Воспоминания писателя Николая Алексеевича Габышева, записанные в середине 70-х годов XX века
Рукопись передана 10 августа 2021 г. младшей сестрой писателя Аэлитой Георгиевной Павловой (Кычкиной) коренному русскоустьинцу, краеведу и писателю Игорю Чикачеву с дарственной надписью: «Рукопись Николая Габышева, мудрого учителя Николая и Алексея Чикачёвых в годы ВОВ, заслуженного деятеля культуры ЯАССР, кавалера ордена «Знак Почёта», известного якутского писателя-прозаика (1922-1991) на добрую память Игорю Алексеевичу Чикачёву по желанию брата». В тексе современные примечания Игоря Чикачёва выделены курсивом.
***
Было такое историческое село, был наслег Русско-Устьинский, входивший до революции в Верхоянский округ, в советские годы в составе Аллайховского района. Теперь нет Русского Устья, дома перенесены, даже церковь. Ныне центр Русско-Устьинского сельсовета – новый посёлок Полярный, основанный в тридцатых годах в советское время. (статья написана в 70-х годах 20 века, до переименования посёлка Полярный в Русское Устье. И.Ч.)
Но все равно, поселения русских в устье северной реки Индигирки, у Ледовитого океана, в Якутии по сей день обобщенно именуются среди жителей Русским Устьем, а русских старожилов называют русскоустьинцами, хотя сами они называли себя досельными русскими – «мы дошельные».
Русско-Устьинский сельсовет ведает огромной территорией, занимающей все устье реки Индигирки, впадающей в океан тремя рукавами, и тундрой, простирающейся с обеих сторон – с востока и запада – до нижней Колымы, где тоже жили немногочисленные русские – колымчане, на западе – до янской тундры, до Хапташинского яра (крутого берега над морем), где много мамонтовой кости. С юга владения русскоустьинцев граничили с эвенско - якутским Юкагирским наслегом (сельсоветом) Аллайховского района. С севера – в 75 километрах – море. Территория Русского Устья 14 тысяч квадратных километров, половина Бельгии. Русское Устье – самое приморское поселение в Аллаихе, самый Север на крайнем Севере, это по-географически: 71 градус СШ и 149 градусов ВД, от Якутска – 3277 километров.
Поселки (заимки, это способ существования традиционных поселений общины русскоустьинцев, которые не могли все жить в одном большом селе. И.Ч.) тут совсем карликовые - из 4-х или 6-7 избушек, сооружаемых из плавника (приносимого рекой сухого бревна, леса тут в иных лайдах – заливчиках по реке – таких разных брёвен ледоход громоздит сотнями и тысячами), рыбацких юрт и чумов-ураса (другое название таких сооружений холомо или голомо, это конусообразные жилища из жердей, без окон, покрытые дерном).
В самом центре Русского Устья, ныне – в центральной усадьбе Русско-Устьинского отделения совхоза «Аллайховский» - поселке Полярном – не более тридцати домов из привозных бревен, более благоустроенных чем ранее, то есть с кирпичными печами-плитами вместо прежних железных печек. Сохранились несколько домов из плавника, юрт, в чумах – урасах живут редко, только летом, на отдаленных рыбных участках.
Впервые я увидел Русское Устье в 1941 году. Случилось так. Мы окончили в Якутске двухгодичнное отделение русского языка и литературы Учительского института в июле 1941 года, как раз в начале Великой Отечественной войны. Нас всех по двое назначали в северные районы Якутии. Я был назначен с одной русской однокурсницей в Аллайховский район, в райцентр Чокурдах, в семилетнюю школу. Там и работал 6 шесть лет преподавателем русского языка и литературы, я назначался директором школы, до 1946 года, когда я, включенный в состав Индигирской этнографо-лингвистической экспедиции Института языка, литературы и истории Якутской АССР, после работы в Русском Устье, навсегда уехал из Аллаихи.
Что же предстало мне в 1941 году в Русском Устье?
Ехали мы пароходом (самолёты летали крайне редко) от Якутска по Лене и двум северным морям целый месяц.
Я знал понаслышке Русское Устье. Специализировался как раз по русскому языку. В годы учения в институте в Якутске по вузовской программе я старательно штудировал старославянский язык, работая в близи города Якутска, в Орджоникидзевском районе, в Булгуняхтахской семилетней школе, читал требник церковный и даже «Евангелие», чем приводил в смущение моих хозяев, ленских крестьян – «пашенных», тоже потомков русских ямщиков, в отличие от русскоустьинцев, забывших родной язык. Они не знали ни одной старинной русской былины, старинной песни, пели только солдатские и общесибирские народные песни.
И вот я в Русском Устье. Сентябрь 1941 года. Местный индигирский пароход вывозил с нашего морского каравана разный груз около 10 дней. Мы застряли в устье реки, в знаменитом Русском Устье, в Хатыстахе. Я впервые общался с русскоустьинцами, о которых вообще-то мы знали у нас в Якутском пединституте, вернее, слышали, что у нас в Якутии есть такой заповедный уголок с небольшим древним русским поселением, именно в устье Индигирки. О колымчанах говорили почему-то неуважительно, мол, они старину забыли. О ленских русских крестьянах знали, – они старину не уважали. Русские в устье Анабара – тоже свой язык почти забыли. Следовательно, когда я целый месяц по Лене, двум северным морям и ледоколе добирался до устья Индигирки, я ждал с волнением встречи с загадочными русскоустьинцами, со своего рода с русскими фанатиками Севера. Считал, что тут, может быть, все связано с особой верой, с какой-либо сектой. Были ведь никонианцы, староверы, духоборы и прочие.
Забегая вперед, сразу скажу – в Русском Устье не знали раскола, не было никаких староверов, они в свое время были усердными христианами, как и наши отцы и деды (ведь и я сразу после рождения в 1922 году был крещен русским попом Николаем), ходили в самую обыкновенную церковь, точнее, в свою часовню, куда колымский наезжал в году один раз. Потом эту веру постепенно забывали. Мы ещё застали в домах и юртах русскоустьинцев иконы. В годы войны их тихо убрали. При мне, помню, молились одни старухи, редко и неохотно – старики. Молодежь Русского Устья смеялась над ними. Правда, еще в 1946 году мы были с экспедицией в Русском Устье как раз в дни православной Пасхи, старые русскоустьинцы говорили – «божий праздник», троекратно целовались, «христосовались» открыто. Церковных книг в Русском Устье я не видел, о том, что читали Евангелие или нет - не знаю. Сильной религиозности не замечал. Конечно, это нас, учителей, наверное, таились. Но знание евангельских и прочих притч, историй замечал, например, в семье Киселёвых в Косухино, у Щелкановых. Мой ученик из Русского Устья Алексей Чикачёв утверждал, что его дед Николай Гаврилович Чикачёв отдал этнографической экспедиции - братьям (Дмитрию Дмитриевичу и Николаю Дмитриевичу И.Ч.) Травиным, сундук со старинными книгами.
Вернусь к первой встрече с русскоустьинцами. Мы вышли на берег в тундру, к двум – трем избушкам, к складу, эта местность имела якутское название «Хатыстах» (Стерляжье). На берегу стояли те самые русскоустьинцы, их было много – более десятка мужиков, две три женщины, несколько детей. Мужчины являлись грузчиками. Дети и женщины из ближних бревенчатых низких избушек. Русскоустьинцы сразу отличались: видно было, что это не обычные русские «с материка», с России или с Лены или Сибири. Это были другие русские. Именно русские, не якуты, не юкагиры. Но это были не совсем русские. В большинстве своем черноволосые, смуглые и черноглазые, были и русоволосые, и белолицые, синеглазые - никак не похожие на якутов или юкагиров. Все же белая раса сразу бросалась в глаза. Русскоустьинские мужики и бабы все были худощавые, довольно высокого роста, чуть сутуловаты. Много бледнолицых. Узкие лица, безволосые подбородки, ни одного бородатого или усатого. Длинные руки и длинные ноги. Широкие глаза. Очень редко узкоглазые. Нет толстяков. Люди медлительные, тихие, но никакой робости. Разве женщины застенчивы, да дети пугливы. Но где женщины или дети были среди незнакомых «пароходских» редких гостей? Мужики Русского Устья держались тесной стайкой, курили табак из своей неизменной «ганзы» - трубки на якутский манер, и женщины курили. Чувствовалось, что здесь в тундре, у своих изб хозяева все же они, русскоустьинцы. Меж собой бойко и весело переговаривались, свободно повсюду ходили, во все влезали, какие-то их главари смело всюду ходили, распоряжались. Близко от изб на привязи лежали ездовые собаки, они много лаяли. За ними простиралась тундра. Ни гор, ни курганов. Надо всем этим серое сентябрьское небо, низко – низко сизое солнце в полдень. Унылый край, безмолвие тундры. И эти деятельные узкоплечие, бледнолицые люди с их веселым несмолкаемым говорком, с их хозяйским вхождением во всё, с их крепкой спаянностью.
Вначале трудно понять их скорую русскую речь с подчёркивание шипящих, с выкриками удивления или неудовольствия, с долгими гласными, особенно много слышно «ии…ии…ээ…ээ…», совершенно непостижимые ударения, и часты слова типа: увжа - увжа, кака монная, бра, букишка, много-ти, ми, ви, чибя, и т.д. Все это говориться очень быстро, со смехом, сразу чувствуется, что русскоустьинцы очень жизнерадостны, меж собой общительны.
Но я, и другие гости, в том числе приезжие русские, смущенно прислушивались и молчали, удивленно переглядывались, ибо ничего не понимали в этой - несомненно русской речи бойко переговаривающихся меж собой рядом с нам русскоустьинцев. Даже отдельные слова не улавливались - все слова были крайне искажены в быстром говоре, в изобилии шипящих, в «икании» и «экании». Только знание той истины, что мы в Русском Устье, что здесь местные русские, которые говорят на своём наречии, чуть-ли не языком 17 века – только знание это истины удерживало нас от излишнего шумного удивления, от назойливого любопытства.
Потом к нам подходили они, русскоустьинцы, или мы шли к ним, говорили на разные темы, заходили в избы с сенями, прихожей и горницей, пили даже чай, ели юколу (тогда в Русском Устье хлеба не знали, не пекли, питались исключительно мерзлой и варёной рыбой местных сортов – превосходной белорыбицей). На рыбьем жире готовили оладьи. Ели утиное, оленье мясо. С нами русскоустьинцы говорили довольно медленно и довольно чистым, понятным, домашним русским языком. Но когда вдруг говорили меж собою – мы снова недоумённо смолкали. Среди русских и знающих русский язык якутов они умудрялись говорить о чем-то таком, что нас не касалось, или даже о нас, и мы снова ничего не понимали, только следили за этими экспансивными и недосягаемыми в своём беглом, напористом разговоре опять – таки, всё же, не на каком ином, а на русском языке, нашими хозяевами.
За десяток дней моего невольного пребывания в Хатыстахе, небольшой жилой местности в Устье Индигирки, среди русскоустьинцев, «досельных», то есть старинных русских, я старался проникнуть в тайну говора, что-либо понять в их быстрой речи, но помню – я нисколько в этом не преуспел, русскоустьинский говор остался для меня загадкой.
Потом с той зимы, то есть шесть долгих лет я учил ребят русскому языку в семилетней школе в райцентре, куда после окончания четырех классов у себя в Русском Устье у приезжих русских учителей, русскоустьинские дети по три года учились у нас. Приезжали они, довольно сносно овладев обычной школьной обиходной речью, но почти все ещё долго писали и говорили «ви, ти, ми, чибе, мине», не ладили с сонорными и шипящими, не признавали предлогов. Как северяне и жители тундры, никогда не выезжавшие далее райцентра, то есть Чокурдаха, расположенного тоже в тундре, русскоустьинские дети не понимали обычные для нас вещи, так никогда не соприкасались с животноводством и земледелием, не знали нашей жизни, городов, не видел леса, даже петух, свинья, кукушка – все они для детей являлись диковинными существами. А учились дети Русского Устья охотно, старательно, читали хорошо, а писали слабо из-за засилия своего говора. Многие родители из Русского Устья не одобряли учение, считали излишним даже семилетнее обучение. Зимой, после новогодних или весенних каникул задерживали своих мальчиков, увозили с собой на рыбалку, на нерпичий промысел. Как директор школы, я во второй раз посетил Русское Устье через год именно по этой причине, так как около десяти наших учеников после летних каникул до октября не вернулись в школу, в Чокурдах. 120 – 130 километров до Полярного – нового центра Русского Устья, вернее Русскоустьинского наслега (сельсовета) мы на собачках преодолели за два дня. Собачья нарта являлась единственным транспортом тундры в то время. Сейчас чаще летают на самолетах, или едут на вездеходах – танкетках, но и собаки ездовые остались. Без них в тундре пока нельзя. Собачки, с их легкой поступью пройдут по снегу даже там, где провалится олень. Из-за частой пурги, сильных метелей в тундре не прижились даже аэросани. Итак, в октябре 1942 года я посетил снова Русское Устье, в поисках учеников объехал многие участки. Родители говорили: «Зачем учить – то, какая нужда? Жили в шендухе (тундре), и будем жить».
Дети были с трудом, под угрозой денежного штрафа были возвращены в школу. Прислушивался к разговорам русскоустьинцев, завел тетрадку для словарика говора.
В то время, в 1941 году, в Русско-Устьинском наслеге все жители были объединены в двух колхозах. В колхозе имени Калинина было 60 хозяйств, всего 209 русских, 4 якута, в колхозе имени Ворошилова – 34 хозяйств, 103 русских, 12 эвенов. (По переписи 1970 года в Русском Устье проживало уже 273 человека, в том числе 128 женщин.)
Всю войну русскоустинцы хорошо охотились, сдавали пушнину – шкурки белоснежных песцов, лучшие песцеловы сдавали за зимний сезон более ста, становились стахановцами. Редко сдавали лисьи шкуры. Летом много рыбачили. Все хозяйство русскоустьинцев держалось на рыбе: ели сами на дню два-три раза в сыром мерзлом виде из подвала – делали строганину, это спасало их от цинги, или рыбу варили с ухой, жарили, делали и другие рыбные блюда – барчу, кавардак и другие. Много вялили и ели юколу - вяленую бело рыбицу. Ловились чир, омуль, муксун, громадные нельмы, таймени.
Из Аллайховского и все северных районов Якутии никого в армию в годы Великой Отечественной войны не брали, даже не проводилось военного учета – тут было мало населения.
Жизнь текла обычным порядком – трудились на своих местах, добывали пушнину – мягкое золото для Родины, валюту. Всем, чем могли, помогали фронту. Мы, учителя летом рыбачили в рыбзаводе, косили сено в колхозе. Я ездил в Русское Устье за сбором фольклорных материалов.
От своих учеников, в особенности от Николая и Алексея Чикачёвых, уже в Чокурдахе многое узнал о Русском Устье, заставил их составить словарики говора, встречался с приезжими русскоустьинцами, дружил с ними, кое-что записывал. Года два – три затратил на составление «Словаря русскоустьинского говора» в 500 слов, записал песни, пословицы, частушки. Получался интересный научный материал. Изучал и якутский фольклор, составил якутско - эвенский словарь.
Помню, я написал письмо, отправил в Якутск, к бывшему своему учителю, преподавателю русского и старославянского языка, декану факультета Якутского пединститута Теодору Абрамовичу Шубу, кандидату филологических наук (говорили защитил диссертацию по теме «Союз «ибо»). Он был истый филолог, наш большой авторитет по языку. Правда, приехавший из Ленинграда, тоже кандидат наук А.М.Бабкин (ныне доктор филологических наук, лауреат Ленинской премии, проживающий в Ленинграде), тогда же много нападал на него, не признавал машинописный курс лекций по русскому языку Т.А.Шуба, резко критиковал. Позже из-за этого А.М.Бабкин не смог посетить в 1946 году Русское Устье, хотя входил в состав экспедиции, возглавляемой Т.А.Шубом. Я думаю, что мы многое потеряли в изучении языка и фольклора Русского Устья из-за этого инцидента, так как уверен, что А.М.Бабкин копнул бы глубже, вникнул в говор, вмешался бы в записи фольклора и, возможно, возглавил эту работу. Я в 1946 году был дилетант, простой любитель, вдруг волею обстоятельств принявший на себя всю работу по записи фольклора труднейшего говора. Т.А.Шуб мне нисколько не помогал, лишь требовал регулярных записей, полностью доверялся мне. Я, конечно, кое-что сделал, сохранил фольклор Русского Устья, но сколько ценного было упущено мною в том 1946 году в Русском Устье при записи фольклора из-за моей полной самостоятельности, неопытности. Но вернёмся к началу.
Той зимой 1942 года начал мою долголетнюю работу по изучению говора и собиранию фольклора Русского Устья. Немалую роль сыграла телеграмма Т.А.Шуба из Якутска, полученная мной позже, 16 марта, когда я просил его помочь мне выехать в Якутск, послал ему для отзыва первые мои записи и описание говора. Он тогда стал директором Научно-исследовательского института языка, литературы и истории Якутской АССР, поддержал меня такой телеграммой: Хлопочу Наркомпросе тчк составьте бытовой словарь русскоустьинцев тчк напишите очерк тчк высылайте материал привет Шуб». Несмотря на годы войны, каждое лето мы, учителя, пользовались своими отпусками, и я, начиная с лета 1943 года свой отпуск проводил в Русском Устье, рыбачил для рыбзавода. Я составил и отправил заказанный Т.А.Шубом бытовой словарь, написал очерк, посылал записи образцов фольклора. В 1944 году, 9 декабря директором института Т.А.Шубом за эту работу, а так же записи местного якутского фольклора, составление краткого эвенского словаря я был отмечен денежной премией и благодарностью в приказе, обо мне написали в республиканских газетах, как об активном научном корреспонденте ЯИЯЛИ. В 1945 году, 13 ноября на первой странице республиканской газеты «Социалистическая Якутия» я прочитал следующее сообщение под заголовком «Экспедиция на Индигирку»: В феврале 1946 года Якутский институт языка, литературы и истории, по поручению Института русского языка Академии наук СССР, организует экспедицию по изучению языка и культуры русских старожилов (досельных) в районе устья реки Индигирки.
Директор института русского языка Академии наук СССР академик Обнорский в специальной телеграмме указывает, что всестороннее изучение района Индигирки, входящего в состав Якутской АССР, имеет громадное значение, в частности для составления Академией диалектического атласа русского языка.
В состав экспедиции включены кандидат филологических наук Т.А.Шуб (руководитель экспедиции), кандидат филологических наук А.М.Бабкин, старший научный сотрудник Якутского института Н.М.Алексеев и научный корреспондент Н.А.Габышев».
Я ликовал в своем Чокурдахе. Моя четырехлетняя работа по языку и фольклору Русского Устья вдруг увенчалась таким неожиданным и великолепным успехом. Ко мне едут, точнее, со мной поедут в этот заповедный край, в знаменитое Русское Устье два кандидата наук, опытный этнограф. О большем я и не мог мечтать.
Об объёме моей работы в 1942-45 годы судите по некоторым телеграммам ко мне Т.А.Шуба, сохранившиеся в моём личном архиве:
«Словарь получил благодарю пишите зачислены корреспондентом привет директор исследовательского института языка Шуб».
«Материалы получил благодарю тчк вашу деятельность горячо поддерживаю тчк высылайте материалы Киселёвых очерк Русском Устье будет использован нельзя торопится тчк подробности письмом желаю успеха привет Шуб».
«Материалов загадок не получил тчк высланное конце августа получил вчера тчк обязательно запишите сказочника Киселёва старожилов Портнягиных тчк привет лучшие пожелания Шуб».
«Примите все меры записи фольклора Киселёвых добейтесь этом отношении помощи всех районных организаций результатах сообщите привет Шуб».
«Рукописи посланные Белолюбским получил желаю успеха пишите приветом Шуб», и т.д.
Мною было получено множество таких телеграмм и писем Т.А.Шуба. Сохранилась у меня и два удостоверения Аллайховского райисполкома с указанием об оказании всяческой помощи в моей научно-исследовательской работе в Русском Устье.
(Далее два последующих абзаца зачеркнуты, привожу их целиком И.Ч.)
Все эти документы и переписку я привожу не для похвальбы или дискредитации позднейших публикаций Т.А.Шуба в Ленинграде в сборнике «Русский фольклор» за 1956 и 1958 годы (уже посмертно) текстов былин и исторических песен Русского Устья из моих записей 1946 года, а также записей предыдущих лет. К счастью, все мои экспедиционные записи фольклора Русского Устья в 1946 году в черновиках, полевых записях и беловой переписке сохранились в фондах Архива.
Начиная с 1946 года я, живя в райцентре Чокурдахе, начал записывать от приезжих русскоустьинцев и своих учащихся слова, фразы, песни, пословицы, приступил к составлению словаря говора. В 1943 году эти материалы я послал в Якутск, бывшему моему учителю русского языка по Учительскому институту Т.А.Шубу, тогда уже директору Института языка и истории Якутской АССР. Стал активным научным корреспондентом института, каждое лето ездил в Русское Устье собирать лексический материал, получал инструкции, вопросники от института языка и истории. Все записи посылал в Якутск к Т.А.Шубу, в том числе словарь русскоустьинского говора в 500 слов.
Расскажу о научной экспедиции в Русское Устье.
В марте – мае 1946 года постановлением Якутского правительства (вспомните газетную заметку выше) была организована Индигирская этнографо – лингвистическая экспедиция Института языка и истории Якутской АССР и Института русского языка в Ленинграде в составе четырех человек: Шуба Т.А.- руководителя, Алексеева Н.М., Бабкина А.М. и меня. А.М.Бабкин не поехал, его «забыли» в Якутске.
(Далее абзац зачеркнут, привожу его полностью. И.Ч.) Бабкин А.М., ныне доктор наук, лауреат Ленинской премии, живущий в Ленинграде. Т.А.Шуб и А.М.Бабкин спорили по вопросам языка, в том числе русскоустьинского диалекта, видимо поэтому Т.А.Шуб улетел кружно через Яну, оставив А.М.Бабкина в Якутске.
Освобожденный от учительской работы, я в составе экспедиции собирал, записывал весь фольклорный материал, лишь Алексееву Н.М. поручил записать 12 свадебных песен в ходе свадебного обряда в Русском Устье. Алексеев Н.М. вел все записи по этнографии. Шуб Т.А. занимался лишь лексикой, он из Якутска по моим материалам приехал со своей концепцией особенностей диалекта, в Русском Устье собирал материал для подкрепления этой своей концепции говора. Фольклор он не записывал, за всё время экспедиции его рукой записана одна коротенькая сказка в полстраницы от П.Н.Рожина 8 апреля 1946 года. Н.М.Алексеев по моей просьбе записал 4 сказки.
Все эти экспедиционные материалы языка, этнографии, а также записанного мною фольклора Русского Устья в черновиках, полевых и беловых записях сохранены до сего дня в Архиве Института языка, литературы и истории Якутского филиала Сибирского отделения Академии Наук СССР. Мои записи и черновики – в отделе фольклора, фонд 5, опись 3, единицы хранения 769, 778-781.
Свои записи по языку, картотеку по русскоустьинскому говору, а также машинописные копии всех моих фольклорных записей (без обозначения даты и места записанных текстов) Т.А.Шуб впоследствии увез в Ленинград, где работал преподавателем в одном из вузов. Частично опубликовал их без моего ведома. (последняя фраза зачёркнута. И.Ч.)
Вообще я как сдал эти собранные по фольклору Русского Устья материалы в архив Института языка, литературы и истории в 1946 году, так и не заглядывал в них, увлечённый писательской и иной работой.
Только с 1972 года я снова поднял мои записи, привел их в порядок и вот предлагаю их вашему вниманию.
За эти 30 лет многие учёные и студенты, преподаватели Якутского Госуниверситета пользовались этими записями, с моего разрешения копировали их композитор Кондратьев из Москвы в 1953 году и доктор филологических наук Л.Е.Элиасов из Улан Удэ со своими сотрудниками в 1972 году. Вернёмся к экспедиции 1946 года.
Одна сказка в полстранички от Рожина П.Н. Несколько песен кроме свадебных и три сказки записывал Н.М.Алексеев. А.Н. Бабкин так и не смог приехать.
Как мы работали? Я ходил по избам и юртам посёлка Полярного там и записывал, или ездил по участкам, тоже записывал. Собирали также в канцелярии сельсовета, где мы жили. Все русскоустьинцы охотно посещали нас, так как мы раздавали исполнителям бесплатно дефицитный тогда табак. Один раз устроили конкурс певцов с денежной премией, смотрели русскоустьинские танцы «рассоху» и «омуканово», исполнявшихся под непрерывное пение («игра на белендрясах»), перебирали пальцами по губам, прихлопывая в такт ладонями колени. В Русском Устье не было никаких музыкальных инструментов, даже балалайки. Поэтому искусные певцы выводили вдвоём мелодии танцев весь вечер допоздна, так как русскоустьинцы танцевали по очереди парами – мужчины и женщины.
Записи мы производили днём, уединяясь где-нибудь в уголке. Певец и песни, и сказки сказывал, не пел. Я вначале прослушивал песню в пении, в чтении, потом выбрав для записи, просил говорить медленнее, писал быстро, не прерывая исполнителя, записывал песни и даже длинные сказки в один присест, в один день. После записи читал исполнителю, просил исправлять, расспрашивал о неясных местах, просил разъяснят непонятные слова. Записывал я фонетически, как слушал. Разные исполнители говорили не всегда по диалекту, один чисто по-русски, другие ближе к своему говору. Такое колебание живого слова отразились в записях. А Т.А.Шуб в своих двух публикациях песен и былин в сборниках «Русский Фольклор» 1956 и 58 годов все тексты исправил по своей концепции диалекта, свел их к диалектному единообразию до такой степени, что эти тексты сильно разнятся от моих полевых записей. Тогда, в 1946 году, в составе экспедиции Шуба Т.А. я записал в Русском Устье, в разных его местностях:
14 былин и отрывков былин,
111 песен,
62 сказки, отдельно – сюжеты незаписанных сказок,
118 загадок,
234 куплета частушек,
Около 100 пословиц, поговорок
Т.А. Шуб под своей фамилией опубликовал в сборнике «Русский фольклор» мои записи былин. (Русский фольклор», (Материалы и исследования), Изд. АН СССР, М.-л., 1956 г. Том 1. Стр. 207 – 236. «Былины русских старожилов низовьев реки Индигирки».) Он в своей вступительной статье не указал кто вел записи этих былин, пишет «наша экспедиция». При этом по небрежности перепутал авторство текстов. Записанные мной у С.П. Киселёва два отрывка из былин «Илья Муромец» и «Калика Перехожая» почему-то отнёс к П.Н. Черёмкиной. (См. «Песни, былины Киселёва С.П. в записях Н.А. Габышева – Архив Якутского Филиала СО АН СССР, фонд 5, 3, ед. хр. 778, стр. 52 и 49).
Пелагея Николаевна Черёмкина - 1908 г.р., из м. Фёдоровское, хорошо пела, знала сказки, переняла у матери – Устиньи Тимофеевны Шкулёвой.
Также былина «Сурович Иванович и Пурга – сар» записана мною у Ф.М. Голыжинского, а не у Черёмкиной П.Н., как ошибочно указал Т.А.Шуб. Он же приписал былину Ф.М. Голыженского «Добрыня Микитич и Марья Елизастовна», записанную мною, другому исполнителю - Чикачёву С.Е.
В тексте былин Т.А. Шуб допустил много своевольных исправлений в записях слов, чтобы подтвердить свою версию говора Русского Устья, я, например, всюду писал, как слушал: кровяничь, сквернить, срубить, и т.д. Т.А. Шуб всюду поправил так: кровянич, скверничь, срубичь и т.д.
Я писал – шумят, он - шумет, костях – кошчах, молодецкие – молодочкие, протекла – прочекла, пройти – пройчи, мать – мачь, гостей – гоштей, отгадать – отгадачь, летит – лечит, терять – теряч, хватила – хвачела и т.д. Между тем, через «ч» говорили сказители крайне редко.
Т.А. Шуб, как языковед, по моим записям 1942-45 годов ещё в Якутске, до приезда в Русское Устье картотеку слов из многих записей выяснил для себя особенности говора, произношения, как видите выше, возводя за правило некоторые формы окончаний, вводя вместо буквы «е – «э», вместо «ть» - «чь», «ят» - «ет», «ц» - «с», «з» - «ж», прочие несуразицы.
Фонетическая моя запись тут обезображена, сведена к «шубовской» концепции говора Русского Устья. Я сам не узнал свои записи в таком своевольном тексте публикации Т.А. Шуба – «лебидино кошти грызла, подавилаша …от тово же собаке шмерчь случилаша, а тому Тугарину то будьот… хожяин мой прыветливой, сам шутку отвичишь …со собакой перэведаешь …во божжью серковь…» и т.д. Записи выделенных слов, как видите, искажены в угоду транскрипции говора Т.А. Шуба. И всюду так исправлено.
Мало того, тексты былин искажены, переставлены, вместо «У Тугарина – говорит, - была собачина жадная – прежадная, на 215 странице сказано: «У попа (?) – говурит, була собачинна жанная – прежанная», и т.д.
В 3 выпуске «Русского фольклора» (1958 год) (Сноска1) напечатаны как записи Т.А.Шуба (посмертно) – «Исторические песни из Русского Устья» - всего 16 текстов с теми же исправлениями слов, где находим: «хфранцуз», «в горшчах» (в гостях), «прибучь» (прибыть), «черачь» (терять), «мешесу» (месяцу), «рэчка» (речка), «мачь» (мать) и т.д.
Мне кажется, такое поголовное исправление текстов под свой» говор (Т.А. Шуба) является антинаучным.
В песне «Соловей кукушечку уговаривал» вместо слова «солдатские» вдруг внес слово «стрэлецкие» в строчке «буйны головы … солдатские». Стрельцов в Русском Устье не знали, не помнили. Видимо, Т.А. Шуб этим хотел подчеркнуть древность песни. Но такая замена недопустима, как в песне о Казани времен Ивана Грозного могли оказаться «стрельцы»? Он же перепутал время и дату записи: у меня – 4апреля, м. Кузьмичёво», у Шуба – «10 апреля в селе Стариково». Село-то в Русском Устье не было, были местности (у меня обозначено «м») с двумя – тремя избами.
В песне «Пишот, пишот король шведский, записанной у П.Н. Черёмкиной, Т.А. Шуб внёс исправления по тексту, записанному у С.П. Киселёва – Куная, добавил строки: «Вшех своих любимых енералов – по купеческим домам» - у меня в первой записи: «любимого своего янарала Шилимеччову во двор». Вместо «государыня попужалася» - у Шуба: «восударыня запечалиласа в Москве», (по тексту Киселёва – Куная).
Шуб Т.А. добавил строки от варианта Киселёва – Куная:
«На ту пору, на то времо спроговорэл:
Шеремеччьв воподин»
и концовку приладил:
«Тут российская восударыня
Возрадовалаша Москве».
Обе записи мои. Т.А. Шуб их свёл в один сводный текст.
Перепутаны даты – вместо 21 апреля – 25 марта – нас тогда не было в Русском Устье, у меня – «в местности Приморское», у Шуба – «в селе Фёдоровское» - там и в Кузьмичёво мы были один раз 10 апреля, ездили втроём – это по пути к м. Косухино, где жил С.П. Киселёв.
Песня «Смерть Александра» мною записана 16 апреля в м. Косухино у С.П. Киселёва – Куная, в публикации ошибочно названа: П.Н. Черёмкина, 25 марта в селе Фёдоровское» (не могли мы быть там 25 марта – не приехали).
Ещё решительнее поступил Т.А. Шуб при публикации песни «Сусанин – старик». Взяв за основу текст С.Е. Чикачёва из м. Кузьмичёво, он туда вставил слова из песни «Сусанин – старик», записанной тогда у С.П. Киселёва - Куная (оба текста в моей записи).
У меня записана «О графе Чернышеве» - 17 апреля 1946 года, у С.П. Киселёва. Т.А. Шуб печатает точно мой текст, только начало моей записи по смыслу переносит (4 строки) в середину, даёт заглавие. По моему-же тексту: «Во Иструме, славном городе» (в Кюстрюне, видимо), пропускает строки: «как случилось мимо ехати, как тому королю прусскому»». Он приписывает авторство С.Е. Чикачёву, обозначив «30 марта 1946 года в селе Кузмичёво».
Эти даты Т.А.Шуба ошибочны. С.Е. Чикачёв эту песню не пел, не знал. Мы прибыли в Русское Устье, в Полярное 2 апреля 1946 года. Почему при публикации 1956 и 1958 года Т.А. Шуб, живший и работавший в Ленинграде, не смог связаться со мной и всё уточнить? У него были машинописные копии, видимо там не отмечались даты и названия местностей (по Т.А. - сёл), вот он и наставил их приблизительно. Я же работал в селе, в глубинке, с Т.А. Шубом мы не переписывались. Т.А. Шуб умер в Ленинграде в 1958 году.
Таким образом, поспешные и отчасти запутанные, а также отредактированные «под говор» публикации Т.А. Шуба в сборниках «Русский фольклор» 1956 и 1958 года по фольклору Русского Устья – былинам и песням – надо считать недобросовестными, в научном отношении недоброкачественными.
Правда, как никак, заслуга первооткрывателя осталась за ним. По его публикациям былины и песни Русского Устья вошли в научный обиход, известны русским фольклористам. Жаль, он допустил много искажений.
Отрывок песни о сыне Стенки Разина – «Как по три года Азов-город взаперти стоял» я записал 16 апреля 1946 года у С.П. Киселёва. Напечатав его слово в слово, Т.А. Шуб приписал песню А.Н. Шкулёвой, по репертуару не знавшей эту песню, она пела более современные, плясовые песни. Так песня эта была перепечатана в «Исторических песнях 17 века», стр. 283 – «Разин под Азовом». Если даже подумать, что каким-то образом, не 16 апреля 1946 года, как я записал у Киселёва С.П. – Куная, а 20 апреля в селе «Полярном» Т.А. Шуб записал эту песню у А.Н. Шкулёвой, то каким образом мой текст мог сойтись слово в слово, вплоть до знаков препинания? При этом я же знаю, Т.А.Шуб записывал слова, но ни одной песни. Не мог я не видеть его записей, не мог бы он свои записи не продвигать, отстраняя мои. Он прочитывал мои записи, отыскивая интересующие его слова и словосочетания, от меня требовал, чтобы я «охотился за словами», включал их в свою картотеку. Вообще Т.А. Шуб хорошо знал ценность моих записей. В моём дневнике от 6 апреля 1946 года в пос. Полярном записано, что профессор М.К. Азадовский в Ленинграде, узнав о поездке в Русское Устье, сказал Т.А. Шубу: «Там можете собирать материал интереснее, чем даже в сборнике Кирши Данилова». Позже в Якутске Т.А. Шуб дважды заставил меня переписать все мои записи фольклора, а былины и песни перепечатал для себя на машинке, не оставив мне или в архиве института языка, литературы и истории в Якутске ни одной копии. Но вернёмся к теме, о напечатании моих текстов.
Многие исследователи русского фольклора признают, таким образом, собирателем фольклора в Русском Устье Т.А. Шуба. Например, в сборнике «Исторические песни 17 века» находим в примечаниях: «33. Скакал тут Скопин горы на гору». «Русский Фольклор», 3, стр. 357-358; зап. Т.А. Шубом
От С.П. Киселёва в с. Косухино (Русское Устье) в 1946 году».
Или - в книге А.М. Астаховой «Былины»: «Продолжали записывать былины и в Сибири. Значительным событием в области собирания былин явилась запись в с. Русское Устье 17 текстов былин Т.А.Шубом, возглавившим в 1946 году фольклорно – этнографическую экспедицию научно – исследовательского института языка, литературы и истории Якутской АССР». (Сноска 2) 2) А.М. Астахов, «Былины», изд. «Наука», М.-Л., 1966 г. Стр. 207.
Сам же Т.А. Шуб так ввел себя в число записавших фольклор Русского Устья: «Наша экспедиция… в состав которой входили, кроме автора этих строк, также и Н.М. Алексеев и Н.А. Габышев, имела своей целью изучение языка, устного творчества и быта старожилого русского населения низовьев реки Индигирки. Находясь сравнительно длительное время среди «досельных», объездив все места их расселения на территории наслега, мы имели возможность более обстоятельно ознакомиться с жизнью, бытом местного населения и записать основные образцы поныне бытующих жанров устного народного творчества: 11 былинных сюжетов…, 62 сказок…, свыше 100 различных песен». За такое сообщение и публикацию он и сам стал первооткрывателем.
Профессор Элиасов Л.Е. из Улан-Удэ внимательно изучил публикации фольклора Русского Устья Т.А.Шуба и в статье «Сибирская фольклористика и ее задачи» (сноска 3) писал: «Эпическая былинная традиция характерна почти для всех районов Сибири и Дальнего Востока. Об этом свидетельствуют…записи Т.А. Шуба, произведенные в низовьях реки Индигирки. Он подтверждает, что эти записи значительно дополняют «состав известных ранее в Сибири былин».
Единственный исследователь сам по личной воле, без справки у нас попытался внести ясность в авторстве записей фольклора Русского Устья. Я имею ввиду В. Сидельникова, в книге «Былины Сибири» он писал: «В сёлах, расположенных в низовьях реки Индигирки (Косухино, Кузмичёво, Фёдоровское), побывала якутская экспедиция научно-исследовательского института истории, языка и литературы в составе Н. Алексеева, Н. Габышева и Т. Шуба. Ими записано одиннадцать былин. (В. Сидельников. «Былины Сибири». издат. Томского университета. г. Томск, 1968 г. Стр.11.)
Или на 9 странице указывает: «Записи русских былин на Крайнем Севере в районах Русского Устья, Верхоянска и др. – 37 записей Алексеева, Тана-Богораза, Н. Габышева, В. Зензинова, Кротова, И. Худякова, Шаракиновой». Здесь В. Сидельников в числе записывавших не упоминает Т.А. Шуба. На страниц 44 – 45 В. Сидельников нас троих называет «участниками экспедиции» в составе Н.М. Алексеева, Н.А. Габышева и Т.А. Шуба, оценивает наши записи.
Справедливости ради надо восстановить истину. Т.А. Шуб, повторяю являлся руководителем экспедиции, занимался лексикой русскоустьинского наречия или говора. Н.М. Алексеев записал по моей просьбе свадебные песни и описание свадьбы отдельно, дал мне 4 - 5 записей сказок, песен, что мной точно указывается в данном издании. Он вел этнографические изыскания. Все были и песни единолично записывал я. Их при мне Т.А. Шуб не правил, всю работу доверил мне. В. Сидельников в «Былинах Севера» опубликовал 17 моих записей былин.
Что касается редактирования «под говор» текстов фольклора, любопытно следующее. В первом томе выпуска «Русского фольклора» (1956 года), где опубликованы мои записи за подписью руководителя Индигирской экспедиции 1946 года Т.А. Шуба, в статье В.Я. Проппа «Текстологическое редактирование записей фольклора» как раз осуждается метод исправлений, внесённых моим учителем Т.А. Шубом: «Можно с уверенностью сказать, что есть случаи, когда собиратели задним числом в погоне за «точностью» нарочито усиливали особенности местного произношения… Такой приём несомненно ошибочен и недопустим» (стр. 197-198). Более того, В.Я. Пропп весьма категоричен в оценке всяких поздних исправлений в записях фольклора: «Если литературная обработка произведена в современном сборнике, претендующем на научность, притом без оговорок, втихомолку, она должна квалифицироваться как подделка, фальсификация. Фальсификацию представляют собой также всякого рода издания, в которых «исправляется не только язык, но и стиль, и даже сюжет» (205 стр.). За статьёй В.Я. Проппа как раз следует недобросовестная публикация Т.А. Шуба.
Летом 1946 года, уже после окончания работы нашей Индигирской этнографо-лингвистической экспедиции в Русском Устье, работая около месяца в качестве научного сотрудника и участника экспедиции над перепиской, научной обработкой записанных мною текстов фольклора Русского Устья в Якутском Институте языка, литературы и истории в г. Якутске, я написал письмо и послал копии двух былин, двух сказок и нескольких старинных песен из Русского Устья в Ленинград, к известному русскому фолкльклористу, профессору М.К. Азадовскому, просил его оценит собранные мною материалы, обращался за советом и поддержкой.
С некоторым опозданием, в середине сентября 1946 года я получил очень любезное и искреннее, окрыляющее меня письмо от М.К. Азадовского. Показал письмо, ликуя, Т.А. Шубу, моему шефу, директору института. ОН накричал на меня за своеволие, запретил всякую переписку с М.К. Азадовским, воспретил переписывание записей фольклора мною (это моих-то материалов!). Я послал письмо с извинениями Марку Константиновичу, прекратил с ним переписку. Но я также ушел из Института языка, литературы и истории, перейдя в аппарат Министерства просвещения ЯАССР, через год редактором в Издательство, потом учительствовал. Посвятил себя писательской работе. Здесь я, благодарный светлой памяти Марка Константиновича, понимая научную ценность его письма, позволяю полностью привести копию его послания ко мне (подлинник письма сохраняется в моём личном архиве). Т.А. Шуб зря на меня так рассердился. Воспользуйся тогда мы мощною помощью профессора Азадовского, рекомендованной им редакцией профессора А.М. Астаховой, неизвестно ещё, как бы засверкали другими гранями сокровища Русского Устья в руках этих талантливейших выдающихся фольклористов.
Однако, прочтите это послание:
Копия письма проф. М.К. Азадовского
Ленинград, 10/9 – 46 г.
Уважаемый Николай Алексеевич!
С большим интересом читал ваше письмо и знакомился с Вашими материалами. Поздравляю Вас с большой удачей.
Надо спешно приступать к обработке материала. Конечно, нечего и думать о возможности публикации сборника в центральных издательствах: здесь годами лежат и ждут своей очереди десятки изданий, давным-давно подготовленных и имеющих большой теоретический интерес. Но, в сущности, зачем Вам центр, когда у Вас имеются прекраснейшие издательские возможности?
Я советую сделать так: в первую очередь подготовит сборник былин. Подготовьте тщательно тексты. Конечно, надеюсь, и пошлите нам. Я напишу к нему небольшое предисловие, а проф. А.М. Астахова возьмет на себя тщательно прокомментировать тексты. Таким образом у вас будет обеспечен научный аппарат. А издать сборник, несомненно, сумеет уже Ваш институт.
Сборник из 14 былин (мы сумеем прибавить к нему ещё несколько текстов, записанных в тех же местах из нашего Архива), это будет огромное событие, не только в русской, но и в общеславянской фольклористике и нужно как можно скорее всё это реализовать.
Параллельно можно готовить и другой сборник – сказок, которого я охотно, если в этом встретится надобность, ь на себя и привлеку к работе над ним кого – либо из своих учеников. Конечно, надеюсь, что лингвистическая сторона будет внимательно проверена Т.А. Шубом.
Каждый из этих сборников мог бы составить выпуск «Трудов экспедиции…» в целом, общим редактором которых, вероятно, будет ее начальник и руководитель, Т.А. Шуб. Впрочем, это уже дело хозяйское. Тут вам на месте виднее.
Что касается остального материала – песни, пословицы, загадки -то в виду дробности его и отсутствии цельности, он мог бы как-нибудь помещен в виде материалов в одном из выпусков «Трудов» или «Известий» Института. Вот пока и все мои соображения по этому поводу.
С товарищеским приветом Подпись
Сердечный привет Т.А. Шубу
Р. Получили ли Вы мою телеграмму, в которой я извещал о получении письма от Вас?
Подтекст:
Жаль, что Т.А. Шуб, высоко ценивший авторитет профессора М.К. Азадовского, все же воспретил, как руководитель экспедиции, всякое распространение моих текстов до единовременной публикации всех в совокупности материалов Индигирской этнографо-лингвистической экспедиции 1946 года.
Такая публикация не состоялась, кроме вышеуказанных двух неудачных перепечаток моих записей. Частично напечатал свои этнографические наблюдения в Русском Устье Н.М. Алексеев в одном из якутских научных сборников ещё в 1948 году.
Подробно осветим условия бытования фольклора в устье Индигирки. Ознакомимся почти со столетней историей записей фольклора Русского Устья.
Русскоустьинцы сами новых былин, сказаний, песен, кроме частушек, не сочиняли. Не принято было. (Тут Н.А. Габышев ошибается, поскольку имеются примеры песен, сочиненных в период пребывания переселенцев в Русском Устье, например «Бурульгинский серый камень» И.Ч.)
Если кто сочинял, говорили: «Шухума бает, врет». Память жителей не сохранила имени ни одного сказителя – импровизатора. Вообще, сколько бы я не спрашивал, у них особо выдающегося сказителя в прошлом не было. Якуты славят своих олонхосутов, у русских были знаменитые сказители и сказительницы, а в Русском Устье этого не знали. Моего Семёна Киселёва – Куная все признавали лучшим знатоком фольклора, любили его слушать, сворачивали зимой и летом в Косухино наслушаться старина, но особенного уважения ему не оказывали. Объясняли это так: «Он бедняк был, бенный».
Значит, индигирцы имели дело не с творцами, а с исполнителями, и соответственно просто к этому относились. При этом, такими исполнителями являлись почти все, посемейно имели особо любимые песни, одни семьи соревновались с другими. Но круг исполняемых произведений был общий, восходил к одному древнему общему корню и постепенно пополнялся. Видимо, в Русское Устье когда - то прибыл один выдающийся сказитель или приехала семья сказителей и от них все научились. Наверное, зимой или летом подолгу их слушали, потом приезжали домой и сами уже сказывали. А потом уже семья сохраняла приобретенные таким образом сказки, былины, песни. У соседей из, якутов, именно так происходило. Выслушав олонхо - эпическую поэму в 20 – 30 тысяч аллитерационных стихотворных строчек всего несколько раз, любители олонхо потом сами уже наизусть эти олонхо сказывали. А русские были, песни коротки и очень художественны, афористичны, и запомнить их не стоит труда.
Русскоустинцы донесли до нас не только старинные русские песни, сложенные где-то на европейском севере, в Беломоре и Архангельской губернии, хотя такое заимствование является подавляющим. (Этот абзац автором перечеркнут)
Видимо, репертуар сказителей пополнялся постепенно, талант сказителя проявлялся с возрастом.
Случай с С.П. Киселёвым. Травин Д.Д. в конце двадцатых годов записывал его как рядового сказителя. Видимо, при матери Семен Петрович особо не выделялся как сказитель. Но уже Биркенгоф А.Л. в самом начале тридцатых годов пишет о нём: «Но настоящим любителем досельной сказки, знатоком её и сказителем считался Семён Киселёв». Заметьте – сказочником. О песнях и былинах ни слова.
Через 10 лет, в марте 1941 года опытный якутский фольклорист Сэсэн Боло тоже ничем не выделил Семёна Киселёва. Мало того, он утверждал, что у него в репертуаре 13 сказок, 5 песен и 1 былина. Всего – то!
Уже через два - три года я обнаружил, что репертуар Семёна Киселёва почти неисчерпаем, один он во всём Русском Устье твердо и больше всех знал, большей частью помог записать 11 былин, 65 сказок, 68 песен.
Видимо, при матери Семён Киселёв смущался выделяться, а Сэсэн Боло просто не сумел к нему подойти. Но всё же Семён Киселёв ещё в конце двадцатых годов – за свои тридцать с лишним лет, особо не выделялся. Как сказитель он сложился в тридцатых годах. В сороковые годы все признали его выдающимся сказителем всего Русского Устья, всё же как - то чтили и уважали его.
Ещё выясняется, что в Косухино в молодости Семёна Киселёва жили Голыжинские, а Егор Голыжинский считался большим знатоком былин и песен, о нём писал ещё В.М. Зензинов в 1913 году: «Из стариков остался в живых один Егор Голыжинский (в Косухино), песни которого в своё время записывали «экспедиторские» (4).
Видимо, Зензинов имел ввиду экспедицию Волосовича и Скворцова в 1907-08 годах. (См. статью Е.Ф. Скворцова «Русские на Индигирке» в «Топографическом и геодезическом журнале», 1910 г., №11. Надо бы найти эти их записи песен Голыжинского. Вероятнее всего, их записал Е.Ф. Скворцов. Или была какая - либо другая экспедиция?
Вот старик Егор Голыжинский, дедушка Люкей Алексеевич и отец Пётр Мокеевич и были учителями Семёна Петровича Киселёва. Он, видимо, учился и у других, например – у Чикачёвых, Котевщиковых, Шкулёвых и т.д. Выработал свою манеру пения. Хорошо помнил слова песен. Постепенно, в пожилом возрасте Семён Петрович Киселёв стал самым осведомленным сказителем, он имел и природный талант певца.
Кроме старинного сказительного репертуара, русскоустьинские певцы усваивали разные песни от приезжих, от зимовщиков, учились по песенникам. Например, песня «Комарики», исполняемая матерью С.П. Киселёва Аграфеной Семёновной, записанной от неё в 1928 году Д.Д. Травиным, потом в 1946 году записанная мной у Семёна Киселёва, оказалась в песеннике М. Попова «Российская Эрата или выбор наилучших российских песен», изданном в 1792 году в Санкт Петербурге. Текст песенника наши русскоустьинские певцы сохранили почти слово в слово. (Не факт, что из этого песенника. Большинство сказителей было неграмотными. И.Ч.)
Также легко усваивали сказители Русского Устья известные произведения русских писателей, многие при мне ещё помнили наизусть стихотворные сказки Пушкина: «О царе Салтане», «О золотом петушке», в особенности любили «Конька – Горбунка» П. Ершова, почти все сказители знали эту длинную сказку в стихах, гордились этим.
(Автор не пишет на диалекте или на русском языке исполнялись сказки Пушкина. Вполне вероятно, это последствия школьного образования в советское время. Дети читали, родители запоминали. А.Г. Чикачёв, мой отец, в моем детстве, в середине 60 – х годов, наизусть мне читал большинство из пушкинских сказок. И.Ч.)
Частушки или коротенькие шуточные песни бытуют в Русском Устье, в основном, среди молодёжи. Это единственный жанр фольклора в Русском Устье, где вполне разрешается импровизация и самотворчество. Молодёжь по любому поводу слагает новые частушки или к двум частушечным традиционным строчкам рифмует новые две строчки русскоустьинского содержания.
Частушки – вроде местной устной газеты фиксирует многое из жизни индигирцев, в них высмеиваются разные недостатки, в них очень сильна сатирическая струя. Частушки – это местный юмор.
Ещё в 1897 году А. Балов в статье «Экскурсы в область народной песни» писал: «Коротенькие песни, или «припевки», в настоящее время представляют из себя одну из наиболее распространенных форм русской народной песни. Такая форма народной песни особенно распространена в губерниях великорусских… Такие песни известны в народе род названием «коротеньких», «припевок», «вертушек», «набирушек», «частушек» и т.д» ( 5).
А. Балов утверждает, что эта форма народной песни «принадлежит в настоящее время к наиболее распространенным формам народного творчества» (6).
Это полностью подтверждается на примере Русского Устья. Но в наши дни, в 70 – ые годы, в связи с угасанием диалекта, молодёжь, вооруженная магнитофонами, радиоприёмниками, перешла на усвоение современных песен, частушки почти забыты, их уже не сочиняют. Не поют старинных песен, забыты былины. Из прошлого самодеятельность культивирует только старинные танцы Русского Устья «Рассоху» и «Омукканово».
Какие особенности бытования былин, песен и сказок находим мы в Русском Устье?
Русское Устье в целом составляло как бы копилку ценностей, некую воображаемую шкатулку, куда в течении трех с лишним веков со всех сторон попадали сокровища русского народного фольклора, и в этой копилке, воображаемой некой шкатулке, эти сокровища до наших дней сохранились, и не просто их копили, этими сокровищами всё время пользовались, и былины, и песни, и сказки жили, активно бытовали, их берегли, лелеяли, чтили. Как от длительного пользования монеты стирались, теряли первоначальный вид, изнашивались или даже исчезали, так и былины, и песни в процессе живого бытования при передаче от исполнителя к исполнителю (а попадались исполнители самые разные) за сотни лет и десятки поколений редко сохраняли изначальную полноту и художественную красоту, многое постепенно забывалось, многого уже сами исполнители не могли понять и заменяли, пропускали, помнили механически, искажали, песни и былины сокращались, хотя минимальные, но всё же откладывались. Отсебятины, порой близкие песни скрещивались, соединялись. И всё же до нас за сотни лет через многие поколения безграмотных и лишенных элементарной культуры и многих бытовых удобств, просто общежитейских предметов и понятий, горсточка русских людей сохранила удивительно стойко постепенно накоплявшиеся сокровища устного народного творчества. За это им спасибо от благодарных потомков! Я часто думаю о них сейчас, и гляжу на них – на славных русскоустьинцев, когда бываю там, у них, - с невольным умилением, с огромным уважением. Они как бы живые носители и хранители открытого музея старины, это некий таинственный и мощный хор, неиссякаемо певший столетия. Это коллективный подвиг небольшого отряда русских людей. Мы ездили в Русское Устье в заповедный уголок живой старины. И умилялись.
На богатом охотой и рыбном месте постепенно складывалась ватага или артель приезжих из дальних, в основном северных областей России вольных русских, упорных и талантливых людей, которые, прибыв искать охотничий фарт, редкую удачу, так и остались жить в устье Индигирки, вынужденные жить уже ради своего пропитания, лишенные средств к выезду на далёкую родину, в голубую Русь. Были и беглые служилые люди, казаки, убежавшие от царского гнева. Были, наверное, по-нашему, уволенные со службы неудачники, неуживчивые люди. Были моряки, жертвы многих ледяных одиссей и частой свирепой северной пурги. Обо всём этом мы слушали живые были и сейчас имеем много документальных и иных сведений.
Я много лет со многими русскоустьинцами беседовал об их происхождении. Никто не помнит организованного заселения, какой-либо коллективной ссылки, не было староверов. Всё произошло стихийно, случайно, по воле обстоятельств. (А как же другие подобные поселения в устьях рек Якутии и Чукотки – Казачье, Походск, Марково? И.Ч.)
Мало ли куда заносит судьба людей – сильные, ловкие, удачливые уходят, уезжают на родину, в иные благословенные края, неудачливые, слабые, отверженные остаются, но не гибнут, уживаются на севере, в тундре. Иным просто нравилась привольная жизнь в Заполярье вдали от жестоких царских законов, от крепостной и иной неволи. Промышленным людям, охотникам или заядлыми рыбакам здесь был земной рай. Так и было заселено Русское Устье – постепенно, разными людьми, по воле обстоятельств, большей частью случайно. (Здесь автор противоречит сам себе. Он ведь сам записывал русскоустьинский диалект старый, северно-русский).
Один из моих учеников по Чокурдахской семилетней школе в Аллайхе, которого уже учеником 5-6 класса я научил сбору фольклорных материалов в Русском Устье – коренной русскоустьинец Алексей Гаврилович Чикачёв впоследствии работал в Аллайховском районе секретарём райкома КПСС, председателем райисполкома, теперь он, имея высшее образование, занимается научным описанием своей родины – Русского Устья, помог в издании книги А.Л. Биркенгофа «Потомки землепроходцев», читает доклады и печатает научные работы на эту тему. (На момент написания этой статьи А.Г. Чикачёв работал первым секретарём Нижнеколымского РК КПСС. В последствии работал на этой должности с 1974 по 1985 гг. И.Ч.)
Мы здесь печатаем его статью о происхождении Русского Устья из рукописного сборника «Из истории русского населения р. Индигирки». Интересны его сведения о быте Русского Устья, о промыслах, о народных поверьях.
Из рукописи А.Г. Чикачёва, любезно предоставленной мне для просмотра, выписываю вот это ценное свидетельство очевидца и знатока о взаимоотношениях русскоустьинцев с якутами, эвенами: «Издавна русскоустьинцы поддерживают товарищеские отношения с окружающими их якутами и эвенами. Особенно тесные дружеские отношения были с эвенами, «юкагирами» как называли их русскоустьинцы (причём ударение в слове было на первый слог, а не как принято ныне. «Так со старины повелось» - объясняли старики русскоустьинцы. И.Ч.), зачастую с ними совместно охотились на оленей и песцов и делились продуктами. Если у эвенов случались голодовки, русские снабжали их рыбой, эвены делились мясом. Эвены исключительно уважительно относились к русским и отличались рыцарским благородством. Большой честью считал эвен заиметь крестного отца из русских и относился к нему с благоговением».
Находясь долго среди русскоустьинцев в 1941 - 46 годах, а потом в 1961, 1967,1969 годах, я также установил, что они, как и все северные люди, были гостеприимны, простодушны. Русские на Индигирке никогда не кичились своей принадлежностью к великому русскому народу, не козыряли этим, давно примирились со своим равным положением с якутами и эвенами, братски дружили с ними, даже породнились. Некоторые знали или понимали якутский язык, в своей русской речи щеголяли якутизмами даже не знавшие якутского языка, это было почти модно. Между прочим, приезжих русских сбивали с толку наряду со старинными русскими словами эти бесконечные вставки якутских местоимений и слов – «джэ» (ну), «алыс» (очень), «харен» (ишь ты, жалко), «ганза» (трубка), и т.д.
Вообще по - северному очень благодушные, медлительные индигирские русские крепко подружились со своими соседями, якутами и эвенами, выделяли якутов как наиболее бойких, предприимчивых. Редкое родство с ними объясняли не неприязнью с обеих сторон, а тем, что жили порознь, имели иное хозяйство, мало встречались. И горсточка русских особенно ревниво берегла свою свободу, свою самостоятельность, поэтому избегали родства даже с местными русскими с устья Колымы, с ожогинскими русскими, которые объякутились, и, самое странное, избегали родства с приезжими русскими.
Браки в близком родстве не запрещались. Поэтому по нездоровой бледности лица, по сутулости, какой-то вялости я лично наблюдал признаки вырождения у многих русскоустьинцев, у них у всех был явно нездоровый вид, наблюдалась какая-то особая усталость обособленного племени. Пышущий здоровьем и миловидностью приезжий русский или, в особенности, русская женщина резко контрастировали, не были похожи на русскоустьинцев с их монгольским типом лица, с выступающими скулами, узковатыми глазами, безбородостью. Среди русскоустьинцев смуглых и чернявых всегда было больше. Я поэтому чувствовал, что русскоустьинцы признавали себя особыми русскими, всегда ссылались на свою отсталость, темноту, завидовали приезжим образованным русским и якутам, но смирились со своим положением коренных северян и даже гордились этим, не желали никуда выезжать. Это сейчас они разъехались, именно те из них, что учились, жили в Чокурдахе, Якутске, служили в Советской Армии, учились в центральных вузах, именно они, почти половина молодых русскоустьинцев покинула благословенный отчий, дедовский уголок земли – Русское Устье. Теперь нет прежнего Русского Устья. Безвозвратно ушла долго сохранявшаяся в невольной консервации русская старина. Все сказители не оставили последователей. Сейчас старину, былины, песни немного помнит сын знаменитого Куная, Семёна Киселёва – Егор Киселёв (Снегирёк), пел мне отцовские песни, хотя уже перезабыл. Говорил, никто из русскоустьинцев не интересуется стариной. Жил на отшибе, охотился (в 1969 году).
Жизнь в Русском Устье хорошая, все имеют свои избы, не стало «дюкаков» - жильцов, когда русскоустьинец – хозяин пускал в дом ещё 2-3 семьи. Вот, когда бывало раздолье устным рассказам, песням, фольклору. Так в старь жили (сохранялись) были Русского Устья. Теперь этого нет. Другие интересы – книги, радио и кино, новые песни, новая музыка. Дети и взрослые все грамотные. Много ездили, повидали. Это уже обыкновенный уголок нашей Родины. Редактор и автор послесловия к книге А. Биркенгофа «Потомки землепроходцев» Ю.Б. Симченко рассказ о современном Русском Устье закончил выразительными, точными словами: «Ничего особенного. Как у всех».
А во мне живёт старое, патриархальное, отсталое и милое, да, да, очень милое Русское Устье. Они все ушли, это мои старики, старухи, исчезла старозаветная Русь в миниатюре. Впрочем, жива ещё и живёт в городе Якутске Шкулёва Анна Николаевна, её уже 73 года. Но она и сейчас бодра, может пет и сказывать.
А.Г. Чикачёв цитирует слова исследователя Севера М. Геденшторма о русскоустьинцах: «Сии русские, подобно соседям их якутам не употребляют хлеба, который, к счастью их, им не по вкусу. Они едят рыбу, гусей, уток и всякое мясо… При сей пище они бодры и здоровы». (М. Геденшторм. «Отрывки о Сибири». СПБ 1830 г. Стр.102)
Здесь А.Г. Чикачёв справедливо возражает: «Тут следует сделать некоторое уточнение: хлеб и якутам и русскоустьинцам был, конечно, по вкусу, но не по карману». При мне, в 40-ых годах русскоустьинцы ели много мучного: пироги разные, оладьи, лепешки на рыбьем жиру. Но основной пищей оставалась «еда», первосортная рыба – белорыбица, с малым количеством костей – чиры, омули, муксуны и нельмы. Стерлядь ели редко. (Стерлядь или осетра и особенно чёрную икру русскоустьинцы почти не употребляли, по сложившейся привычке, из-за религиозных ограничений – отсутствии у этой рыбы чешуи. И.Ч.) Щукой, налимом, чукучаном брезговали (чукучан, донная рыба, питающаяся падалью. И.Ч.), даже русскоустинские собаки не ели эти виды рыбы, поскольку не были приучены. Больше всего неводом и сетями летом и зимой добывали кондёвку или ряпушку (здесь Н.А. Габышев для ряпушки употребляет слово «кондёвка» - от якутского «пустой», т.е. «покатная», отметавшая икру ряпушка, принятое на Лене. Так ряпушку русскоустинцы никогда не называли. Ряпушку они называли «сельдятка». И.Ч.), ряпушкой кормили собак, ели сами летом, готовили в изобилии юколу – вялили на солнце, как и любую рыбу.
Можно сказать основным подспорьем являлось рыболовство. Каждая собака поедала в день 1,5 – 2 кг. свежей или варёной, зимой мёрзлой рыбы. Вот почему тот же А.Г. Чикачёв правильно приводит норму добычи рыбы на одну семью в Русском Устье, которой мы сейчас удивляемся: «Рыбы приходилось заготавливать много. Одному хозяйству из 4 человек, имеющему упряжку в 10 собак, на зиму (на 8 месяцев) требовалось примерно 9-10 тысяч штук ряпушки и 1000 – 1200 крупных рыб (омулей, чиров), что составляло приблизительно 3,5 – 4 тонны». Всего на 700 собак Русского Устья расходуется примерно 2 тонны рыбы. Это на зиму. А летом? Кроме того, А.Г. Чикачёв не учёл рыбу, употребляемую в виде приманок для «пасти» (ловушки) для добывания песцов. Песцы любят строганую лучшую рыбу, тушки куропаток, уток, гусей, оленье мясо с кровью и т.д. Их и кладут у пасти (плашек на песцов).
Русскоустьинец – глава семьи рыбак и охотник – ради питания семьи и на корм ездовых собак, для приманки песцов всё лето и часть зимы (подо льдом) рыбачит. Норма – до 5 тонн рыбы на семью. Недаром поётся у них в популярной шуточной песенке:
«Индигирка, Индигирка,
Богом благодарная,
По тебе-че рыпка ходит
На продукты данная».
Русскоустинцы едят много мяса. Весной и осенью впрок заготавливают уток и гусей, охотятся на дикого оленя, своих домашних оленей не имеют. Охота каждый год бывает разная, порой неудачная. Но до голодовки никогда не доходило.
Жизнь в вечном труде, зависимости от охотничьей удачи или непостоянства рыбного промысла не ожесточили русскоустьинцев, ещё в 1910-х годах В.М. Зензинов нашёл их «народом крепким, здоровым, устойчивым и весёлым» (7).
Приведу одно описание Русского Устья. Известный писатель А.И. Алдан – Семёнов в книге «Сага о Севере» рассказывает о русском исследователе Забайкалья и Якутии И.Д. Черском. Там мимоходом рисует любопытную картину дореволюционного замкнутого и своеобразного Русского Устья:
«Жители Русского Устья говорили нараспев, по-московски, окали по-вятски и вологодски, сыпали владимирскими скороговорками, в их речь врывались сочные словечки архангельских поморов и византийская вязь изречений… Жители разговаривают на древнем русском языке, изменив его и приспособив его к своему заполярному обиходу. Но этот обиходный язык не был убогим и жалким. Он блестел и переливался образными сравнениями, тонким колоритом охотничьей и рыбацкой жизни и северной природы. Одна – две короткие фразы заменяли длинные и пустопорожние разговоры, старое, слегка измененное слово приобретало новый звучный и точный смысл» (8).
Алдан – Семёнов описывает их одежду: у женщин холщевые юбки, расшитые бисером цветастые сарафаны, душегрейки, мужские зипуны, узкие штаны, унты из оленьих лапок. Пользуются суровыми полотенцами, вышитыми петухами. Мужчины стриженн «под горшок». Это примерно 1890 годы.
Ещё процитируем горькие правдивые слова писателя: «Они жили по обычаям предков, тягуче и проголосно пели старинные песни, считали время по зарубкам на деревянных палочках – календарях, верили в нечистую силу, лечились у якутских шаманов. Индигирцы вырождались от голода, болезней, кровосмесительства. Все они были неграмотными, и никто не интересовался их судьбой» (9)
О Русском Устье находятся все новые материалы. Например, научный сотрудник партархива ОК КПСС С. Николаев подготовил публикацию письма красного партизана, кооператор И.И. Торгарсена (обрусевшего норвежца, потомка кочегара русско-шведской экспедиции А.Э. Норденшельда Иогана Торгарсена) об экономическом состоянии Русского Устья в 1929 году (10).
Письмо адресовалось в Якутский Обком КПСС. Хочется привести любопытные данные из этой докладной: «Всего населения, как мне помнится 288 человек…
Как в Аллаихе (в районном центре, якутском селе. Н.Г.) (Ныне не существует. И.Ч.), так и здесь экономическое положение зависит от улова в летнее время рыбы и охоты на диких оленей, если будут отсутствовать последние, то грозит населению голод, что было нынче. В прошлое лето совершенно не было промысла рыбы, от чего была сильная голодовка, несмотря на то что промысел песцов был средний. В Русском Устье есть сельсовет, комитет взаимопомощи, организовавшийся нынче, и агентура «Дальсторга». Здесь совершенно не чувствовали, что мы переживаем одиннадцатую годовщину Совласти и эпоху социалистического государства. Здесь как будто живут при царе, так и живут сейчас… Первое место в разрешении каких-либо вопросов занимали почётные старики и зажиточные, а мелкота только при сём присутствовала. Что порешит сход, считается законом. Смотрят на женщину как на свою рабыню. Когда я стал приглашать на собрания женщин, то были возгласы: «Что, до чего дожили, стали женщины собрания посещать?». Народ тёмный, невежественный, забитый».
Вот так жили русскоустинцы ещё в 1929 году. Надо сказать, что униженное положение женщин наблюдалось ещё в 1940 – 46 годах, например, женщины не имели права есть за столом вместе с мужчинами. Но в остальном держались равноправно и бойчее. Правда, ещё не рубили дров на топку, это считалось женской работой.
И.И. Торгарсен также свидетельствует: «Народ очень старинный. Сохранились слова еще из эпохи Петра Великого… Есть много оборотов в речи, которые описать трудно… Как место тёмное и забитое, имеет предрассудки, а именно: религиозность, шаманство и верят в разных знахарей… Было 6 шаманов и 2 шаманки. Камлание, как передают сами, производят по-чукотски и юкагирски.
В 1946 году мы застали одного шамана – знахаря, который лечил зубную боль заговором, сосал щеки и плевал (мол, вытянул боль).
К нашей теме относится следующее сообщение И.И. Торгарсена: «Как русские люди, они любят устраивать вечеринки и танцуют. Танцуют польку и русскую. Музыки совершенно нет. Музыку заменяет язык. «Музыканты» садятся в кружок и начинают на мотив «русской» распевать слова: «Колыме на улице, сидит поп на курице» и пошли плясать. Должен заметить, что они переживают это всеми фибрами души. «Музыканты», глядя на танцующих, делают разные манипуляции руками и ногами, что очень забавно». (128 стр.)
И.И. Торгарсен замечает, что «население совершенно не участвовало в движении банды». (белобандитского движения на Севере. И.Ч.) «Молодёжь очень хорошая, активная и не религиозная… К просвещению население стремится сильно».
Основным занятием жителей Русского Устья с самого начала расселения в устье Индигирки являлось пушное хозяйство – добывали песцов и лисиц. Сбывали их купцам, платили налоги песцом. Приезжали купцы русские, якуты и даже американцы, обирали исправники и попы, местные купцы. Свои купцы платили за всех царские налоги на кабальных условиях, буквально закрепощали бедняков. (Санниковы, Щелкановы, Антипины, Павловы, Артамоновы и т.д.)
Мне рассказывал с горечью сам Семён Петрович Киселёв, человек, всю жизнь живший в бедности, даже в наше время неудачливый охотник, имевший мало сетей и немного собак, следовательно колхозник не из зажиточных. До революции от отца в наследство остался долг в 300 рублей устьянскому купцу Санникову и его приказчику в Русском Устье Н.Г. Чикачёву. До революции С.П. Киселёв гнул спину в уплату этой кабалы, батрачил. Он же, С.П. Киселёв рассказывал, что ещё беднее русских жили эвены («юкагиры»)., имевшие каменные топоры и котлы из оленьего желудка, ножи из оленьего ребра. Эвены у русских научились пользоваться сетями, железными вещами.
Якуты, населявшие берега нижнего течения Индигирки, при мне очень уважительно и доброжелательно относились к местным русским, никогда не шли рыбачить или промышлять зверя, оленей в эту заповедную территорию – Русское Устье. Само название большого района тундры указывает на его хозяев, на исконную им принадлежность этого богатого рыбой, охотой приморского участка.
Горсточка русских людей в течение трёх с лишним веков своим постоянством и упорным трудом, дружеским расположением и равным положением завоевала большое уважение и крепкую дружбу коренных жителей края.
По рассказам стариков возникла следующая картина последовательного заселения. Безусловно, кто-то в устье великой северной реки Индигирки оставался жить после морской катастрофы – кораблекрушения, неожиданной зимовки, разгрома небольших отрядов русских людей. Недаром все острова, протоки, заливы устья Индигирки сохранили имена исторически известных служилых людей, казаков, покорителей северного края. Об этом вы прочтёте в прилагаемой исторической справке «О Русском Устье» А.Г. Чикачёва.
«Они являлись преимущественно выходцами из северных губерний России – с Онеги, Великого Устюга, Архангельского уезда, Великого Новгорода, с Пинеги. Сами русскоустьинцы старались вести свой род «с зырян». Вначале мы думали, что они с зырян, т.е. из северного племени (старое русское название народности коми), а потом ученые высказали более достоверную версию – из отряда первопроходцев первоткрывателя Индигирки и Колымы Дмитрия Зыряна (1640 г.).
«От зырян ведут свой род Чикачёвы (Чихачёвы, так у Зензинова В.М.) и Киселёвы. В отряде Дмитрия Зыряна был казак Фёдор Чукичев, среди мореходов того времени в документах находим Киселёвых. С.П. Киселёв объяснил мне, что его мать была «с зырян», а прапрадедушка – Ермолай Киселёв – моряк. Чикачёвы ещё говорили, что род их из города Тихвинска на севере России, прапрадед Николай «от зырян».
Заселение шло: сверху (с юга) – через города Зашиверск, Верхоянск, по речке Елонь, с Ожогинского озера, с запада – морем с Лены, и с востока – морем и тундрой с Колымы.
Издавна Русскоустьинскую протоку занимали древние из приезжих русских – Чикачёвы, Киселёвы, Галыженские (с Калуги?). По средней протоке жили якуты (более поздние поселенцы), из русских – Щелкановы, Шкулёвы и Варакины, происходившие от обрусевших эвенов (юкагиров), также, как и Щербачковы. По Колымской протоке жили поздние засельщики Русского Устья – Портнягины (из крестьян), Новгородовы, Котевщиковы, а Шаховы якобы имели предком ссыльного поляка, женившегося на местной русской. По преданиям русский предок Щелкановых из-за отсутствия русских женщин в старину, за медный котёл обменял чукчанку себе в жёны.
И эти разные русские люди, прибывшие на Индигирку в разное время, конечно, привозили и свои песни, сказки, былины. Возможно, попадались грамотные люди, от них усваивались и печальные песни, популярные русские сказки, даже произведения известных писателей. Свои песни, сказки могли оставить и приезжие временно русские, моряки – зимовщики, политссыльные (в ссылку в Русское Устье отправили только одного политссылного – эсера В.М. Зензинова. И.Ч.) Мы наблюдали у всех сказителей Русского Устья знание одних и тех же былин, сказок, песен. Сказители не имели своего особого голоса, не занимались личным творчеством, не имели отличной от других художественной манеры исполнения. Даже талантливый С.П. Киселёв не выработал особой манеры исполнения и не старался чем-либо выдвинутся. Просто он знал больше других, помнил крепче и исполнял в традиционной в Русском Устье манере – пел то, что знал, без отсебятины, не пытался спасти забытые части былин, песен своей выдумкой, близкой по смыслу и тексту заменой. Все сказители без всякого стеснения, правда, с сожалением, признавались в том, что многое забыли. В старину также пели песни на разные мотивы, в наше время они тянули почти в один заунывный мотив все песни. С.П. Киселёв признавался: «Прошлые годы разные да песни на разный голос пели, а теперь вокушу забули, вше один голос поём да…».
Жаль, Т.А. Шуб в 1946 году не привез фонографа, мы не записали С.П. Киселёва, я записывал две песни у его сына Егора в 1965 году на магнитофоне «Репортёр» для Якутского радио. Но запись затерялась.
Русскоустьинские исполнители пели отдельные песни под один похожий заунывный мотив с небольшими модуляциями, в медленном, ровном темпе, не повышая голоса сильно, тянули бесхитростную простую, ровную мелодию. Так исполнялись песни про Ваньку-ключника, про Казань-городок («Соловей кукушечку уговаривал»), «Трубочка» и т.д.
Русскоустинские исполнители, следовательно, имеют одно главное правило – они стараются исполнять песни и сказки так, как услышали от старших. Всякая отсебятина, самостоятельное творчество решительно осуждалось. Кто что-либо изменял, на него махали рукой – «омманыват», «худой сказочник», «врун».
Но всё же в русские народные сказки, в песни проникали местные слова, в сказках вместо дворцов – юрты, кроватей - уруны (якутское слово), карет – нарты, тайги или степи – сендуха (тундра по-русскоустьински), сапоги – убутки, вожжи – алык (якутское слово – собачья упряжь). А вот в былинах нет местных слов. Былины, по-русскоустьински старИны, бУли (были) особенно берегли. Наоборот, оказалось много непонятных слов, но их передавали с возможной фонетической точностью, не понимая уже смысла слова. Уверенно говорили – «так пелошь, не знам, отчего так гуврили, жабули-ти».
В сказках и песнях вместо ружей – стрелы и лук, губернатор – воевода, бояре, стул ременчатый, кафтан камчатый, сабля борзумецкая, кровать часовая (тесовая?). Вместо письма – ярлычки скорописки, упоминается посольский дом, дружины, гренадёры, Иордан-река, Иерусалим, царь Тит (не Веспасиан ли?). Каспийского моря не знали – говорили Хвалынское море, знали юрту (избу) съездную, о новой избе сказали: «Каку хоромину доспели!», чернильницу знали как аркадскую, города - Иструм – Кюстрин, Ревень – Ревель, Греждань – Кронштадт, атамана Грыжова – Рычкова, знали янычар – елынчата, и т.д.
Видимо, не чтили, не знали поздних песен, самый последний царь в песнях – Петр первый, правда, есть три песни: одна небольшая песня про смерть Александра – эта песня в записи А.М. Языкова – «Умер Александр» напечатана Киреевским (1874 г.), другая – «Поляк начал бунтовать» - солдатская, третья – «Платов у французов», тоже когда-то записывал А.М. Языков.
Да, в былине «Данилышко Игнатьич и Тит» есть тоже примечательный архаизм. Тит похваляется: «Ещё сам-то я Тит-то, Кито-брата зверь». Это тот Китоврас, противник Соломона из повестей 15-17 века или древних сказок – оборотень, чудовище.
Китоврас – от Центавра, Кентавроса, дошёл в Русское Устье до наших дней. Сказители: кто он – Китоврас, что это? -уже не знали, лишь называли.
Записанная мною сказка «Тать и Борма» является близким вариантом русской сказки, впервые записанной англичанином Ричардом Джеймсом в 1619 году в Москве.
Есть сказка «Слуга Торой». Это историческое лицо из суздальских и новгородских летописей.
В сборнике «Русские исторические песни 13 – 16 веков», изданном в 1960 году, помещён цикл песен «Ермак в казачьем кругу», там опубликована и наша песня, про Ермака. Есть песня «Ермак у Ивана Грозного», изданная ещё в 1825 году и ещё древний текст из строгановской и Сибирской летописи». Так наш текст более всех других вариантов ближе и этим старинным записям – у нас есть есаул «Лосташка Лаврентий сын» (в донских – Евставфий Лаврентьевич), у нас –«лотка коломенка» и царь Кучум, даже Кучумиха. Видимо песня как попала в конце 17 века, так и сохранилась в Русском Устье. «Песня про Сусанина» близка к думе «Иван Сусанин» К.Ф. Рылеева. Записаны песни про Александра Македонского, персидского правителя Кира, и т.д.
В нашей записи есть и редкая былина о Суровиче Ивановиче. Текст Русского Устья более художественный и полный, чем в записи Киреевского (том 3, 107-110 стр.). Рассказывается о борьбе суздальца Суровича Ивановича Яруславсовича с татарским войском и победа над ханом Турга (у Киреевского – Кумбал). У нас упоминается речка Смородинка, и текст, пожалуй, древнее. Слово «сур» употребляется в былинах в значении «героя», например, у Садко было прозвище – «волжский Сур». (см. 4 - ый выпуск Киреевского).
Носители русскоустьинского фольклора все были безграмотны. Учились петь и сказывать у своих родителей. Правда, до революции в Русском Устье открыли однажды общественную школу, некоторые научились читать. Надо так же иметь ввиду влияние образованных ссыльных политических (и уголовных. И.Ч.), зимовщиков – моряков. Попа местного не имели, приезжал в году один раз, были церковь и часовни – содержали сами, дьячка не было. Писаря всегда нанимали из Якутска. Среди стариков было много верующих, во всех юртах висели иконы, справлялись церковные праздники.
Книг старопечатных, кроме церковных, мы не обнаружили. Должно быть, встарь пользовались песенниками (?). Их издавалось много. Поэтому многие русскоустьинские песни имеют (возможно. И.Ч.) книжные источники. Русскоустьинская песня «Комарики», как я уже писал выше, почти слово в слово сходна с печатным вариантом песенника «Российская Эрата» 1792 года издания (я сличал). Эта песня была распространена по Вые, Мезени и Печоре. (см. сборник «Песни Пинежья», стр. 393).
Песня – «Отец, душа моя защита, свою Тамару не брани» - очень искаженный лермонтовский текст. (из второй части «Демона»).
«Соловей кукушечку уговаривал» - близок к тексту «Собрания разных песен» Чулкова.
Повторю, что многие сказывали наизусть «Царя Салтана» Пушкина, «Конька – Горбунка» Ершова. Значит, русскоустьинцы как-то знакомились и с книжными текстами, или сохраняли очень старые варианты песен.
У С.П. Киселёва и других сказителей Русского Устья можно обнаружить поразительные, курьёзные смешения народных и печатных песен. Даже не стеснялись скрывать отрывки из стихотворений А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова.
Вот песня: «Яхал из войска … домой».
В моей записи 1946 года (Архив Якутского Филиала СО АН СССР, инв.№ 1232, фонд 5, опись 3, ед. хр. 788, тетрадь 2, л.34. моя запись).
Отец встречает сына:
«От той же печали иссохла сама,
Мы её проштили, и ты её прошти».
Сын безмолвно последовал в дом:
«Ни слова ответу, идёт за отцом.
Зашел, помолился иконам швятым.
Низко поклонился поклоном»
За невестку словами отца о прощении заступилась и мать. Но сын непреклонен.
«В ногах у нево лежала молода жена,
Вдруг сабля вжвилася в могучей руке,
Глава покатилась неверной жены.
Безмолвную глову он чихо берёт,
Кладёт эту главу на чёрную шаль».
Вот неожиданная концовка – из Пушкинской «Чёрной шали».
Есть песня, восходящая к поэме М.Ю. Лермонтова «Демон». (из второй части)
Записал я её у сказительницы Анны Николаевны Шкулёвой в 1946 году. Она немного читала. Говорила, что песням научилась у отца – Николая Шкулёва (Микуньки). Привожу полный текст:
«Очес, душа моя защита,
Свою Тамару не брани.
Я вижу – плачешь, эти слёзы
Уже не первые они.
С тех труп её кровавый
Схоронили под горой,
И терзает мене дух лукавый
Неотозрительной мечтой.
В ночной чащи меня треволит
Толпа печальных брачных дней,
И не дает бог – нет такой неволи
Свет сонцом миром воссият,
Сотрус может сирой землёю,
Другому серце не отдам.
И не буду я ничьей женой,
Скажите-же моим женихам.
Прелестную деву
В монастырь её вели,
Власяницею смиренных
Младую деву облекли».
(там же)
Песенная традиция Русского Устья позволяла сохранят и такие малопонятные отрывки из песен, даже, как видим, не стеснялись пет в качестве романса осколок поэмы М.Ю. Лермонтова.
И какие грубые искажения допущены, но всё же пели, считали своей песней. Об авторстве М.Ю. Лермонтова не подозревали. А.Н. Шкулёва даже обиделась: «Эту песню батюшка мой пел-то. Иж книги не знали-то ми, не гуври пусто…»
Для сравнения выписываю соответственно лермонтовские строки из второй части поэмы «Демон». Песня А.Н.Шкулёвой не выразительна, но всё равно в Русском Устье она исполнялась. Трагическое содержание песни в какой-то степени передавалось. Но много отсебятины. Малопонятные для русскоустьинцев строки или пропускались, или, исполнялись механически, искажались. Пропущены строки о женихах, о Грузии. Вдруг упоминается труп, брачные дни и т.д. – кошмарная путаница. Впрочем, сравните сами:
Отец, отец, оставь угрозы,
Свою Тамару не брани
Я плачу: видишь эти слёзы
Уже не первые они.
Напрасно женихи толпою
Спешат сюда из дальних мест…
Не мало в Грузии невест;
А мне не быть ничьей женою!
О, не брани, отец, меня.
Ты сам заметил: день от дня
Я вяну, жертва злой отравы!
Меня терзает дух лукавый
Неотразимою мечтой;
Я гибну, сжалься надо мной!
Отдай в священную обитель
Дочь безрассудную свою;
Там защитит меня спаситель,
Пред ним тоску мою пролью.
И т.д.
(М.Ю. Лермонтов. «Собр. Сочинений», изд. «Правда», М., 1969 г., стр.424)
Исказив лермонтовские строки, певцы Русского Устья «спасали» песню тем, что уже сами её дополняли, перебрасывали строки с других подобных песен, по-своему доделывали её. Получалось неуклюже, середина песни была непонятна, но песня всё же жила.
У Киселёва С.П. сохранилась песня «Птичка божия». Всего 6 строк:
Птичка божия не знала
Ни работы, ни труды.
Она только всхлопотала
Долговечного жиччья.
В чужедальние страны
Улетела до весны.
(Архив ЯФ СО АН СССР, инв. №1232, фонд 5, опись 3, ед. хр. 778, лист 36.)
Снова отдельно лишь начало известного стихотворения А.С. Пушкина.
Хорошо сохранили в Русском Устье песню «Лучина». Прочитайте текст С.П. Киселёва.
В сборнике «Русские народные песни» Д. Кашина 1833 года находим оригинал этой песни. Пропущены, забыты в Русском Устье 4 строки. Вопреки традиции: в песнях ничего не изменять, русскоустьинцы порой довольно смело меняют иные строки. Вариант Кашина:
«Первый сон заснула я – мила друга нет;
Другой сон заснула я: сердечного нет;
Третий сон заснула я: заря, белый свет!»
Стих зарифмован, крепко сбит. Смысл ясен. Наш текст такой:
«Первый сон заснула – заря занялась,
Другой сон заснула – солнышко взошло,
Треччий сон заснула – миленький идёт».
Значит, иногда и в Русском Устье творили, латали песни, не всегда полагались на память.
Есть песни, как бы сочинённые в Русском Устье предками жителей или бытовавшие по северу Якутии среди поселившихся навсегда русских. Возможно, что брали старинную песню о Волге или другой русской реке, вставляли название якутской реки Лены, Уяндины и прочее – получалось как бы местная песня.
Текст одной такой песни мне хочется здесь привести, она небольшая и своеобразная. Записано у С.П.Киселёва – Куная. Эта песенка истинно русская, сибирская, и мне вспоминаются проникновенные строки Юлии Жадовской, поэтессы прошлого (19) века:
«Пойте вы мне песенки
Русские удалые
Грустно – задушевные, -
Песни моей Родины…
Тронут сердце русское
Удаль молодецкая,
Слёзы красной девицы
И прощанье грустное».
В «Песне Вани» С.П.Киселёва – Куная упоминается сибирский городок Кяхта, пограничный с Китаем, место русских ярмарок:
«Живет Саша во Казани,
Маша во Рязане,
Анюшечка – разлушечка
В Тяхте – городочке»
В песне «Рябина» («Рашти, моя рэбина, рашти, не посыхай»), записанная у того же С.П.Киселёва, поётся:
«У сарая я уродилась,
В Малорощии изросла
Я отца и мать сгубила,
За тобой в Шибир пошла».
В песне «Отстань, тоска» С.П. Киселёва (вариант русской народной песни «Кольцо», вдруг говориться: «И стал в моро невод закидать».
Вот и все отсебятины, местные элементы в богатом старинном фольклоре Русского Устья.
Хочется привести две поговорки, связанные с пушкинским временем.
В повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка» уральский ямщик, неприязненно относившийся к неведомому путнику Пугачёву, говорит ему: «Небось, конь чужой, хомут не свой, погоняй, не стой!». В записанной мной сказке С.П. Киселёва «Шню-шню бичок» (бычок) эта поговорка вплетена в песенку:
Шню -шню бичок
Саники чужие,
Хомут не свой,
Понужай, не стой!
Дуга свистит,
Баран дрожит!
Не знавшие саней, русскоустьинцы, привыкшие к нартам, сани превратили в «саники», не забыли дугу конскую – «дуга свистит», но добавили дугу, за которую держится каюр на нарте (она называется «баран») – «баран дрожит!» Свой быт проник в сказку. Старинная русская поговорка равно живёт как на страницах книг прославленного великого писателя России, так и в устах русского досельного охотника в отдалённом Русском Устье.
Или, по воспоминаниям современников, в пушкинском окружении сохранилась игривая поговорка о мальчике без отца: «Чьи бы бычки не прыгали, а телята наши». В Русском Устье при мне при подобных случаях говорили: «Чей би бичок не прыгал, а телёночек – чэ наш».
Я слушал много раз от разных лиц исполнение песен и былин, то есть пение. Сказители признавались, что встарь пели и знали много разнообразных мелодий. Так и было, конечно. А русскоустьинское пение в моё время сводилось к двум-трём очень близким мелодиям, все песни исполнялись в одной манере. Певец начинал петь заунывно, горлом растягивая гласные, а между словами вставлял «и – ы – э – у», не прерывал мелодию, очень тягучую, тяжёлую, горловую мелодию, вся песня пелась монотонно, на ровном дыхании, без перерыва и паузы, даже после строф и куплетов. Певец останавливался только отдышаться, набрать в лёгкие побольше воздуха, и продолжал петь ровно, тянуть ту же мелодию. А останавливался отдышаться не равномерно, а на любом месте песни. В общем, начав петь, он как бы не прерывал это пение, просто на эту заунывную мелодию нанизывал внятно слова песни и тянул, тянул. При этом модулировал мощным голосом так, что горлом и носом беспрерывно вел мелодию, губами вставляя к этой могучей мелодии уже слова песни. Так что, казалось, пел не один человек, а двое. Песня такая напоминала вой ветра за стеной. Поэтому под такой горловой мотив можно было исполнить любую песню. Чем-то такое пение напоминало якутское народное пение, возможно, было такое влияние. Сравните моё описание русскоустьинского пения с описанием якутского исполнения народных песен, данным знаменитым русским писателем В.Г. Короленко: «Тут не было песни в нашем смысле, не было мелодии. Но тут было нечто, до такой степени слившееся с настроением минуты, с этим протяжным шумом тайги, с мечтательными сумерками, что… «эта песня» - захватывала слушателя. (В.Г. Короленко. История моего современника», ГИХЛ, М., 1948 г., стр.297.)
Считается, что за всю долгую историю Русского Устья среди местных русских не было грамотных. Даже единственного писаря для мещанской управы (русскоустьинцы до революции считались мещанами Верхоянского округа) в Русском Устье выписывали из Якутска, не было ни одного грамотного служителя церкви, даже сыновья состоятельных индигирцев не ездили учиться.
Политссыльные издана пытались здесь учить детей. Так же В.М.Зензинов, напечатавший в 1913 году нашумевшую брошюру «Старинные люди у холодного океана», имел ученика. (Единственным учеником В.М. Зензинова был, 10-летнй на тот момент, сын промысловика и выборного церковного старосты Чихачёва Н.Г., который, по словам Зензинова, не преуспел в учении. И.Ч.)
Русскоустьинцы помнили учителей: И.Ф. Архангельского (уголовного ссыльного. И.Ч.), И.Катаева и Сергея Скопина, умершего в 1920-х годах. В.М.Зензинов утверждал, что дети Русского Устья, едва усвоив букварь, еле слагали и читали, вскоре совсем забывали. Никакой пользы в учебе не видели.
При мне в почти натуральном хозяйстве, ответственной летней рыбалке дети нужны были в повседневном труде, необходимы на путине. Поэтому и не хотели учиться.
В советское время школа в Русском Устье открылась в 1928 году, вели начальное обучение до 4 классов. Семилетка открылась там лишь в 1973 году. Обязательное обучение внесло большие изменения в жизнь Русского Устья, грамотная молодёжь, в основном с семилетним образованием (учились в райцентре, в Чокурдахе), заняла ведущее место в Русском Устье, назначалась на руководящие посты. Многие уезжали жить и работать в Чокурдах, на учёбу в Якутск. Это сейчас.
Почти до послевоенного времени, до 50-х годов в Русском Устье наблюдалась почти патриархальная жизнь.
Для того, чтобы сохранять свою национальность в иноязычном окружении, русскоустьинцы огромные усилия обращали на свой язык и берегли свою речь от влияния приезжих русских и книжного влияния. Имея почти одинаковое развитие – все были религиозны, безграмотны, не знали ремёсел, не выписывали газет, то есть не имели культурных навыков, понаслышке знали лишь кое-что из церковных книг, поэтому крепче и постояннее всего они привязались к фольклору, к песням и рассказам о подвигах своих предков. Безграмотная патриархальная масса всегда была главной носительницей старинного фольклора. Это всегда подчёркивал великий русский писатель Н.Г.Чернышевский: «…Народная поэзия возникает при отсутствии резких различий в умственной жизни народа и теснейшим образом связана с патриархальным бытом». (Н.Г. Чернышевский. ПСС, т.2, Гослитиздат, М., 1949 г., стр.294-317.)
Н.Г.Чернышевский указывал на два драгоценных качества народной поэзии, фольклора: «Она до сих пор остаётся единственной поэзиею массы народонаселения; поэтому она интересна и мила для всякого, кто любит свой народ. А не любить своего родного невозможно. Другое достоинство её – чисто учёное: в народной поэзии сохраняются предания старины. Поэтому важность её неизмеримо велика и посвящать свою жизнь собиранию народных песен – прекрасный подвиг». (Там же)
Указанные великим писателем два качества присущи фольклору Русского Устья: горсточка русских любила свой народ, всё русское узнавала от фольклорных произведений о своём славном прошлом. И фольклор свято берегли.
В отношении диалекта населения Русского Устья приводим наблюдения преподавателя русского языка Якутского госуниверситета М.Ф. Дружининой, много раз в последние годы посещавшей устье Индигирки. (Статья М.Ф. Дружининой, «Говор русских старожилов низовьев Индигирки» в книге «Труды историко-филологического факультета Якутского Госуниверситета», Якутское книжное издательство, Якутск, 1966 год, вып.1, стр.177-183.)
«Речь русскоустьинцев представляет немалый интерес для исследователя-лингвиста, ибо в ней наряду с общедоступными словами и формами содержится большое количество давно исчезнувших в русском языке черт. Она отличается от других русских диалектов и литературного языка также рядом фонетических, грамматических и интонационных особенностей.
Говор окающий. В первом предударном слоге «е» и «и» произносятся как гласное, близкое к «и»: миня, тибя, пиро, Кисилёв, пичатка и т.п.
Как в русских говорах верховьев Лены, широко распространено смешение свистящих с шипящими или наоборот: посол (пошёл), суба (шуба), жверь (зверь), пишать (печать), ожеро (озеро) и т.п. Также продуктивно смешение или замена «т» мягкого с «ч» или наоборот: писачь - писать, тистить - чистить, ветер – вечер, тетверо – четверо, пячь – пять и т.п.
Отлично иное ударение, чем в литературном языке и в других русских говорах Сибири: толстАя, тонкАя, грЯзная, рУчей, рОдник, пУрга, и др.
Шире, чем в литературном языке, распространены в говоре формы родительного и предложного падежей на ударное «у»: «в клубу был», «летом в острову живем», «в хору пела», «на брусу точат».
Весьма часты случаи употребления беспредложной конструкции, свойственной древнерусскому языку: «больнице лежал», «мине приходил», «ранее юртах жили», «Чокурдах поеду», «прорубь упал» и т.п.»
М.Ф. Дружинина заключает свою интересную статью итоговым выводом: «Из анализа собранного в разные годы диалектического материала и современного русскоустьинского фольклора можно вывести два предварительных вывода, которые в той или иной степени освещают вопрос о первоначальной родине старинного русскоустьинского населения низовьев Индигирки:
а) предки русскоустьинцев были выходцами с Севера России, из тех русских, которые жили между Новгородом и Северной Двиной;
б) они покинули свою родину до воцарения Петра Первого, то есть в первой половине 17 века» (стр. 182).
В Русском Устье кроме говора сохранился удивительно разнообразный и богатый русский старинный фольклор. Но как с русскими танцами?
Сохранились и бытовали в Русском Устье при мне лишь два танца. Я неоднократно наблюдал их исполнение. Это – «Рассоха» и «Омукканово».
(Названия танцев требует пояснения: 1. «Рассоха» на колымо - индигирских диалектах, это место, где река разделяется (рассыхается, раскалывается) на рукава или протоки. 2. По свидетельству А.Г. Чикачёва, ранее танец «Омукканово» или «Омукканчик» назывался просто – «досельный танец», по его мнению, это указывает, что танец был завезен с Севера России и был известен до поселения колонистов на Индигирке, но в 30-ые годы этот заводной танец полюбился оседлому юкагиру - старику Омуккану, любившему припевать и пританцовывать эту мелодию, с тех пор танец стал иметь два названия. И.Ч.).
«Рассоха» видимо танец колымский, будто где-то там есть такая речка, по крайней мере я запомнил песню, вернее куплет, которую пели при исполнении этого популярного в Русском Устье танца:
«Рассоха, Рассоха моя,
Рассоха мне мало дала».
(в некоторых вариантах исполнения пели: «Рассоха мне много дала» И.Ч.)
Как танцевали? Никакой музыки не было. Садился один старик, или даже двое, вдруг начинали петь эти слова «Рассохи» или чаще выводили мотив песни, при этом надували губы и перебирали пальцами по губам, прихлопывая при этом в такт ладонями по коленям, такое исполнение называлось «игра на белендрясах». Окружающие иногда в такт исполнителям хлопали ладонями.
Тут выходила первая пара – женщина в длинном шелковом старинном платье и бархатном корсете (жилете - душегрее И.Ч.), богатом платке (их старательно берегли и надевали лишь в праздники), в руках белый платочек, она в такт музыке плавно идет и кружится в ботинках с высокими голенищами, вокруг неё уже пляшет мужчина, легко подпрыгивая и топая торбазами-унтами из оленьих лапок (сапог и ботинок мужики тут не носили в то время). Мужчина и пляшет по-настоящему, выводя старинные необычные коленца и наскоки, не похожие на движения обыкновенных русских плясунов наших дней. При этом порой фыркает, часто меняет ритм танца, так и кружится тоже с поднятой рукой или руками на талии вокруг спокойно плывущей своей дамы.
Второй танец – «Омукканово», само название танца восходит к якутскому слову – «омук», так якуты называли малые народности Севера. Возможно, русскоустьинцы этим названием указывали на чукотское или эвенское происхождение танца, хотя в наше время у этих народностей подобного танца не обнаружено или не сохранилось.
«Омукканово» исполняли также, как и «Рассоху». Пары часто сменялись, а «игра на белендрясах» - то есть пение мотива и хлопки продолжались по 2 и 3 часа, исполнитель или два исполнителя мотива потели, пыхтели, а мотив вели бодро и неуклонно.
Исследовательница танцев жителей Якутии Мария Яковлевна Жорницкая описала танец «Омукканово и после бесед со старожилами Русского Устья написала: «жители Русского Устья сохранили память о существовании в прошлом местных русских танцев (хоровода, парных танцев, «танца с платочком», танцев «Бычок», «Горунок» и др.), которые исполнялись под пение. В народе были большие мастера сопровождать танец аккомпанементом «под язык», виртуозно имитировавших игру на разных инструментах – балалайке, скрипке и гармони – трехрядке. (М. Жорницкая, «Северные танцы», Изд. «Сов. композитор, М., 1970 г., стр. 84.)
Торбоза – унты из ровдуги без меха у женщин назывались «акляны», обшивались узором из цветных ниток в носовой части. Платья из шелка и бархата имели широкие рукава, оборки, украшались лентами. Про хорошо одетых женщин говорили: «Э, бра, кака шепеткая лопоть! (В смысле – красивая одежда).
Русскоустьинцы знают и поют много старинных плясовых песен – «Канарак», «Ах, по мосту - мосточку», «Что за мальчик, не дурак», «В деревне живал, метёлки вязал».
В моих записях также сохранились тексты плясовых песен: «Плясовая», «Ухарь -купец», плясовая «Что за мальчик не дурак, что он понимает», плясовая «В деревне живал, метёлки вязал», плясовая «Натальюшки, Марьюшки, городские девушки» и ещё «Плясовая». Хочу здесь привести слова первой и последней плясовых песен. Их больше помнили, разумеется, женщины, но я никогда не слышал, чтоб по ним плясали. Первая песня записана у С.П. Киселёва – Куная:
«Вше ми песни перепели,
Про комарыка не спели.
Полетел наш комарочек (2 раза)
Он садился на дубочек.
Пришла бура, шура - бура (2 раза)
Комарыка с дуба сдула.
Комарок, комарок, комарочек (2 раза)».
А Черёмкина Пелагея Николаевна спела старинную «Плясовую»:
«Ах, по мосту – мосточку
По каменному, по малинному,
Тут и шел, пошел детинушка
Молоденький, приуборненький.
На нем голевой-голевой кафтанец:
Свалки дуются, раздуваются,
Мошкалинова рубашечка белеется и т.д.
Ведь ещё русскоустьинцы пели частушки, но никогда при этом не плясали.
В песнях старины упоминаются гусельцы. Вот другая небольшая песенка, где фигурирует балалайка.
«Хор, хор, Христофор
Стану в балалаечку играти.
Стану в звончатую играти.
Старого мужа разбужати.
Стань, стань, старый муж, пробудися!
Вот чибе-ка омоёчка – омойся,
Вот чибе-ка посох – помолися,
Вот чибе-ка сухарь - подавися!»
Шуточную эту песенку спел мне С.П. Киселёв - Кунай. Но никто в Русском Устье не помнил ни балалайку, ни гармони. Думаю, что моряки могли их привозить, ведь случались тут зимовки. Наверное, увозили обратно. Ведь русскоустьинцы, сохранившие столько песен, народ музыкальный. Сейчас у них много баянов, гитар, гармоник, а балалайки так и нет.
На республиканский фестиваль ставили танец «Омукканово» и всех удивили. Есть в нем что-то особенное, необычные коленца и экспрессия, фыркание…
У Зензинова есть две плясовые песни, записанные вдали от Русского Устья, в верховьях Индигирки – в Ожогино от Адриана Банщикова (в действительности в среднем течении Индигирки. И.Ч.) – «Как обедню зазвонят, наш идет в кабак монах» и вариант нашей плясовой «Натальюшки – Марьюшки».
Ценность моих записей в Русском Устье в 1946 году и историческое значение текстов из этого заповедника русского фольклора отметила профессор А.М.Астахова в фундаментальном исследовании «Былины»:
«Теперь Русское Устье предстало как один из значительных, очевидно, в прошлом очагов русской эпической поэзии Восточной Сибири. Записи представляют особенно большой интерес для истории фольклора, так как, вероятно, донесли до нас сюжеты в редакциях, усвоенных ещё предками современных сказителей: жители Русского Устья, окружённые инородцами, долгое время находились в значительной изоляции от русского населения Сибири». (А.М. Астахова, «Былины», изд. «Наука», М.-Л., 1966 г., Стр. 220.)
Конечно, А.М. Астахова признавала по публикации Т.А. Шуба его самого собирателем фольклора. В своём великолепном исследовании она писала об угасании былин, также твёрдо устанавливала: «То обстоятельство, что былина была найдена преимущественно на северных окраинах и в Западной Сибири, поставило перед учёными целый ряд вопросов, и прежде всего о том, когда и каким образом проник эпос в эти районы. Что былинные сюжеты в основной своей части сложились не здесь, а были сюда занесены, не вызывало ни в ком сомнений: былины заключают в себе отголоски очень древних исторических событий, имена исторических лиц, действовавших в давно прошедшее времена, названия старых центров исторической жизни русского народа – Киева, Чернигова, Новгорода, Москвы». (Там же, стр.220)
А.М. Астахова признает родиной былин Новгород и Москву. Профессор Астахова, исследовательница русских былин, отличала «три основные категории сказителей былин:
1) «сказители – передатчики», стремящиеся к точному воспроизведению усвоенного и в основном осуществляющие такое воспроизведение;
2) «сказители, создающие новое», т.е. свои новые редакции и версии и обогащающие таким образом былинный репертуар разнообразием обработок традиционных сюжетов;
3) «сказители – импровизаторы», которые каждый раз по-иному излагают сюжет».
(А.М. Астахова, «Былины», изд. «Наука», М.-Л., 1966 год, Стр. 244.)
В Русском Устье мы встретили сказителей лишь первой категории.
А теперь подробнее об истории записей фольклора Русского Устья за столетие: начаты эти записи где-то в конце 60-х годов 19 века политссыльным И.А. Худяковым, жившим в г. Верхоянске. В то время Русское Устье уже было приписано к Верхоянскому округу, русскоустьинцы до революции так и назывались – «верхоянскими мещанами», «мещанским обществом» на Индигирке. Верхоянск же находился на Яне – реке.
Известный русский революционный деятель и талантливый ученый – фольклорист, политссыльный Иван Александрович Худяков (1842 – 1876 гг.), доставлен был в апреле 1867 года в отдаленный карликовый северный городок Якутской области – Верхоянск, где он прожил до августа 1874 года, то есть долгих восемь лет. Хотя И.А. Худяков безвыездно жил в юрте бедного якута в городе Верхоянске, он общался там и с приезжими из Русского Устья, мало того, записывал от уроженцев Русского Устья и Ожогина образцы, сохраненные ими старинного народного творчества. Находясь в якутской ссылке, И.А. Худяков оставил два крупных научных произведения, один из них – «Верхоянский сборник. Якутские сказки, песни, записанные в Верхоянском округе И.А. Худяковым» был посмертно издан в «Записках Восточно-Сибирского отдела РГО по этнографии» (том 1, выпуск 3) в 1890 году в г. Иркутске. А вторая обширная рукопись И.А. Худякова «Краткое описание Верхоянского округа», подготовленная в 1868 году, издана через сто лет Ленинградским отделением издательства «Наука» в 1969 году под редакцией члена-корреспондента АН СССР В.Г. Базанова. (И.А. Худяков, «Краткое описание Верхоянского округа», Издательство «Наука», Ленинград, 1969 г.)
В широко известный «Верхоянский сборник» вошли «Русские сказки в Русское Устье близ впадения Индигирки в Ледовитый океан и записанные мною от того уроженца Русского Устья» селе – былина «Алёша», историческая песня «Милославский» (к сожалению, текст не полный). Эти записи И.А. Худякова более чем столетней давности мы воспроизводим для сравнения текстов в настоящем сборнике.
Что же писал И.А. Худяков о Русском Устье в 1868 году по рассказам приезжих старожилов? «В заключение главы о русских (в Верхоянском округе. Н.Г.) мы должны сказать несколько слов об одном из самых северных русских поселений, о местечке «Русское Устье» (на устьях р. Индигирки). Это местечко не имеет летнего сообщения с Верхоянском, да и зимнее сообщения с ним крайне редки, потому, надеюсь, читатель извинит, что собранные мною сведения далеко не полны», оговаривается И.А. Худяков. (Там же, стр. 96.) Расстояние от окружного центра Верхоянска до Русского Устья составляло около 1000 километров, ездили лишь зимой на оленях и собачках.
«Подъезжающий к Русскому Устью зимой бывает поражен множеством собак, бегающих по крышам домиков и, при приближении приезжих, подымающих всеобщий ужасающий лай», - красочно начинает рассказ о старинном Русском Устье И.А. Худяков. (Там же, стр. 96.)
Так же много собак было и в годы моей работы (1941-46 гг.). Бегали они «по крышам домиков» - юрт, потому что зимой в тундре дома заносятся снегом до верха, торчат лишь трубы, да и крыш в Русском Устье не знали.
Далее И.А. Худяков пишет: «Собаки составляют здесь главное богатство; у богатых число их доходит до 100, но есть бедняки, которые держат по две собаки. Оленей и лошадей очень мало, да и те в руках одного местного «богача»; коров совсем нет. Ружей на Русском Устье почти нету; стреляют из луков стрелами с железными наконечниками; некоторые русские столь бедны, что имеют по две таких стрелы, конечно, после каждого выстрела стрелу отыскивают и подбирают…
По крайней бедности местное население помещается в самых тесных «конурах», живет и спит почти друг на друге… Невежество, господствующее в Русском Устье, долго ещё не даст ему поправиться. Бедность там господствует такая, что жители не в состоянии вносить за себя податей…» (Там же, стр. 96.)
Это правдивое описание жизни населения Русского Устья потрясает нас. В примечании к основному тексту И.А. Худяков приводит характерные слова русскоустьинского диалекта, названия ветра, имена собак, отмечает влияние «инородческого», т.е. якутского языка, и рассказывает: «В песнях русско-устьинские лучше помнят родной язык. Дети тоже поют известное:
«Солнышко, солнышко!
Выгляни в окошечко:
Твои детки плачут,
Серу колупают,
Собакам бросают,
Нам не дают!»
Взрослые помнят семик; поют «Со вьюном я хожу», «Хороню я, хороню я», «Ходит царь круг Нова-города» и прочее. Или былины, например:
«Илья Муромец по кораблику
Похаживает,
Тугой лук натягивает,
На тетивочку накладывает:
Полети моя калиная стрела,
Выше дерева стоячего,
Выше облака ходячего,
Подстрели ты серу утицу
На яйцах и пр.»
(см. в Приложении былины «Олеша», «Царь Елизар», «Милославский»)
Некоторые сказки начинаются так: «Жил-был царь на водах, на горах, на русских городах; низко жить – водой поймет, высоко жить – ветром свеет; надо на таком на ровном месте жить, как пирог на скатерти.» (И.А. Худяков. Цитированная книга, стр.91)
Надо с сожалением признать, что из вскользь перечисленных И.А. Худяковым былин и песен до нас дошел лишь текст былины «Олеша», сейчас не употребляется и упомянутый Худяковым зачин сказки. Все перезабыто.
В целом труд И.А. Худякова «Краткое описание Верхоянского округа» высоко оценен авторами вступительной статьи к изданию 1969 года. В. Базановым и Н.В. Емельяновым: «В своём этнографическом труде Худяков с огромной силой литературного таланта изображает беспросветную жизнь самой отдалённой окраины Российской империи. Его работа является горячим публицистическим выступлением в защиту интересов так называемых малых народов севера, вымирающих под тройным гнётом царского колониализма, духовенства и родовых богачей» Эти слова в равной степени относятся и к трудной судьбе горсточки местных русских старожилов в Русском Устье на Индигирке. Самым ценным для нас в записи И.А. Худякова является былина «Олеша». Можно сравнить наши тексты 1946 года с текстом, записанным Худяковым от неизвестного русскоустьинца, предка наших современников, в самом конце 1860-х годов – промежуток – около 75 лет, то есть по подсчёту историков – три поколения.
Тут я сообщу некоторые предварительные выводы о традициях сохранения былин и песен в глухом и замкнутом Русском Устье, как раз на сравнении записей И.А. Худякова 1860-х годов, и даже «Древних российских стихотворений, собранных Киршею Даниловым в 18 веке.
Возьмём былину «Алёша Попович и Тугарин», сравним тексты. Былина эта, по утверждению русских фольклористов, относится к редким.
В Русском Устье она, по сравнению с другими, сохранилась наиболее полно. Былина эта любима и популярна, знали её хорошо С.П. Киселёв – Кунай и Ф.М. Голыжинский. При этом оба варианта при их исполнении имеют значительные расхождения, выясняется также, что вариант С.П. Киселёва более художественен, закончен, исходит видимо, из более старинного, сохранившегося источника – но, по-видимому, не от приезжего в Верхоянск носителя текста, записанного Худяковым.
Удивительно и то, что «Алёша Попович и Тугарин» из Русского Устья более древнего происхождения, чем сибирский вариант, запечатлённый в 18 веке в записи Кирши Данилова, так как у него много позднейших вставок и отсебятины. По-разному названа река: у К. Данилова – Сафат-река, у Худякова – Уяндина (приток Индигирки в среднем течении), у нас в записи 1946 года – «Украйна – река».
Конечно, в отношении текста, художественного единства и сохранности – подробнее запись К. Данилова, за ним – И.А. Худякова, наши тексты – лаконичнее, беднее, что закономерно.
Кстати, даже фрагменты былины «Садко», сохранившиеся в Русском Устье, кажется, по содержанию древнее записей этой былины у Гильфердинга и Рыбникова, вот почему в нашем тексте полностью отсутствует упоминание о музыкальных способностях Садко. Поэтому предположение Н.П. Андреева о том, что вариант о Садко-музыканте сложился позднее, под влиянием карельской «Калевалы», кажется правдоподобным.
В Русском Устье осколки этой былины знали С.П. Киселёв – Кунай, Ф.М. Голыжинский и П.Н. Черёмкина, но почему-то Ф.М. Голыжинский иногда именовал Садко Иваном Василевичем.
Сохранилось в Русском Устье суеверие – считается, что в погожий день исполнение былины «Садко» вызывает пургу и метель, а если петь её во время пурги, то она обязательно должна стихнуть. С таким суеверием связано исполнение цикла песни «Виноградье», которую в Русском Устье встарь исполняли в течение 12 дней, в основном ряженые – от Рождества до Крещения. Эти 12 песен, как свадебные, записал участник нашей экспедиции Н.М. Алексеев в составе этнографических записей.
Богаче содержание нашей былины «Данилышко Игнатьевич и Тит», древнее. В общерусских вариантах идет речь о защите от татар, в наших записях – дряхлый богатырь Данилышко и его сын – мальчик Михайлышко освобождают Иерусалим – град от Тита (Римского). Общерусский вариант былины заканчивается молитвой и чудесным спасением обоих богатырей, то в былине Русского Устья присутствует мотив самоубийства Данилы Игнатьевича, нигде более в других записях не встречающийся.
Запись И.А. Худякова былины об Алеше Поповиче по своей точности, полноте, выбору – является неоценимым вкладом для научного изучения русскоустьинского фольклора. Мы имеем возможность сравнить состояние сохранения фольклора в одном месте в Русском Устье, в условиях весьма благоприятных для фольклора – за 70-80 лет среда не изменялась, общество русскоустьинское было замкнуто. Что мы видим? Былина одна и та же. Об Алёше Поповиче и Тугарине. Она в конце 1860-х годов имела 146 строк. Тугарин, утверждают историки, исторический Тугорткан – хан половецкий (11 век). Супротивник русского князя Владимира Красное Солнышко. Они в былине Худякова так и трактуются: «У Тугарина девки заманчивые», он -то тесть русского князя, но ведёт себя нагло – «Посадили Тугарина на кровать Владимировой жене: ещё ноги-то положил на колени ей, ещё голову-то ей на грудь положил». Тугарин сказочно велик и могуч, за столом ест как чудовище: целиком глотает двух лебедей зажаренных. Когда Тугарин выходит на бой с Алёшей: «Круг Тугарина змеи огненные, змеи огненные да облетаются», да «гумажные крылья» (?). Алёша легко убил Тугарина, на его коне едет к Владимиру. Жена его радуется – победил Тугарин, видит его коня. Но победил Алёша, на радостях Владимир Солнышко сулит ему свою жену. На что Алёша обижается, обзывает «дядюка» князя «сводничком» и ещё покрепче. Вот и вся немудрёная былина. Она направлена против слабого князя Владимира.
В варианте С.П. Киселёва – Куная (1946 года) в былине «Олёша и Тугарин» - 110 строк. Меньше записи Худякова на 36 строк. Зачин былины у С.П. Киселёва – Куная без упоминания Тугарина, но зато сказитель знает имя жены князя Владимира Солнышко – «княгинушку Айраксию». Тугарина называет «Жмеевичем». Тугарин на пиру ведёт себя ещё оскорбительнее:
«Посадили Тугарина на часовую кровать,
Склал тут Тугарин ножку под гузно,
Белы ручки княгине в пазушек».
Тугарину в этом варианте подносят не «полведра вина», а – «пол тречча ведра». Гнев Тугарина описан у Худякова – «А Тугарину-то показалося за досадочку», у Киселёва красочнее:
«Тут Тугарин темнеет, ласно чемная ночь,
По буйной главе кудерцы дубровушкой шумит.
Видергиват кинжалищо булатное,
Стреляет Олёшу во белы грудьи.»
Просьба Олёши у Бога тоже по-былинному полнее:
«Нанеши тучу, тучу грожную.
С тем-а були дождями, со мокрыма,
С тем-а були шнегами, со белыма,
Подмочи у Тугарина крылья гумажные.»
У Худякова проще: «Принеси ты тучу грозную.» Но у Киселёва анахронизм: «Шъехались они на поле, на Куликовом». Финал былины схож.
Что получается? Живший позднее Киселёв – Кунай сюжет былины помнит твёрдо, сказывает былину художественнее, местами полнее, помнит имя княгини Айраксии. Но кое-что пропускает, переиначивает.
В 1946 году я записал другой вариант этой былины – «Олёша Попович и Тугарин» у Ф.М. Голыжинского. У него былина имеет уже всего 84 строки. Ф.М. Голыжинский помнит традиционный зачин русских былин:
«Ещё булы на пиру пьяны – вешелы.
Охто хвастал богачеством,
Охто хвастал молодой женой,
Охто хвастал доброй лошадью своей,
Охто хвастал своей силушкой».
В тексте Худякова зачин – камень с надписью о трёх дорогах – к Тугарину, на «Вуяндину» (реку), к князю. В варианте Киселёва нет зачина: «Олёша да Ефимша разговаривали». Вот какая разница в зачине.
У Худякова и Киселёва за Олёшу ручается князь Владимир, у Голыжинского – слуга Ефимша. Имя княгини изменена – стала «Аринушка – Маринушка». Ругательные слова к жене Владимира у Голыжинского произносит «дяденька Ефимча».
Как видим, небольшая, но есть разница во всех трех вариантах, а если бы из них собрать один текст – получилась бы наиболее полная былина об Алёше.
Худяков записал песню «Милославский» с середины, «Да пошла-то наша сила к Смоленску, Милославский стреляет по городу из пушки. Потом – пропуск. Илья Милославский в финале приезжает к царю тот жалуется ему на голод среди женщин и детей, оставленных в городе (видимо, в Смоленске)».
«Аринушка – Маринушка» у Голыжинского – это от простодушной русскоустьинской привычки лепить и переносить имена из былины в былины, поскольку всё воспеваемое в былинах их не касалось, ушло в даль веков, русскоустьинские сказители без умысла многое путали в былинах и песнях. «Маринушка» в былину об Алёше Поповиче перекочевала из былины «Добрыня и Маринка».
Текст Худякова под названием «Алёша Попович и Тугарин» напечатан в книге «Добрыня Никитич и Алёша Попович» (изд. «Наука», М., 1974 г.), где в примечаниях Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий справедливо указали: «Вместе с тем здесь есть несколько архаичных деталей, неизвестных предыдущему печорскому тексту. Богатыри вносят Тугарина в дом так, как вносили в реальной действительности татарских, шире – степных владык и их приближённых, не дозволяя им касаться земли. Этот обычай, имевший строго ритуальное значение, несомненно, поражал воображение русских. По датировке этого явления, которое наблюдали русские, можно было датировать до известной степени и саму былину, так как в других эпических песнях сходное описание практически не встречается. Последними, кого торжественно носили на глазах у русских, были, по-видимому, татарские вельможи и баскаки». (401-402 стр.) Вот и в этом ценность записи И.А. Худякова.
Упоминается и о моих записях: «Помимо названного рукописного фрагмента с публикуемым текстом сходны, естественно, обе индигирские записи Т.А. Шуба». (402 стр.).
Отец Алёши Леонтий (в былинах центральных областей) превратился в Русском Устье в «Левонтия попа…Ростовского», у Киселёва – «У Леонтия, попа сына, Ростовского».
У Худякова:
«А несут его Тугарина во дом:
Под одним-те концом тридцать богатырей,
Под другим-те концом да других тридцать».
Киселёв-Кунай, знавший, вернее лучше помнивший старинный текст, уточняет:
«Принесли тут Тугарина на дубовой доске».
(Важное уточнение – спасибо за память Киселёву-Кунаю!)
Русское Устье сохранило одно из древнейших вариантов редкой былины об Алёше Поповиче и Тугарине.
В своих примечаниях Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий недоумевают: «Неясно, что подразумевал исполнитель под выражением «Круг Тугарина змеи огненные облетаются» и «из дыры-те головки выскакивают», но они не кажутся им личным домыслом исполнителя» (402 стр.)
Это – да. Не домысел. У Кирши Данилова это сохранилось:
«Из хайлища
пламень пышет,
Из ушей дым столбом стоит»,
Также Тугарин, у Кирши Данилова, как и в варианте Киселёва-Куная – «Ко княгине он, собака, руку в пазуху кладёт». Итак, Русское Устье сохранило один из стариннейших вариантов былины об Алёше Поповиче и Тугарине.
В.М.Зензинов в статье «Русское Устье Якутской области Верхоянского уезда» писал: («Журнал этнографическое обозрение», Москва, 1913 г., № 1-2, стр.116)
«На Индигирке русские живут столетия – живут окружённые сплошным кольцом из якутов, юкагиров, ламутов, тунгусов, чукчей, - и тем не менее они сумели сохранить русский тип лица, русский язык, русские обычаи. Больше того – всюду в Якутской области русское население очень сильно подчиняется якутскому влиянию, перенимает язык и обычаи якутов, - на Индигирке русские очень редко роднятся с инородцами и – явление в Якутской области совершенно исключительное! – подчиняют инородцев русскому влиянию, заставляя якутов, юкагиров и даже чукчей говорить по-русски, передавая им русские обычаи, русскую одежду. Эта устойчивость национального типа, выражающаяся не только во внешних проявлениях (к эти внешним проявлениям нужно, между прочим, отнести то, что индигирские мещане живут преимущественно в русских рубленных избах и только с большой неохотой – когда не хватает строительного материала или рабочих рук – ставят себе якутские земляные юрты; наоборот, рубленных изб у якутов мне не приходилось видеть вовсе, но и в характере (осторожность, расчетливость, медлительность, консерватизм), в связи с огромной оторванностью этого уголка от русской жизни, даже в сущности от русской Сибири, наложили на индигирцев много самобытных особенностей».
Народнически настроенный В.М.Зензинов нагородил тут много странного про русский характер, ничего не сказал про самобытные особенности индигирцев, но ценным является его свидетельство о влиянии индигирских русских на северные народности, близких своих соседей. Это – правда. Даже собачья упряжка, езда на них – вероятнее всего – изобретение пришлых русских охотников, «промышленных людей», так как якуты, эвенки, юкагиры никогда на собачках не ездили, якуты испокон веков предпочитали пригнанных со степей или местных лошадей, эвенки и эвены, чукчи по сей день ездят только на оленях по тайге и тундре, а юкагиры тоже имели оленей, а большинство настолько были бедны, что кочевали по таёжному бездорожью и тундре пешком, поочерёдно запрягаясь в санки со своим немудреным хозяйством, (используя своих малочисленных собак лишь для охоты и во вспомогательных целях, поскольку упряжку собак было сложно прокормить при их малоинтенсивном хозяйстве. И.Ч.).
Другое доказательство – все якутские названия частей собачьей (даже оленей) нарты – в большинстве своём русского происхождения. Я записывал у аллаиховских якутов эти названия. Даже слово топор - у жителей центральной Якутии имеет якутское название (сюгэ), а у северных якутов повсюду – тооппоор (по-русски).
При этом В.М. Зензинов особенно подчёркивает, умилённый всё же своими народническими иллюзиями, крепчайшую артельность русскоустьинцев и нерушимую их самобытность. Он пишет: «Из ныне живущих на Индигирке верхоянских мещан (т.е. русскоустьинцев. Н.Г.) никто дальше этих двух пунктов (до Казачьего на Яне и Нижне–Колымска. Н.Г.) не был, а на юг никто не поднимался выше Абыя (700 верст от Русского Устья). Верхоянск, Якутск кажутся местным жителям где-то на краю света, а Иркутск, Москва, Петербург звучат для них также загадочно, как для нас названия планет Марс, Юпитер».
Но абсолютной изоляции русскоустьинцев всё же не могло быть – проникали же к ним книжные тексты, стихи писателей, песни из разных песенников, часто зимовали северные мореходы. К тому же, русскоустьинцы, как все северяне, были гостеприимны и любознательны, любили вести долгие разговоры.
В.М. Зензинов категорически утверждал: «Состав мещанского общества не менялся: на Индигирке родятся, живут, на Индигирке и умирают. Из мещан дальше Казачьего никто не живёт (да и там их 1-2 человека), из пришлых никто к обществу не приписывается, да их, впрочем, и нет. Уголовных ссыльных перестали присылать в эти края лет 15-20 тому назад, а с ними прекратился приток «новых людей». (Этнографическое обозрение, М., 1913 г., № 1-2, стр.187.)
Он же указывает, что русскоустьинцы редко пили, но много играли в карты. И при наличии школы В.М.Зензинов всё же признаёт: «Грамотных среди мещан нет, бесплодность школьных занятий объясняется прежде всего непониманием того, какое значение имеет грамота». (там же стр. 192.)
Главный вывод политссыльного В.М. Зензинова о жителях Русского Устья: «Их интересы были строго ограничены – еда, нарты, промысел и собаки - за пределы этого их мир почти никогда не выходит… жизнь ведут индигирцы, в связи с промыслом, подвижную и разнообразную, дающую массу разнородных впечатлений». (там же стр. 194-195.)
Так как русскоустьинцы питались сырой мёрзлой рыбой, где много витамина «С», то не болели цынгой. Это заметил В.М. Зензинов. (На самом деле русскоустьинцев спасало от цынги питание, по мимо строганины, квашеной, полуразвалившейся рыбой и заготавливаемыми ягодами – морошкой, брусникой. И.Ч.).
Общее отрадное впечатление В.М. Зензинова таково: «Жалкого же впечатления индигирцы совсем не производят – их жизнь, правда, дика и бедна, но у них есть своя физиономия, и мир индигирца по-своему разнообразен и самостоятелен».
О религиозности их В.М. Зензинов имеет тоже одно определённое мнение: «Приняв, как и все славяне, обряды христианства, они сохранили душу язычника». (там же стр. 196.)
«Несомненно, много сказок сохранилось в Русском Устье и теперь, - писал В.М. Зензинов, в 1912 году, - сужу об этом по тому, что говорил мне парнишка, которого я учил грамоте, - он уверял меня, что его тятя знает их много и некоторые мне пересказывал. Но ни отца, ни других я не мог убедить эти сказки рассказать мне – они «совестились». Из них В.М. Зензинов записал две сказочки «О гагаре» и «О стеллеровой гаге» (биргинняхе, як.) – на 8 и 3 строчки всего. (Журнал «Этнографическое обозрение», 1913 год, № 1-2, стр. 224.)
(Здесь необходимо сделать пояснение: Учеником Зензинова был сын промышленника и церковного старосты Николая Гавриловича Чихачёва – Гаврил. От 10-летнего Гаврила записаны две короткие сказки, указанные выше. Записи 1928 года со слов Н.Г. Чихачёва - №№ 50, 94, 104, 108, 116, 126, 289; «Фольклор Русского Устья», Ленинград, изд. «Наука», 1986г., стр. 380. Мать Гаврила, Александра Петровна Чихачёва-Стрижёва, знала много сказок, былин и записи с её слов имеются. Свои знания она передала всем своим 5 детям и многочисленным внукам, - запись 1950 года № 366., там же – «Фольклор Русского Устья», стр. 380. Кроме того, там же на стр. 380 указаны в числе информаторов сын Чихачёвых Иван и дочь Анна, внук Николай. И.Ч.)
Вообще В.М. Зензинов прожил в Русском Устье всего 9 месяцев, но прославил себя тем, что написал и выпустил о забытом уголке России нашумевшую в своё время книгу - «Старинные люди у холодного океана». (Москва, 1914 г.) Имеются и журнальные его публикации. Не удержусь, приведу два отрывка из его статьи в 4-ой книге журнала «Земледелие» за 1913 год: «Грустный вид имеет Русское Устье зимой. Среди однообразной белой пустыни глаза с трудом различают полузасыпанные снегом дома, оконные льдины часто бывают занесены пургами. Особенно грустно здесь бывает в ноябре – декабре, когда скрывается солнце и сумеречный тусклый день длится всего лишь 2-3 часа… Не знаю, есть ли на земном шаре место, более оторванное и удалённое от общекультурной жизни, чем Русское Устье». (7 страница статьи)
Он пишет, перед нами: «…не земляная якутская юрта, а рубленная русская изба. Войдя в неё, я с удивлением увидел, что деревянный пол был чисто вымыт, камелёк подметён и прибран, у огня стояла русоволосая и голубоглазая хозяйка… она ничем не отличалась от крестьянки средней полосы России. Когда за чаем завязался разговор, я не мог не подметить особенных слов и выражений, иногда не совсем понятных, но несомненно - русских, которых никогда до этого не приходилось встречать в живой речи и некоторые почему-то напоминали старинные русские книги. Все эти впечатления были особенно ярки в первые дни и недели моей жизни в Русском Устье и я не мог отделаться от мысли, что попал в какой-то старинный уголок древней Руси, сохранившейся на далёком Севере как обломок далёкой и чуждой для нас жизни».
Сравним тексты, записанные Зензиновым, с нашими.
Первая песня – «очутился млад детинушка, незнамой человек» (без заглавия). В.М. Зензинов объясняет: «С удовольствием и радостью нашёл здесь вариант песни о Стеньке Разине, записанный ещё Пушкиным («Во городе-то было, во Астрахани, проявился детина, незнамой человек…). Песня, несомненно, сильно искажена, но склад и размер вполне совпадают с пушкинской записью» («Этнографическое обозрение», М., 1913, № 2-3, стр. 215). Всего записано 12 строк (в 1912 году). Записано от Ариана Банщикова в местечке Ожогинском вверху Индигирки (не в Русском Устье). Через 34 года, в 1946 году, в Русском Устье я записал текст Киселёва-Куная «Стеньки Разина сын», в нём 29 строк (на 17 строк больше) и песня стройнее, полнее. Вот как бывает в фольклоре!
У С.П. Киселёва-Куная же записана другая песня без заглавия, это тоже отрывок песни о сыне Стеньки Разина, освобождающем в Азов-городе отца – «Как по три года Азов-город взаперти стоял». У Зензинова – нет. Нет и у Кирши Данилова.
Вторая песенка, записанная Зензиновым – «Парень девушку уговаривал» - слабый и короткий вариант (всего 10 строк) из известной песни «Соловей кукушечку уговаривал». У нас текст С.Е. Чикачёва – из 20 строк и полнее. Плясовая песенка «Натальюшка, Марьюшка» записана и нами у П.Н. Черёмкиной, у Зензинова -21 строка, у нас – 27 строк, у Зензинова без концовки. Как видим, Русское Устье бережнее к песне.
Мне кажется, что наш текст, записанный со слов С.П. Киселёва – Куная, древнее. Можно сравнить:
На утреннем насходимом красном солнышке,
Собирались Ермаки во единый круг,
Во единый круг хлеба кушати.
Атаманом бул Ермак Тимофеевич,
Есаулом бул Ермак со Дунай реки –
Лосташка Лаврентий сын.
Тут плула шо выплувала лодка – коломенка.
Заражали тут они пушку менную,
Насыпали они в пушку мелкого пороха.
Тут стрэляли вдоль по лодке, по коломенке.
Тут спроговорэт Ермак Тимофеевич:
«Ми убили, рэбэты, посла царского,
Утупили казну царскую.
Уж агде станем, рэбэты, зиму зимовать?
Уж агде станем, рэбэты, лето летовать?
Лучче гранемте, рэбэты, под Кучум город.
Ми кучумское-то царство вижгем, випленим,
Ми Кучума-старика в полон полоним.
Ми Кучинху-старуху за себя вожмем.
За это нас государь царь пожалует».
Песня стройная, с признаками старины – «лодка-коломенка», «казна царская», посол, «Кучум город», даже «Кучинха-старуха». Пушка медная, и знают, как дальше стрелять – «насыпали они в пушку мелкого пороха».
Правда, «Ермак» стал нарицательным, их тут два: Ермак Тимофеевич, и дунайский Ермак Лосташка сын Лаврентьев. В летописном варианте уже известны казаки – «донские, яицкие, волжские и терские», упоминаются «мушкет немецкий», «бумага хлопчатая».
В летописном варианте нет концовки песни. У нас сохранили. Это удивительно!
Самый полный текст этой исторической песни находим у Кирши Данилова («Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», изд. АН СССР, М.-л., 1958 г., стр. 86-90.) Там тоже советуются на устье Волги три атамана – Ермак Тимофеевич, Самбур Андреевич и Андрей Степанович (у нас , по простодушию русскоустьинских сказителей – ермаки). У Кирши: «И стали они во единой круг, упоминаются «лодки-коломенки», у нас: «собирались ермаки во единой круг», и лодки те же.
У Кирши подробно описаны весь поход, пленение Кучума (но нет Кучинхи), поездка в Москву к царю Ивану Грозному, смерть Ермака (утонул раненый) на Енисее (на самом деле, официальная версия, утонул в Иртыше. И.Ч.)
Наш текст восходит к другому, видимо, древнему источнику. Но сохранили, как видим, остов той песни. Объясняют поход Ермака на Сибирь, на Кучума, якобы для ублажения царя Ивана Грозного за убийство его посла (в тексте Кирши Данилова – Коромышева Семёна Константиновича).
У нас записана другая песня о «Грозном саре Иване Васильевиче», всего 10 строк, речь идет об осаде города, царь велит рыть рвы, не ходить в бой «горою», просит называть себя «купшинечком прибогатеньким». Воюют уже четвёртый год. Вот сколько информации в осколке песни, записанной у С.П. Киселёва-Куная.
В.М. Зензинов именно в Русском Устье летом 1912 года записывал отрывок былины, которую он назвал «О двух братьях» - со слов Киприяна Рожина из Осколкова. (Я знал его сына Николая, он был в 1946 году председателем колхоза, он у нас не записывался). У Зензинова – 39 строк, у нас – 37 строк, записано у И.Н. Чикачёва (сына, упомянутого ранее, Николая Гавриловича Чихачёва. И.Ч.) под названием «Хвэдор сын Колычевской». Тексты схожие. У Зензинова –«Фёдор сын Колыщатой». У нас Софья Волховишна «во шенях на петле качается». У Зензинова этого нет.
У Киприяна Рожина Зензинов записал вторую былину, которую назвал «О Тите – царе», эта былина из цикла былин «О Данилышко Игнатьевиче и Тите – царе».
Через 34 года я записал «Данилышко Игнатьич и Тит» у С.П. Киселёва-Куная, под названием «Чит и Данилышко Игнатьич». Эту былину знал Иван Николаевич Чикачёв, знал и Фёдор Митрофанович Голыжинский, но я у него не записал, о чём сейчас жалею.
Сравним тексты Зензинова и мои. Зачин у него и у нас схожий. Тит похваляется, что отнимет Иерусалимское царство, у нас – «Русалимскую серку» и «монастырь». У Зензинова выпали слова о пире у Тита-царя:
«Сар сделал пир да на весь он мир,
Про вшёх он про княжей, про боярей
Про ту полонницу вшу удадалую».
Но ни записыватель, ни сказитель этого не заметили. Кстати «Тито-брата звер» это Китобрас – Кентавр.
Добросовестный Киселёв-Кунай сохранил это так же, как и Куприян Рожин в 1912 году.
Далее сходство большое, почти слово в слово. У Зензинова – «дуб кракитовый», у Киселёва – «дуб раковистой», у нас Михайлышко едет – «подвозили карату златокованну, у Зензинова – «пошел». Потом охромал наш текст, Киселёв пропустил наказ царя, сохраненный в тексте Зензинова, и упрёк отцу за хвастовство.
В обоих вариантах Данилышко кладёт раненного в жестоком бою сына в церкви, под образа. У Киселёва сохранена художественная деталь:
«Как буди оживешь, то швеча горы,
Как будэ помрэшь, то швеча сгоры».
Данилышко победил и полонил Тита. У нас он упрекает царя: «Ох ты цар, пьёшь, ешь-да, прохлаздаешша», у Зензинова этого нет. Нет и жалостливых слов: «Улетела звезда поннебесная. Строк у Зензинова – 96, у нас – 1-5 строк. Отсюда видно, каким надёжным источником и памятливым был наш С.П. Киселёв-Кунай. Текст И.Н. Чикачёва был короче – 51 строка, есть у него бояре, шенаторы.
По данным Зензинова в 1912 году в Косухино жили: «6дымов – Егор, Семён и Митрофан Голыжинские, Иван Шкулёв («Губернатор»), Николай Шкулёв и Семён Киселёв. (см. журнал «Этнографическое обозрение», 1913 г., №1-2, стр.234.). Ведь Николай Шкулёв – отец нашей сказительницы Анны Шкулёвой, она говорила, что переняла песни у отца. Фёдор – сын Митрофана Голыжинского говорил мне, что былины и песни слушал у своего дедушки Егора Львовича.
А Семёну Киселёву, вероятно, нашему Кунаю, отец умер в 1911 году, ведь в Косухино жил постоянно он, было 29 лет.
Мне в Русском Устье с воодушевлением говорили о братьях Травиных, которые пробыли здесь немалое время в конце двадцатых годов, рассказывали, что они записывали песни и много рисовали. Живописные пейзажи тундры художника Травина (Н.Д. Травина. И.Ч.) я видел в Якутском изобразительном музее им. М.Ф. Габышева. Но брат Д.Д. Травин о нем не пишет ни слова. Вслед за ними в Русском Устье в 1931 году в составе Индигирской экспедиции Наркомводтранса СССР побывал специалист по экономической географиии, впоследствии кандидат географических наук, Андрей Лвович Биркенгоф. Он вел дневники, записи фольклора, лексики и в тридцатые годы написал, как он пишет – «воспоминания – очерки о русских поречанах низовьев и дельты реки Индигирки» - большую рукопись «Потомки землепроходцев» Рукопись в годы войны затерялась в Ленинграде, но в последствии была найдена и издана под редакцией Ю.Б. Симченко. (А.Л. Биркенгоф. «Потомки землепроходцев». Издательство Мысль, Москва, 1972 г.) Между прочим, консультировал редактора мой ученик по Чокурдахской школе, впоследствии секретарь Аллайховского райкома КПСС, слушатель Высшей партшколы в г. Москве Алексей Чикачёв, уроженец Русского Устья и его исследователь. (Мы пользовались его неизданной рукописью об истории Русского Устья. Н.Г.)
Книга Биркенгофа хорошо издана и доступна. Мы сейчас процитируем его сведения о братьях Травиных и о Семёне Киселёве, патриархе русскоустьинских носителей фольклора в советское время, о котором много пишу и я.
«Среди русскоустьинцев было немало любителей послушать и рассказы «тамошних» о неведомой жизни «в России», и «досельные сказки своих сказителей, - пишет А.С. Биркенгоф. – Но настоящим любителем досельной сказки, знатоком её и сказителем считался лишь Семён Киселёв. Одну из его сказок я записал.
(А.Л. Биркенгоф записал сказку, произвольно им названную – «Про кучера, про извозчика», а также немного загадок, 2 поговорки и составил словарь говора населения Русского Устья (как он называет поречан - индигирщиков»). См. книгу А.Л. Биркенгофа «Потомки землепроходцев», стр. 168-192.)
И жалею, что только одну. Но дело в том, что в год, предшествовавший моему знакомству с русскоустьинцами, у них побывала этнографическая экспедиция братьев Н.Д. и Д.Д. Травиных, и всё, что знал Семён, было уже записано. (К сожалению, записи эти так и остались неопубликованными).»
Здесь А.Л. Биркенгоф невольно допустил ошибку – Травины, вернее Д.Д. Травин записал не всё, что знал Семён Киселёв. Наши записи намного богаче. И, к счастью, рукопись Д.Д. Травина найдена была в Ленинграде, в фондах Архива Академии Наук СССР известным исследователем Севера И.С. Гурвичем и сообщена им заведующему отдела фольклора Института языка, литературы и истории Якутского филиала СО АН СССР Емельянову Н.В., в связи с этим институт командировал меня в Ленинград, где я исследовал эту ценную и обширную рукопись. (Д.Д. Травин. «Отчёт Верхоянского этнографического отряда». 1927-1929 гг. «Русские на Индигирке» (рукопись). Всего 377 страниц. Ленинградское отд. Архива АН СССР, фонд 47, опись 2, дело №171.)
Работа Д.Д. Травина объёмистая, имеет много глав. Из них нас, разумеется, интересует глава 7 – «Фольклор. Народная поэзия. Язык. (с 30 по 172 стр. рукописи).
В мае 1928 года в Русском Устье он был в местности Косухино, где проживала извечно семья самых выдающихся сказителей Киселёвых – Петр Михеевич, Аграфена Семёновна, их сын, знаменитый сказочник Хунай – Семён Петрович. (здесь впервые Н.А. Габышев называет Семёна Петровича «Хунай», ранее называл «Кунай». И.Ч.) Ныне здравствует в п. Полярном сын Семёна – тоже сказочник, последний из этой семьи носитель фольклора Егор Семёнович Киселёв, охотник совхоза «Аллайховский».
Самое ценное в записях Д.Д. Травина – он застал живой мать Семёна Киселёва Аграфену Семёновну (правда он не указывает ее имени, отчества, это знали мы, а просто указывает: «записано со слов Киселёвой из Косухино»). Таким образом, можно по записям Травина Д.Д., потом А.Л. Биркенгофа, С. Боло, В. Кротова, А. Саввина и моим проследить тексты русскоустьинского фольклора за значительный промежуток времени и сравнить, как сказывали мать, отец, сын и внук, как один сказатель – Семён Киселёв одно и тоже фольклорное произведение в разные года сказывал разным собирателям народного творчества.
О С.П. Киселёве Д.Д. Травин пишет: «Он совершенно неграмотный, имеет около 25 лет, женат, двое детей. Старуха – мать, тоже неграмотная, знает старины, сказки, песни. Много сказок знал, неграмотный, умерший отец. От них научился Семён Киселёв. Ни он, ни его мать и отец никуда из района не выезжали». (Указанная выше рукопись, стр.57).
Мы уточним, в то время С.П. Киселёву не могло быть 25 лет, он родился в 1885 году. Д.Д. Травин со слов Киселёвой Аграфены Семёновны из Косухино записал обряд старинной русскоустьинской свадьбы и свадебные песни, три лирических песни.
От самого С.П. Киселёва записал 7 сказок, песню «Калига перехожая», это, конечно, не «всё, что знал Семён». Это сотая часть его репертуара.
Ценно также то, что Д.Д. Травин хорошо представил нам сказителя Николая Гавриловича Чихачёва из Русского Устья, правда без всякой биографии, указав лишь о том, что он «читать умеет, но малограмотен. Бывал в Казачьем и на Колыме». (Мы знаем из воспоминаний А.Г. Чикачёва, что грамоте Н.Г. Чихачёв научился у ссыльного Архангельского, был промысловиком, владел кузнечным ремеслом, ковал ножи и клепал из листового металла печки. Кроме того, был выборным церковным старостой до ликвидации церкви. Женат был на дочери промышленника Стрижёва, родственника купца Санникова, видимо поэтому был представителем купца в Русском Устье. Передал экспедиции братьев Травиных целый сундук старинных церковных книг. И.Ч.)
Записаны у Н.Г. Чихачёва «Стих о Книге Голубиный Свет», «Старина про Тита», «Добрыня Никитич» (старина), «Суровец Иванович по прозванию Олек Ярославувич» (старина), сказка «Фёдор Бермятин» и ещё три песни, одна о Петре Первом.
От Микуни – Николая Григорьевича Шахова записаны две небольшие сказки.
Фольклорные записи Д.Д. Травина весьма точны и добросовестны, есть кое-какие комментарии, разъяснения. Но он всегда старается передать фонетически полно особенности говора, многие звуки, выражения передаёт по нормам литературного языка. Следовательно, он обрабатывает тексты. Любопытно было бы разыскать его полевые записи, черновики.
Что даёт нам сравнение текстов записей Д.Д. Травина в 1928 году – с нашими записями? Вот три песни А.С. Киселёвой – «Как у ясной зореньки», «Прошли красны денёчки и «Комарики».
Первая песня у А.С. Киселёвой состоит из 6 четырёхстрочных строф, говорит о разлуке с милой. А сын её в 1946 году, через 18 лет, донёс до меня от этой песни лишь две строфы. Можем их сравнить. Текст А.С. Киселёвой:
Как у ясной зореньки
Много ясных звезд,
У тёмной ноченьки
Има счёта нет.
Горят они на небе
Так жарко горят,
Летят сами по небу,
Тихо говорят:
Говорят от радости,
Что о прошлых днях,
Говорят о горести,
Что постигла нас.
Из них одна звездочка
С неба сорвалась,
Покатилась по небу
В вецность унеслась.
Кто этту звездочку
Могет возвратить,
Кто этту голубушку
Может заменить.
Расставались надолго,
Дал я слово ей:
Не забудь, голубушка,
До скончания век.
(Рукопись Д.Д. Травина стр. 73-74).
И этот текст А.С. Киселёвой не очень ясен. Видимо, она кое-что перезабыла. Но сын-то помнит только это:
Что у зори, зореньки
Много ясных звезд.
Что у тёмной ноченьки
У ней щёту нет.
Как онна-то звездочка
С неба сорвалась,
Покатилась по небу
В вечность унеслась.
(В моей записи 1946 года, «Песни и былины», Архив Якутского филиала СО АН СССР, инв. № 1232, фонд 5, опись 3, ед. хр. 778, тетрадь 2, лист 62.).
Какая разительная трансформация довольно несложной песни. Вот как мы теряем первоначальные полные тексты. И это – за каких-либо 18 лет! Человек слышал, усвоил у родной матери и вскоре забыл. Вероятно, их отец Пётр Михеевич или когда-то деды их помнили песню полностью, Аграфена Семёновна кое-что забыла, а сын-то почти совсем забыл.
А ещё интересно то, что мне всё же удалось в 1946 году записать эту песню у другого сказителя, Чикачёва Ивана Николаевича из м. Русское Устье, проживающего в п. Полярном, у сына Н.Г. Чихачёва, у которого другие песни старины записал Д.Д. Травин. Вот этот третий текст одной песни:
У зори-зореньки (Песня вдовца)
У зори-зореньки
Много ясных звезд
Што у чемной ноченьки
Има щету нет.
Горе-то не на небе,
Во прошеччих днях.
На онну я звездочку
Прилетшно смотру,
И глаз свой не сношу.
Из них онна звездочка
С неба сорвалась,
Покатилась по небу
И вечнош унеслаш
Хто би эту звездочку
Снова возвратил,
Хто би мою милочку
Иэ заменил?
(Архив Як. Филиала СО АН СССР, инв. №1231, фонд 5, опись 3, ед. хр. 779, л.9.)
Наиболее полные варианты текста старухи А.С. Киселёвой и молодого И.Н. Чикачёва (ему 31 год). А если возьмём любой сборник русских народных песен, без труда найдём эту песню среди новых народных песен конца 19 века – «У зори-то, у зореньки». Текст Русского Устья, хотя с некоторыми отсебятинами, близок, очень близок к этому печатному варианту. (Русские народные песни», ГИХЛ, М., 1959 г. Стр.190-191.)
Иван Николаевич Чикачёв сообщил мне свой репертуар, там 8 песен, 4 сказки, две былины (старины) – «Тит» и «Данилышко Игнатьич». Он заявлял: «Учился сказывать и петь у своего отца Николая Гавриловича, умершего 77-летним стариком». (в 79 лет. И.Ч.)
Если сравнить репертуар отца и сына Чикачёвых по записям Д.Д. травина и моим, тот сын помнит из репертуара отца, записанного Д.Д. Травиным, лишь «Старину про Тита», я его записал у И.Н. Чикачёва под названием «Данилышко Игнатьич и Чит». (Архив Як. Филиала СО АН СССР, ф.5, опись 3, ед. хр. 779, стр.12-13.) Но сын знает тексты другие, которые не отразил Д.Д. Травин, наверное, всё же, отцово наследие.
Сравним тексты былин, записанных Д.Д. Травиным у отца Н.Г. Чихачёва в 1928 году и у сына – И.Н. Чикачёва мною в 1946 году.
Отец назвал былину – «СтарИна про Тита». Сын назвал – «Данилышко Игнатьич и Тит». Сын полностью забыл начало былины, пропустил 9 важных строк о пире у князя Тимофея, о том, что стрела вышибла окно стеклянное и падала на дубовый стол, а там:
«На калёной стреле ярлык написанный»,
Сын забыл и содержание «ярлыка», т.е. письма. В подмётном письме – похвальба Тита. Из двух последних слов письма и начинается поздняя былина про Тита Чикачёва-сына. Наглядно видно, как нам даже в одном поколении, при передаче от отца к сыну от былины забываются такие важные элементы, как начало былины, завязка сюжета.
Далее царь Тимофей просит защиты от Тита у своих приближённых. Тут у отца текст оказался лаконичнее:
«Тут спрогОворит княж Тимофей:
Ещо кто бы съеждил во чистО полЕ Титу супротивника
Постоял бы за веру христианскую.»
Сын развернул эту сцену подробнее:
«Тут сар призадумался
Призывает своих княжей-боярэй и думных шенаторей:
Хто бы съездил на вас к Титу сопротивником,
Постоял бы за вдов, за сирот, за безмужвенных
И за веру христианскую, и за церковь божию.»
Встал лишь старик Данилышко Игнатьич. Он говорит о сыне Михаиле. Далее царь призывает малолетнего, 12-летнего Михайлышко Даниловича. Это подробнее описано у сына. А приезд Михайлушко описан полнее отцом. Сын пропустил раскаяние Данилышко Игнатьича – пьянским я…делом призахвастался.»
Описание битвы Михайлушко с войском Тита и его ранение отец и сын помнят хорошо. Далее Чикачёв-сын конец былины скомкал. У отца – Данилышко Игнатьевич прибыл на поле боя, увез смертельно раненого сына-героя в келью, сам вернулся, разбил войско Тита, вырванным с корнем дубом, пленил царя Тита, привел к царю Тимофею. Сын его Михайлышко» преставился» от боевых ран. Данилышко Игнатьич приходит к царю Тимофею. Передаём этот трагический финал былины полностью по записи Д.Д. Травина у Чихачёва-отца в 1928 году:
«Тут спроговорит Данилышко Игнатьич:
- Чево, княж, сидишь, прохлаждаешься,
Померло моё Красное Солнышко,
Улетела звезда подвосточная,
Потухла свеча воску ярово,
Преставился Михайлышко Данилович,
Сам бросалса, кидалса
О кирпичевой мос,
Его косточки, суставчики
Не спозналися.»
(Указанная рукопись Д.Д. Травина, 57 - 60 стр.)
(О кирпичевой мос – т.е. о кирпичный пол. От слова мост, мостки, мостить. Н.Г.)
В нашей записи 1946 года всех этих строк нет, а приведено всего три строчки:
«И Тита самово живком прывез.
Побежал во божью серкву –
Швеча догорела и Михайлышко переставился.»
Вот так уже сын совершенно забыл поэтический, трагический конец былины, не смог сохранить рассказ о героизме старика Данилышко Игнатьича и его трагическом самоубийстве на глазах безжалостного и хвастливого, беззаботного царя Тимофея.
Чикачёв-сын выхолостил идею народной былины о бессердечии царя, о патриотическом порыве старика-богатыря Данилышко Игнатьича и его человеческом горе, трагической смерти, о возмездии царю.
Такие печальные открытия ждали нас часто в Русском Устье в 1946 году. Мы записывали осколки, части былин, часто без начала и конца.
Но поскольку такие былины не были собственностью одной семьи Чикачёвых, а распространялись широко в Русском Устье, то мы имеем счастливую возможность восстановить забытое одним сказителем у более памятливого другого сказителя нашего времени. Так произошло с былиной о Данилышко Игнатьиче и Тите. Знаменитый сказитель Семён Петрович Киселёв-Кунай дал записать другой вариант этой былины, правда, снова без начала о подмётном письме-доносе – о ярлыке к князю Тимофею.
В середине и конце былины С.П. Киселёв может местами дополнить Чихачёва-отца. Когда Данилышко Игнатьич «Самово тово Тита живком хвачил», С.П. Киселёв вставляет две строки:
«Как татарские жилы че сорвутся,
Как татарские кошти не изломятся.»
Есть и такие вставки у опытного сказителя С.П. Киселёва:
«Не берёт он в руки саблю вострую,
Не берёт он копье борзуменское…»
Или ещё:
«Как зверино ещё сердце возверылося,
Могучие плеча размахалися» и т.д.
Видим, что С.П. Киселёв не забывает чуть обогатить былину за счёт общих мест описания битвы во всех былинах. Кроме того, ценно и то, что С.П. Киселёв точно помнил трагически-героический финал былины о Данилышко Игнатьиче, его слова укора царю. Таким образом, в Русском Устье наших дней мы имеем возможность сконструировать сюжет былины по нашим разным записям неполных былин. Жаль только, что порой я варианты былин не записывал у других лиц, хотя устанавливал, что они знают ту или иную былину. Например, былину о Данилышко Игнатьиче знал 57-летний Фёдор Митрофанович Голыжинский, но я не записал. Возможно, добросовестный и памятливый Фёдор Голыжинский дал бы нам более полный вариант.
Т.А. Шуб наши тексты – С.П. Киселёва и И.Н. Чикачёва опубликовал в сборнике «Русский фольклор», (сб. «Русский фольклор», материалы и исследования, т.1, Изд. АН СССР, М.- Л., 1956 г., стр. 224-227.) они уже вошли в научный обиход. В монографии А.М. Астаховой «Былины». Итоги и проблемы изучения. (А.М. Астахова. «Былины», изд. «Наука», М.-Л., 1966 г.) находим оценку былины о Данилышко Игнатьевиче в моей записи 1946 года и записях на Колыме: «Особую, больше нигде не встретившуюся редакцию былины о Михаиле Даниловиче представляют сибирские варианты, записанные в количестве четырёх в области реки Индигирки, в Русском Устье и на Нижней Колыме. Главное её отличие – в изображении боя в финале. В длительном бою Михаил ранен, и тогда ему на замену выступает отец, который и побеждает врага. Михаил же Данилович, отнесённый отцом домой в церковь, умирает. Все варианты объединены ещё особым именем вражеского короля (Тит, иногда с отчеством Фарафонтьевич), а князь Владимир заменён каким-то князем Тимофеем.
Редакцию эту знал ещё В.Ф. Миллер по записи Богораза с Нижней Колымы и считал, что былина о Михаиле перешла в Сибирь в редакции более близкой к первоначальной и что современные её записи в европейской России являются результатом более поздней её переработки.
В пользу этого решения говорят условия сохранения былинного наследия в районе Индигирки. Первые поселенцы здесь появились ещё в 16 – начале 17 веков и были выходцами с русского Севера. Потомки их жили в сравнительно большой изоляции, окружённые инородцами, и вынесенное предками с родных мест эпическое народное наследие хранили, по-видимому, чрезвычайно бережно, о чём свидетельствует устойчивость композиций в вариантах на одни и те же сюжеты. Но, с другой стороны, в индигирской редакции обнаруживается и явления позднейшего времени – необычное имя вражеского царя, выпадение имени князя Владимира. Кроме того, в многочисленных северных вариантах нет никаких следов сибирской редакции. Таким образом, вопрос о времени и месте её создания остаётся не решённым.» (См. А.М. Астахова, «Былины», стр. 272 – 273.)
Здесь уместно привести одно зоркое наблюдение, научный факт, указанный ленинградским учёным Б.Н. Путиловым в приложении к отдельному изданию сборника Кирши Данилова - «Сборник Кирши Данилова и его место в русской фольклористике» (548 стр.):
«Сборник Кирши Данилова, хотя и является в русской фольклористике по времени записи былин, однако не всегда содержит наиболее древние версии отдельных сюжетов. Доказано, что в ряде случаев тексты, записанные в конце 19 и в начале 20 века, архаичнее по своему характеру, чем тексты в записи 18-го столетия». (См. «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», М.,1938 г.)
Моё вышеизложенное наблюдение подтверждает это заключение Б.Н. Путилова. Я могу привести и другой пример из сравнения моих записей с предыдущими. Записал я в Русском Устье одну песню, которую сказитель С.П. Киселёв мне очень важно назвал при записывании – «О Петре Великом». Когда я выслушал и записал, то выяснилось, что в самой этой довольно длинной песне имя самого царя Петра Первого не упоминается. Песня эта известна и в наше время. Возьмите любой сборник русских народных песен. Вот сборник «Лирические народные песни». («Лирические народные песни», малая серия Библиотека поэта, изд. «Сов. писатель», Л., 1955 г.):
«Как на матушке на Неве-реке,
На Васильевском славном острове
Молодой матрос корабли снастил
О двенадцати тонких парусах и т.д.»
Выходит девушка, идёт по воду, спрашивает у матроса, зачем он корабли снастит. Матрос отвечает:
«Не охотой я корабли снащу…
Я по царскому повелению».
И вся песня. 20 строк.
Берём вузовскую хрестоматию: «Устное поэтическое творчество русского народа». («Устное народное творчество русского народа», Изд. Московского университета. 1954 г.). На стр.204 находим текст песни, вошедшей в предыдущий сборник. Сюжет тот же. 29 строк. Песня перепечатана из чулковского «Собрания разных песен» 1913 года издания. Выясняется, что эта распространенная в России песня, вошедшая во многие песенники, в Русском Устье бытует в другом, полном варианте. В нём 41 строка – песня в два раза длиннее общеизвестного варианта. Текст из «Лирической народной песни принадлежит Соболевскому, № 727. (Соболевский А.И. «Великорусские народные песни», т.5, СПБ, 1895 г.) Значит, наш текст не был знаком ни ему, ни Чулкову. Как русскоустьинцы со временем забывали частично старые песни, укорачивали невольно их, так и в самой центральной и северной России, видимо, сохраняли иногда старинные песни тоже в сокращённом виде, в укороченных вариантах.
Вариант Русского Устья, по-видимому, восходит к старинному первоисточнику. Его сохранили без всяких записей, в своей памяти на многие поколения. Вот одно чудо народной памяти! В центре России забыли частично, сократили песню, на далёкой окраине России, в медвежьем углу, эту песню бережно до нас донесли, по выражению В.Г. Белинского «в своей девственной самобытности». В этом огромная ценность наших записей 1946 года в Русском Устье. Малочисленные, но славные в своей любви к древней народной поэзии русскоустьинцы сохранили в памяти, возможно, самые старинные варианты некоторых русских песен.
Рассмотрим теперь киселёвский вариант песни: (Моя запись, Архив Як. Филиала СО АН СССР, инв. № 1232, фонд 5, опись 3, ед. хр. 778, тетрадь 2, лист 42.)
На горе, на горе петухи поют.
Под горой, горой барабаны бьют,
На матушке на Неве-реке,
На Васильевском славном острове
Молодой матрос корабли снастит,
Деревья смолит,
Тут завидела красна девица,
Взяла кубок золотой, пошла по воду,
Кубок, поставила,
Сама с молодцом слово молвила:
- Не хту пору, матрос корабли снастишь,
Деревья смолишь…
Далее сказитель рассказывает, что «в далече-дале, тут в чистом поле» на кровати умирал «удал, добрый молодец».
«Перед ним, братцы, стояли отцы духовные,
На правой руке стояли ево род-племен,
На белой груде лежала красна девушка,
Она плакала, улливалася…»
«Добрый молодец посылает её на Неву-реку за ледяной водой, назначает ей это три часа. Когда девушка вернулась с водой через три часа – он умер, она «ево душечку не застала». Она плачет и говорит:
«Не хотела твоя душечка со льдом воды испить,
Захотела твоя душечка приобщитися».
Семён Киселёв, лукаво улыбаясь, тогда сообщил мне: «Этот удал молодец и есть великий государь Пётр Первый, он умирал от простуды». Мне оставалось только удивляться памяти этого старика, ведь он в песне назвал и Неву, и Васильевский остров, употребил чуждые русскоустьинцам слова – «корабли снастил», «смолил», «золотой кубок», «матрос», «занавеска берчатая». Он знал, что Пётр Первый умер от простуды. Народ пел, что царь умер не во дворце, а «в чистом поле, на кроваточке тесовой». Умирал просто, как «удал, добрый молодец». И желание Петра Первого было трогательное – он перед смертью хотел пить, просил принести холодную невскую воду. Или он не хотел, чтобы «красна девица», скорее всего царица, не видела, как он будет умирать. Такова киселёвская песня о Петре Первом.
Может быть, в Русском Устье С.П. Киселёв или его отец, или дед знали полный первоначальный текст этой песни, или к общеизвестной песне о матросе-корабельщике с Невы добавили другую старинную песню о смерти Петра Первого. Всё же вариант Киселёва легко делится на две части. Первые 10 строк соответствуют песне из собрания Соболевского и Чулкова. Сделана связка: девушка упрекает матроса в том, что он «не хту пору» корабли снастит, деревья смолит, то есть весело трудится. Ведь невдалече (Киселёв С.П. ошибочно говорит «в далече-дали») умирает царь. И когда она вернулась с невской водой в золотом кубке (посуда непростая, царская), царь действительно умер. Вроде С.П. Киселёв, или отец и дед его крепко сколотили сюжет песни, обе части вполне сходятся.
Действительно, у Соболевского и Чулкова вся песня сводится к тому, что матрос трудится «По указу государеву», «по приказу адмиральскому», «не охотой», а по царскому повелению». Стоило ли по такому поводу песню создавать? Не являются эти тексты частью, вступлением к старинной песне о смерти Петра Первого, о его непростой, почти героической смерти во время наводнения. И не раскопали ли мы в кладовой народной поэзии Русского Устья полный текст давно забытой в центре России песни?
Сравним тексты песни «Калига перехожая», записанные у С.П. Киселёва Д.Д. Травиным в мае 1928 года и мною в 1946 году, через 18-19 лет. У нас текст короче – 28 строк. У Травина – 34 строки. Конечно, позднейший текст беднее, забыт был конец песни, есть пропуски строк в начале песни.
Например, забыта С.П. Киселёвым третья строка:
«У Калиги кушачок шолку разново, шемахинсково…»
Но зато в первом варианте Д.Д. Травина нет важных 11 и 12 строк:
(11) «Как от той було стороночки осточною,
(12) Подымалась туча грозная –
(13) Выпадала книга Голубельный швет…»
Пропущены в первом варианте и 17-ая строка:
«Тут спроговорэт Калиге эти три сара…»
У меня есть и другая 24-аястрока:
«Писал ту книгу сам Исус Христос».
У Травина такой строки нет. Но конец песни полнее. Так один и тот сказитель, оказывается, сам может в разное время не только забывать, но и восстанавливать забытое.
А если сравнить эти тексты с песней «Голубина книга сорока пядень» из «Сборника Кирши Данилова», то и первый, и второй варианты С.П. Киселёва – малая часть длинной древней духовной песни, где-то одна седьмая часть. И все эти строки русскоустьинские, Исус Христос упомянуты там, то есть источник может быть один. («Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», изд. АН СССР, М.-л., 1958 г., стр.269-274)
Теперь переходим к старине «Добрыня Никитич», записанной в 1928 году 4 сентября у Н.Г. Чихачёва. Сын его И.Н. Чикачёв в 1946 году уже не помнил эту былину отца, даже не включил её в список своего репертуара. Зато я записал аналогичные тексты о Добрыне у С.П. Киселёва «Добрыня Никитич и Мария Изославна» и у Голыжинского Фёдора Митрофановича из местечка Кузьмичёво – «Добрыня Микитич и Мария Елизастовна».
Начало в моих и прежних записях Д.Д. Трави на почти одинаковые, слово в слово. Лишь у С.П. Киселёва, как всегда, есть подробности или отсебятина, которой нет ни у Чихачёва Н.Г., ни у Ф.М. Голыжинского. Добрыня у Киселёва С.П. после просьбы у матери ехать стрелять гусей-лебедей во чисто поле, вдруг заявляет:
«Искать-поискать братца названного,
Того було Иллья Муровца»
((Мои записи былин, Архив ЯФ СО АН СССР, инв. № 1232, фонд 5, запись 3, ед. хр. 778, тетрадь 2, л.58.)
Тексты 1928 года Н.Г. Чихачёва и 1946 года С.П. Киселёва почти тождественны. Добрыня убивает Змеядищо, Марья Изославна – его суженая.
Совсем иная трактовка у былины о Добрыне у Ф.М. Голыжинского. Марья Елизастовна – родная тётушка Добрыни, он её освобождает у Змея и привозит к своей родной матери Омельфе Тимофеевне.
Это другой вариант былины, видимо, из другого источника. Или Ф.М. Голыжинский, забыв первоначальный сюжет, сам придумал новую концовку, превратив Марию Изославну из сужено в родную тётушку Добрыни?
Если обратиться к общеизвестным записям полной былины о Добрыне, то текст Ф.М. Голыжинского окажется более традиционным. Например, у Кирши Данилова в известном сборнике есть былина «Добрыня купался – змей унёс». («Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», изд. АН СССР, М.-л., 1958 г., стр. 235-239.)
У Кирши Данилова Добрыня спасает именно пленную свою любимую тётушку Марью Дивовну. Вообще текст Кирши по сравнению с нашим очень длинен, а этот вариант считается знатоками былин о Добрыне схематичным.
(Там же. См. примечания, стр. 626.)
Мы выписали у Д.Д. Травина сказки «Памфил-вор» и «Чельвинчут», обе записаны у нашего же С.Р. Киселёва-Куная в сентябре 1928 года.
Я в 1946 году «Памфила-вора» у С.П. Киселёва не записал, а записал у Шкулёва Семёна Ивановича с названием (наверное, правильным) – «Палкин-вор». Сказка эта у Шкулёва стала совсем короткой и нехудожественной.
А «Чельвунчут» записана мною у того же С.П. Киселёва-Куная – «Чельвунчун». Тексты схожие. Память у С.П. Киселёва-Куная была крепкая.
(Н.А. Габышев, владеющий якутским языком, везде пишет прозвище П.С. Киселёва с буквы «к» - Кунай, хотя в сборнике «Фольклор Русского Устья его упорно называют «Хунай». Кунай – солнечный с як. Так в Русском Устье называли людей улыбчивых, круглолицых. Сравните: Кунай – гордый, с тюрк., казахский, татарский, что вряд ли. И.Ч.)
Д.Д. Травин записал песню «Комарики, кусливы комары» в 1928 году в местности Косухино у Киселёвой – явно у матери С.П. Киселёва-Куная.
9 строк. Через 18 лет я записал песню у её сына, того С.П. Киселёва. Сохранился весь текст почти слово в слово, даже у сына сохранилось художественнее, с должными эпитетами. Песня из песенника.
Д.Д. Травин всего записал 5 былин-старин, 6 песен, около 50 загадок, 12 свадебных песен с описанием обряда свадьбы, 10 сказок, приложил словарь говора.
Былины «Про Тита», «Добрыня Никитич», «Суровец Иванович» записал у Николая Гавриловича Чихачёва, отрывок «Стих о книге Голубиный свет» - у него же, «Калигу Перехожую» - как я уже сообщал, записал у молодого С.П. Киселёва. Три песни спела мать С.П. Киселёва – Аграфена, три записано со слов Н.Г. Чихачёва, в том числе песня о Петре Первом – «На горе, горе петухи поют», 7 сказок записаны также у С.П. Киселёва. Другие сказывал Н.Г. Чихачёв, Николай Григорьевич Шкулёв-Микуня (отец сказительницы Анны Шкулёвой).
В 1931 году в августе-сентябре, Русское Устье посетил известный якутский краевед Модест Алексеевич Кротов. В архиве Якутского филиала СО АН СССР имеется его рукопись «Русские в низовьях Индигирки». (Фонд 5, опись 1, ед. хр. 99)
Он описывает довольно подробно хозяйство и быт русскоустьинцев. Он вёл также записи фольклора, 6 песен он записал у уроженца местности Косухино, 70-летнего старика Дмитрия Григорьевича Шкулёва, проживавшего тогда в местечке Стариково. Это солдатские песни: «Молодой казак со полку съезжает», «На роще зелёной пташки распевали, моего милого Саню под турком забирали», «Чёрный ворон», и лирические песни – известная «Разлука», «Шел бы парень ко дивчине», «Один был мальчик, был свободен».
Одну песню М. Кротов записал у Семёна Киселёва в Косухино, ничем не отличил этого выдающегося сказителя. Эту песню нам С.П. Киселёв не назвал, мы не записали.
8 песен М. Кротов записал у 18-летнего Николая Струкова из местности Харгытыр. Выучены им от отца-старика. Это «Виноградье» - свадебная песня, «Ой по мосту по калиному», «Во саду-ли в огороде», «Нис по матушке, да по Волге», отрывок из «Гришки-атамана», «Что ты зажмурился, без доли родился», «За реченькой слободушка стоит» и «Королевское» (путанный отрывок из былины).
Настоящих старинных песен М.А. Кротов не записал. Былина «Королевское» является неполным и слабым вариантом русскоустьинской былины «Царь Елизар и племянник короля Ячмана», очень схожей по сюжету с былиной «Наезд литовцев Гильфердинга (61 стр.) и Рыбникова (93 стр.).
Записи М.А. Кротова точны, но выбор неудачен, он записал варианты книжных, позднейших песен.
В 1941 году, осенью, в Русском Устье, в Хатыстахе, я увиделся с возвращающимся в Якутск морским караваном известным Якутским фольклористом Сэсэн Боло. Им тогда было записано 5 сказок и 6 песен, записи велись карандашом небрежно, но ценны удачным выбором. В архиве Института языка, литературы и истории (фонд 5, опись 3, ед. хр. 453-454) сохранились записи Сэсэн Боло, в том числе вариант «Сказки о Коньке-Горбунке», записанный 23 марта 1941 года от 78-летнего Пантелеймона Чикачёва.
От Ивана Ивановича Чикачёва-Замарая Сэсэн Боло записал популярные в Русском Устье сказки «Дума Премудрая», «Хвэдор Бермечин», «Чельвунчун», «Молодой парень стрелы перит», а сказку «Ивашко Попелушко» Сэсэн Боло записал со слов нашего С.П. Киселёва-Куная. При этом приводит весь репертуар С.П. Киселёва: мол, 13 сказок, 5 песен, 1 былина (?!), «сказывает с 12 лет», - сообщает он. Значит старик Киселёв-Кунай так перед ним и не раскрылся. Сказители народ капризный, порой малосговорчивый.
О загадках, пословицах и частушках
Их бытовало много. Сама жизнь в уединении, долгие зимние дни и вечера располагали к распространению загадок, ими тешили ребят. В загадках находим отражение жизни и быта досельных русских, их прошлого. Половина из записанных загадок – локальна.
Все загадки имеют рифмованное оформление, отличаются образностью, меткостью характеристик. Пословицы и поговорки менее известны и популярны, чем загадки. Их знают старики. Мало сохранилось старинных пословиц и поговорок, только четвертая их часть имеет более или менее выраженный местный колорит и локальное содержание.
Очень своеобразны русскоустьинские частушки, в них допускается свободное творчество. Но преобладают всё же частушки завезённые, общеизвестные, а также колымские – из репертуара нижнеколымских русских. Принято брать две строки, зачин известной частушки, затем прибавляется что-либо местное, высмеиваются свои, русскоустьинские люди, непорядки. Частушки, конечно, компилятивны. А сочинённые в Русском Устье частушки не очень складны, неуклюжи, малохудожественны. Но в них жизнь, острота, непосредственность. О природе частушки проникновенно писал большой их поклонник писатель Сергей Наровчатов в своём «Необычном литературоведении» (Москва, изд. «Молодая гвардия», 1973 г.)
«Частушки – новая область художественного творчества русского человека. Отойдя от исконных форм и черт русской традиционной песенности, частушка уберегла дух народа, его характерные, исторически сложившиеся черты: удаль, смелость, общительность, любовь к острому слову, к шутке, к обличению зла.» (128 стр.)
Он предполагает, что частушки преобразовались от скороговорок скоморохов встарь. А слово «частушка», утверждает Сергей Наровчатов, введено в русский обиход в конце 80-х годов 19 века русским писателем Глебом Успенским.
Исполнителям частушек были молодые. Они же слагали новые частушки, в то время это были – Иван Чикачёв, Татьяна Шелоховская, Анна Чикачёва, главней певуньей – исполнительницей частушек признавали Александру (Шуру) Щербачкову-Уточку.
В последние годы в Русском Устье перезабыли и мало исполняли частушки. Вот образцы частушек, записанные мной в 1946 году:
У меня есть саночки,
Строганы голяшечки,
Одну ночь ночую дома,
Три дня у милашечки.
Индигирка, Индигирка,
Богом благодарная,
По тебе-то рыбка ходит
На продукты данная.
Я закрою печь заслонкой,
Чтоб пирог румянился,
Мне молоденькой девчонке
Водопьянов кланялся.
(На прилёт в Аллайху ГСС, полярного лётчика Водопьянова)
У Петрушки за забором
Двое целовалися,
Вот Петрушка со женою
Долго любовалися.
Я на бочке сижу,
Ноги свесила,
Ко мне милый подошёл,
Стало весело.
Морска (морская) чайка сизокрыла
В курчажине моется,
Почему-то шеед (сей) год
Мало рыбки ловится
По Полярному иду
Всё меня качает,
Больша бочка в магазине
Денежки кончает.
(Бочка с разливным спиртом)
В Русском Устье нова баня
Без окошечек стоит
В поссовете председатель
О ней мало говорит.
Фольклорист Сэсэн Боло из Якутска, посетивший Русское Устье в 1941 году, летом, приводит частушки, экспромтом, сразу напетые одной двадцатилетней девушкой, среди них, например:
Я по Русскому иду,
Снега по колена,
Нашу новую-то баню
Нет топить полена.
Если обозреть весь записанный мною материал, взвесить каждую песню, былину, осколки былин и части песен, сохраненные неграмотными охотниками и рыбаками Русского Устья – надо ещё учесть, что никто из них не считал себя сказителем, специально не учился, не готовился к записи длительно, - то одно восхищает – старинный говор и много старинных былин и песен русскоустьинцы сохранили в зыбкой своей памяти в древнейших вариантах, а второе печалит – как видно из сравнения записей Худякова, Зензинова и Травина с моими – многое безвозвратно было утеряно, до нас дошли отрывки, осколки самого ценного – былин и исторических песен.
Даже Семён Петрович Киселёв-Кунай или Фёдор Голыжинский, отличные знатоки фольклора, не считали себя в какой-либо мере сказителями, они были одними из многих лучших былинщиков и песельников Русского Устья, где в каждой семье были свои исполнители фольклора. Когда мы в дни экспедиции однажды объявили конкурс певцов старинных песен, повторяю, именно старинных песен, главным победителем оказался при всем нашем почтении, не Киселёв-Кунай, а Семён Егорович Чикачёв, средний знаток фольклор. Киселёв-Кунай занял второе место.
Я признаю также недостатки моей работы в дни экспедиции: всё же мало записывал, увлекался длиннейшими сказками, не настаивал на восстановлении былин. Помню, как в таких случаях сердился несколько спесивый Семён Петрович – «Только. Потом не помню-у… Сабыл (забыл), охто монная!» (Это «охто монная!) употребляли все в смысле удивления, восхищения, или огорчения, недоумения, а доскональное значение: «Что за модное?» - любимая поговорка всех русскоустьинцев).
Я также записывал слова былин и песен как слышал, к справедливому порой огорчению и негодованию покойного Т.А. Шуба, не различал частое употребление «э» вместо «е», «и» вместо «ы», что касается «з-ш-с-ц» (забыл, шабыл, сабыл) и «д - н» - (ланно - ладно, жанная – жадная), слов с мягким знаком и весь (сар - царь, серковь - церковь), то сами русскоустьинцы (сами!) были в этом непоследовательны, говорили, как попало.
Вообще я и наша экспедиция застала говор Русского Устья во время распада, увядания, ребята учились уже в школе до 7 класса, в Русское Устье приезжали часто и жили «русские с материка», из разных областей и Москвы – учителя, ветеринары, фельдшера, избачи, много рабочих с рыбзавода с центром в Чокурдахе (райцентре).
Я ещё виноват в том, что увлечённый Киселёвым-Кунаем, мало внимания обращал на других сказителей, мало их записывал. Но, как говориться, упущенное не возвратишь.
Говор со стариками отмирал, фольклор навсегда забывался.
И так перед вами Фольклор Русского Устья в записях 1946 года, в моих записях – это время увядания песен и былин, через десяток лет умерли многие носители фольклора, песни и былины постепенно ушли в небытие.
Записи 1946 года – последний всполох, своего рода взлёт русскоустьинского фольклора, вызванный многодневной серьёзной работой нашей экспедиции, пониманием значения ценности песен и былин самими русскоустьинцами. Мы тогда как бы провели многодневный фестиваль фольклора Русского Устья.
А возможность сравнения этих текстов с записями Худякова, Зензинова, Травина и т.д. – явление тоже уникальное, редкое.
О ценности этого явления писал Ю.М. Соколов: «Старая народная поэзия, утраченная во многих своих проявлениях в центре и на юге России, сохранилась в живых своих формах на севере, и, благодаря памятливости и творческому труду северных сказителей, мы получили возможность судить о поэтических созданиях древности». (Ю.М. Соколов. «Русский фольклор», М., 1941 г., стр. 228.)
Жаль, что былины ныне забыты. Но благодаря записям разных лет, они сохранены. Известный исследователь северного фольклора В.Г. Базанов давно констатировал это, в пору моих записей в Русском Устье:
«И всё же былины потеряли своё былое значение, они живут больше в поэтическом сознании отдельных сказителей, в фольклорных кабинетах, в сборниках, нежели в массовом устном бытовании». (В.Г. Базанов. «Народная словесность Карелии», Петрозаводск, 1947 г., стр. 89)
Тем ценнее публикация записей увядающих жанров фольклора – былин и исторических песен, старинных сказок. В Русском Устье они долго и активно жили лет триста, пока современное повсеместное школьное образование, книги и радио, широкое распространение современной песни, кино, самодеятельной культуры, постоянное общение на современном же русском языке постепенно не вытеснили из сознания и памяти русскоустьинцев, в особенности молодого поколения, всю эту ранее милую, но теперь как бы не нужную и малопонятную старину, осколки былин и исторические песни.
Уже через 20 лет – в 1960-х годах я в Русском Устье застал почти единственного носителя того богатейшего фольклора, что сохранялось ещё в 40-х годах. Это был родной сын знаменитого сказителя Семёна Киселёва-Куная, с моей помощью с трудом восстановивший текст двух песен: «Соловей кукушечку - уговаривал» и «Ванька-ключник», он вспомнил и мотивы этих песен.
Фольклор в наш бурный век закономерно отмирает, уходит в небытие. То, что сохранено в моих записях уже не бытует, забыто. И все сказители, и певцы тех лет навеки замолкли. Ушло фольклорное Русское Устье. Но их сказительский подвиг не забыт. Тому свидетельству – столетие записей былин и песен Русского Устья.
Лично мною в 1946 году, в марте – апреле в Русском Устье, в разных его местностях были записаны:
14 былин и отрывков из былин
111 песен
62 сказки и сюжетов сказок
118 загадок
234 куплета частушек
100 пословиц и поговорок.
___________________________
1. «Русский фольклор», М. и Л., стр. 351-360
2. «Идиллические песни 17 века», Изд. «Наука», М.-Л., 1966, стр.340
3. Труды бурятского комплексного научно-исследовательского института СО АН СССР, вып.18, Бурятское книжное издательство, г. Улан-Удэ, 1965 г. Стр. 9.
4, «Этнографическое обозрение», Москва, 1913 г., №2-3, стр. 214.
5. «Этнографическое обозрение», М. 1897, №2, стр. 93.)
6. Там же «Этнографическое обозрение», М. 1897, №2, стр. 93.
7. Журнал «Этнографическое обозрение», 1914 г., № 1 – 2, стр. 160.
8. А.И. Алдан – Семёнов. «Сага о Севере», повести, М., «Сов. Россия», 1968 г., стр. 226- 227
9.Там же, что и выше. стр. 228 – 230
10.Журнал «Полярная звезда», № 6, 1971 г., стр. 126 – 129.)
НА КОЛЛАЖЕ: писатель Николай Габышев и жители Русского Устья - в старину и современные.