Принцип жертв
Самый край – и зачем ты ко мне?
Пошатнулась… и кто ты, задевший?
Мир, как хлыст, надо мною взлетевший…
Ни опоры, ни воздуха нет…
И ни воздуха, воздуха нет!!!
Астматический бал. Белый танец.
Ох, и вьётся же этот поганец,
наступая на легкие мне!
Притяже… При-тя-же… (принцип жертв)
У Земли его много. И птица,
если с жизнью решит распроститься,
тоже F приравняет к mg.
…Вот и всё. Не отдышишься уж.
Не отдышишься, уж. И зачем ты
с камня прыгнул? Ведь знал, что ничем-то
ты летально-падучих не хуж.
Мне себя собирать – не внове,
Я что ваза: осколки – не горе.
Я-то амфора – склеит историк,
и прославленным сделаю век.
Только мне с каждым разом страшней
приближаться к земле с ускореньем,
будто в спринтерском беге на время
против воздуха.
…воздуха нет…
***
Слово – это маленькая жизнь.
Приглядись: она тебе мала.
Дай пришью оборку, не вертись,
не раскидывай свои крыла.
Если сильно хочешь улететь,
то к земле притянут словеса.
Слово – это маленькая плеть,
выплетаемая за глаза.
Половцы – они народ шальной,
чумовой, хотя и не зело.
Слово изреченное есть Ной,
выпущенный Богом под залог.
Лодка, в коей лошадь (и не то…) –
только паззлы для его игры.
Слово – для тебя оно ничто,
а для рыбы было бы – прорыв!
Может, только если в Рождество
у Китайской коляднёшь стены,
ты поймешь, что слово – это «ввод»
на клавиатуре Сатаны.
Я тебя запомню навсегда
с расточками в буйном парике.
Слово – лодка? Нет, оно вода.
Сколько лодок во моей реке
кануло… А сколько унеслось
в неизведанные миражи…
Слово изреченное есть лось.
А неизреченное – зажим
времени на плавнике леща,
выпущенного ученым в пруд.
Слово – это маленькое сча…
с! И догонят, и еще дадут
половцы… Да хватит уж о них!
Печенеги – тоже ого-го!
Слово изреченное есть миг
между ничего и ничего.
…Нем о той, что мучит немотой,
тише, Ной, убитый тишиной.
Слово – это маленькое то,
что большое людям не дано.
Моно-ЛИТ
Я не люблю людей
И. Бродский «Натюрморт»
Бог – это потолок
комнаты надо мной.
Если мне нужен Бог,
стану его стеной.
Лягу я на кровать
комнаты без окон.
Не на кого плевать –
я не люблю икон.
Плюнешь на потолок –
инда себе на лик,
ай да себе на лоб,
токмо себе и крик.
Как откричит, поймешь,
как бесполезен он.
Бог – это пото-ложь
комнаты без окон.
Хоть привались к стене,
хоть на полу отвой –
разницы, жено, нет –
дом. Потолок. Он твой
щит от земных потерь,
кокон земных забот.
Он говорит: «Я дверь,
люк и подземный ход –
лишь проруби! Давно
нет топора – грызи.
В комнате есть окно,
просто оно в грязи.
Мой! И увидишь свет,
Драй! И услышишь слог.
Глаз отвечает: «Нет.
Вижу: ты – потолок».
2.
Спи, нигилисте. Спят
все. Но приходит зло –
«Господи!» – и опять
ликом – на потолок.
Инда не лбом об пол –
ай да монаси в ряд.
Не от духовных зол
на потолки глядят.
Если б хоть пустоту
буддову – без идей…
Мать вопиет Христу:
«Сын ты мне или где?»
Тот, кто лежмя стоит –
дослеза извести…
Бог – это монолит.
На тебе – извести,
люстры тебе, лепнин –
пусть отвлекают взор.
Если ты мне не Сын,
значит, ты просто вор.
Инда взлечу, горда,
ай да над головой!..
Он отвечает: «Да.
И потолок я – твой».
Эрида иная
У Гесиода было две Эриды:
первая – божество раздоров и войн,
вторая – покровительница состязаний.
Ресниц интрига…Внутри – Этна!
Порывы-руки… Давать – не брать.
Какому иночеству верна,
где запрещается – догорать?
Эрида – ино… Ирида – да!
И крылья радуг сорвав с плеча,
ты по-иному горишь… Звезда
сойдёт на землю – тебя венчать.
… И – ринг! И ринутся в небеса
тупые крики смотрящий бой…
И – рай! Играй, и не прячь лица
от тех, кто слабы гореть с тобой!
Арена… Ранена… И копьё,
и палец кесаря, вверх возде-
тый, и сотни глаз – это всё твоё!
И взор – навстречу венцу-звезде!..
Луна. И руна. Иероглиф.
И рано рваться тебе, струна.
То не тебя ли катил Сизиф
на гору, зная, что ты вольна
лететь, сметая с пути века,
руины, мифы, распад и боль…
И ревность разума глубока
к непостижимому – быть тобой.
***
Хамко, хамко, что вопишь ты на меня, глаза вскипая?
Ах, красиво, с блеском – ишь ты! – звезда – ну ты! – выступает!
Ай, да что ж ты не на сцене? Драматическою ролью
как бы сделала бесценней силу голоса и боли
русской, женской – да по рынкам, подешевле помидоры…
Развесёлою картинкой-матушкой – свобода ора!!!
Полуматом, полушахом – да смутить невинность чью-то…
На тебя бы полушалок – да куда-нибудь в каюту,
на моря, на окияны – конунгессою-пираткой!
Чтобы старый боцман пьяный обходил тебя украдкой.
Дабы каждому матросу – хоть на самом бом-брамселе –
доносился ор твой росный – от гррробов и до пассстели!
Чтобы в страхе трепетали все купцы от Истанбула
до Мадрида. Да хватали ножку, что в сапог обула, –
кованый, с булатной шпорой, – целовать! …хоть замолчала.
Ай, да рушатся опоры!.. Всё сметая – всё сначала!..
Чтобы жизнь!.. И все на свете вы хоть пламенем горите!..
…Видно за тебя в ответе я – единственный твой зритель.
То не ветер волны хлещет, встрескивая парус скорый –
куртки, сумки, руки-клещи, да по венам – помидоры…
Тетивой…
(по мотивам «Махабхараты»)
Я ударил врага – будто зеркало сердца разбил.
Не рукою ударил – словами. Как будто язык
на мгновение хрупкую душу изъял из глубин,
повертел, рассмотрел – и на место вернул. Не привык
к поеданию тех, кто так туго похож на меня…
Близнецами рождаются ненависти – тетивой…
Я ударил врага – осторожно, как будто отнял
у ребёнка игрушечный лук, чтоб вручить боевой.
«Защищайся!» А он улыбнулся – как будто узнал
мой уДар, что когда-то мне сам подарил невзначай.
Пожелал я увидеть в улыбке тигриный оскал –
чтобы он не почуял свою – тетивою… – печаль…
– Что ты медлишь? Рази! Что уставился? Бей! – и в упор –
ненагладная ненависть – сладким тягучим вином…
Я ударил врага. Я не знаю себя до сих пор.
Он ответил не так, как я думал собою о нём.
Или им о себе. Или нами – о мире вокруг.
Или миром – о нас. Или небом – об этой земле.
Я ударил врага. Он ответил: «Прости меня, друг».
Не словами ответил – стрелой, размыкающей плен.
Я ударил врага. Будто зеркало сердца разбил.
Я ударил врага. Чтоб никто его так не как любил.
Я ударил врага. Надо мною качнулась вода.
Я ударил врага. Я ушёл от него. Навсегда.
Эгоисконное
Прости меня за то, что ты мне сделал.
Хоть сам себя спаси и сохрани.
Ведь оба – сгустки эгобеспредела.
Земная ось. Ломающий магнит.
Таких, как мы – младенцами вбывали
за мудрых глаз чумную глубину,
за пальчики из блеска готовален,
чертящие квадратную луну.
Да что луна! Трёхмерности шатая,
идёт душа сквозь тучи напролом,
пугая ангелов пушистых стаю,
к Творцу на диспутический приём.
Потом уходит, створкою шарахнув,
ногой оттопав сказанное им.
Из ножен – рыбоиглую Арахну! –
ткать личный мир! – покуда нелюдим.
Ткать для… кого-то. Но они едва ли
бойцы – для этой нутряной войны,
что фреску белокаменной печали
набьёт превыше белочек земных,
поверх икон. Идиосинкразия
Вселенной. Водка царская. Лимон.
Прости, что для меня ты не Мессия.
Но и не идолопоклонник мой.
Мышль, изо снега слепленная кошкой,
растает от малейшего глотка
тепла, – здесь будет голод – черпай ложкой! –
покуда истина не съест. Лакать
Галактику ковернутой каверной…
Хочу себя! Небесная кровать…
Я никогда тебе не буду верной,
пусть даже, изменяя, станет звать
живое пламя гаслая лучина,
социопатски рявкая: весла
всем девушкам! Ко мне вот – немужчина.
Да и к тебе неженщина пришла.
Но как бы ни кололи наши очи
долги, стереотипы и фыр-чадь
бабья, – я о тебе не позабочусь,
а ты меня не станешь защищать.
Тебя ограбят, изобьют, расстригнут –
я так же не взобью в колокола,
как ты по мне, когда рысак ноль-три на
моей судьбе закусит удила.
И это так же верно, как собака.
И это так же громко, как молчит.
Эгоисконной нежности атака…
Покуда смерть – нигде! – не разлучит.
СлОвяне
Системочки мироздания рождаются от безделия,
когда на душе π-здание, и всё на один не делится.
Когда все живое замертво захватано, перелистано,
тогда она и рождается: своя, а не чья-то истина.
– Я знаю, как всё устроено! Не надо мне ваших знаньицев.
Конечно же, как по-моему: поскольку оригинальная
идея – не для дебиликов. Дебилики любят общее.
Любили-недолюбили ли… А всё было так: короче, на,
теория струн – тупятина. Декартова плоскость – бредище.
Эйнштейн – это чисто дятел, на. Души в человеке нет ещё.
Страна у нас – просто задница. Будь я президентом, я б её…
Всем юзерам в морду яндексом. В раю огурец был яблоком…
И кажется: не закроются. И странно, что не расплачутся.
Словяне мои, героевцы, мудрочеры и палачики.
Непризнанный ген Италии. России росинка манная.
Растоптанные сандалии. Платоновые платаны («на...»)
Зарплатовыми заплатами сократинки несокрытые.
Безрыбье фальшивозлатое, разбитенькое корытие.
Святой Из-Точник
Марсова минералогия та же, что на Земле:
кварц-оливиновый дур в оквантованной кем-то мгле.
Перидотитовый север, базальтов юг –
на иллюстрации глянцевой кем-то забытый круг.
Книжновый шарик расплощен – а мы опять:
так одиноко на угольном одеяле спать,
чуть воздушком прикрываясь от ночи и ночи лет,
к коим зачем-то приставили слово «свет»…
Мы все о «Кем-то», «Кого-то», «Кому-то». Кто
сделал нас и оставил? Его пальто
с шарфом уж точно теплее, чем рваная кисея
светлого холода соло… Твоя, моя.
Мне эти тонкости-рванства не по годам:
вместе уже семитысячелетний Адам
и миллиарднохрензнаемый аммонит
тут прогулялись, подрались, спознались. Теперь молчит
Кто-то, пытаясь на формулах мне вполоть:
«Все есть одно, все из точки, и твердь, и плоть…
Камни живые, а люди порой мертвы…
Дольше, чем живы, особенно к мощевым
это относится: кто они – плоть ли, твердь?
Через хрензнаемо лет оживает смерть.
Муж твой – не муж, а твой брат, и отец, и плод.
Ты ему – бабушка, вазочка, и айпод.
Он для пятнистого ёжика – среднедевонский слой.
Ваш бультерьер гуманоиду Васе и не Чужой».
Это спокойно и нудно, извилины нежно спят…
Ровно до «Тот, кто обидел, мне тоже брат?»
Кто-то, ты мне все точно проаммонить:
тот, кто меня убивал, – я могла бы его родить?
Ну, так и что с ними делать: их мучить или жалеть?
Брахиопода, скажи мне, святой ортоцерас, ответь!
Можешь поведать и ты, Леонардо, что некогда ел и спал,
ты, создавая – из-точечно – убивал?
Кто-то молчит. Он не ведает, есть ли Он, –
Сам. Ведь для точек исправен простой закон:
что не имеет длины, как и ширины, –
книжновый шарик для безднодиноких ны…
Комугда
В мире есть трое ненасытных:
смерть, пустыня и женщина.
Арабская философия
Кто Комугде не даёт, тот безданно сгинет.
Солнце белое моё, я твоя пустыня!
Паранджа мне не идёт, куфия тем паче.
Принеси мне небосвод – расфасуем в пачки.
Их павэсым на вэрблюд – и по каравану.
Кошельки – пещерный люд: не берут нирваной.
Нет бы просто, как балет, сквозь пустыню клином…
Сколько надо было лет, чтоб её покинуть!
Сорок или сорок два – ох, ненасытима!
Сколько надо было вас для её интима!
Сколько смерти, рождества… И опять брюхата:
из ложесен – голова, а в зубах граната.
Сколько надо было спин, плёток, нефти, шёлка,
чтоб единственный один истину нашёл там –
да вскричал ей: «Гюльчатай, ой, закрой скорее!
Ты огромна, как Китай бедного еврея,
ты прекрасна, как глаза древних моавитян,
потому я только за, что конец не виден…».
Вот такие, брат, дела под аллахобогом.
Рядом скачет Абдулла на коне трехногом.
***
Стою, отдыхаю под липами
под ритмы собачьего лая.
Больна, как Настасья Филипповна,
сильна, как Аглая.
С короткими слабыми всхлипами
река берега застилает…
Люблю, как Настасья Филипповна,
гоню, как Аглая.
Мне б надо немного молитвы, но
в спасение вера былая
мертва, как Настасья Филипповна.
Жива, как Аглая,
лишь память. Врастая полипами
в кровинки, горячкой пылает
в душе у Настасьи Филипповны,
в уме у Аглаи.
Но либо под облаком, либо над
землею – в полете поладят:
с судьбою – Настасья Филипповна,
с собою – Аглая.
Я тоже не просто улитка на
стволе. Оторвусь от ствола я.
Сочувствуй, Настасья Филипповна.
Завидуй, Аглая.
Переводчику
Хоть и мастер, но – ремесленник.
Перевод моих страстей
ты не выдюжишь. Ни весть тебе,
ни известье из сетей
собственных ручонок маленьких
не извлечь под Божий свод.
Я себе цветочек аленький,
ты – чудовище его.
Ах, у зверя очи витязя!
Ах, душа его чиста!
Но и-змей-чиво извивисты
мысли стебля и листа.
Лепестки мои – заутрени, –
лепишь ты вечерний звон
там, где мозоньки запудрены
соспряжением времён.
Над цветком живые тапочки
нарезают виражи –
ты бессильно скажешь «бабочки» –
и попробуй не скажи.
Ах, спасибо, что цветочек ты
размножаешь в неродных
цветниках. Но корня прочного
не нажить ему у них.
И у нас твои раст(л)ения
рассыпаются в руках.
Ты – живое воплощение
вавилонства в языках.
И мучимы строки жаждою
вне чужого бытия…
Но душа у нас – у каждого –
непереводимая.
***
У рыцаря
эстонского ордена
броня – из тяжелого ферросплава.
У рыцаря
эстонского ордена
предсердий нет ни слева, ни справа,
желудков нет ни сверху, ни снизу.
В глазницах – дно, а на дне – невызов.
Раз рыцарю
эстонского ордена
гадалка явила, что быть убиту.
Два: в рыцаря
эстонского ордена
кто-то швырнул бейсбольную биту.
Она распалась на микросхемы.
Они узнали, почём и с кем мы.
Ведь с рыцарем
эстонского ордена
живу сотни лет, не могу нажиться –
из рыцаря
эстонского ордена
не выжмешь ни цента – он истый рыцарь:
отдаст делами, драконьей шкурой.
Держу в руках ее, знаю: дура.
У рыцаря…
Да ситх его ведает,
что есть ещё в нём, а чего-то нет и.
Без рыцарей
с дешёвой победою
и свет-Фавор не с Фавора светит.
Когда победа дороже стоит,
уже не рыцарь оно – другое.
Учили днесь:
две части души одной
когда на земле удостоят встречи –
так вживе снесть
то – нота фальшивая:
восторг слиянья – есть смерть – и Вечность!..
Не знаю, право. Мне очень живо.
И что же именно тут фальшиво?
…Ни птицам и
ни рыбам икорным в ны,
ни кротьям норным – не быть в покое!
У рыцарей
эстонского ордена
тела – доспехи, внутри – всё воет…
Ему – для воли нелюдьей дара
еще отплавятся Мустафары…
Не спится мне…
Явленной иконою
проходит образ: Крестно Крещемье…
А рыцарю
эстонского ордена
вновь завтра в битву – с моею темью.
Он тих, он бред мой, как сон, лелеет –
и темь светлеет, и темь светлеет…
***
Автостопом не езжу я. Но бывает: моё
невезенье спасает случайный угодник.
…Над дорогою ангелы выжимают бельё:
видно стирка большая на небе сегодня.
Хлещет ливень, и дворники, как ресницы актрис,
если те удивляются, глупо моргают.
И амурчик пластмассовый на шнурочке повис.
А за окнами – хоррор: клыки раздвигая,
чернонёбного неба прожорливый зев,
как язык, жадно высунул нашу дорогу…
Таем мокрой конфетой на нем, не успев
запретить себе право ушами потрогать
плешь отжившего лета и маленький дом,
что водила купил бы, а я не купила.
А за окнами – триллер: там гоняется гром
за преступницей-молнией.
…Слишком уж милый
ваш амур – для того, кого дома не ждут…
И кто так одинок… И чье сердце так стынет…
А за окнами – сказка: расстилают и бьют
ангелята вальками льняные простЫни…