Будущий капитан, буквально на днях ставший второкурсником института, я с бывалым видим и гитарой за спиной шёл по исшарканным доскам мурманского пирса, вдоль которого теснились невзрачные, со следами ржавчины на бортах рыболовецкие суда. В тайне уповая на романтичность имени корабля, на котором мне предстояло впервые в жизни выйти в море, я надеялся, что моему «Сириусу» эти доходяги – ни чета. Оттого, видимо, и прошагал мимо своего траулера, уйдя чуть ли не в самый конец длиннющего причала. Пришлось возвращаться, чтобы, наконец, упереться грустным взглядом в слабо читаемое заветное название на носу неприглядного судна.
— Ты шо ж, хлопец, чи прогулятяси удумал, чи шо? – Скептически оглядев меня с ног до головы, хохотнул стоявший у трапа здоровенный, в туго обтягивающем широченные плечи грубом коричневом свитере, мужик лет тридцати пяти, едва я вскарабкался по наклонным, покачивающимся сходням на борт.
— А меня к вам матросом направили, да названия сразу не разглядел. Вот и протопал…
— Дак я ж не про то бачу! Дивлюсь: идет хлопец – з котомкой, бандурой… Як турыст якой. Туды сгонял, обратно чешет. И – до нас. По шо? Не разумию. А ты, выходит, оно как – матросом… Ну, ходь до мэне, турыст, будемо знаёмы: Мыкола!
С этого момента украинец Николай (по его собственному выражению, «хлопчик с пид Киеву») иначе как Турыстом меня не называл. Но я не обижался, поскольку звучало в его устах это прозвище не только по-доброму, но даже как-то по-отечески. Тем более, что потом он меня – салагу – многому научил.
Но это – потом. А в тот первый день моего «мариманства» тралмейстер Мыкола, как вахтенный, лишь представил меня капитану, внешне никак не соответствовавшему моему представлению о «морских волках» – низкорослому полноватому мужчине лет под пятьдесят с белой шапкой жёстких волос и усталыми, как показалось, бесцветными глазами. Объявив, что я теперь буду зваться просто Студентом, он отправил меня в трюм, где размещались кубрики команды, «с коечкой определиться и, вообще… принять рабочий вид».
Как и следовало ожидать, встретившие меня «старожилы», не церемонясь, указали новичку на дверь самого некомфортного, находящегося возле трапа кубрика. Некомфортность, как выяснилось позже, заключалась не столько в тесноте узкого трапециевидного «пенала», заполненного двухъярусными коечками и двумя вертикальными рундуками так, что протиснуться между ними можно было лишь боком (в конце концов, измотанный вахтой, я приходил туда лишь для того, чтобы тотчас рухнув в койку, забыться тяжелым недолгим сном), сколько именно в соседстве с трапом, по которому, нещадно громыхая сапогами, непрестанно сновали туда-сюда соседи по полубаку.
Грохот этот в первую же ночь достал меня до печёнок, никак не давая забыться сном. Когда же, наконец, усталость взяла своё, почти тотчас, как мне казалось, в вожделенный сон влилась трудно переводимая фраза: «Барадабэкивставатнадабажалусталянагуй».
— А? Что!! – С трудом возвращаясь в действительность, я резко вскочил с коечки и чуть не упал, почувствовав головокружение. Каюта вместе со всем содержимым раскачивалась из стороны в строну, отчего мои внутренности тоскливо поползли к горлу, желая выйти вон. Я инстинктивно попытался удержаться на ногах, вцепившись в поручень верхней койки, и сразу же чьи-то крепкие руки, поддерживая, сдавили меня с боков, а темноволосая, в замасленной тюбетейке голова вплотную приблизилась к моей, обдавая перегаром.
— Плоко сабсем, барада бэк?
Начав понимать исковерканные восточным акцентом слова, с трудом преодолевая усиливающуюся тошноту, я вгляделся в собеседника. Им оказался низкорослый щупленький узбек с добрыми, смеющимися пуговками чёрных глаз, назвавшийся исконно узбекским именем Ваня, которого притом, совсем не по возрасту, скорее из-за комплекции, команда звала Юнгой.
— Бажалуста рупка нато ходит. Фахта двой. Капитана совёт, лянагуй.
— А который час-то?
— Чедыры удра, уфажаемый. Фахта двой.
Так в четыре утра августа 1967 года, среди детского трехбалльного шторма, встретившего траулер сразу же после выхода из Кольского залива Баренцева моря началась моя работа на «Сириусе». Без каких бы то ни было предисловий, адаптирований, скидок на возраст и отсутствие необходимых профессиональных навыков. Сразу: «К штурвалу! Держать на румбе столько-то! В рубке – не курить!».
Ну, «держать на румбе» – ещё куда ни шло. Держать нос судна на створ Детское пароходство научило, и нет большой разницы: не давать «рыскать» флагштоку или стрелке компаса. Другой разговор, что на тихой Оке (а «рулил» я до того лишь по ней, на небольшом «Москвиче» да по глади летних вод) особых проблем с этим не было: переваливай от створа к створу по коридору буёв, всего-то и делов. Баренцево же, едва мои ладони сжали рукоятки штурвала, так вдарило волной по борту траулера, что этот, метра полтора в диаметре, штурвал резко покатился вправо, выворачивая руки и отрывая от палубы рубки беспечно-вялые, прижатые друг к другу ноги. Последнее, что увидел я перед тем, как шмякнуться – резко направившийся на правый разворот нос траулера.
— Ку-у-да, мать-перемать! Студент, твою так! Потопить нас всех хочешь!! – Бросился к штурвалу капитан, едва не наступив на моё распластанное под ним тело.
Думал – убьёт! Нет. Выправив курс, вернул к штурвалу и минут через пятнадцать, с помощью мата и весьма жёстких физических действий по обучению правильной постановке рук и ног, я уже приобрёл необходимые навыки вахтенного рулевого.
Так что, «держать на румбе» – еще, куда ни шло. Хуже, когда пошло другое. В буквальном смысле. Копившееся под горлом содержимое желудка, поскольку оторвать руку от штурвала, дабы прикрыть рот, я не мог, вырвалось фонтаном на близлежащие приборы.
Морская болезнь… Сколько раз я о ней слышал и читал, ни коем образом не относя к себе возможные последствия качки. Даже согласившись на работу в тралфлоте, ни разу не задумался о том, как перенесёт её мой организм. И вот теперь, видя наглядное проявление возмущения вестибулярного аппарата, вместе с чувством стыда за произошедшее, я ощутил жуткий ужас от пришедшей в кружащуюся голову мысли: «Я – профнепригоден! Море вывернет меня наизнанку и, судя по жёсткости местных нравов, это никого не будет волновать. Не только заставят вкалывать, но и заклюют насмешками, да издёвками». Тотчас в памяти всплыла ситуация из моего десятилетнего детства, когда работавшая бухгалтером в Горьковском аэропорту мама договорилась с лётчиками «покатать мальчика на самолёте». Провожала она в получасовой, до поселка Гагино, полёт розовощёкого, разодетого в новенькую белую рубашку и чёрные, отутюженные до стрелок брюки сына, а встретила бледно-зелёное, измученное пережитым, Непонятночто в помятой одежде с красноречивыми следами реакции его организма на постоянные падения «кукурузника» в воздушные ямы. «Идиот! Как же я забыл об этой истории, уже тогда однозначно доказавшей, что ни о какой «качке» в моей жизни просто не может быть речи! Всё. Это – финал!»
Однако, на удивление, находившиеся в рубке (а, кроме капитана, свидетелями моего позора были боцман Степан Семёныч по прозвищу СС и Юнга) отнеслись к произошедшему не только спокойно, но и с пониманием. Перехватив у меня штурвал, СС красноречивым взглядом дал указание Юнге «Навести порядок», а кэп, легонько подтолкнув меня к выходу на мостик, по-отечески произнёс:
— Иди, Студент, проблюйся. Только за леера крепче держись, чтоб не нырнуть! И – не переживай! Не ты первый. Меня знаешь, как травило!? Ничего, привык. Считай, проходишь морское крещение!
— А вдруг не привыкну? – Спросил я, справившись с приступом рвоты и возвращаясь к штурвалу.
— Бывает и так. Нельсон, вон, всю жизнь мариманил и всю жизнь блювал. У него для этого даже специальная бочка на мостике стояла.
К счастью, история моей «морской болезни» оказалась короткой. Промучившись три дня (благо, они пришлись на переход до района лова и кроме стояния у штурвала да приборок в полубаке иной работы у меня не было), я, в очередной раз выходя на вахту (уже дневную, в 16-00), с радостью обнаружил, что организм мой абсолютно не реагирует на «пляску палубы». Более того, непрестанный душ сверкающих на солнце солёных брызг и наполненный морской свежестью прохладный, бьющий по щекам упругим ветром воздух, наполняют душу ощущением молодецкого здоровья и весёлого азарта. Причина ль тому моя физиология или (во всяком случае, не без этого) старания нашего кока Ёкселя (от привычки вставлять в каждую фразу «ёксель-моксель»), который, несмотря на активное сопротивление моего организма, буквально впихивал в него десятки солёных огурцов, зелёных помидоров и пластов квашеной капусты, но факт остаётся фактом: с четвёртого дня и присно (а в последующие месяцы «рыбалки» пришлось познать прелести и шести, и даже восьми балльных штормов) качка превратилась в обыденный атрибут окружающего мира.
И тут я… увидел Море.
Нет, не увидел – осознал себя в Нём, а Его в себе! Бескрайнее, зеленоватое у борта, потом – тёмно-стальное и, наконец, почти белое, едва различимо переходящее этой белизной в холодное, такое же бескрайнее небо, как бы зеркально отражающее тёмную сталь вод. Размеренно поднимая к небесам то правый, то левый горизонты, оно вздымалось над бортом полупрозрачными языками волн, которые, на долю секунды зависнув над ним, с шумом обрушивались на палубу, превращая на какое-то время всё её пространство в студёный бассейн, тотчас с шипением опоражнивающийся сквозь бортовые щели и кингстоны. И всё это продолжалось бесконечно – без пауз и передышки – с той лишь разницей, что бьющие по траулеру валы волн периодически меняли высоту и силу: от небольших до громадных. Довершал великолепную картину буйства неукротимой стихии, ветер: прохладный, тугой, осязаемый, выглаживающий влажной ладонью мои щёки и жёсткой щёткой взлохмачивающий ещё не совсем отросшую бородку, проникающий холодными пальцами за ворот грубого рыбацкого свитера и раздувающий полы и штанины рокана и буксов.
Картина эта была не только не страшной – радостной, полностью принимаемой моей душой, как будто она – душа – ничего другого никогда и не знала.
Впрочем, очень скоро, буквально на следующий день, радость эта сменилась сначала дикой усталостью, а затем, через пару – тройку дней, угрюмой раздражённостью. «Сириус», наконец, пришёл в район лова, и… началась пахота.
Для того, чтобы нюансы дальнейшего повествования были понятны не специалистам, позволю себе небольшой профессиональный ликбез.
Что такое промышленный лов рыбы траулером с бортовым тралом?
Обнаружив на экране эхолота косяк рыбы, вахтенный начальник, дав команду «Трал – за борт!», направляет судно по кругу. Сбрасываемый несколькими порциями – «кошелями» – трал - большая конусообразная сеть, буксируемая на длинных тросах, улавливает встречающуюся на его пути рыбу. Чтобы верхняя подбора трала поднялась, ее оснащают специальными гидродинамическими поплавками – стальными двухкилограммовыми кухтылями 20-сантиметрового диаметра. Нижняя же подбора снабжена жестким стальным тросом – грунтропом, на который насажены полые стальные шары диаметром около 60 см, называемые бобинцами и многокилограммовые чугунные катушки. Вся эта тяжесть с палубы за борт переносится с помощью брашпиля и грузовой стрелы, но и приставленному к данному процессу «матросу III класса» требуется немалая сила. Когда же трал сброшен, необходимо срочно с носа на корму (а это почти полсотни метров!) перенести, так называемый «бешеный конец» – чуть ли не с руку толщиной трос с двадцати пяти килограммовым гаком на конце, которым надо ухитриться зацепить оба натянувшихся струной ваера, чтобы затем намертво закрепить их специальным стопором, дабы те не намотались на винт. Естественно, это обязанность всё того же матроса. Излишне говорить, что в моей вахте им был я.
Стоит отметить, что эти, и без того нелёгкие операции, как правило, проходят среди нескончаемой бортовой качки и ледяного душа обрушивающихся на палубу волн, многократно увеличивая тяжесть матросской работы. Остальные же члены бригады рыбообработчиков, в которую, помимо матроса входят «головоруб» (одним движением топорика отсекающий «туфелькой» рыбную голову) и три шкерщика (молниеносным жестом вспарывающих шкерочным ножом рыбье брюхо, одновременно очищая его от потрохов), как высшая каста, всё это время преспокойно курят, травя байки под навесом полубака.
Наконец, ваера застопорены и, пока трал наполняется рыбой (если, конечно, наполняется!), можно, забившись в узкий закуток на корме, перекурить, потирая саднящее от «бешеного конца» плечо. Не долго. Минут через пятнадцать – двадцать по завершению траулером полного круга, всё начинается в обратном порядке: отдать рукоятку стопора (стараясь при этом держаться подальше от борта, дабы освобождённая пружина верхнего ваера, пролетев по нему, словно нож гильотины, не отрубила тебе пальцы, а то и – рассказывают, такое случалось – голову); быстро отнести «бешеный конец» на нос; успеть оказаться у борта как раз в тот момент, когда под ним появится гремящий бобинцами оголовок трала; подцепить его откидным гачком лебёдочного троса.… И вот уже, подтянутая к стреле, громадная, переливающаяся живым серебром сигара первого кошеля переносится над твоей головой, обильно поливая ледяными потоками, к «ящику». И надо, метнувшись к нему, тотчас отдать гачек, чтобы шевелящееся содержимое сети рухнуло в огороженное деревянными бортиками ящичное пространство. И, мигом вернувшись к борту, подцепить кольцо второго кошеля. И – если трал полон – повторить всё ещё трижды.
К моменту полного опорожнения трала «высшая каста» бригады уже стоит за пересекающим палубу поперёк разделочным столом, нетерпеливо постукивая ножами и, не иначе как матом, требуя от своего третьеклассного коллеги немедленно начать подачу рыбы. И, забравшись в ящик, сдавленный доходящей до плеч шевелящейся рыбной массой, ты начинаешь выкладывать на столешницу перед головорубом тушки, в основном, трески, а бывало и зубатки, и синюхи, и даже палтуса.
Казалось бы, ничего сложного: подумаешь, работа – рыбу подавать! Но, во-первых, это в горьковских магазинах продавалась худосочная треска длиной от силы сантиметров сорок. Среди той, что заполняла ящик, эта мелюзга была для меня приятным исключением. В основном же приходилось подавать почти метровые (а то и более) жирные тяжеловесные рыбины. Во-вторых, поскольку мне повезло попасть в «бригаду коммунистического труда», в которой каждый шкерщик обрабатывал по двадцать рыбин в минуту, то для троих я должен был выкладывать ежесекундно по рыбине, обеспечивая бесперебойный процесс с такой же пулемётной скоростью тяпающего головоруба.
В ту первую вахту, пока рыбины шевелились под моим подбородком, я ещё как-то справлялся (хоть и умаялся так, что руки к концу первого получаса, налившись свинцом, с трудом двигались, глаза заливало нескончаемыми потоками пота, а тело под рокан-буксами, казалось, плавало в нём), но стоило ящику опорожниться до пояса, как паузы в подаче рыбы начали увеличиваться до десятков секунд, вызывая громогласно-матерные взрывы гнева бригады. Непрестанно нагибаясь за очередной тяжеленной тушей, чтобы, кое-как обхватив её поперёк туловища, разогнувшись, выволочь оную на стол, я старался из последних сил, но ясно понимал, что сил этих больше просто нет. А ящик ещё только наполовину пуст!
В конце концов, видимо поняв, что выгоднее потратить на моё обучение несколько минут, нежели, работая через пень колоду, вовсе загубить вахту, один из шкерщиков залез ко мне в ящик и, ловко хватая рыбины одной рукой под жабры, другой – за хвост, сразу штук пять или шесть, как поленья, выложил их на стол перед головорубом. Простота этой операции, создающая своеобразный конвейерный процесс, при котором подавальщику остаётся лишь добавлять по рыбёшке, в то время, как бригада в привычном ритме обрабатывает предыдущие, привела меня в восторг. Тотчас освоив «премудрость», уже через минуту, под одобрительные матерки бригады, я, ритмично сгибаясь и разгибаясь, продолжил работу, с удовольствием ощущая приход знакомого со школьных лыжных кроссов «второго дыхания».
- Ну вот, - довольно отметил головоруб, отчекрыживая очередную голову, - теперь, Студент, ты настоящий «голова-жопа»!
«А ведь верно! – поразился я точности определения. – Для него, видящего лишь мелькание моей головы и задницы, я никто иной, как это самое.
Меж тем ящик постепенно пустел, и мне приходилось уже не только нагибаться за рыбой всё ниже и ниже, но и перемещаться по его пространству, примерно, метра два с половиной в ширину и четыре в длину, что, естественно, сказывалось на бесперебойности «конвейера», вновь вызывая раздражение бригады. По уму бы, прервав подачу, чем-нибудь, хоть вон той вон, висящей на пожарном щите лопатой, подтащить – подкинуть оставшуюся треску поближе к столу, да куда там! Даже сама, робко высказанная мною эта мысль, вызвала такую матерщину, что лучше б мне помалкивать в тряпочку. И, сжав зубы, я метался по ящику – запинаясь о тушки, катясь по покрывшей палубу слизи, падая и, впервые в жизни, нещадно матерясь. Особенно раздражало, когда какая-нибудь уже выложенная на стол рыбина, внезапно проснувшись, «вставала на коленки», то есть, приподнявшись на хвосте, резко била им по соседней тушке и тотчас с таким трудом выложенный «конвейерный ряд» летел на палубу, а чаще на мою согбенную спину. О, как я был зол на этих тварей, а через них – на себя, слабака, на бесчеловечную «коммунистическую бригаду», издевающуюся надо мной в угоду идиотскому желанию перевыполнить план, на непрестанно штормящее Баренцево море и вообще, неведомо за что, но – на весь мир!
Думаю, именно эта огромная, обусловленная предельным отчаянием, гипертрофированная злость, родившая в самолюбивой мальчишеской душе неведомое до той поры чувство собственного достоинства, и помогли мне в тот день не сдаться, не поддаться малодушному желанию бросить к чёрту эту грёбанную непосильную работу и, заревев, убежать в свою каюту, запереться там навсегда, чтоб никогда в жизни не видеть ни этой рыбы, ни этой скользкой, уходящей из под ног палубы, ни этих злобных, не знающих сочувствия глаз собригадников. Пусть, незнамо как, списывают на берег, бьют, да хоть расстреливают – мне было бы уже всё равно! Но, слава Богу, я сумел разозлиться, а значит – выжить!
И даже то, что, когда, наконец, ящик опустел и бригада, удовлетворённо похохатывая, чинно удалилась под козырёк полубака перекурить, на корню зарубив моё естественное желание сделать то же самое грубым окриком: «Куда? А кто палубу будет чистить?», я вынужден был ещё минут двадцать упражняться с брандспойтом; даже то, что и после этого пришлось заново пройти всю процедуру опускания и подъёма трала (с тасканием ненавистного «бешеного конца»); и даже то, что, когда выяснилось, что улов в этом трале превысил два кошеля и, по судовому закону (о, Боги! Будет ли предел моим мучениям!), вместо вожделенного послевахтенного отдыха, я должен был, наскоро перекусив, вновь (ещё на четыре часа!) вернуться в ящик (помогать сменщику) на подвахту, уже не имело критического значения. Точка невозврата была пройдена! И что бы за последующие месяцы лова, слившиеся в бесконечную цепь монотонно повторяющихся вахт-подвахт, а то и (если улов в конце подвахты достигал четырёх кошелей) авралов со мной не происходило, воспринималось это уже не как нечто мучительно-издевательское, не совместимое с жизнью, а как обыденная, пусть очень тяжёлая и, порой, смертельно опасная, но – работа.
Более того, втянувшееся в эту работу моё юношеское тело, в мальчишеские года успевшее познать в футбольной и гимнастической секциях тренировочные нагрузки, уже через пару недель налило мышцы крепостью, а шестиразовое – через каждые четыре часа! – здоровое, состоящее из одной рыбы (полученного в порту мяса хватило дней на шесть) питание придало ему весьма атлетическую конфигурацию. Руки, ноги, спина, «зазубрив» в общем-то не сложный перечень изо дня в день повторяющихся монотонных движений, стали жить своей, отдельной от мозга, механической жизнью, освободив его от физических и моральных страданий. И, свободный, он стал замечать, что вокруг – разнообразная, полная не только буйства стихии и тягот «пахоты», но яркая и, зачастую, весёлая жизнь. Что «Сириус», хоть и весьма потрёпанное и непрезентабельное на фоне скопившихся вокруг него франтов – великолепно окрашенных, сверкающих никелированными деталями и пестрящих ярко-оранжевыми одеждами рыбаков «иностранцев» – всё же очень милое и даже уже родное судёнышко. Что составляющие его экипаж 42 мужика – не безлико-неприступные, хмуро-грубые трудяги, а интереснейшие, не лишённые чувства юмора люди со своими, главным образом, непростыми, исковерканными жизнью судьбами...