Рядом с домом Кузьмы-бабая − глубокая яма. Весной с окрестных гор стекает туда вода, и место – вдоль и поперек метров в десять – превращается в болото. Напасть! Чаще проваливаются в это болото глупые телята, стоят по пояс в грязи, мычат, пока их не вытащат.
Кузьма-бабай скатил к яме толстое бревно, может, хотел предупредить, что проезда нет, а может, чтобы здесь не разворачивались, траву не топтали, а ездил только он – Кузьма-бабай на своей машине. Белого цвета “запорожец” он получил от государства, потому что он ветеран, инвалид, потерял правую ногу на войне.
Я думаю, большого значения не имеет, нет у тебя правой ноги или левой, можно и на костылях ходить, а вот руки нет!.. Потеряешь правую руку, как будешь работать? Вот у Кузьмы-бабая обе руки на месте. Он и делает всё то, без чего в деревне не обойтись. Не увидишь, чтобы сидел сложа руки, как другие старики. Везде успевает, не скажешь, что одноногий. И нам скучать не даёт.
Машину ему, видно, выделили давно, потому что сколько себя помню, он был уже бабаем, только и делал, что старел дальше вместе со своей машиной.
И сейчас вот капот открыл, стучит, а мне, как обычно: “Подай! Принеси!” Так-то он не кричит. Бодренько так: “Сынок, сходи-ка за канистрой!” Бегу в гараж, несу. А он – недовольно: “Ух, тебя! Носит!..” Лицо моё ему не нравится, а сам улыбается, зубы, как у лошади.
Привычка у него такая, когда работает – близко не ходи, делай, что скажет, лишнего не болтай, не вздумай спорить. Руки у него − во! Лопаты загребущие. Не улизнёшь.
Нескучная у меня жизнь с Кузьма-бабаем.
Он копошится, не спеша, мурлычет себе под нос, что слов не разобрать, а может, и нет у его песенок слов-то, так и поются для себя.
Что-то он задумался, глядя на мотор, уж очень долго смотрит. Скорее, уже не о двигателе, а о жизни размышляет. А я уже устал: не люблю стоять. Мне надо сесть или облокотиться на что-нибудь. Отошёл подальше и сел, обняв коленки. Позовёт, встану. Слабосильный я какой-то. Мама говорит, что я резко вырос и не окреп ещё.
Хорошо соседям, сидят на бревне, что Кузьма-бабай положил у ямы. Прислушиваюсь, о чём болтают мужики. Скорее старики, вот дядя Латип – он, да, мужик, обычно со стариками не сидит, а сейчас машину ждёт, чтобы ехать на работу, строят они что-то.
Соседи − три старика. Больше всех говорит старик Вали, вообще-то хоть он и болтун, сам-то глуховат, но не покажет, что не слышит. А Чебыный-бабай только и умеет, что поддакивать, начнёт говорить, на полуслове и прервётся, только руками разведёт и замычит. А Сабиржан-бабай всегда молчит, лишь головой кивает, может ещё палкой своей, с которой ходит, по земле постучать в знак согласия.
Старик Вали – он, видно, долго уже следит, как работает Кузьма-бабай.
− Что не говори, Кузьма − бывалый мужик. Не скажешь, что инвалид, – помолчал немного и продолжил, любуясь: − Смотри, какой гараж поставил. Не зря говорят, слепой видит дальше, хромой ходит больше.
Все обернулись, посмотрели на новенький наш гараж,будто только увидели. Ага, думаю я, Кузьма-бабай больше командовал, да сидел. Бегали мы с братом.Таскали раствор, песок, гравий... Правда, кирпичи клал он, мы-то ещё не умеем. Но негоже встревать, когда взрослые говорят, поэтому сижу, помалкиваю.
−Э-э-й, хорошо бы в его года и нам так же бегать, да? − подмигнул мне дядя
Латип.
Он встал и вышел на дорогу, потому что подъезжала грузовая машина. В кузове сидела строительная бригада. Мужики, увидев дядю Латипа, сразу загалдели. Начали пускать стыдные шуточки. Машина остановилась, из кабины высунулся шофер:
Ассалам-агалейкум, бабайлар!
За всех ответил старик Вали:
Магалекум-ассалам!
Потом шофёр браво поднял руку, помахал Кузьме-бабаю:
− Здравствуй, бабай!
Кузьма-бабай потряс ладошкой, чёрной от масла. А шофёр, будто он не шофёр вовсе, а председатель колхоза, подал дяде Латипу руку, помог подняться, и когда в кузове уселись, встал на пятки на подножке кабины, оглядел бригаду:
Все на месте! − после этого хлопнул дверью, и машина уехала.
Какое-то время старики сидели молча, отмахиваясь от пыли, что поднялась за машиной. Потом продолжили наблюдать за Кузьма-бабаем. Вдруг до сих пор молчавший Сабиржан-бабай начал, стукнув палкой:
Не поверишь, на днях захожу по делу, уструмент срочно понадобился, сидит
Кузьма на тубаретке и дрова колет. Гляжу, только щепки летят...
Вот же Кузьма-бабая видел, а то, что я тоже рядом колол, не заметил, и то, что я ещё потом один сложил все поленья, конечно, тоже не заметил.
Сабиржан-бабй дальше Кузьму-бабая хвалит:
А оконные, дверные косяки как ставит. С двумя ногами, и то так не могут.
Чебыный-бабай не выдержал:
− Не ногами же рамы-то!.. − мысль свою он до половины довёл, дальше, как немой, замычал и резко двинул руки в стороны.
Старик Вали поди и не услышал, что тот сказал:
Не умеют. Руки не из того места. Да, бездари!.. А печник какой! − будто
спросил. − Кого ещё с таким почётом из одной деревни в другую возят! Скажи? Да в округе таких мастеров нет. У меня он клал... как паровоз тянет.
Сабиржан-бабай только поглядел на дом старика Вали, где из трубы поднимался густой дым, и покачал головой.
Паровоз!..− крикнул Чебыный-бабай, будто обрадовался, и снова замычал,
взмахнув руками.
Видно, Кузьма-бабай печку, как паровоз, кладёт только соседям. Однажды мы истопили новенькую печьку − дымище. А он поддал уже хорошенько, в честь того, что работу закончил, и ничего ему не надо. Бабушка, кашляя от дыма и ругая печника, переделала сама. Истопили, как загудит! Конечно, я про это только подумал. Не будешь же хаять родных.
Но Вали-бабай – своё, будто по секрету:
− Знаешь ли, у него ведь ещё один талан есть. Он раньше такие гармоники делал. Глядеть – не наглядеться. Из каких только краёв за уструментом не приезжали. Да! Приезжали... Так вот с бубенчиками аж. Шибко музыкальные делал тальянки. –Он поглядел на одного, на второгго соседа. − Представь, тальянку! Вот ты сделаешь гармонь? Тальянку?
Вот, оказывается в чём дело, то-то Кузьма-бабай всё грозится: “Вы у меня без гармошки попляшете!” Видно, человек, делавший гармошки своими руками, может заставить плясать остальных и без гармошки. Не все могут. А он может. Один уж такой бывает. Я же вон тоже, стоит ему приказать − сломя голову. Попробуй не побеги!
Сабиржан-бабай покашлял и вдруг заговорил, будто проскрипел немазаными колёсами:
То, что народ на карточки снимал, да, знавал, а вот про гармоники первый раз
слышу.
Чебыный-бабай будто вспомнил:
А кино детишкам?.. – привычно замычал, растопырив ладони.
Сабиржан-бабай начал было говорить, но что-то у него внутри забулькало. Он долго прокашливался, но сказал:
Только ли детишкам? Кхе! Кхе! Полдеревни ходили смотреть эти диафильмы.
А ты – детишкам!.. Такая потеха! Мутфилма называлась, а такая хохма от мутфилмов этих, стёкла звенели.
Услышав это, я аж затрясся, сломали же мы с братом эту штуку, что показывала диафильмы. Хотели узнать, как работает. Разобрали, а собрать не смогли. Вот тогда Кузьма-бабай и заставил нас поплясать без гармошки.
Вали-бабай:
−Кина не видел, не знаю, смешно ли было? А вот радио слушать заходил.
Маладис, слов нет, такое радио собрал. Какие кансерты слушали! Раньше ведь у артистов голос был. Голос! Один Илгам Шакиров за десятерых стоил? Как запоёт, плакать хочется. Слушали, спасибо старику.
Соседям хорошо. Набьётся улица, яблоку негде упасть. Да ещё поедешь в город, Кузьма-бабай заставит нас по магазинам бегать, искать к этому радио батарейки. В этот магазин прибежишь − нет, в другой − опять нет. Семь потов с тебя сойдёт, пока найдёшь. И надолго-то не хватает, попоёт немножко, снова надо батарейки покупать.
Кузьма-бабай захлопнул копот, указал на ведро, видавшее виды, что и ведром-то назвать нельзя:
Сынок, сбегай-ка к колодцу. Тащи воду!
Раз надумал машину мыть, значит, в город собрался. Будет хорошее настроение, может, с собой возьмёт. Я сбегал за водой, за тряпкой и начал мыть. А Кузьма-бабай пошёл к старикам, уселся, вытянув ногу, прислонил костыли сбоку. Они звякнули друг об друга.
Сидели теперь вчетвером. За моей беготнёй следили четыре пары глаз. Сбегал я за водой раз пять, окатил со всех сторон машину, она аж заблестела, будто новая.
Наконец опрокинул ведро на плетень, кричу:
Всё, шик-блеск!
Шик, говоришь?– улыбнулся Кузьма-бабай лошадиными зубами, − ну что,
поехали?
− Ур-р-ра-а!
− Иди-ка, сынок, для начала принеси мой пиджак тяжёлый.
Значит, с медалями.
Я – мигом домой. Прошу бабушку подать пиджак, а на её немой вопрос “куда”, растопыриваю пальцы, мол, не знаю! Помогаю бабаю надеть пиджак, сажусь в машину, щёлкаю ремнями. Поехали.
Чувствую, что Кузьма-бабай сегодня что-то не в том настроении, задумался о чём-то, поэтому и я молчу. Но как только проехали деревню и вышли на дорогу, он и начал, да с ругательствами:
Шайтан алгыры!
Эти слова, что значат “чёрт подери”, он говорил только в особых случаях, потому что бабушка, ох как не любила этого. “Не зови шайтана, − кричала ему, − как позовёшь, так он и придёт”.
А сейчас Кузьму-бабая не остановить:
− Шайтан алгыры! Вали дáли, Сабиржану дáли, Чебыныю, в плену был, и то дали! А мне? Я без ноги вернулся, нет! Нет! Кузьмагулу медали нет! Гвардии рядовой Кузьмагулу Султанову ни-иположено…
А-а-а, вот зачем мы едем в город.
Девятого мая ветеранам войны медали раздавали. Собрали стариков в клуб. Медали вручили, потом даже стол накрыли, сто грамм налили. А Кузьме-бабаю медаль не дали. Он ушёл ни с чем. И даже к стакану не притронулся:
– Захочу пить, яш-шык в погребе стоит! А этим? − дал щелбан по стакану, − пачкаться не стану! – и, глядя на меня: − Айда домой, дел по горло! − и, стуча костылями, заковылял к выходу, а я бегом двери перед ним открывать. Когда я с ним хожу, работа у меня такая. Он-то сам не может.
Сели тогда в машину и поехали домой. Вместо праздника пришлось навоз класть под огурцы, а сам он мастерил под них теплицу. Не соскучишься с ним.
Какой балван там сидел и список составлял, что ветерана пропустил? Вот мы и едем теперь выяснять. Кузьма-бабай не унимается:
− Они, может, так говорят: эй, кто такой Кузьма, пропустим-ка его, не
Обеднеет. − Желваки играют, сам от злости надулся, покраснел. − Я вам пропущу, Кузьмагула Султанова! Пока живой, что положено, вынь да положь.
Ага, вот почему он в тяжёлом пиджаке! И всю дорогу − только об этом.
Приехали. Я не хотел заходить в военкомат (что там потерял?), думал, в машине посижу. Куда там? Кузьма-бабай будто в школу на классный час пришёл. Тогда о войне он не рассказывал, говорил, что рассказывать нечего, и у чёрной доски стоял, как памятник. А сейчас бросил на заднее сиденье старую куртку, хотя прохладно, остался в костюме. И будто не я тут один перед ним, сказал громко:
Идём, сынок, не забывай от чьих мы род ведём. От самого Султана! Пойдём!
Сейчас попляшут они перед нами, без гармошки попляшут. На одной половице заставит прыгать. Ух!
Кузьма-бабай взял костыли, пошёл, только медали зазвенели. Я побежал двери открывать.
Мне − комиссара! − крикнул он охраннику у двери, и сразу прошёл вперёд,
в кабинет и с ходу, даже не поздоровавшись:
Товарищ военком! Што такой?.. Вали, значит, медал дали, Сабиржану дали,
Чебыныю, даже в плену был, и то дали… А мне, ызначит, а я ногу там оставил, медали нет?
Стоит за столом усатый в форме, ничего не понимает. Потом, когда до него дошло, поправил усы и с грохотом вытащил ящик из-под стола. Схватил двумя руками и поставил перед Кузьма-бабаем:
Выбирай любую, как говоритца!
Выбрал Кузьма-бабай, прислонил костыль, упёрся об край стола и прикрепил к груди. Тут же потребовал таким же голосом, что и медаль:
А дукамит!
Щ-щас! Куда он денется, как говоритца! Щ-щас! Сделаем и это! – вытащил
усатый из другого ящика стола маленькую голубенькую книжечку, поднял руку и шлепнул печать: – А фамилию сам напишешь, как говоритца! – протянул книжечку левой рукой, правую сунул в протянутую ладонь Кузьмы-бабая.
А он подмигнул мне, мол, знай наших и косо посмотрел на новенькую медаль, что заблестела среди старых.
Я подумал, медаль забрали, сейчас зайдём в какую-нибудь столовую. Как же приехать в город и не покушать городских котлет. Попьём компоту и вернёмся домой. Но у Кузьмы-бабая планы с моими не совпали.
В такое место поедем, − он поднял указательный палец. − Вот такие люди!
Я догадался, к кому: есть у него тут “знакум”.
Плавать умеешь же? Во, поплаваешь.
День, конечно, не такой, чтобы плавать, но я промолчал, может, покормят.
Приехали в дом у реки, нас встретил старенький дед. Старуха собрала на стол, вытащила бутылку. Котлет, о чём я мечтал, не было, но покормили неплохо. Я поел суп с тёплым хлебом, потом поиграл с собакой, что ходила во дворе, но она быстро спряталась в конуре. Покачался на качелях, что висели в саду. Собрался к реке, но старуха меня не пустила, затараторила:
Нет, нет, нет! От греха подальше, течение сильное. Не дай Бог, не дай Бог!..
Как-то неудобно было говорить Кузьме-бабаю, пойдём уж домой, и я слонялся по двору.
А он и за столом разгорячился:
Говорю, товарищ военком, Вали дали, Сабиржану дали, Чыбыныю, даже в
плену был, и то дали, а мне, ызначит, ногу там оставил, нету! Стоит военком передо мной ысмирно, не знает, что сказать. Поставил передо мной ящик медалей, выбирай, говорит, любую, гвардии рядавой Кузьмагул Султанов! Честь даёт! Мне, Кузьме, значится.
Когда мы собрались домой, стало уже темно. Знакумы пытались уговорить его: как, мол, доедешь, останься ночевать, завтра утром поедешь. Куда там!
Гварди рядавой Кузьма! Врагу не сдай-о-отся наш славный Варя-а-а-к…
Знакумы хотели взять его под руки и довести его до машины, но он потребовал костыли:
− Сынок! − заулыбался всеми тридцатью двумя лошадиными ,− одна нога тута,
а... где ещё мои две ноги?
Домой ехали весело, с песнями.
Пой!− приказал Кузьма-бабай.
И я пел. Начал с пионерских: «Взве-е-йса с костр-а-ами синие ночи, мы пионеры дети рабочих...» Пропев все, что знал, перешёл к революционным: «Вихри вражд-е-ебные веют над нами…» Где слова забылись, придумывал свои. Но Кузьма-бабай попросил:
Сынок, давай, “Уч кудук”!
Тут и слов не надо, знай тяни: “Уч куду-у-ук − три колодца...”
У поворота в деревню у Кузьмы-бабая вдруг стали закрываться глаза. Я к его волосатому уху и – громче: “Уч куду-у-ук!..” Он открыл глаза, потряс головой и уже в упор стал смотреть на дорогу.
Считай, уже доехали. Я замолчал, потому что спел все песни, что знал, а тянуть “Уч кудук” уже не мог, горло заболело, да и фары – вон – наш дом высветили. Доехали.
Тут какая-то неведомая сила – видно, тот шайтан, что Кузьма-бабай упомянул ещё утром, и, как говорила бабушка, позвал, – крутанула машину и потащила нас в джаханнам – преисподнюю, значит. К нашему счастью, в добрую, без огня с кипящими котлами.
Сколько просидели, не знаю. Очнулся я, да так нормально мне стало. Ну так как в жизни не бывает. Но по колено в воде сижу. На лбу шишка, не иначе как проделки шайтана. Притронешься, болит. А Кузьма-бабай положил голову на руль, да храпит.
Догадался я, в какую преисподнюю мы попали. Двери не открываются, темно, хоть глаз выколи. Нащупал ручку от окна. Как запаянная, вот зараза. Наконец, начала крутиться. Стекло, скрипя, тихонечко опустилось. Наступил я на сиденье, вылез. Встал на землю и тут же и провалился. Грязь – выше колена. Осталось только замычать, как телёнок. Упёрся я в машину, вытащил ноги, а кроссовки остались. Босой дотопал до края ямы, ползком на четвереньках поднялся наверх. Вылез.
Слышу, кто-то разговаривает:
Вроде фары от машины мигали. Куда же пропали? Или мне показалось?
Догадался: это бабушка вышла. Пошёл на голос.
Она увидела, как запричитала на всю улицу:
Ай, Аллах! Тьфу! Тьфу! Тьфу! Бисмилла? Шайтан что ли?
Баба, не бойся, это я!
Пошли домой, подняли домашних, соседей, взяли фонарики и потопали обратно. Еле-как вытащили Кузьму-бабая из машины, да понесли по жиже, что до колен.
Он же ещё и тяжёлый, будто из чугуна отлили. Как несли, сами только знаем. Вспотели, запыхались. А он проснулся, когда на крыльцо усадили, хлопнул себя ладошкой по ляжке:
Вот это да! Я здесь что ли ещё? Думал, что в джаханнам попал!.. − Не забыл он
и похвастаться: − А медаль-то я забрал! Старуха, слышь?
С трудом помылись в холодной бане и улеглись спать.
Утром смотрю, Кузьмы-бабая и след простыл. Спросил бабушку, где он. Она махнула рукой:
− А-а-а... Трактор пошёл искать...
Нацепив трос, вытащили машину. Как обычно, Кузьма-бабай начал её ремонтировать, а я − подай, принеси. Так-то он не кричит. Лыбится только по-лошадиному. Я настелил брезент, он открыл капот. Я подаю ключи, он стучит. Бодренько так сложили всё по-порядку, чистили, мазали. До вечера возились, с перерывом на обед и на Кузьмы-бабая послеобеденный сон. А потом гляжу, пока я вечером уплетал жареную картошку, он смылся куда-то, наверно, к старикам, хвастаться.
* * *
И сегодня Кузьма-бабай любит вспоминать, как военком стоял перед ним смирно и честь отдавал. И всякий раз, вспоминая, в меня тычет:
Вот свидетель, не вру.
И я говорю:
Да, так и было.
Но он никогда не расскажет, как он уснул за рулем, и мы провалились в яму. По какому-нибудь поводу или без повода, это деревенские напоминают сами. Такое быстро не забудут.
А кроссовки из ямы я достал. Обувь-то дорогая, в ветеранском магазине купленная. Помыл, высушил, и сейчас ещё ношу. Новые шнурочки хотел купить, да не нашёл ещё. Да они и со старыми хоть куда, главное, правильно завязывать. Спутаются, замучаешься развязывать, потом ходишь, а во рту вкус какой-то, видно, от ямы ещё остался.