Чаргави – энциклопедия мудрости жизни и мудрости души
«Настоящая мудрость всегда выражается очень просто.
Мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей».
Максим Горький
1
Стихи такого всестороннего писателя, как Ганад Бадриевич Чарказян (1946 - 1921), ясные, лаконичные, глубокие, словно горные реки, струящиеся в быстром журчащем потоке, наполнены солнцем, светлой грустью и созвучны подчас меняющей своё настроение природе, переходят то на лёгкую ироничность, то соседствуют с безудержной радостью, то замедляют стремительный бег в спокойном и мудром раздумье, возможно, не нуждаются в каком-либо предисловии. Но поскольку время его литературной деятельности включало более чем полувековой период, точнее, почти 60 лет, – первое стихотворение было опубликовано в 1963 году, в ереванском журнале «Пионер», с той далёкой поры и началось творчество, в котором никогда не было перерывов, – и, казалось бы, о нём не раз говорили достаточно известные белорусские авторы, думаю, не будет лишним к уже сказанному добавить и собственное видение. Говоря о его чаргави, мне хочется рассказать о том, как постепенно росло моё представление об этом удивительном поэте и прозаике, создавшем невероятное количество художественных произведений: стихов, новелл, притч, рассказов, миниатюр, сказок, романов, о которых можно рассуждать бесконечно, и вдобавок ко всему духовно щедром человеке. Во всём, о чём бы он ни писал, чувствуется живая, благородная, в высшей степени неординарная личность самого автора. Если бы даже не было столько создано им, – то и его чаргави стали бы своеобразным литературным феноменом современной изящной словесности Беларуси, придавая ей особый восточный колорит. Чаргави – лаконичные и мудрые максимы, необычайно популярные сегодня, – одна из неуловимых граней яркого дарования столь удивительного художника слова.
Как Хайям на протяжении своей долгой жизни возвращался к важным для него мыслям, пересматривая их снова и снова, так нечто похожее постоянно совершал и Ганад Чарказян. Его книга чаргави «У обрыва» включает переводы с курдского языка, представленные поэтами Анатолием Аврутиным и Валерием Липневичем. Понятное и простое изложение мысли в них открывает и новые возможности, новую точку зрения на стремительно меняющийся мир. Мудрый человек своего времени, гениальность которого в полном смысле раскрылась в период средневековья, ученый и поэт О. Хайям, по мнению переводчика Германа Плисецкого, сломал стереотипы того времени. Позиционирует противоречивость общепринятых норм и Ганад Чарказян, что тоже вызывает порой некоторое недопонимание вокруг его персоны. Непростая жизненная дорога выпала на его долю: немало профессий пришлось ему освоить, но серьёзный выбор он всё же остановит на литературе.
Родился Ганад Бадриевич в Араратской долине, в горах, в семье курдов, его отец – из основательного и гордого рода Валай Бадре Чарказян. И хотя всегда иностранный акцент у нас предпочитали правильному выговору, в литературе это не исключает определённых трудностей. «То, что смуглый я в русой стране, / Отзывается в сердце вдвойне», – признается он, понимая, что на фоне белорусской и русскоязычной литературы надо утверждать значимость собственных произведений, вливаться в общий процесс, находить свою писательскую нишу. Здесь, конечно же, важную и незаменимую роль играют переводы и творческое содружество, тесный союз автора и переводчика. И Ганаду Чарказяну, как человеку открытому и сильному, было свойственно любое разнообразие – широчайший универсум, вмещающий в себя богатство самых невероятных возможностей: и жанрово-стилевых, и языковых. Он писал на курдском и армянском языках.
«Его чаргави приближают Беларусь к Кавказу, далёкий горный Кавказ к Беларуси», – симбиоз культур, их духовное единство видел в поэзии автора Микола Метлицкий. «Два ручья – белорус и курд – / Слились в одну реку», – подтверждает данный феномен и сам Ганад Чарказян. «Писатель помнит свои корни, изображает своих братьев и сестёр, отца и мать, деда и прадеда, родных, далёких и близких. Ганад Чарказян слышит свой народ», – убеждён и Алесь Карлюкевич. По словам Рыгора Бородулина, он не только является «хранителем традиций своего народа», его «утренней памятью и вечерней душою», где таинственно проступает в стихах поэта мистический смысл вечера, ночи и утра, но ещё всем сердцем и душой трепетно любит свою вторую Родину – Беларусь, именно с ней его связывал почти полувековой период жизни, лучшие годы созидания и плодотворного труда. Будучи под влиянием мировой и белорусской литературы, Ганад Чарказян шёл своим путём, – подчеркнёт Алесь Карлюкевич в статье «Кім сябе ўяўляе чалавек?». Об универсальности поэзии Ганада Чарказяна говорил Василь Быков, её оптимистическое мироощущение привлекало народного поэта Петруся Бровку. Казимир Камейша в книге «Цвет доброты. Ганад Чарказян. Страницы жизни и творчества» (Минск, 2012) не преминёт напомнить нам о сердечности, щедрости души писателя, оставляющих после себя след в жизни каждого человека. Алесь Мартинович выскажет главную суть его характера, когда можно в чем-то не соглашаться с ним, можно спорить, но помнить – то, что он «живет достойно, правильно и праведно».
Ганад Чарказян остро ощущал необходимость диалога между различными культурами, а читателя всегда притягивает к себе многомерность личности, внутренняя атмосфера человека, притягивает свет, идущий изнутри. Автор посвящает немало строк белорусским классикам, с некоторыми из них он сотрудничал и дружил, он часто упоминает В. Быкова, П. Бровку, М. Танка. Есть стихи, адресованные и нашим литераторам-современникам, к примеру, К. Камейше, А. Аврутину. «С улыбкой светлой встретил Бровка», «Василь Быков вновь напомнит нам, / Что вершины всё-таки вершины», «Богданович, Колас, Купала – / Крылья вечности и свободы», – такие афоризмы-высказывания находим мы у автора. И, вне всякого сомнения, самые вдохновенные и благодарные строки он отдаёт Беларуси:
Беларусь, для меня родником / Ты уже столько лет!
Небом твоим упился, как сном, / И потому — поэт.
(Перевод В. Липневича).
А вот другие стихи о любви к Родине, с присущем им национальным кавказским колоритом:
«Люблю Отчизну!..» – это звук пустой, / Без Родины ты сам – пустое семя.
Орел живёт извечной высотой, / Есть высота – орёл парит над всеми.
(Перевод А. Аврутина).
Как видим, в небольших четверостишиях Ганада Чарказяна всегда многообещающе и обнадёживающе звучит большая тема полифонии жизни.
2
Чаргави – это полифония не только в параллельных голосах героев, но и в противоположных сюжетах, в разновременных линиях поэтического повествования, точка соединения которых может находиться как в тексте произведения, так и вне его, в голове вдумчивого читателя. Идея подтекста в коротких произведениях особенно значима: разметить мир в рамках предельно немногословного текста, обозначить само слово, подобрать к нему ключи, провести сквозь него цепочки мыслей-образов. А наша жизнь полна параллельных высказываний и состоит из повторов и сравнений, правда, уже на ином витке бытия, в котором обязательно заложен и спасительный момент обновления.
Вы мне лампу заслонили? – вот вам звёзды, / И за ненависть я вам плачу любовью.
Вы дышать мне не даёте – дам вам воздух, / Сна лишите? – Вам подушку к изголовью.
На мороз меня прогоните – вязанку / Жарких дров я вам к печурочке подкину.
………………
Вам отвечу, хоть и нет от вас ответа, / Обругайте! – Не вступаю в перебранку…
Не живите в темноте – желаю света, / И не важно, кто принёс вам дров вязанку.
Почувствуйте, какая живописная палитра языка и какой фантастический разбег авторской мысли! Контрасты, добро и зло, любовь и ненависть, свет и тьма, день и ночь – вечное борение природных стихий, как и невидимое борение, сокрытое от внешних глаз, потаенных сил человеческой души. Чаргави – настоящее озарение таланта, внезапные вспышки памяти, радости, боли. И подобно тому, как духовные потоки стремятся к своему источнику, все воды возвращаются в море. Время идёт по кругу, и по кругу идут насыщающие его события.
Чаргави – в них тоже есть нечто от вечности, где корни Древа жизни соединяют земное и небесное. Четверостишия Ганада Чарказяна – на первый взгляд всего лишь внешняя оболочка, заглянув за которую, мы вдруг обнаруживаем целую жизнь с её отшлифованными указаниями и напутствиями – путеводитель в мир души, мудрости и познания, прежде всего, самого себя. Приходят на ум краткие и ёмкие стихотворения древних восточных поэтов, умевших буквально в четырёх строках, в одной волшебной строфе, уместить глубокий философский и жизненный смысл. Однако суть эта видна и в стихах современников: Ганад Чарказян являет нам уникальную лапидарность формы – своего рода поэтическую энциклопедию по сжатости истин, что сопровождается строгой и чёткой философией наблюдений. Его влекли нестандартные идеи, сюжеты, случаи. Недаром поэта заинтересовало наследие гениального вольнодумного ученого, жившего в средние века, Омара Хайяма: «За Хайамом стояли страна и народ, / И рыдала страна по Хайаму», – напишет он, хорошо понимая, что легендарный философ был и остаётся необъятен, ведь, пожалуй, не существовало темы, которой бы великий мыслитель не затронул, настолько он был харизматичен, как сегодня заметили бы, и наблюдателен. Ведь жизненный опыт, что собирает человек на протяжении земного существования, представляет непреходящую ценность. Поразителен диапазон и тематический охват всего того, о чём повествует иранский творец в своих знаменитых рубаи: о благородстве и чести, о богатстве и бедности, о Боге и вере, о веселье и печали, о винопитии и трезвости, о гордыне и смирении, о горе и радости, о грехах и праведности, о деньгах и жадности, о жизни и смерти, о добре и зле, о дружбе и предательстве, о дураках и глупости, об уме и скудоумии, о зависти и благородстве, об истине и лжи, о мире и войне, о красоте и уродстве, о мудрости и невежестве, о наслаждении и скромности, о свободе и рабстве, об одиночестве и уединении, о власти и народе, о прахе и душе, о рае и аде, о любви и разлуке, о пути и смысле жизни, о страдании и страсти, о справедливости и счастье, о роке и судьбе, об учении и ханжестве, о юности и старости… Итак до бесконечности, словом, не счесть вещей, предметов, явлений, какие его волновали и какие будили неиссякаемое воображение выдающегося мыслителя Востока.
Наследие Омара Хайяма – наследие непревзойдённой мудрости. Разумеется, что Ганад Чарказян не претендует на подобную высоту и подобную мировую значимость таланта. Но, надо честно отметить, что практически все выше перечисленные моменты, встречающиеся в поэзии Хайяма, в той или иной мере, представьте себе, присутствуют и в его творчестве! Ведь по сути на протяжении веков, когда история разрушает и вновь создаёт цивилизации, человеческая психология остаётся неизменной. В книге Ганада Чарказяна собрано около тысячи чаргави – на сегодня это уникально! Перед нами – необычная словесность, основой стилистики которой является простой и доступный поэтический язык. А кто же его обладатель: «чернявый» «любитель романтических баллад», как иронично он себя называет, или живущий на «острове задумчивой мечты» «чувствительный чудак», может быть, в чём-то даже «нелепый чудак» в нашем чересчур рациональном мире? – оставим право решать читателю!
Не секрет, что при всём своём творческом многообразии сложный писатель нередко упрощён. Вот и у Ганада Чарказяна за его оптимистическим настроением, сопровождаемым неизменной улыбкой на устах, за непроизвольно, как бы между делом, изрекаемой истиной проступает сквозь строки, если вчитаться в разные тексты, облик совсем другого человека: ранимого, восприимчивого к чужому горю, болезненно переживающего распад некогда единой страны, постоянно тревожащегося за судьбы родных и близких, за судьбы соотечественников. Творчество писателя, безусловно, можно назвать диалогичным. Он стремится, чтобы его услышали все люди, чтобы они объединились, независимо от национальности, вероисповедания, языка, цвета кожи. Сильная философская составляющая гуманизма, всечеловечности, открывающая глобальное видение, – отличительная черта поэзии и прозы Ганада Чарказяна.
Измученный путник у берега слезет с коня, / Напьется водицы, печаль вековую остудит.
Всё будет, как было… Но только не будет меня. / Отстроится город…Меня уже только не будет.
И люди очнутся… Я верю – за форму лица, / Язык или веру, цвет кожи никто не осудит.
Под небом единым всем миром пойдут до конца. / С улыбкой и песней… Меня уже только не будет.
А я со спокойной душою на это взгляну – / Увижу, что нету войны и погрязших во блуде!
Закрою тихонько глаза… И уйду в тишину. / Живите с любовью!.. Меня уже только не будет…
Это не стихи в одну строфу, а отрывок из отдельного поэтического произведения «Меня не будет…», звучащего как завещание потомкам – прекрасный перевод Анатолия Аврутина, философичный и тонкий. Мы ощущаем грусть лирического героя-автора, он молча плачет, но не по себе, а по ушедшему безвозвратно времени, ушедшим друзьям, родственникам, сокрушается отсутствию внутреннего былого огня, что может восполниться лишь мудростью предков. Любовь – единственное чувство, открыто противоречащее злу, оно даёт всему жизнь, и оно сохраняет её на земле. Автор призывает нас к любви, считая любовь неотъемлемой частью любого существа, в этом он видит своё бескорыстное служение человечеству. Основоположник крупного международного движения, цель которого – единение, взаимопонимание и диалог между народами, – мыслитель и богослов Фетхуллах Гюлен находит идеи Корана и идеи христианства в их интеллектуальной и духовной жизни созвучными. Он говорит о том, что человек, согласно его природному началу, рождён для любви, а чувства вражды и ненависти неестественны для него, навязаны ему некой злой волей. Мыслитель обращается к лучшему в человеке, аналогично призывая его к любви, к постижению её «ярчайшего света и величественной силы, которую ничто не может победить и которая может преодолеть всё на своём пути». «Любовь возвышает любую душу, впитавшую её, и готовит эту душу к путешествию в вечность», – так пишет проповедник в книге «Диалог и толерантность» (Минск, 2011).
Между тем не всегда легко человеку в силу его эгоистической самости прийти к полной и совершенной любви. И Ганад Чарказян искусно улавливает эту неумолимую логику парадокса, добра и зла, логику гармонии и дисгармонии:
Не встретив зла, добра не оценить, / Лишь оценив добро, ты зла сильнее.
Листва и травы станут зеленее, / И руки смогут доброе творить.
Добро, любовь – божественные качества, дарованные нам свыше. Пожалуй, самое время обратить внимание и на целостное образно-эстетическое единство, философскую глубину переводов Анатолия Аврутина, с присущем ему высоким классическим стилем и слогом. Поэзия Кавказа ему давно стала близка – с каратинского и аварского языков им блестяще переведены произведения дагестанских поэтов: Расула Гамзатова, Магомеда Ахмедова, Хизри Асадулаева. Переводчик должен и сам быть поэтом, дабы ощутить первоначальную боль и остроту слова переводимого поэта. Ему удалось передать философскую оригинальность мысли Ганада Чарказяна, проникнуться неспешными рассуждениями в его поэзии, отличающейся особой манерой изложения, вместе с тем удалось придать переводам классическую отточенность строки. Автор и переводчик: работа их двуедина. И тому и другому надо полученный жизненный опыт обратить в мудрую поэтическую строку. Есть нечто большее ума – мудрость. Добролюбов точно заметил, что «народная мудрость высказываний обыкновенно афористична».
Чаргави Ганада Чарказяна искрятся яркой афористичностью, в которой есть не только красота, но и полезность для души и сердца, для нравственно просветлённой жизни и человеческого опыта, для постижения мудрости. Афористичность несёт в себе мощную энергетику образности! Переводы Анатолия Аврутина сопровождают полнозвучные, широко льющиеся рифмы:
И дождь прошел, и солнце снова светит, / И вновь к тебе нисходит благодать!
Но даже в счастье ты за всё в ответе, / За каждый шаг ты должен отвечать!
Конкретность слога и содержательная выразительность в данном случае подчёркивают высокую личную ответственность не просто поэта-лирика, но прежде всего поэта-гражданина. Творческий духовный поиск смыслов бытия в такой форме, как четверостишия, определённо должен увенчаться авторской «лаконичной точкой». Что примечательно: у Ганада Чарказяна всегда складывались удивительно добрые, искренние и отзывчивые дружеские отношения с писателями, переводчиками, литературоведами, критиками, публицистами, редакторами и издателями. За дружбой тоже, оказывается, надо ухаживать и надо уметь дружить, как надо вообще иметь талант жить, любить и дружить. Чаргави насквозь пропитаны отрицанием сухого рационализма, их смысловая двуплановость говорит о сложном, неоднозначном устройстве мира и человека. Судьба – центральная тема творчества Ганада Чарказяна, и он всегда её равноправный собеседник и творец:
Зря ищешь оправдания, Ганад – / Судьба за все грехи сама карает.
Сама бедой и счастьем награждает, / И творчеством, что выше всех наград.
Необычная манера изложения, которую автор в некоторых чаргави вдруг начинает вести от первого лица, вызывает не только доверие к автору и располагает к степенной, размеренной беседе, но порой и ошеломляет. На сей счёт необыкновенно написал Мандельштам: «Какое наслаждение для повествователя от третьего лица перейти к первому! Это всё равно что после мелких и неудобных стаканчиков-напёрстков вдруг махнуть рукой, сообразить и выпить прямо из-под крана холодной сырой воды». Ганад Чарказян откровенно обращается к другу, известному поэту и переводчику, не скрывая и не стесняясь своей пронзительной и неумолкающей боли:
Откуда, Анатоль, такая боль, / По строчкам той поры, по небосклону,
Где птичий клин над Родиной зелёной, / Где жизнь без лжи… Откуда, Анатоль?
Да, он не может не думать о природе исторических бедствий, бессмысленных революций, убийственных войн, о природе экологических катастроф и прочих трагедий, не может не думать о пагубных страстях человеческих, когда выходит наружу всё зло, отвергающее законы бытия, испокон веков утверждаемых предками. Анатолий Аврутин, владея безупречным искусством перевода, смог явственно воспроизвести сильные позиции переживаемого момента современности – чувство тревоги и обеспокоенности своего друга-писателя за судьбу Родины, когда так «легко на мыло шило поменять, / Но разве это даст нам благодать? / Трудились предки, помнили о том, / Что благодать даётся лишь трудом». Лишь труд и добро уравновешивают горести и потери мира, и А. Аврутин сохранил выверенность мысли, донёс до нас мудрость взвешенных решений и поступков героев, о которых идёт речь в поэзии Г. Чарказяна.
В многоликом творчестве писателя счастливая дарованность свыше благословенно сочетается с напористостью и тишиной душевной интонации, словно бег скакуна и долгий покой водной глади, – две ипостаси создают вместе благородно-сдержанный лирический рисунок его поэтической строки, нередко окрашенной ностальгическими нотками печали и грусти:
Всё в этом мире в общем-то старо – / Утри слезу, ведь сделано немало.
Поверь, что не напрасно жизнь промчала, / Коль кто-то вспомнит – ты творил добро.
Поэту понятна и близка Экклезиастова мудрость. «Гармонию известных идей с жизнью» находил в мудрости Гончаров. «Пора мечтать и видеть образ зыбкий… / Пора всего, что может человек», – постигается и автором этих рассудительных строк чаргави. Ведь весь мир, в Макрокосме, и в человеке, в микрокосме, как в капле Создателя, отражает всю мудрость Вселенной, в которой всегда жило три начала – триединство, то есть тело, душа и Дух.
Ганад Чарказян обращал свой проницательный взор практически на все аспекты нашего противоречивого бытия, ищет причины нравственного, политического, экологического кризиса, затрагивающего национальную духовную сферу народа, в эпоху жёсткой тотальной цифровизации предупреждает о глобальном расчеловечивании, потере человека как личности. Где истинная мера вещей, есть ли разумный выход? – задаётся он отнюдь не риторическими вопросами, пытаясь дать ответы как в четверостишиях, так и в более полных произведениях, например, в стихотворении «Шли несчастия, к бездне меня подгоняя…», местами переходящем на свободную рифму, но при этом чётко выдерживающем общую ритмическую интонацию:
Я один, будто необитаемый остров. / И мечтать уже не о чем, ждать уже поздно,
Но мечтаю и жду даже ночью беззвёздной. / Скалы рушатся… Всюду отравлены реки.
Неужели вселенская злоба навеки? / Слёзы выплакал… Крови чужой не желаю.
Ну а что будет дальше? / Не знаю… / Не знаю…
Недосказанность, как тайна человеческой жизни, её неизвестности, непостижимости, когда всё происходящее замыкается в некий бесконечно повторяющийся круг бытия, особенно пронзительно прочитывается в завершающей строке, не сулящей абсолютно никаких иллюзий. Да, он очень разный – писатель Ганад Чарказян – трагедия и радость в его произведениях всегда идут рядом. Реалист и романтик, он был влюблён в этот мир, такой, какой он есть, но без которого нам не обойтись.
3
Чаргави в переводе с курдского языка означает четыре шага, как бы условно очерчивающих форму четверостишия, невообразимо вмещающих в себя целый мир и целую жизнь. Хотя последняя строка зачастую бывает у автора парадоксально неожиданной, напоминающей японский верлибр: пятистишие – танка и трёхстишие – хайку.
Как девочка городская, бледная — / Утренняя звезда последняя.
Захлопнул книгу, погасил свет. / Розовой полоской помады — рассвет.
Определённо, Ганад Чарказян так же остро чувствовал эту присущую японским классикам неуловимую грань между вечным и сиюминутным. Он придаёт своим чаргави особую магию смыслов, звуков, характерных искусству самообновления, искусству открытия чуда жизни. И здесь более вольный, свободный перевод его четверостиший замечательно делает белорусский поэт Валерий Липневич, который старается намеренно удивить читателя неназойливой рифмой, при этом не соблюдая её строгие размеры, являя нам весьма неординарный способ мышления автора чаргави и тем самым вовлекая в образную густоту их красок, в насыщенную жизнь всевозможных вещей, предметов, явлений. Причем, переводчик, вероятно, руководствуется конкретными соображениями, идя от ямба до верлибра. Порой непроизвольно спотыкающаяся рифма говорит гораздо больше, подчёркивая своеобразие и самобытность оригинала, самой личности её автора. В этом смысле переводы Липневича хорошо дополняют общую картину творчества Чарказяна. Разумеется, что они разительно отличаются от переводов русского поэта Анатолия Аврутина, но именно в этом их оригинальность, они не повторяют друг друга, а каждый перевод по-своему воссоздает нечто новое, новую реальность, без чего не может существовать литература.
Стоит признать, что чаргави – весьма искусное слияние и отражение многих образов, присутствующих в прозаических произведениях Ганада Чарказяна, взятых самолично автором из его же новелл, философских притч, сказок, мини-рассказов, романов, имеющих в своей основе прочную историческую, бытовую и психологическую почву повествования. В четверостишии художник слова предаётся свободному течению жанра, выраженному достаточно непривычно, что можно увидеть и в прозе, и в стихах, когда сущность мышления его героев вдруг резко меняет своё направление. Убедитесь сами:
Не философ я, не учитель, / Мудрости восточной не торгую халвой.
Я человек простой, по жизни строитель, / Но думаю своей головой.
Впрочем, в данном случае мы верим и противоречиям, и сомнениям, и признаниям самого автора – тут есть правда, высвечивающаяся под разным углом зрения. Писателя, в первую очередь, влекут к себе такие понятия, как честь, верность, справедливость. Допустим, каждое четверостишие того же Хайяма подобно уравнению. Одну и ту же мысль поэт-философ древности так же рассматривает с разных сторон, пытаясь в конечном итоге примирить любые противоречия, уравновесить состояние ума и души, чтобы прийти к общему знаменателю. Полна противоречий, пожалуй, не меньше и жизнь современного человека. В чём-то это сравнение применимо и к жизни нашего современного автора-героя, который в своих чаргави не устаёт сострадать, милосердствовать, любить, но никогда и ничего не просить для себя. «Живи, противоречия терпи», – исчерпывающе скажет он.
Бесстрашный ум, чуждый иллюзиям, а иногда даже спорщик с Богом, Чарказян, как и Хайям, стремится к ясной формуле и неизменному понятному афоризму, где нет перегрузок мысли, лишних слов, где в одном стихе – одна чёткая идея, устремлённая к высокой цели. «Бог – мерцающая справедливость – / Спешит на помощь из дальних галактик», – автор хочет нам напомнить о том, что библейские истины схожи во всех религиях, хотя эгоизм человеческий мешает людям понять друг друга. Лишь упорное духовное совершенствование помогает изжить себялюбие, тщеславие, заставляет серьёзно задуматься о ближнем: «Мир изменяют только любовь, / Время, терпение, труд», – и главное – труд души, справедливо считал Ганад Чарказян. Придавая любви статус основы бытия, тот же Фетхуллах Гюлен заключает: «Если вы не относитесь к человеку, творению Бога, с любовью, то тем самым вы раните тех, кто любит Бога, и тех, кого любит Бог». Ганад Чарказян – вовсе не проповедник, но любовь – ключевое слово его произведений, он старается вписать суть определения великого чувства в краткие формулы-максимы: «Не надо жестокости, милый друг, / На любовь любовью ответь», «Пусть отходит с богатством ладья, / Но задержится лодка с любовью».
Сколько бы не читал этого оригинального поэта, он будет поражать выразительной проблематичностью тех или иных жизненных ситуаций, которые, как в зеркале времени, отражаются в его четверостишиях, обладающих неповторимой интеллектуально-философской подсветкой. Не перестаёт удивлять образно-художественным содержанием переводимых поэтических текстов, переменчивым внутренним состоянием героев, колоритным языком и Валерий Липневич. К тому же впечатляет изысканность чувств, философичность зеркальных преломлений в пространстве, граничащих в стихах Ганада Чарказяна с чем-то мистическим:
Тоска — всего лишь отраженье / Погоды той, что за окном.
Или погода — отраженье / Тоски, в которой мы живем?
Зеркальная двоякость – двойное дно, как в старинных волшебных кувшинах, постоянно сопутствует нам в чаргави. «Все в этом мире только превращенье. / И прочности ни в чем мы не найдем», – чему может предаться человек, не нарушив ход бытия, – лишь созерцанию «за ветром жизни, снегом иль дождем», ради чего, собственно, и стоит в минуты душевного разлада, смятения смириться и держаться за этот мир, словно за жизнь одной единственной берёзки, что в непогоду шумит за твоим окном и склоняет свои ветви, будто прикасаясь к твоим ладоням. И кажется, что перед человеком устанавливают зеркало и, открывая книгу, мы видим своё собственное отражение, свои мысли, свои собственные души:
У наших дел лицо двойное. / Мы улыбаемся, скорбя.
В нас мир соседствует с войною, / На части рвем самих себя.
Такова двойственная природа человека. Одновременно на дне каждой, пусть даже самой невероятной радости таится печаль: «Что-то подарил, чего-то нет. / Жизнь — не подношений череда. / В этом море бесконечных бед / Темная и светлая вода». Мир построен на контрастах и здесь при всех потерях, в чём, безусловно, автор прав: «В себе разобраться – удача». Неисчерпаемая тема чаргави – человеческие пороки, которые он где-то с добродушным юмором, где-то с иронией, а где-то и с нескрываемым сарказмом подвергает критике. При всём при том писатель – не назойливый моралист, не злой обличитель, не пристрастный судья, он – искатель мудрой золотой середины, он сострадает человеку, запутавшемуся в сетях собственных бесчисленных ошибок. «Я спрятал свою истину за давними вспоминаемыми семью печатями и сорока законами, чтобы злое стадо людей не использовало эту истину во имя зла», – так парадоксально высказывался Омар Хайям.
Неоднозначна диалектика души и у героев Ганада Чарказяна. Немало сюжетов в его новеллах построено на парадоксе, что отмечает и Алесь Карлюкевич. Русская писательница Нина Берберова говорила о том, что «удел всей человеческой мудрости – в чувстве смерти, в мысли о конце, потому что всё можно понять, а этого понять нельзя». Наглядный пример – самый любимый персонаж автора, странствующий из одного произведения в другое, добрый и по-детски наивный старик Карахан. «Карахан – мой герой, любимец Бога. / Бог предложил бессмертие ему. / Герой отверг…» – как же тут не удивиться! Есть у Ганада Чарказяна и похожая новелла «Бессмертие», в которой Карахан преподаст нам мудрый урок – помнить, что с даром рождения люди обрели и дар смерти, поэтому они обязаны не только ценить жизнь, но и думать о достойной смерти.
Надёжно, естественно, что было заложено в нём генетически, что он впитал с молоком матери, в душе и в творчестве Ганада Чарказяна живёт родовое начало. Народная мудрость видит жизнь упорядоченной, наполненной покоем и уверенностью, постоянством и единством извечных истин. В чаргави, как и в прозе, встречается притчевое повествование, оно ведёт к тайникам Вселенной, пронизанной обаянием тайны и древнего сказания, превращающей мир в загадочную быль, в современную выдумку притчевого характера. Так новелла «Родник», где жители села наконец-то дождались своей «большой воды», перекликается со звонким чаргави, в каком тоже «человек подобен роднику, / Когда в нём чистой мудрости водица». Или такое, необъятное по форме и живительное по содержанию, дающее отдохновение усталому страннику:
Путник, что присел у родника, / Благодарно черпает водицу.
Это я пришел издалека / И никак все не могу напиться.
Национальное поэт поднимает на высоту общечеловеческого, делает традицией:
Древняя и мудрая традиция / Кое-где еще в горах тверда:
Подходить обутым не годится / К роднику, где властвует вода.
Ибо только постигнув своё кровное, свято впитав национальное, можно принять и всю остальную мировую культуру. Легко бегущая строка, созвучная роднику, в переводах Липневича иногда становится и жёсткой, продолжая свой путь без рифм. Интересна и деталь логического мышления – знания тайнописи, соседствующей в стихах Чарказяна с великой мудростью, когда всё должно быть во благо человека. Кувшин, горная река – неувядающая прелесть древности, камень, который «сочился слезою» в чаргави – чисто восточная магия мудрецов, одухотворяющая предметы. Интригует читателя и зашифрованная тайнопись его поэзии: кувшин – ум, и недаром автор напишет: «В тебе живёт, как в кувшине, / Вечная сила пера»; осколок кувшина – частичка опыта уже оставивших этот мир Мастеров; камень – староста учеников; гора – высшее просветление.
Самую, может быть, любопытнейшую страницу в творчестве Ганада Чарказяна составляет момент артистичности. Он по-чеховски исследует судьбу «маленького человека», по-чеховски ему предан, по-чеховски захвачен его безысходными горестями и редкими радостями. Универсальность эта многозначна: все его произведения пестрят свежим авторским юмором, иронией, сглаживающей острые углы и противоречия нашей обыденной жизни, когда побеждает не только правда и правота, что порой непосильной ношей наваливается на человека, которому хочется привычной лёгкости бытия, маленьких радостей. Наверное, так же, как хотелось этого и героям его чаргави, представляющих миниатюрную жизненную зарисовку наблюдательного художника, проникнутую непроизвольной снисходительностью, насмешливой самоиронией:
Рыдала так безутешно, / Так искренне, без грана фальши.
Потом они помирились, конечно. / Допили вино. И жизнь покатилась дальше.
Стоит ли удивляться, что автор столь ироничен! Впрочем, не напоминает ли данная ситуация довлатовский метод «трубадура отточенной банальности», никоим образом невозможной без тонкого, изобретательного ума и мудрости? «Моя литература стала дополнением к жизни», – писал Довлатов. От природного ума и приобретённого опыта, мудрости, настоянной на совести, идёт артистичность и у Чарказяна. В подобном ключе когда-то воспринимали мудрость Искандер и Думбадзе, часто прибегавшие в своих произведениях к «эзопову языку» письма. Яркий «горский язык», коим обладали эти авторы, в полной мере присущ и Чарказяну. Каждое его чаргави, словно отдельно схваченный кадр из мелькающей киноленты прожитых дней: «Человеку дарована совесть и честь, / Чтоб красиво и гордо прожить. / Отчего же он так измочалился весь / И от вечного страха дрожит?» – сколько же в эти строки, помимо неприятного вопроса, вкладывает он обнажённой язвительной насмешки. Именно ум – место пребывания мечты, вопреки всему творящей радость. Но радость, как известно, редкая гостья, ведь чаще всего человек занят полезностью правды, очищающей наши души. «Мудр не тот, кто знает много, а тот, чьи знания полезны», – заключал Эсхил. «И губят правду снова в разговорах, / И реки лжи торопятся к морям», – Ганад Чарказян знал, что на мгновенный катарсис надеяться не приходится, собственно, как и на разум человека, подверженного лести и раболепию, идолопоклонству, катастрофически утрачивающего совесть, не взыскующего познать истину, зато алчущего богатств, мнимых и обманчивых свобод. Лишь время – великий утешитель и примиритель человека с самим собой милосердно приходит ему на помощь.
Присматриваясь к окружающей нас действительности, мы без труда сможем разглядеть те или иные черты жизни современного общества, поражённого, как и столетия назад, несправедливыми ценностями. Мир сегодня на грани катастрофы – ядерной, экологической, духовной. Теперь, вдобавок ко всему, крайне самоуверенного человека настиг и страшный вирус, охвативший все сферы жизни, окончательно ввергающий нас в полную изоляцию. Человечество, вовлеченное в процесс активной глобализации, серьёзно не задумывается о своем будущем, оставляя подобную роскошь отдельным личностям, небезразличным к судьбам мира. И вот появляется единственный человек, который хочет заставить всех остановиться, задуматься, опровергая устоявшиеся ценности, которые никому не могут принести счастья, уверенности, внутреннего покоя. Как правило, единицы подобных личностей и способны делать мир лучше. Лидеры, которые видят дальше и желают больше. Писатель тоже в чем-то сродни пророку: сохраняет прошлое, прозревает настоящее, предчувствует грядущее. Мощное оружие есть у поэта – нетленное слово. И «лишь ему и больно» – верно считал Ганад Чарказян, больно за всё происходящее вокруг, потому что он не может быть равнодушным, бесстрастным, не может молча взирать на то, как гибнет планета. Когда природа, экология ждут нашей любви к себе:
Мы отравили воду, землю. / И тяжело уже дышать.
Потомков голосу я внемлю, / Они на помощь к нам спешат.
Нарушив экологию природы, человек нарушает и собственную экологию души. В фантастическом романе «Багровый закат», касаясь трагедии Чернобыля, автор говорит о том, что людям надо «умерить свою ненасытность – вот единственный путь спасения человека и всего живого». Только это может помочь нам сберечь наш общий Дом – Землю. «Все, кто живёт на земле – родня. / Жить – это значит всегда в дороге», – незаурядный ум писателя творит подлинный национальный образ мира. Да и сам Ганад Чарказян – человек мира, взрастивший «своё дерево жизни», живший «не для себя», а построивший город-мечты, свою Белую Вежу, для многих людей, – человек, бескорыстно созидавший для всех добро и духовность.
«Наш мир таков, каким задумал Бог», – примем эту мудрую истину поэта. Бесконечны дороги романтика, но лишь ему «подчиняется жизнь…» И ты, дорогой читатель, почувствуй это! Найдя драгоценное время для его проникновенной и честной строки, ты найдёшь тихую мудрость, и отправляясь вместе с ним в странствия по свету, непременно встретишься с добром, с исключительной человечностью, что излучает его открытая душа, ты встретишься с великой согревающей тебя любовью, что хранит его трепетное сердце!