***
О, прекрасен ты, мир, в переплёте весны –
И сверкают твои межпланетные сны
Как посланцы мечты – без порока.
А о том, что ты груб и безумно жесток,
Я когда-то забыла дослушать урок,
Навсегда убежавши с урока!
Эти взрослые глупости мне не нужны –
Я люблю в крутобокой плавильне весны
Острый запах запретной свободы –
Дерзость быть вопреки, перейдя за черту,
Жить, распахнутой настежь, и душ высоту,
Что идут по судьбе, как по водам.
В древнем мире своём, в вольном детстве своём,
Я, забывшись, слилась навсегда с бытиём –
Безоглядно, всерьёз, без остатка.
Перемазалась солнцем в горячем песке,
Засмеялась, упрятав грозу в кулаке,
Над обрывом сверкнула касаткой.
И простор захватила потоком огня
Жизнь, текущая шире и дальше меня –
Золотым полыханьем без края.
В каждом волю сверчащем пропащем сверчке –
В каждом рот разевающем глупом мальке –
В каждом грозном дыхании мая.
Бесконечный, дразнящий поток бытия,
Ты окликни меня – ты наполни меня!
Неоглядный, живой, беспредельный!
Я – девчонка в твоём городском тупике.
Я – словечко на остром твоём языке.
Я – мишень твоей боли прицельной.
Что там перечень дивных чудес и красот –
Вот сейчас – засверкает, пальнёт, громыхнёт!
Встав у края, кулак разжимаю:
– Как тебя называть, молодая гроза?
А она, рассверкавшись, хохочет в глаза
Бесподобным раскатом:
– Не зна-а-а-а-ю!!!
Не вини же виной, не кори меня злом,
Я упрямо жила свою жизнь о другом,
Всё узнав и простивши на свете.
От грозы и любви – всем влюблённым привет!
А о том, что ни смерти, ни тления нет –
Знают даже наивные дети.
***
С лёгких вёсел срываются брызги вразлёт.
Острова в красных соснах тихи.
Собери мне кувшинки с окрестных болот
И пусти по теченью в стихи.
В скрипах ржавых уключин возьмём мы взаймы
Тайный говор другой красоты,
И в зелёные струи прогнутся с кормы
Длинных стеблей литые жгуты.
Я жила, как кувшинка озёр и болот:
Донный стебель толкнув в никуда,
Выплывала над глубями тёмных свобод,
Чтоб цветок не накрыла вода.
На губах отцветал неуслышанный стих —
Звук крушения, вкус лебеды.
Но держала я голову выше других,
Золотую — над топью беды.
Мир тянулся сорвать, не по-детски жесток,
Заплести меня в чей-то венок.
Но пружинистый стебель звенел про исток,
Вглубь толкал непокорный цветок.
И посмела я сердцем живым уцелеть
В тёмной тине и омутах вод.
И посмела я песню по-своему спеть
О застойном дыханье болот.
О теченьях и илах на сумрачном дне,
О зелёной речушек крови,
О таинственной древней озёр глубине,
Что меня родила для любви.
***
Отведи меня, дедушка, в детство за белой горой
По тропинке из вечного снега, что лёг между нами.
Там летят рысаки в алых лентах сквозь парк городской,
И с лотков расписных бабы в шубах торгуют блинами.
Там дымят самовары. В аллеях стоят терема.
Праздник Русской зимы – и лепные фигуры из снега.
Там царевич и волк, а на ветке жар-птица сама.
И герой-космонавт рядом с пушкинским вещим Олегом.
Повернулся к концу с середины двадцатый наш век.
Сказка с космосом спорит в пространстве зимы небывалом.
Кто такое слепил? Кто раскрасил сияющий снег
Золотым, голубым, полыхающим синим и алым?!
Стар и мал – мы стоим, счет седым временам потеряв.
Два ребёнка извечных – большие глаза проглядели!
Посмотри, посмотри, как весёлый Петрушка лукав!
Как на печке летит, обгоняя ракету, Емеля!
Фонари среди хвой. Снегопад. Хорошо-хорошо.
А волшебный фонарь и в метель доведёт до ночлега.
Где ты, дедушка? Поздно. Куда ты тихонько ушёл
По аллее седой, по тропинке из вечного снега?
А с тобою ушёл век двадцатый – кровавый наш век,
Век, разрушивший просто и заново создавший мифы.
А в столетье другом сам себя подменил человек –
Снежный сказочный ком не втащили на гору Сизифы!
А в столетье другом – одиноко замёрзшей душе.
Нету русской зимы. И в сугробы не прыгнешь с разбега.
Нету снежных фигур на оттаявшей чёрной меже
Пограничных времён. Да и нету почти уже снега.
Мне идти за тобой. Но ещё я не верю тому.
Я играю ещё на снегу у проталины чёрной.
Я ещё запускаю снежок в лихолетье и тьму,
Неизвестно зачем покоряясь мечте непокорной.
***
Мама моя, из-под тихих седин
Глянь своим синим сияньем огня,
Ибо не вырвать тебя из глубин
Сердца — не вырвать тебя из меня.
Жизни не вырвать — что жизнь без любви?
Смерти не вырвать — калеке слепой.
Мама моя, говори, говори!
Гладь мои волосы тихой рукой!
Плод твой, таимый до оного дня
В древней, открытой мирам глубине —
Как ты носила когда-то меня,
Так ты сегодня созрела во мне.
Долго ты зрела в дочерней тиши —
Мира основа, вселенская ось.
В необоримых глубинах души
Всё с твоей нежностью тихой срослось.
Всё я запомнила — голос и взгляд,
Синий-пресиний, как небо весной.
Годы твои никуда не летят.
Вечно во мне ты и вечно со мной.
Синие очи — святые огни.
Родина сердца. Печали покров.
Солнцем и светом прогретые дни.
Сладкое детское счастье без слов.
***
Когда я вышла в путь в рассвете детства раннем,
Гудел седым холмам морей глубокий вздох.
И маленькой душе привиделся бескрайним
Поющий шар Земли в подпалинах дорог.
Весь мир играл у ног – огромный, как дорога,
И дружелюбно звал решиться и пойти:
«Ступи один шажок, потом ещё немного,
И не заметишь, как осилишь все пути».
И я шагнула в свет – в разверстый трепет дали,
В лавинный ропот рощ, в лебяжью стаю лет,
В широкий шорох волн, где всех веков печали
На золотом песке чертили лёгкий след.
Я полюбила вас – старухи в нищих хатах,
Студенты и бомжи в столичной тьме огней.
И стала я тогда пожизненно богата
Тревогами ветров и вольностью дождей.
И я вместила весь мой мир в рассвете раннем –
Лесов протяжный шум, морей солёный вздох,
Тяжёлые дымы проснувшихся окраин,
Клубящуюся пыль полуденных дорог.
А тихая Земля в прибрежной белой пене
Играла, как дитя с ракушкою в руке,
И вечный океан веков и поколений
Гудел, чертя пути на золотом песке.
И ты летела в путь, срывая звёзд орбиты,
На сильном, молодом, сияющем крыле,
Забыв миров печаль, простив веков обиды,
Огромная душа на маленькой Земле.
***
В этом солнце сквозном – что мне твой вековечный укор!
Не сотру я со щёк тривиальные глупые слёзы,
А вдохну в свою грудь белой рябью прошитый простор –
Каждым сердцем зелёным трепещут и любят берёзы!
И нырнув с головой в эту странную явную новь,
В мир, где каждое сердце округу творит и струится,
В сотый раз я скажу: наша родина – это Любовь,
А не место в пространстве, где выпало жить и родиться.
Как берёзы трепещут, стараясь беду одолеть,
Каждым сердцем в простор превращая заросшую местность –
Лей в пространство любовь, невзирая на беды и смерть,
Чтоб очнулась в тебе и тебя полюбила окрестность!
Надо свить себе родину, как на берёзе гнездо
Вьёт весной соловей мхом и пухом израненных крылий.
Так и деды твои, улыбаясь за плугом незло,
Тыщи вёсен любя – всё вокруг для тебя налюбили.
И берёзовых рощ водопадом гремящая новь
В тыщу тихих сердец вдруг пошлёт пониманье и чудо.
И пойду я к любви – ибо родина наша – Любовь,
На дорогах земных и в мирах, где не жили покуда.
А когда отгорят все пути на краю синевы
И судьба не подскажет, направо идти иль налево –
Я совью себе родину в плеске любви и листвы
В белоствольном лесу мирового шумящего древа.
Приюти меня в тёплые белые рощи твои –
Там, где любящи вечно и всеми безмерно любимы,
Вьют их пуха и веток гнездилища вечной Любви
В белоствольных лесах у престола Творца серафимы.
***
Здравствуй, мир провинциальный,
Рай с поляной танцевальной,
С юностью накоротке –
Муза в красном кушаке.
Платье в маках и ромашках
И знакомое:
– Наташка!
Свет в глазах и в жилках дрожь.
– Подожди-ка!
– Подождёшь!
У Советского Союза
Не в чести крутая муза.
– Не печатают – и пусть!
Как-нибудь, да перебьюсь!
Подождали – не дождались.
Заметались и сорвались
В ураган, гудящий мглой.
В шалый ветер продувной.
Нет, а в принципе – дождались!
До-олго так перебивались.
Каждый стал и швец, и жнец,
На беде лихой игрец.
Нет Советского Союза.
В побирушки вышла муза.
Так положено, прости,
Всяким музам не в чести.
Снится мир провинциальный,
Рай с поляной танцевальной,
С музою накоротке –
Юность в красном кушаке.
Перебились. Отстрадали.
Навидались. Да едва ли
Тронем грани трудных тем.
– Поподробнее!
– Зачем?
***
Швырнет Смядынь багряных листьев с неба
Под детский сон несбывшейся мечты –
У белой церкви конь святого Глеба
На клумбе ест осенние цветы.
Он заблудился в медленных столетьях
И звёздам ржёт во времени другом.
– Куда забрался! – с ним играют дети,
И старый сторож машет костылем.
Он послан был как милость и награда
Не предавшим духовное родство
И в жадном мире жадного распада
Себе не пожелавшим ничего.
В том давнем сне мы главное попросим –
Погладим тихо гриву и бока.
Нас ждёт спасенье, если красный в осень
Небесный конь не сбросит седока.
Внизу качнёт кварталы, опадая,
Железный город, бравший на излом.
Нам в этой жизни снится жизнь другая –
Не с мелким злом и призрачным добром.
Да что терять седым усталым детям,
Над ложью мира вставшим в стремена!
Лети же, конь! Спасенье есть на свете!
Мы не вмещались в наши времена!
Мы не вмещались в стройные обманы,
В партийный бред, в зарвавшуюся власть,
В гроши, что можно запихнуть в карманы
И, наигравшись, оторваться всласть.
А что манило нас – увы! – туманно,
Как всё, чем с детства раннего горим.
Но жжёт доныне душу пламень странный,
Который трудно объяснить другим.
И в этой мгле проветренной осенней,
Где нищи мы, и нечего с нас взять,
Всё больше ищет веры и спасенья
Душа, давно уставшая терять.
Лети же, конь! Над отчею разрухой,
Над чашей боли, выпитой до дна,
Над областью растоптанного духа –
Навылет пробивая времена!
***
Дочь поколений, выросших во тьме,
В безбожном, холодящем душу мраке,
Я всей душою приросла к земле,
В земной глуши Небес читая знаки.
Восходит страсть земная надо мной –
Вплетать цветы в слова и слушать лиру.
Но с посохом и нищею сумой
Забросив мир, мне не пойти по миру.
Придут другие – новых нив посев –
И не прельстятся лирой голосистой, .
А к Богу, от неправды уцелев,
Легко пройдут душой простой и чистой.
Но мне, что делать мне средь этой тьмы –
Среди земных оставленных колосьев?
Любовь земную взявши не взаймы,
Я не могу их позабыть и бросить.
Не знавших сроду, что такое Бог,
Прошедших жизнь усталою толпою,
Их множество – в безбожии эпох
Не говоривших никогда с Тобою.
А я – из них. Их вечное дитя,
Их порожденье, кара и награда –
Такой же точно выплеск бытия
В таких же точно тьмах земного ада.
И знаю я, проживши на земле,
Легко и зло судившая когда-то,
Что, заблуждаясь и в добре, и в зле,
Они, Господь, ни в чем не виноваты.
А даже если дашь Ты рай взаймы,
Захочет ли душа такого света,
Покуда в тьме кромешной – тьмы и тьмы
Обманутых, родных – томятся где-то?
Пусть такова спасения цена –
Но можно ли такой платить ценою?
Как видно, слишком велика вина
Застывших между Небом и Землею.