Поэтический цикл
***
Что-то песня не поётся,
водка весело не пьётся
и ни что не шелохнётся
там, где страсти бил фонтан,
лишь, разламывая разум,
бродят мысли про маразм
и про то, чтоб кончить разом
затянувшийся роман.
Суть не в том, что я старею —
старше есть, душой бодрее.
Вот был отец меня мудрее
аж на двадцать с лишним лет.
Но, как в молодости, снова
он за словом ставил слово
и струился Иеговы
к нему ясной мысли свет.
У меня ж, его сыночка,
ни одной достойной строчки,
ни одной бессонной ночки
над скрещеньем сочных рифм.
Не стихи, а "тары-бары".
Не бемоли, а бекары.
И в чехле моя гитара
безнадёжно прячет гриф.
Может, вправду, утром хмурым
мне б поставить точку сдуру!?
Но еврейская натура,
выживавшая в веках,
говорит мне: "Мир прелестен
и без тобой не спетых песен!"
Видно, Богу интересен
я на земле ещё пока.
Что же делать?
Остаётся
дальше, как и живётся.
Жаль лишь... песня не поётся...
Сливопад
Радуясь, что в ливни спасся,
сад, с улыбкою счастливой,
после яблочного Спаса
одарил нас сбором сливы.
И кровей лиловых гости
из тенёт тенистых сада,
к нам в распахнутые горсти
повалили сливопадом.
Сливы падали, ликуя,
то ли в вёдра, то ли в травы,
и текло тепло, бликуя,
с тонких веток синей лавой.
Ах, как будет сливы прав куст,
когда, скрывшись в терпкой плоти,
нам пришлёт привет свой август
и в варенье, и в компоте!
Праздник сливового сбора
длился долго. Обещая,
в белой лодочке фарфора
к нам приплыть на чашку чая,
чтоб в улыбке растянуться
рту, счастливыми губами,
глядя, как плывут по блюдцу
то ли сливы, то ли гривы,
то ль игривые гурами.
***
Сплю на веранде. Благо стылость ночи
у августа покуда не в чести.
Сорока издевательски стрекочет
над самым ухом часиков с пяти.
Тягучей тишины ночную лаву
взрывают беззастенчиво и вдруг
то грохот проходящего состава,
то яблока сорвавшегося стук
о кровлю, о брусчатку на дорожке,
почти не различимую во тьме.
И снова тишина. Чтоб хоть немножко
забыться мне в полудремотном сне.
... Как долго нынче тянется молчанье
моей души, почти забывшей как
срываются, едва ли не случайно,
счастливые созвучья с языка!
Не то, чтобы утеряно уменье —
ремесленное живо мастерство —
но нет "ни божества, ни вдохновенья,
ни слёз, ни жизни..." В общем, ничего,
что было бы хоть чуть, хоть отдалённо
похоже на Поэзию. Должно,
покуда в сердце не живёт влюбленность,
ему являться песней не дано.
Эх, кабы мне бы вновь, тогда бы я бы!..
Но прерывает сладость зыбких снов
лишь стук о кровлю падающих яблок
да грохот проходящих поездов.
***
Дождь носом тычется в листки моей тетради,
как мокрый и взлохмаченный щенок.
И, если строчки слижет —
Бога ради!
Быть может, сердце будет прощено
и успокоится.
И струйки слёзных строчек,
дождём явившись, убежав ручьём,
произрастут какой-нибудь из почек,
раскроются...
И вот уже ничьё,
колышется зелёным опереньем
в лазурь небес летящего куста,
изысканнейшее стихотворенье!
...Мои не осенившее уста.
***
Благостность и покой
растворены окрест.
Медленно над рекой
коршуна кружит крест.
Медленно тянется тень.
Падая, ленится лист.
Синий осенний день
нетороплив и чист.
Дождик ещё грибной
суетность будней смыл
и обнажилась Новь,
и углубился Смысл.
Смысл лесной глуши,
шорохов и теней.
И, что прекрасна Жизнь,
стало чуть-чуть ясней.
Выдумщик и мастак,
с охрой смешав берилл,
славно-то, Бог мой, как
ты этот мир скроил!
Так бы и жил, бродя,
не ускоряя шаг —
во все глаза глядя,
да во всю грудь дыша!
Слава тебе стократ,
Господи, за восторг!
И не страшит закат,
если вдохнул восход
там, где, храня покой
благословенных мест,
медленно над рекой
крошечный кружит крест.
Где даже в осень жизнь
рыжей пьянит листвой
и в небесах кружит
крестик нательный Твой.
Этюд в манере пуантилизма*
Июль палит жарой за тридцать
и вязкий воздух над рекою
дрожит, двоится и дробится,
на марле марева покоясь.
С утра соседствуя с удачей,
стремглав слетев с небес высоких,
стрекозы синие судачат,
на сабле согнутой осоки.
Едва заметные движенья
сапфирных крылышек, синхронно
копируются отраженьем
в зеркальной глади речки сонной.
Зелёно-жёлтой глуби гамма,
янтарность сосен вертикаля,
надёжнейшею амальгамой
скрывает сказы Зазеркалья.
Где, средь чащобы трав придонных,
мальки, мелькая, мили мелят
и, одинокий, беспардонно
спит окунь на прогретой мели,
где опрокинутое небо
обрывки облаков полощет,
где, может, удалось и мне бы,
став светом солнечным, на ощупь
лепить из переливов цвета
хрустальные химеры хмари,
в деревне, посредине лета
на мчащемся в безвестность Шаре.
_____________________
*Пуантилизм — стилистическое направление в живописи неоимпрессионизма, возникшее во Франции около 1885 года, в основе которого лежит манера письма раздельными мазками правильной, точечной или прямоугольной, формы.
***
Бывало, и мне Бог нашептывал звуки,
текли акварелью, сливаясь, слова,
и были внезапно талантливы руки,
отзывчивы струны, светла голова.
Вокруг исчезали и стены, и люди.
Смещались пространства, эпохи, цвета.
Я видел, что было. И ведал, что будет.
И сладкие руны струили уста.
Бывало? Бывало.
Но чаще бывало
и то, что и рад бы, да не позабыть:
как строчкой средь ночи с кровати сдувало
к столу и... смолкала звеневшая нить
приснившейся песни.
Моля, — не исчезни! —
блуждая на ощупь меж звуков и мем,
я тщился расслышать пропавшую песню,
но слух был оглохшим, и голос был нем.
Я выл! Я кидался в кусты краснотала.
В гулянки. В любови.
Чтоб вдруг на бегу
услышать средь грохота зов запевалы
и шёпот над ухом божественных губ.
Бывало? Бывало...
Ужель теперь в прошлом?
И немощь не в том, что аккорда не взять, —
что песен потуги и пресны, и пошлы.
А Бог... утомился шептать.
***
Всё больше сходство обретая
с дубами стылыми,
стою, друзьями облетая,
редея милыми.
От, прежде шумно шелестящей,
зелёной кроны —
с десяток высохших, шуршащих
под крик вороны.
Не отыскать, — с кем пил, смеялся,
пел песни лету...
Вот и ещё листок сорвался,
умчавшись в Лету.
И, глядя в след тем, кто отчалил,
ушёл, не сдюжив,
молюсь бессонными ночами
в преддверии стужи.
Памяти капитана Александра Дривеня
Прощевай, мой Санечка!
Лéта — та ж река.
Ты мне — "До свиданьечка!"
Я тебе — "Пока!"
И — в далёко плаванье,
в бесконечный путь...
Зажуём мы плавленым
наше "по чуть-чуть",
как меж нами водится
с лет, когда, юнцы,
мы влюбились в водницкий
клич — "Отдать концы!"
То-то изгилялись мы
в области "конца",
то-то изгулялись мы
в вольности винца!
То в киношку с лекции
леший уведёт,
то в спортивной секции
ты глотаешь пот.
А меня с манатками
проглотил мой СТЭМ...
Ах, ты — время сладкое
с мизером проблем!
Шумные компании —
глаз любимых блеск.
Споры о компартии,
философский блеф...
Всё — легко. Всё — запросто.
Беды — чешуя!
Но грозила записью
Книга Бытия.
И однажды, пристально
прочитав меж строк,
к самой дальней пристани
ты уплыл, дружок.
И с душою страждущей
я стою в снегу,
на Бугровском кладбище,
как на берегу.
***
Вот и осень завершается —
ветер лист последний рвёт.
Сердцу плакать запрещается,
а оно вовсю ревёт.
А ему принять не хочется,
что вот-вот настанет срок
и гость незваный — Одиночество,
перевалит за порог.
Детства дни благословенные
заливают солнцем сны.
Вот мы стоим — послевоенные
шалопаи - пацаны.
Ничего ещё не пройдено.
Никаких на сердце ран.
И только "здоровско", что Родина —
лучше всех на свете стран!
Где кострами пионерскими
ночи синие взвелись,
мы — смешливые и дерзкие —
крепко за руки взялись.
И, деля уже за партами
мир на "наших" и "чужих",
кто учёными, кто бардами
всей гурьбой рванули в жизнь.
Пили спирт с чернорабочими,
ром — с магистрами наук.
Власти тюрьмы нам пророчили,
разрывая тесный круг.
Но оглохшими тетерями
в бой идя на ветряки,
словно знаменем, потерями
мы гордились. Дураки.
Пустяки — дела сердечные,
(как и все дела вообще).
Жизнь казалась штукой вечною!
А она прошла... вотще.
И стою теперь рассеянно
во дворе полупустом:
эти — по миру рассеяны,
те — под камнем иль крестом.
А по двору снуют прохожие,
каждый в чём-то даже мил,
но совсем они не схожие
с теми, кто со мною был!
Не моё у них веселие.
Шаг не мой. Тем паче, бег...
Вот и скрылись дни осенние.
Вот и выпал первый снег.
Сорок один стих про войну
В бесконечности Вселенной, —
никуда и не откуда,
в бесконечности Вселенной, —
толи случай, толи чудо,
кружит крохотная искра
среди триллионов прочих,
кружит искра и бормочет
и взывает: — Авва, Отче!
Коль уж так оно сложилось, —
толи случай, толи чудо,
коли через мрак столетий
я ещё светла покуда,
удержи свои созданья, —
те, в кого вдохнул ты душу, —
от извечного желанья
всё разграбить и разрушить.
Или я не их качала
в колыбели океана,
или соком трав дурманных
не затягивала раны?
Что ж, от века и до века
манит их одно и то же:
человека человеком
извести и изничтожить?
Излечи их, Всемогущий!
Иссуши бесово семя
растерявшее разумность,
есть ещё покуда Время
и бескрайнее Пространство,
чтобы крохотная искра —
толи случай, толи чудо,
всё летела и кружила
никуда из ниоткуда.
А иначе лопнут жилы,
брызнут реки, рухнут горы,
и во мраке непроглядном
бесконечности Вселенной
пред Твоим предстану взором
я, среди потухших прочих,
как, окаменевший с горя,
выжженый из жизни... прочерк.