где «приблудные твари» меняют обличье, становясь не волками, а «волчарами» и «волчицами», или та же его «Плясовая», близкая к жанру частушки, где и «волчья стая», рвущая «клыками белу грудь», нечистая, потусторонняя сила — «волчья шея без креста», вызывающе контрастирующая с божественным, и стихотворение «Печален мир», которым не достаёт как раз «волчьей своры, уносящей ноги», и, конечно же, это — «Русский волк» с безжалостно обличительной правдой «русского волка, идущего с севера, / за теми, кто в мехах овечьих». Некая звериная сила, лишённая каких-либо нравственных иллюзий, что ведёт в бой его героя-одиночку, столь же бесспорна, как и его невыносимая правда, как невыносима сегодняшнему нашему сознанию честность, совесть. Оригинальная поэтическая трактовка А. Хабаровым этого образа не может не вызвать и литературные параллели с творчеством родственных ему поэтов: П. Васильева, которому тоже «посулила жизнь дороги… ледяные…», в частности, таких его стихов, как «Песня», что с «волчьей проседью», с дымящимися снегами, с метелями, с рукавицами, «горячими, как волчья пасть…», и, вне всякого сомнения, С. Есенина с мистическими, неразгаданными стихами «Мир таинственный, мир мой древний…» — «песней звериных прав!..», в которой «заметалась звенящая жуть», «тиски облав», охотничья травля, «чёрная гибель».
Лирический бунтарь, бесшабашный, не таящий в себе зла и угрозы, идущий наперекор судьбе, пусть чью-то «совесть, как снег размело по Руси», пусть бесконечно «печален мир», но он ни при каких обстоятельствах не отступится от истины. «До смерти борись за истину, и Господь будет побеждать за тебя» — нацеливал русского человека отстаивать духовные законы святитель Иоанн Златоуст. И наш поэт-герой дойдёт до сути бытия, дойдёт до своей Державы, преодолевая сомнения и страх. Он перестал бояться, и это был выход в область его личной, независимой, духовной творческой свободы. Впрочем, не стоит забывать, что художник всегда находится в поиске, ему всегда будет не хватать чего-то окончательного: «А не хватает — сердца в небесах / И голоса, чтоб несся надо льдами, / Как вольный дух, как неизбывный страх / Пред всем неведомым, что будет с нами».
«Как страшен этот мир, когда нет Бога…»
Страну, которой нужен Бог,
Я больше всех любил.
А. Хабаров. «Моя страна»
Мысль в произведениях А. Хабарова настолько самобытна, инака, как говаривали в старину, что её невозможно выразить и объяснить однозначно в силу её недосказанности, в силу таинственности, раздвоенности, в силу стремления объять необъятное: от звёздного неба до утопающей в снегах земли. Авторская мысль метафизически обобщает мир, она соприродна ему. Поэзия А. Хабарова изобилует символами и загадками, но в то же время её ценностно-образующую основу составляют поиски истинной веры, воплощение универсальных понятий материального и космического мира, обретения Божественной составляющей — слияния двух линий: небесной и земной, жизни бессмертной и преходящей. Это нравственное стремление к Богу достаточно красноречиво характеризует творчество поэта. «Всё, что без Бога — суета суетствий!» — приходят на ум святые и мудрые слова Екклезиаста. Подлинная личность вне национального контекста не мыслится, потому что первостепенным условием её рождения, формирования является осознание себя как части общего целого, русского православного мира, родины, родного языка. «Я прочёл семьсот священных книг, / Когда, как все, вернулся из похода», — вот итог мучительных поисков художника слова, и замысел Божий обретает у него плоть и способность к настоящей жизни именно в вере.
В своих духовных исканиях А. Хабаров, жизненный путь которого не был ни лёгким, ни безоблачным, ориентируется именно на те ценности, которые открывают ему уверенность, жизненную силу и правоту, внутренний смысл истории. Бог знает о нас всё, но лишь Он знает и нечто, только Ему известное, о судьбе России и об её предназначении в мире, и Господь думает о ней иначе, чем обычный человек. Неизгладимое впечатление оставляют в душе стихотворение «Заплутал», когда действительно поэт-герой потерялся во временах и эпохах, произошло некое смешение действительности, вещественных предметов, событий, исторических персонажей.
«Путь мой прост, да на картах запутан маршрут… / Подзови-ка мне, братец, ночное такси, Отпусти меня к Господу, цепкий уют, / Проводи меня, ангел, по светлой Руси…»
Таинственное пересечение образов и явлений: «ночное такси», или товарняк, или ямщик, или калики перехожие, тянущиеся друг за другом на своём долгом пути, может быть, и бродяга, истоптавший последние сапоги, и обязательно русский Иван, летящий где-то там «по склонам лет», верящий в удачу — «на рубеже добра и зла», и белый офицер Январцев, замерзающий в Великом Сибирском Ледяном походе, и поэт, что «ни разу в Венеции не был…», и «пьяный стрелочник», явно перепутавший остановку, нужную станцию и время, и тот же аферист, заложивший пальто, и «боец несостоявшийся Трофимов», что навсегда остался на одном из перевалов Баграма, и землекоп Ваня, бросивший кладбищенский бизнес, отправляясь в путь по Руси, — они непременно должны встретиться «на перекрёстке всех времён», «у самого края земли», у нашей русской деревни — державы. Всем ли им по плечу православный путь святости? Человек растёт тогда, когда страдает. Был бы Достоевский тем Достоевским, которого мы знаем, если бы он не пережил каторгу? Были бы без страдания старцы? Апостолы? Нам ли не нужны страдания? Боль и делает человека личностью. И каждому дано по его вере:
«Доведи меня, Кормчий, до первой корчмы, / Там и мёд подают, и тепло у печи; Дай мне, Отче, звезду из бездонной сумы, / Дай мне, Ловчий, стрелу, чтоб свистела в ночи!»
Опять завораживает это непривычное молитвенное слово, ведь темы подобного величия и трепетного лиризма, там, где есть Божественная сила, не разрешаются без вечности. Пространство и время раздвигаются необозримо — вернётся ли герой назад, да и надо ли возвращаться? «Что ж, удел мой невесел, и выбор мой мал, / Перекресток мой пуст, крест мой — тяжесть и жесть, / В трех мирах заплутал, девять жизней сломал, / И домой не добрался ни в пять и ни в шесть…» Обескураживающе действует финальная строка: три измерения, как метафора гибели реального мира, мечтающего о другом, совершенном, в котором Бог будет всегда рядом. Такая непостижимая сверхзадача — выйти за грани и области непознаваемого — выводит нас за рамки текста. Однако если приподняться над плотской жизнью и вырваться из плоскости «души и плоти» в трёхмерный духовный мир, жизнь человеческая предстаёт в совершенно ином измерении.
Поэтический мир полнится соприкосновениями, сотворческим единением, проникновенным светом русского слова. Светоносность, лучезарность русской поэзии растворяется в тихом Божественном свечении:
Мир не так уж темен, как казалось…
Ночь не смерть; усердствует свеча;
Сединою выстрадана жалость
На висках пропойцы-палача…
Свеча в данном случае — это тоже бытие его души, не окончание жизни, а знак того, что она не погаснет. Святой Тихон Задонский говорил о том, что «в Царство Небесное идут не от победы к победе, а от поражения к поражению, только доходят те, которые после каждого поражения встают и идут дальше». Мир, который вначале явился у Хабарова выражением враждебных чувств, неузнаваемо преобразился от Божественного свечения:
Мир не темен, тьма внутри и сбоку,
Посвети мне, я сойду во тьму,
Шаткие ступени — это к Богу,
И обледеневшие — к Нему;
Я сойду — там свет уже не нужен,
Ты свети, а я иду, иду…
Некая неведомая сила ведёт и несёт его самоотверженного героя. Он ни на секунду не забывает, что ангел-хранитель и Бог — с ним, ведь человек — Его любимейшее творение. Какая-то внезапная радость наполняет душу тихим, мерцающим светом свечи, который разгорается и бросает отсвет на этот бренный, печальный мир. Счастье поэта заключается в поэтической тайне творчества — светящегося и освещающего. Поэзия Хабарова рождена из внутреннего света, этот немеркнущий свет был у Есенина, у Рубцова. А ещё была вселенская тоска по Богу. Благодатный свет, тихая радость, мирный дух, терпение, а ещё всесильная помощь Господа во всех трудах и свершениях живут и в стихотворении Хабарова «Лампадка». Они имеют подтекст смиренного и по-настоящему радостного состояния православного христианина, когда светлая радость православия входит в сердце — «день утешный», «яко тать», незабвенно согревает сердце и душу: «Чтоб лампадка не погасла, / Освящая путь далёк, / Подольём немного масла / И поправим фитилёк...»
Да, быть благочестивым легко и приятно, но мы-то с вами знаем, сколько нужно для этого преодолеть соблазнов человеку! Иначе не впустить в себя это Божественное умиротворение, этот воцерковленный уютный мир, чарующий византийской пышностью и красотой православных обрядов. Портреты хабаровских героев не перестают удивлять, буквально в нескольких штрихах их моментальные пронзительные диалоги разрастаются в целые поэтические повествования, которые по сюжетам могли бы стать и романами в прозе. Причем, этот смелый диалог автор отваживается вести и с Богом, являя читателю своеобразный эксперимент, голгофу своей христианской идеи. Как совместить жертвенное библейское смирение с необходимостью активного противостояния злу? — краеугольная дилемма современного мира. Горечь грехопадения, враги, творящие лицемерные молитвы, находящиеся, как и герои Ф. Достоевского, между Богом и дьяволом, ведь святость — тоже из греха, — ничего не вселяет надежды, когда автор обращается и к себе, и к нам с прямым вопросом: «Где — не твоя ли? — душа в пиджаке / Штоф распивает с врагами Христа». И даже в Крыму, у подножья Ай-Петри, его посетит мысль-прозрение: «Правда горная, Божья, / Ложь — земная, моя…» Не здесь ли, у живописной горной вершины, родились и афористичные строки стихотворения «Дай…», всем существом своим взывающие к Создателю: «Дай мне, Боже, чтоб я, бескрылый, / Падал в небо твоё всегда…» Поэт чувствует собственное родство с миром и совершает мирскую молитву — философский разговор Неба, Земли, природы, космоса и Бога. Вера и даётся человеку как явление высшей духовной свободы.
А. Хабаров непритворно любил людей, чему и учит нас любовь Божественная. Любил, вопреки всему, как и русская литература всегда любит и защищает слабого человека, проявляя к нему милосердие. Но его молитва — мир не совсем тихий, а полный болезненных откровений. В названном смысле его честная молитва — благодарность Ему. В ней нет лукавства. Господь это ценит. И неизменно полагаться нужно лишь на Бога. Смерть, как составляющая земной жизни, тоже не может быть без покаяния. Внутри поэта как бы пересекаются: огонь борьбы и постоянная молитва покаяния, признания в грехах. Хабаров тему ухода человека в мир иной осмысливает с позиций философской категории жизни и смерти. Ведь жизнь, по сути, — это долгое привыкание к смерти, к тому, что потери человеческие не могут быть бесконечно неоправданными. Нечеловеческая тяжесть бытия, которую ощущает всё живое, по-блоковски передаётся нам в стихотворении «Круг», словно замыкающем круг земного бытия, когда его герой выходит навстречу холодным космическим ветрам: «Там, где смерти нету хода, / Между тьмою, / Я — за Богом, год от года, / Бог — за мною…» Но если Бог есть, то можно не бояться смерти, потому что смерть — не только горечь расставания. Это и радость освобождения, о чём на необыкновенном языке горнего мира А. Хабаров поведает читателю в сакральном стихотворении «Эхо Псалтири»: «Воскреснет Бог, и распадутся сети, / Все голуби взлетят, и все на свете / Бессмертники сквозь смерть произрастут…»
Эскапизм — ещё одна тема, привычная для русской литературы, когда жизнь диктует уход от реальности, у Хабарова приобретает индивидуальное видение. Его одинокий герой не разрывает окончательной связи с жизнью, он готов всегда возвращаться на эту грешную и такую любимую им землю, как земное воплощение «Божества», что стоит «у бездны на краю…»: «Нынче у самого края / Ангел меня подобрал. / Что я шептал, умирая? / И для чего умирал?» Жёсткость по отношению к себе и воля к жизни, и борьба — «там» она намного сложнее, чем испытание здесь. Русский человек не только видимым миром живёт, и смерть для него — не просто прекращение жизни, делающая бессмысленным уже прожитое и достигнутое, смерть открывает дверь в вечность — как постоянное освобождение от исчезновения, как физическое движение в само бессмертие.
Когда существует исход, то Господь указывает и путь иной, лишённый страха смерти, что мы непосредственно видим и в произведении А. Хабарова «Выход», теперь уже, можно сказать, в чём-то пророческом: «Я вышел прочь из города живых… / Я вышел из всего, где человек — / Всего лишь сочетанье громких слов». Поэтическое повествование подходит к своему апогею, к наивысшей точке — автор-герой, поправ смерть, выходит в будущую жизнь: «Мой путь лежал меж небом и землёй, / Я нёс свой крест, и не был он тяжёл, / Но не был он чужим, а был он — мой».
Свет истины, Божьей правды, Царство вечное открывается пред ним, где единая, соборная Русь, соборная молитва его грозной, властной, скорбной и светлой поэзии звучит и «за жесть куполов и за крест золотой…» От волчьего современного индивидуализма и глобализованного оцифрованного мира Александр Хабаров представляет в национальном образе России духовную альтернативу — русскую мечту. Это Храм, построенный на горе нашей истории, где есть все наши победы, и все наши поражения. Храм, который своими золотыми крестами и куполами касается лазури небесной. Свет стекает по крестам и осеняет наши дома, горят золотом купола и кресты — вот идеал русской мечты. Он так хотел видеть Россию, приближённую к русской мечте, к этой потаённой и явной сути всей русской литературы. Заполняя мироздание светом веры, как по мановению волшебной палочки из русской сказки, поэт будто повелевает слову и мечте, вселяет всем живущим неизбывную надежду: «Всё переменится утром. / Чёрное, стань золотым! / Стань, недалёкое, мудрым, / Стань, ледяное, святым!»