Возвращение
В это лето он был на свободе.
Нет, и раньше его держали куда свободнее, чем других, но теперь, хоть навсегда освободи от привязи, всё равно ему некуда убегать: старый стал. Лапы трясутся, не держат тело. В голове всегда гудит, глаза слезятся. Шкура уже не держит тепло, а шерсть никуда не годится: заденет что, там и остаются спекшиеся клоки.
Хозяин, помнится, сказал, что старость собаки, которая трудилась ради людей, может нагрянуть, как снег летом.
Пес Енгурче тяжело вдохнул: положил передние лапы друг на друга, опустил на них тяжёлую голову. На какое-то время так удобнее наблюдать за тем, что впереди: веки тяжёлые, сами опускаются, и темнота убаюкивает глаза. Впрочем, он и так весь день спит…
Он увидел щенка. Вообще-то, он видел его и раньше, но почему-то не обращал внимания. Может, был занят чем-то или дремал и видел его сквозь сон? Ну, нет, раньше тоже замечал: гляди-ка — подрос!
Щенок, лохматенький, с короткими лапками, похожий на пушинку перед носом Енгурче, радовался детству: носился среди кочек, гоняясь за невидимой Енгурче игрушкой. Может, это было птичье пёрышко или даже клок его, Енгурче, шерсти?
«Какой смешной!» — подумал, наверное, старый пес, потому что чуть вздрогнули обвисшие уши.
Щенок носился среди кочек, задрав голову, и потому то и дело, спотыкаясь даже о траву, кувыркался через голову и смешно барахтался, показывая тёплому солнцу всё ещё розовенькие подушечки лапок.
Старик Енгурче закрыл глаза, тело расслабилось: может, он вспомнил своё собачье счастливое детство тундровичка?.. Старый пёс глубоко вздохнул и, чуть приоткрыв тяжёлые веки, увидел щеночка. И, словно поймав какую-то ниточку в своей собачьей памяти, снова закрыл глаза… Вот он, щеночек, бегает между пожухлыми кочками, кувыркается, но всё же с птичьим пёрышком в пасти… Но вот опять он, но уже в труде: не потому ли болит его некогда сильная грудь и ноют натруженные лапы с истёршимися когтями?
Каждый день — на лапах. Каждый день — в пути. Он — вожак! Он — первый друг хозяина…
Его туговатые уши всё же услышали позвякивание: он, Енгурче, знает этот звук — так звенят проволочные грузила сетей. Не открывая глаз, он словно видит, как идёт, переваливаясь вправо и влево, переставляя ноги в тяжёлых сапогах Хозяин. Он тоже постарел: голос утих, да и шаг стал медленней. А раньше был бойкий, мог с Енгурче бегать и играть.
Песни в пути пел. Про него, Енгурче, тоже. А если запоёт — надолго: о том, какой он, Енгурче, сильный и добрый. Как ему повезло, что встретил такого друга, который понимает его и помогает ездить по тундре, но и любит убегать, как его отец — волк…
Конечно, Енгурче многое понимает в человеческой речи, но многое кажется лаем и повизгиванием полозьев саней на снегу…
Жаль, как много Хозяин не услышит от него, хотя бы даже о том, что он, Енгурче, будет делать сегодня… Впрочем, зачем его огорчать… Сон, спасительный сон! Как хорошо спать и вдруг проснуться... А может и не...
И тут старый пёс услышал детский смех. Енгурче свернулся калачиком, спрятал нос под облезлым хвостом и сильнее зажмурил глаза. Дети друга идут: Татор и Олеринка. Им сопротивляться бесполезно: наденут платок, нацепят очки, могут и штаны одеть или юбку. Это терпимо, но ведь ещё натянут на лапы носки, давай потом в «больницу» играть: колоть деревянным уколом и компрессы ставить...
Вечереет. Тёплые детские ручки надолго запомнились ему.
«Чистые щенки! — подумал Енгурче, вспомнив о щеночке. Он смахнул лапой забытый платок с головы и оправу очков с ушей. Понюхал вещи: оправа без стекол пахнет Татором, а цветастый платочек — Олеринкой.
Положив голову на упавший под нос платок, он с тоской посмотрел на нетронутую миску с рыбьими потрохами: Хозяин принёс. Да, конечно, запомнились его шершавые, как весенний снежный наст, от тяжёлого труда руки. Их ни с чем не спутаешь даже во сне.
Енгурче с большим усилием поднял себя передними лапами. Присел. Посмотрел на вадун нимэ — жилище хозяина: как звёздочки, из дымохода вылетают искорки… А, может, наоборот, звёздочки туда залетают?..
Енгурче глянул наверх, на небо: оно осеннее, безоблачное — звёзды искрились, но цвет у них был холодный, как ночной зимний снег при луне. Да, звёздочки вадун нимэ кажутся намного теплее, и к тому же, они пахнут юколой, что коптится на жердях, над очагом…
Ещё раз обнюхав платочек и оправу очков, а затем лизнув холодные потроха, Енгурче повернулся в сторону тундры, поводил носом и, повинуясь внезапному побуждению, затрусил мелкими шажками прочь со стойбища Хозяина.
Он услышал, как резко забрехала собачка Хозяйки, но тотчас, видимо, узнав, замолчала, напоследок несколько раз чихнув.
Запах осенней тундры был влажный. Острый. Пах багульником. Остальной запах исчез или на старости лет, и другие, знакомые с детства запахи потеряли остроту. Только запах багульника и человека остались: запах тундры и двуногого друга.
Старый пёс бежал. Ему казалось, что бежит он так же быстро, как в молодости, но если б увидел себя со стороны, то понял бы, что еле плетётся на своих больных лапах, как очень, очень старая собака.
Резкий холодный ветер ударил в нос, и Енгурче остановился. Он знал этот ветер: колючий, впивающийся в тело тысячами острых иголок, проникающих даже через плотную шерсть — это ветер с Большой Солёной Воды, океана: безжалостный и враждебный в зимние полярные дни и ночи, и столь же благостный и спасительный в комариные жаркие дни и ночи летом.
Енгурче тяжело и часто захрипел, ощущая, как тело наполняется холодным, как зимний лёд, воздухом. Он ещё знал, что далеко ушёл от вадун нимэ Хозяина. Собачья интуиция всё ещё безошибочно определяла: вокруг него теперь нет домов, нет друзей, нет, пусть и остывшей, миски с рыбьими потрохами...
И всё же он шёл вперёд с той настойчивостью, с какой, спасая в снежные пурги и метели себя и Хозяина, одним чутьём он прокладывал спасительную тропку, ведущую к людям, к теплу…
Где-то здесь!
Енгурче остановился. Он почувствовал, как напряглись дрожащие и уставшие ноги, а на холке вздыбилась шерсть. Но сделав ещё три-четыре шага вперёд, расслабился и задышал так часто, что даже поперхнулся. «Теперь-то вадун ниме очень далеко!» — подумал он и лёг под густой и мелкий тальник на берегу невидимого ручейка, журчавшего впереди. Здесь было сухо, тепло осеннего солнца ещё не выдуло северным ветром, и старого пса потянуло в сон.
Ему почудился запах детского платка и даже прикосновение мягких пальчиков Татора, которые щекотали его сухой нос. Всё встрепенулось в Енгурче, и ему захотелось обратно к Хозяину и его детям. Но он понимал: силы на исходе, да и не затем он шёл сюда, чтобы потом возвращаться под колючим северным ветром.
Енгурче зарыл нос в сухой моховой дёрн и закрыл глаза.
Когда сквозь глубокий сон Енгурче что-то привиделось давнее, он приподнял отяжелевшую голову и увидел звёзды...
Звёзды весело вылетали и порхали в тёмном небе. И ему показалось, что он даже заметил жерди дымохода вадун ниме. А вот и дети щекочут ему уши, но почему-то руки у них крепкие и ногти остренькие...
Молодой волчонок, испугавшись приподнявшейся отяжелевшей головы собаки, разжал пасть и отскочил прочь. Подошла старая волчиха, натаскивавшая свой выводок. Она обнюхала труп собаки, присела рядом и тоскливо, протяжно завыла. Испуганный выводок начал в разнобой подвывать матери.
Чучуна
Случилось это лет двадцать пять назад. Возвращался я как-то на свой охотничий участок из посёлка — сдавал там шкурки песцов, да ещё и на празднике побывал. Дорога была дальняя. И я был рад, что в попутчики ко мне попросился старый друг Семён-ама: его стадо паслось недалеко от моего участка.
Выехали мы после вечернего чая. Было темно — стояла зима, а зимой тут круглые сутки — ночь. Несмотря на это, моя собачья упряжка бежала уверенно: дорога хорошая, наезженная, укатали её, отправляясь на праздник и возвращаясь с него. Погода стояла спокойная, попутчик у меня — не соскучишься, а что может быть лучше доброго друга, когда впереди дорога долгая?! Время с ним летело незаметно.
Вот мы уже вынырнули из лесу, запетляли по тундре среди сопок. А друг мой, не умолкая, рассказывает одну историю за другой. То о юности своей, то о разбое белобандитов, когда в тундре Советскую власть устанавливали. А то о чучунах одноглазых, одноногих — бродячих привидениях. Многие раньше верили в их существование...
Даже моя мама, которая, как мне казалось, была атеисткой, не отрицала, что есть чучуна, частенько рассказывала, как однажды ночью (когда она совсем молодой была) чучуна украл у них из тордоха2 всю юколу. Мы-то, конечно, не верили ни в каких чучун. И просто припоминали разные истории, рассказанные стариками.
Друг мой так вошёл в раж, так разговорился, что мне стало казаться, будто я слушаю бесперебойное радио. Даже словечка вставить не удавалось. Да я особенно и не рвался. Пусть говорит.
Хорошо нам было. Однако настала пора остановиться: собакам надо дать отдых, и самим поразмяться. От долгого сидения затекли ноги и спины. Я затормозил упряжку у подножья одной из сопок. А собаки вместо того, чтобы залечь, засуетились, стали принюхиваться к той стороне, куда лежал наш путь.
— Наверное, кто-то едет оттуда, — предположил Семён-ама. — Пойду-ка я вперёд, встречу путника, узнаю новости.
У нас в тундре всегда рады встречному: ждут от него новостей.
— А ты, Апо, как собаки отдохнут, двигай за мной, — рассудил Семён-ама и пошёл по дороге.
Собаки полежали совсем недолго. Чуя, что впереди их ждёт что-то знакомое, они вскоре подскочили, заторопились в путь. Мы тронулись. Я сидел, готовый в любой момент уступить дорогу встречной упряжке, дать ей проехать, не зацепившись за нас.
Но из-за сопки прямо на моих собак выскочил возбуждённый Семён-ама. Он что-то кричал и отчаянно размахивал руками. Я еле успел увернуть упряжку, и нарта тотчас села в глубокий снег. А Семён-ама, не останавливаясь, промчался мимо. Что это с ним?..
И собаки засуетились, завизжали, почуяв какую-то опасность. Ружьё, как назло, за ненадобностью Семён-ама затолкал глубоко — оно мешало ему сидеть и теперь было зарыто где-то среди вещей. А что, если мой друг вдруг столкнулся с белым медведем? Они иногда забредают к нам в тундру с Ледовитого океана.
Я вскочил с нарт, стал лихорадочно искать ружьё.
Гляжу, друг возвращается, но при каждом вздохе из горла его вылетает сплошное сипенье. Говорить он не мог. Видать, сильно перепугался чего-то.
Я вытащил ружьё, и, пока Семён-ама приходил в себя, принялся выводить из сугроба упряжку. Собаки жались к моим ногам, запутывая постромки. Я взялся за вожака — тут и Семён-ама подскочил и стал мне помогать, поминутно хватая снег и запихивая его в рот.
— Зачем так много ешь снега? — одёрнул я его. — Губы распухнут.
Друг только отмахивался свободной рукой. Он так усердствовал, что упряжка оказалась повёрнутой назад — не в тундру, а к посёлку. Мне пришлось заводить собак в обратную сторону.
— Чучуна идёт! — просипел мне на ухо друг, когда голос немного прорезался. — Едем назад!
— Какой чучуна? В наше-то время... Не стыдно тебе? — возмутился я.
— Чучуна! — хлопнул он себя в грудь. — Сам видел. Идёт — огнём полыхает, сильно шумит.
— Наверное, покойник курит. Табаку ему подбросили. Вот он и курит на радостях, а? — стал я подтрунивавать над другом, которому померещилось привидение — чучуна.
У нас раньше так хоронили: просто увозили тело подальше в тундру. Могил не рыли. Вечная мерзлота! Землю трудно долбить, она, как цементом, скована льдом. Старые люди до сих пор верят в загробную жизнь. Время от времени приносят к костям своих покойных родственников разные гостинцы: чай, табак, мясо сушёное.
— Какой покойник? Кто хоронит на болотах? — всерьёз отвечал мне Семён-ама. — Слышишь? — насторожился он. — Урчит, сюда идёт. От его огня я там чуть совсем не ослеп.
Собаки отчаянно залаяли.
А тут и я услышал странный шум, похожий на выстрелы из дробовика. Они то усиливались, то затихали — видно, кто-то двигался среди скал, скрывавших звуки. Вскоре мы увидали вдали яркий свет, словно на землю опустилась звезда. Свет то пропадал за скалами, то вновь появлялся, явно приближаясь к нам. Такой сильный свет в темноте, к тому же самостоятельно передвигавшийся, мы с другом видели впервые в жизни. Поневоле в голову полезут всякие мысли о чучуне! Ну что ж, сразимся с ним — нас всё же двое, да ещё и собаки помогут, не дадут хозяев в обиду. А вдруг чучун много?..
Я повернулся к другу: он лежал на нарте лицом вниз, совершенно неподвижный. Уж не плохо ли с сердцем? Я взял его за плечо и перевернул на спину.
— Чёрт! Чёрт! — заорал Семён-ама, как ужаленный вскочил на ноги и толкнул с силой в грудь. — Чёрт!
Я обнял друга и увидел, что глаза его крепко зажмурены: старики говорили, если кто посмотрит на чучуну, то от его огненного взгляда навсегда потеряет рассудок.
— Семён-ама, это я, Апо...
Он приоткрыл левый глаз, убедился, что перед ним действительно я, открыл другой. Но, услышав приблизившийся шум из-за скалы, бросился что есть духу бежать. Я за ним. Скоро он свалился в снег, обессилев от страха. Я схватил его, стал трясти, поднимая друга на ноги. Он опять приоткрыл один глаз, увидел меня.
— Где они?! — закричал в ужасе.
И в это время опять появился из-за скалы огонь. Он бегал и шнырял, как длинный солнечный луч, только холодный, то вправо, то влево, а то уляжется на дороге, и всё это с шумом, пальбой. Вот уже приблизился к нам на расстояние двух бросков маута. Вот уже яркий свет ударил нам прямо в глаза, совсем ослепил. А потом вдруг разом погас, шум смолк. И мы услышали в темноте человеческую речь...
Так мы встретились с первым в тундре трактором, которого мы, наслышавшись о нём, давно ждали в нашем далёком северном посёлке.
1 Семён-ама (юкаг.) — букв., отец Семёна. Так юкагиры называют главу семьи по имени старшего сына или старшей дочери.
2 Тордох — летний домик из ровдуги.
Гнёзда
Старик Пэкэль шёл в гости к старухе Мохиче, дальней родственнице по матери. Жили они на разных концах посёлка. Старик шёл, опираясь на посох, который звал третьей ногой. Не спеша ступал он, опираясь на свою деревяшку, по влажному посеревшему весеннему снегу. Как подобает почтенному старику, Пэкэль держал путь прямо к цели, не заворачивая никуда, не останавливался, не глазел по сторонам, как это делают молодые. Чего озираться? Много лет живёт Пэкэль в посёлке, всё знает, что где стоит, и кто как живёт. А если встретится человек, пусть сам подходит к старику. Таков обычай северян.
Третья нога Пэкэля была когда-то белым крепким тальником. Росла в тундре, на берегу большой реки, а начиналась река в лесном озере. Многие километры несёт она свои воды через тайгу, потом через тундру в холодное море — Великий Ледовитый океан. На берегу этой реки, в тундре, родился когда-то давно Пэкэль, единственный сын оленевода-середняка. Третья нога была из того далёкого прошлого, из его тундры.
Пэкэль мог рассказать, на какой излучине реки он срубил тальник для посоха, когда собрался навсегда покинуть родные места. Мог рассказать, кто жил в тех краях, какие страсти кипели там в старину. Только вспоминать всё это было уже не с кем: его сверстников не было в живых, и жена давно покинула Пэкэля, отправившись к «верхним людям». Он и сам начинал иногда поговаривать, что скоро встретится с ней, тогда-то уж они наговорятся о прошлом. Близится та пора: Пэкэль частенько стал видеть жену во сне. Дочь, у которой он жил, конечно, не принимала всерьёз его слова, но для приличия, чтобы не обидеть старого отца, всякий раз вздыхала.
...Пэкэль интуитивно почуял, что приближается к дому старухи Мохиче. Сейчас он поднимет голову и увидит её в дверях. Она, конечно, сидит у окна, смотрит на улицу (что ещё, старой, делать?), а заприметив издали Пэкэля, приковыляет на порог, торопясь его встретить.
Пэкэль остановился, вынул платок, вытер глаза, слезившиеся от весеннего ветра; высморкался, спрятал платок и с видом значительным (как-никак старуха моложе его) поднял голову.
Сердце его тревожно ёкнуло: он так постарел, что сбился с пути и вышел к пустому берегу реки? Старик огляделся. Нет, не ошибся. Всё на месте. Соседние дома, как были, так и стоят. И столб с электрическим проводом тут же. Но дома старухи Мохиче нет как не бывало!
...Кхм! Что за ерунда? Только что в мыслях своих он видел этот дом, как наяву. А теперь глаза потеряли его, ищут и не могут найти. Прямо как в «пантасиях» внука (никак не мог он выговорить это мудрёное слово, означающее мечтание).
Почувствовав усталость, старик опустился на снег. Вынул кисет и видавшую виды трубку из лиственничного нароста. Закурил.
Первая же глубокая затяжка просветлила голову. «Видно, сломали, — сообразил он. — Трухлявая была избушка». От второй затяжки он вспомнил, что дочь на днях говорила: «У бабушки Мохиче будет новоселье». Совсем глупым стал от старости. Пора к «верхним людям». Сидел у окна, ворошил про себя что-то давнее. Нет бы прислушаться, спросить у дочки, куда перебирается Мохиче. Не тащился бы сейчас сюда. Направился бы прямо в новый дом, пил бы уже чай в гостях, а не сидел на снегу. Где теперь искать старуху? Поди, угадай, домов-то вон сколько настроили, да ещё и в два слоя, друг над другом!
Дом Мохиче, видно, на дрова разобрали, ни щепочки не осталось, подумал Пэкэль, и, кряхтя, поднялся, опершись на третью ногу. Придётся возвращаться домой, так и не повидав Мохиче. Напрасно он проделал такой длинный путь!
Вдруг Пэкэль заметил невдалеке на рыхлом снегу чёрное пятнышко. Пригляделся — какая-то странная чашечка. Дотянулся до неё третьей ногой, подцепил, поднял — птичье гнёздышко!
«Тоже дом», — подумал Пэкэль, грустно вертя в руках гнездо. Во все концы разметала их судьба. Одни где-нибудь в тундре сидят сейчас на жердине одинокого вадун ниме — дома, песнями радуют пастухов. Другие порхают вокруг палатки рыбаков на берегу реки в ожидании улова вместе с людьми, вроде рыбачат. Третьи встречают путника в дороге песней, скрашивают его утомительный, монотонный путь. И не знают, не ведают птицы, что родной их дом свалился, рухнул.
Надо бы поднять его опять на крышу, но как? — подумал старик Пэкэль, поднял голову и ... тьфу: дома-то нет, и крыши нет! Вот беда-то. Ладно, старухе Мохиче дали новый дом, не бросят на улице. А этот домишко куда пристроить? Оставить здесь? Кто его знает, какой человек пойдёт мимо? Ещё наступит нечаянно, а то и нарочно раздавит. Люди-то изменились. Сгрудились в посёлки, ушли от природы, очерствели к ней. Хоть бы тальниковый кустик какой был поблизости! Положил бы на него. Может, заметил бы гнёздышко добрый человек (не все стали плохими, чего напраслину наговаривать) и перенёс бы на крышу или в тальниковые заросли за посёлком.
Старик Пэкэль топтался на месте, не зная, как быть. И вдруг стукнуло ему в голову: третья нога! Как-нибудь дотащусь до дома на своих двоих!
Он не боялся, что кто-нибудь заберёт его посох. Все в посёлке знали третью ногу старика Пэкэля, знали, откуда она, что значит.
Старик подошёл к столбу, воткнул рядом с ним в подтаявший снег третью ногу, как в распорке пристроил гнездышко. Облегчённо вздохнул и заковылял домой.
Наутро он вернулся сюда с внуком. По заданию деда мальчик побегал окрест — нашёл за посёлком на краю оврага подходящие тальниковые заросли. Старик Пэкэль захотел сам пойти туда с ним. Опираясь на посох, он перенёс гнёздышко к тальникам и своими руками устроил птичий дом самим лучшим образом.
По весне в овраге бойко зажурчал ручеёк. Поселилась в гнезде птичья семейка. Долгие годы ещё маленькие хозяева нет-нет да подправят домик. И вылетает из него в положенный срок одно поколение птенцов за другим.
Ну а овраг с тех пор зовётся Пэкэлева нога.
Перевод с юкагирского Инессы Бурковой.
Иллюстрация Николая Курилова