СЛУЖЕНИЕ
Акшин* и вечность
Пограничная служба продолжалась, шла своим проторенным, веками утоптанным путем, сопровождаемым такими же старыми окольными тропами привычек и простительных предрассудков, спокойно и надежно, как оно и должно быть. Но бывало и так, что кое-кто из-за излишнего рвения или нетерпения пытался переменить зачерствевшие, на взгляд со стороны, обычаи, ускорить время и сократить расстояние до чаемых целей, выиграть в совершенно незначительных делах, выгадать на сиюминутных мелочных успехах. И тогда командующий пограничным округом генерал Инь Си, несмотря на свою относительную молодость, довольно жестко пресекал такие попытки горе-реформаторов и торопыг. Служба должна идти размеренно, по старым, хорошо отработанным канонам, испытанным традициям. Именно в этом заключалась надежность всего механизма, отлаженного веками, доведенного до высокого совершенства, а скоропалительными нововведениями можно лишь разрушить выработанные связи, устоявшиеся отношения, что нередко и случалось у незадачливых командиров-торопыг...
И вот в жизни заставы настал особенный день – окончание начального пятилетнего, по условиям службы принудительного, срока призванных на границу юных «разбойников», как в народе называли определенных к воинскому делу юнцов.
За пять лет они вытянулись, окрепли, набрались разнообразного служебного опыта. И хотя было им всего-то по четырнадцать лет, им самим казалось, что выглядят они уже вполне боевыми служаками.
Торжественное построение традиционно было назначено на площади старой крепости.
Забили барабаны, заиграли боевые трубы и флейты, завораживающе заныли старые хуннские хуры.
По давнему обычаю, о начале церемонии объявлял самый старый из служащих на заставе, что и прокричал хриплым голосом денщик командующего пограничным округом, незапамятно когда утративший собственное имя, его так и привыкли звать заглазно – Старый Денщик. А начало было чрезвычайно волнующим. Ибо каждый младослужащий выходил перед строем и объявлял о своем дальнейшем выборе пути: или он остается служить дальше, или навсегда покидает заставу и уходит в мирскую жизнь...
Те, кто решил добровольно продолжить службу, но уже по вольнонаёмному контракту, здесь же за ширмой облачались в новую форму и становились в ряд слева.
А те, кто решил уйти, переодевались в одинаковые синие рубашки и брюки и становились справа. Вдобавок они получали большой ранец, где были уложены деньги, подарки, а на случай военной мобилизации – полевая форма, в которой должны были прибыть в сборные пункты.
Генерал Инь Си сверху, невидимый для них за балконной решеткой, наблюдал за церемонией. И с одобрением кивнул сам себе, увидев, как четко повернулся и пошел в левую сторону его любимец, рослый парень хуннских корней Дин Лю. А вот вроде бы неразлучный с ним южанин У Синь, как и ожидалось, выбрал мирскую жизнь. Видно было, что мальчики очень переживали предстоящее расставанье, на глазах у обоих выступили невольные слезы. Но их сегодняшнее решение не было сиюминутным, знал генерал, оно созрело, сложилось задолго до этого. Как бы ни сроднились они за годы службы, а путь у каждого был свой.
Да, с характером, наклонностями своими, а значит и с судьбой не очень-то поспоришь, и ничего тут не поделаешь. Отныне их пути окончательно разойдутся…
Окончательно? А было бы жаль, они так дополняют друг друга...
И тут будто ветром повеяло, донесло знакомый голос:
– Ну, что может быть окончательного в вашем временном мире?..
Да, это был Старый Пограничник, который сейчас не мог не быть незримо здесь, не отозваться из своего далека на такое важное в жизни заставы событие. Как не мог не обрадоваться искренне этому голосу Инь Си:
– Понимаю, что не вечном... Но что это значит?
– Это значит… Это может значить, что они, прожив всю сознательную жизнь по-разному, в конце концов могут вновь встретиться, чтобы продолжить твое и наше дело уже вместе. И я молю Тэнгри об этом.
– Как хорошо было б это!
– Это ты хорошо поработал с ними. Хочу надеяться, что они уже не сойдут с такого пути.
– Это что ж, получается, как вы и Ли Эр? Всю жизнь идти разными путями к одной идее?
– Да, надеюсь.
– Выходит, судьбы двоих моих воспитанников будут схожими с судьбами двоих моих Учителей...
– Ну вот, опять... – с досадою проворчал Старый Генерал. – Сколько раз я просил тебя? Не называй меня Учителем, я всего-навсего был и остаюсь скромным наставником, каких было и будет еще много. И ты ставишь меня в неловкое положение, смея равнять с поистине великим мудрецом Лао Цзы!..
– Я говорю искренне – так, как чувствую именно сейчас, в этот акшин. Вы для меня не меньший Учитель, чем Лао-Цзы. Вы мне столько открыли, дали и в пограничном нашем деле, и в том, что за границами нашего обыденного разума, в том вышнем мире вашем... пожалуй, даже намного больше, чем Старый Учитель, да простит он меня.
– Прекрати болтать глупости! Истинный мудрец находит и доносит до людей, изрекает высшие истины, которые выработаны им на опыте многих веков многих народов, а не привязываются к какой-то там пограничной или чиновничьей службе, к выражению правды сиюминутной, в этом месте и в это время. Да, у каждого мгновения жизни своя правда, но правда текучая, сиюминутно меняющаяся. Это и есть земная, мирская правда, по которой я прожил жизнь на земле и которую, как мог, передавал тебе, поскольку был обычным пограничным генералом. А истины несравненно выше и многомерней, они требуют совершенно иного подхода, иного ума, взгляда на сущее...
– Удивительные слова вы говорите! И мне всегда чрезвычайно интересно было общаться с Вами. Ведь вы открывали передо мной потайные двери в глухой, казалось, стене моего незнания, о существовании которых я и не подозревал. А Учитель… В немногие дни общения с ним я ведь почти ничего не понимал из того, что он говорил, и только пытался угадывать отдаленный смысл речений его, который к тому же всегда был иносказателен, далек от грубой земли...
– И опять не то ты говоришь!
– Но я же искренне говорю. То, что на самом деле чувствую и думаю.
– Нет, ты говоришь как простой, смертный пограничник.
– Ну, а кто же я? Прежде всего я ощущаю себя рядовым пограничным генералом, а потом только…
– Вот в этом и ошибка твоя. Нельзя, никоим образом нельзя тебе так принижать себя… Ты – посвященный Учителем, выведенный им за порог обыденного. Значит, служба твоя начинает входить в противоречие со Служением. Службу почти любой ретивый служака может справить, а вот высшее назначение человека осуществить дано, как это ни печально, очень немногим… Пора тебе это понять и принять нужное, единственно правильное решение.
– Единственно правильное? Какое?..
– Тебе придется уйти со службы… Настало время для этого.
– Но... но я не готов. Надо ж как-то подготовиться к уходу. И замену желательно найти, подготовить.
– Вот и готовь. И не медли, ты уже много его, времени, упустил...
Да, упустил – и хорошо, что теперь отчетливо осознавал это.
И не в первый уже раз генералу показалось, что разговаривал он не со Старым Пограничником, голосом его, легким ветерком наносимым с небесно-снежных вершин Куньлуня, а сам с собою.
Напутствие
Между тем торжественное построение подходило к концу. Теперь генералу Инь Си предстояло сказать напутственное слово и уходящим, и остающимся.
До этого невидимый для подчиненных, Инь Си сделал всего два шага вперед, вышел из-за балконной решетки, и все как-то бодро встрепенулись, обрадовались, увидев своего генерала. Он сверху оглядел ряды их, празднично нарядных и подтянутых, радостные с восторженными взорами юные лица воспитанников. И это было одно из редчайших и возвышенных мгновений жизни, ради которого стоило нести многолетние тяготы пограничной службы, переживать день за днем ее суровый быт, бессоницу и тревоги.
Тех, что построились слева, выбравших путь продолжения службы, было всего человек тридцать из трехсот... значит, лишь каждый десятый решил остаться. Но это нормально, на большее рассчитывать не приходилось. Остальные же, уходящие в море мирской жизни, синими рядами выстроились справа.
– От имени командования Северо-Западного пограничного округа я всех вас, и уходящих, и остающихся служить, одинаково поздравляю с этим долгожданным днем окончания первого срока службы. Скажу вам, что все вы – не без редких очень исключений – прослужили честно и хорошо. И я, ваш командующий, был и остаюсь весьма доволен вашей службой, за что объявляю всем благодарность! Спасибо за службу!
– Махтал!.. Махтал!.. Махтал!.. – троекратный возглас трехсот юношей слился в единый мощный крик, да такой, что с граем взмыли и разлетелись птицы вокруг старой крепости.
– Вот вы, стоявшие слева и справа от меня, избравшие разные пути в жизни, отныне разойдетесь на многие годы, а может и навсегда. Но вот эти пять судьбоносных лет совместной службы навеки соединят в воспоминаньях ваши жизни, как трудные, но и яркие, которые сформировали ваш характер, ваши лучшие, может быть, качества. Вот вы, справа, уносите эти зеленые ранцы, в которых вместе с деньгами и подарками уложены и полевые формы для вас на случай мобилизации. Да умолим Небо, чтоб этого не случилось, но вы храните этот ранец в самом надежном месте и помните, как бы ни сложилось, что бывших пограничников не бывает – вы навсегда в резерве. Отныне и до старости все вы неотлучно будете невидимо связаны с границей, с благоденствием нашего государства, останетесь самыми надежными защитниками и резервом его на черный день... Сейчас вы разойдетесь отсюда по своим родным местам, встретитесь с родными. У каждого будет своя жизнь, но годы, проведенные на этой заставе, многие из вас будут, я уверен, вспоминать как лучшие. Ну что ж… Будьте здоровы и удачливы! Счастья вам!
Инь Си тоже волновался, в груди его поднялось щемящее чувство сопричастности к ним, юным, ведь и он когда-то вот так же стоял перед выбором, в том же строю, ощущая товарищеские плечи, за пять лет сроднившись со многими, – и вот надо расставаться... Расставаться, скорее всего, навсегда. И как жаль терять обретенное, особенно же обретенное в нелегких испытаниях и трудах, ставшее как бы частью тебя самого...
И снова возник в нем, услышался хрипловатый голос Старого Генерала:
– Ну-ка, глянь повнимательней на левый строй – тех, которые решили продолжить службу.
– А в чем дело? – сперва не понял Инь Си, но тут же и увидел, что почти все они были светловолосы, а значит явных хуннских корней. – Ну что ж… Это известное нам с вами дело. Кровь наших предков тут говорит, им нравится быть при оружии и службе, ну а южане тяготятся ратным делом. Они, привыкшие к теплым долинам, вообще трудно переносят холод и наши суровые предгорья.
– Это только одна сторона… Конечно, наша служба не столь притягательна, чтобы посвятить ей всю жизнь… Но знаешь ли ты, понимаешь ли потаенную причину того, что носители хуннских кровей все же предпочитают ратную службу?
– Они просто более привычны к суровой жизни, да и к оружию, как бывшие кочевники. И горды, честью дорожат больше, а оружие дает силу.
– Нет, это только отчасти так. Откуда бы ни был человек родом, на деле каждый стремится туда, где лучше, теплее, сытней...
– Ну, здесь тоже не надо думать о еде, одежде, о крыше над головой – государство обеспечит. Тогда что?
– А они просто интуитивно чувствуют, что им там будет хуже, чем здесь. Мы же все полукровки еще, а то и меньше… И не Хунны уже в полном смысле, и далеко еще не китайцы. Поэтому нам трудно приспособиться к жизни среди истинных китайцев, и мы еще не скоро полностью растворимся в них, сможем перенять их обычай жизни...
– Да, верно… я тоже думал об этом. Особенно вспыльчивостью, нетерпимостью отличаемся, гордостью. Ведь главное качество китайцев – терпеливость и уживчивость, упорство, а это очень трудно дается нам... – согласился, невесело вздохнув, Инь Си и спросил: – А что же нас ожидает в будущем? Неужели мы растворимся среди китайцев, потеряем свой хуннский облик, сгладится наш сильный, наш боевой нрав? Если говорить откровенно, я бы не хотел этого...
– Этого мало кому хочется. Но меньшинство, увы, всегда растворяется среди большинства. А те, кто не сможет приспособиться, вымрут.
– И все мы в конце концов станем узкоглазыми, маленькими чернявыми китайцами?
-Видимо, так. Иное в истории случается редко.
– А те наши родичи – настоящие Хунны, в степи за границей? Уж они-то наверное выживут, сохранят себя...
– Кто знает, как Всевышний Тенгри распорядится? Говорят, что все, что было и будет, у него там записано на каменных стелах. Чтобы сохраниться как народ, нужно создать свое сильное и устойчивое в веках государство... У них сила, мощь-то есть, но вот ума и терпения маловато. А главное, они пока везде и всегда в меньшинстве. И это тоже их большая беда...
О сути вещей
После торжественного построения тут же было организовано прощальное застолье, где Дин Лю и У Синь, как и всегда в эти прошедшие пять лет, сидели рядом.
Оба переволновались в этот прощальный день, а еще больше перед предстоящим расставанием. Много о чем должны были говорить, но разговор как-то не шел, так и не смогли ничего толком высказать. И расстались с нескрываемыми слезами на глазах.
У Синь встал в колонну уходящих. Отойдя на порядочное расстояние, остановились, чтоб в последний раз помахать на прощание остающимся. Старая крепость заставы Саньгуань хмуро возвышалась на высоком холме. Под ее стены вышел провожать весь гарнизон, но уже нельзя было различить, кто там генерал, отрядный командир или просто денщик.
Оставшиеся увидели, как уходящие остановились и помахали им. На фоне старого тракта все они слились там в единую синюю полоску. Но скоро и она растворилась в дали, слилась с ней, словно их и не было совсем.
Удивителен был этот древний тракт, который веками выкладывался окрестным редким населением из кремнистого булыжника. Сколько по нему приходило сюда не призванных, нет – осужденных на службу несчастных мальчишек, детей еще, отлученных от семьи, запуганных неизвестностью. А спустя пять трудных, но и значимых, выстраивающих человека лет возвращались им счастливые, окрыленные надеждой и жаждой предстоящей жизни, уже знающие себе цену уверенные и сильные юноши.
От простого к сложному
Проводив отпущенных счастливцев, Инь Си взошел на наблюдательную вышку крепости, где любил проводить в размышлениях и работе над бумагами долгие часы, как некогда и наставник его, Старый Пограничник. Он долго смотрел на опустевший тракт, на уходящие к вершинам отроги Кунь-Луня, сосредоточенно о чем-то думал. И, наконец, подергал веревочку колокольца, вызывающего слугу. Вскоре послышался скрип ступеней и перед ним явилась долговязая, чуть сгорбленная фигура Старого Денщика: бывалый служака давно знал обычай таких особенных дней и, как всегда, был наготове, умея поспешать при своих годах и внешней неторопливости. За это его и ценили.
– Сегодня ночью наше с тобой бдение. Так что будь готов.
– Слушаюсь, господин генерал! Все будет в лучшем виде, – привычно отозвался тот, и в его голосе столь же привычно слышалось удовлетворение и приказом, службой самой, доверием командующего, и жизнью вообще.
– А теперь найди-ка мне Дин Лю. Пусть сейчас поднимется ко мне.
Скоро на вышку поспешно взбежал и четко представился о прибытии молодой и теперь уже кадровый пограничник. Он еще не успел переодеться и был в новой, пока необмятой парадной форме. В последний год он порядком-таки вытянулся, и потому худоба его стала куда заметной.
Он пребывал в явно подавленном состоянии – и это, конечно, из-за расставания с сослуживцами. Да, оставаться всегда труднее, чем уходить. Уходящего всегда ждут новые впечатления и возможности, обновление всей жизни. А остающегося окружают старые, привычные, но весьма поднадоевшие гарнизонные порядки и строгости, нелегкое воинское дело, вечно тревожная Граница. Человеку же нужен интерес к жизни, к завтрашнему дню, и без этого она превращается попросту в муку неволи. Но всего должно быть в меру и в свое время. Излишнее рвение, когда человек пытается как можно быстрее преобразовать жизнь свою и мир вокруг себя, приводят как правило к разочарованию и унынью, а само желание скорых перемен – в безысходность, ибо все слишком торопливое здесь встречает сопротивление самой среды жизни... да, той самой, которую нельзя сломить в одночасье.
– Ну, что такой невеселый? И давай без особой субординации говорить...
– Да так… Особенно-то нечему радоваться.
– Трудно было расставаться с друзьями?
– Тоскливо, конечно.
– А почему ты не демобилизовался с другом? Сейчас бы рядом шли...
– Нет, мне служить надо.
– А ведь мог бы и уйти с У Синем в мирскую жизнь. Попробовать там пожить, а если бы не понравилось – вернуться.
– Нет… – безучастный вроде бы, на этот раз Дин Лю резко мотнул головой. – Я об этом и не думал… Не думал, потому что считаю, что настоящая служба должна быть постоянной, без этих... без перерывов. А уходить-приходить для настоящего пограничника – это не то, наверное, неправильно. Не дело это.
– Для истинного – да… Тут ты очень верно рассуждаешь, – Инь Си одобрительно кивнул ему: что ж, уже одно это понимание дорогого стоит, это хороший результат хорошего воспитания и признак привязанности и постоянства. – И ты, конечно, понимаешь различие между мирской и служивой жизнью?
– Наверное, понимаю... В обычной жизни человек вроде как сам по себе, все время ищет, где лучше, приспосабливается как может... да, сам себе дорогу выбирает. А служивый – он по расписанному порядку живет, какой сразу избрал, по приказам. – И добавил заученное: – Согласно долгу и присяге, чести и совести.
– И поэтому мирской человек, обладая вроде бы огромной свободой выбора, пребывает в постоянном сомнении, в неуверенности и поиске смысла… А у нас, служивых, все просто и ясно. Наилучшим образом исполнить свой долг, служить делу, к которому призваны. К государственной важности делу.
– Так точно, – сказал Дин Лю, подтянулся.
Но ответил, как показалось Инь Си, без внутреннего убеждения, для проформы. Нет, не в настроении он был, и какая-то мысль, какие-то сомнения точили его.
– Что, трудно было расставаться с другом?
– Еще бы, – признался Дин Лю. – Мы же круглые сутки, считай, вместе были, все пять лет... Свыклись, всем делились. А теперь вроде как не с кем... нету таких, как он.
– Ничего. Главное, что человек этот есть, образ и облик его, и тогда неважно, находится ли он рядом или нет. И потому общение с ним, вольно или невольно, будет продолжаться. Ты же ведь знаешь, как он думает, как ответил бы на тот или иной твой вопрос, что ему понравится, а что не очень?
– Д-да... – не очень уверенно ответил тот и тут же поправился: – Да, знаю.
– Значит, ты можешь общаться с ним и теперь, и дальше.
– Правда?!. – Дин Лю удивленно глянул, он еще не совсем понимал, как это можно полноценно общаться с находящимся далеко человеком.
– Истинно так: с отсутствующим можно и даже нужно общаться и, скажу больше, даже спорить, ссориться там и мириться с ним – ну, как в обычной обстановке. Но, конечно, это не просто и не всякому дается, этому надо немножко научиться.
– А вы это умеете?
– Конечно. Да это не так уж и сложно, главное – самому быть искренним и понимать настрой ума и сердца собеседника. Поверхностно общаться – ну, в виде обычных воспоминаний и общих размышлений – умеет всякий. И ты тоже. А вот получать полноценный ответ, узнавать от него доселе тебе неизвестное – это уже другая ступень общения, тут надо уметь вживаться в собеседника, что ли. Вообще, в мире почти все имеет ступенчатую структуру – от простого к сложному, от однозначного к многозначному, и это надо осознавать и прикладывать ко всему.
– Как здорово! Я бы тоже так хотел!
– Ничего, и ты научишься. Я уверен в тебе.
– Скорей бы... – порывисто вздохнул юноша.
– Скорей не получится, – генерал Инь Си, видя нетерпенье его, снисходительно улыбнулся, узнавая в нем самого себя в гарнизонном отрочестве, и сказал ему, как некогда наставник Дин Хун, прямо слово в слово: – Всякое развитие не должно нарушать естественный рост, не перескакивать ступени, восхождение должно быть постепенным. А мысли, которыми ты хочешь объять недоступные дали, не должны быть обрывочными, не должны отрываться от тебя, заскакивать наперед туда, куда ты еще не дошел… Вот в чем суть. Они как твои щупальца, которыми ты ощупываешь пространство и время вокруг себя и впереди: пробуешь, прикидываешь, проверяешь и только потом переходишь сам...
– Пространство и время? Я как-то никогда об этом не думал...
– А надо думать. У них сложное взаимоотношение. Каждое время имеет свое пространство. И пространство меняется со временем тоже. Они взаимопроникают друг в друга... впрочем, тебе еще рано об этом говорить. Знай только, что существуют другие пространства и другое течение времен, нами, живыми, непостижимые, нашими ощущениями неуловимые...
– Как интересно! – увлеченно воскликнул Дин Лю. На его юношеском лице, всегда сдержанном и не по годам серьезном, появилась несвойственная ему восторженная улыбка. – И я смогу все это постепенно постигать и понимать?
– Сможешь, если по-настоящему захочешь. Главное, не спеша, постепенно, а не разом, никак не нарушая порядок постижения. Видимый, ощущаемый нами мир – это как бы внешняя ширма, за которой прячутся иные и, может, более истинные, чем эта, реальности, миры. Чтобы их постигнуть, надо очень глубоко проникнуться своим желанием узнавать, осваивать уже известное, открытое мудрецами – такими, как Лао Цзы. А это трудно. И, повторяю, никак нельзя пытаться перескакивать не только через ступени, но и от одного к другому. А у многих такая слабость проявляется в постижении нового: устают, наверное, и чтобы сменить впечатления и тем самым отдохнуть, они меняют предмет изучения... И в результате они лишаются целостного, объемного постижения и получают трудно увязываемые между собой, отрывочные сведения обо всем, без проникновения в глубокую суть вещей... ты понял? Проникать надо очень глубоко, чтобы вознестись к высшим истинам.
– Я подумаю. Я постараюсь это понять...
Всю жизнь и после…
Генерал остался доволен разговором с юношей, отметив для себя искреннее желание, склонность и даже, как ему показалось, особую предрасположенность Дин Лю к сложным размышлениям. Это как раз то, на что опирается вся духовная жизнь – которая, в конце концов, должна взять верх над заботами реального мира, над животным существованием.
А если у молодого человека нет этой изначальной тяги, интереса к самой сути, подоплеке сущего, то его просто невозможно вести по лабиринтам познания, требующим великого труда, многолетнего упорного и терпеливого умственного усилия.
И еще Инь Си очень сожалел об уходе У Синя. По каким-то едва уловимым признакам он еще в первые годы ощущал в нем некую незаурядность. Тот, несомненно, имеет очень немалые возможности и, казалось бы, более чем Дин Лю готов к сложному восприятию мира… Хотя все тут не так просто.
Странное существо человек. Бывает так, что внешне он весьма мягок, податлив, уступчив в мелочах, как бы даже безволен… Но когда дело касается главной его сути, он чрезвычайно стоек, даже суров и за внешней мягкостью обнаруживается внутренняя сила, воля, своенравие.
Таков этот У Синь… Маленького роста, тщедушный, вроде бы слабый. Но какой иногда волевой. Сам не захочет, упрется – его не стронешь с места. И не простая у него, судя по всему, сложится судьба. Очень уж своенравный, непредсказуемый.
Это видно и по последнему его решению уйти в мирскую жизнь. Сколько его ни готовили, ни уговаривали остаться при заставе – нет, не захотел, никого не послушался. Не понравилась ему военная размеренная и, что говорить, монотонная жизнь, а еще больше тяготился он навязанным подчинением чужой воле.
Что ж, может, он и прав, далеко не всякому она подходит. А там, в мирской жизни, не так ограниченной чужой волей, не загруженной чрезвычайными обстоятельствами, ему и в самом деле больше возможностей проявить себя. Хотя и там не так уж легко найти достойное применение своим способностям: при всей внешней воле, свободе это то же болото, которое может затянуть любого, даже самого незаурядного... и не такие пропадали, да.
А мы, наверное, просто привыкли к необходимостям службы, к ее однонаправленной, глубоко наезженной колее, на карьеру рассчитывая, и иной для себя возможности не видим, и потому обычная жизнь для нас – прозябание. И лишь в двух случаях жизнь выбилась как из военной, так и из чиновничьей колеи в незаурядное, великое – в судьбах двух Учителей твоих, преодолевших тяготение земного, обыденного, низменного.
Лао-Цзы, пожалуй, было потруднее состоять главным архивариусом правителя, чем командующему пограничным округом Дин Хуну, над которым в ежедневной деятельности все-таки никто не стоял, который свое начальство видел всего-то три-четыре раза в году, тогда как другу его при дворе требовалось всегда быть настороже.
Но рядом с ними тогда не сразу и словно оттеняя их достоинства, но преуспел весьма в жизни старый контрабандист Чжан Чжень – что ни говори, а тоже личность незаурядная в своем темном деле. И при жизни этот делец, надо признать, оказался намного влиятельнее и популярней Дин Хуна и даже Лао Цзы. Чрезвычайное богатство дало ему, наконец, множество возможностей и избыток той самой свободы, которой так не хватало ему в проведенной наполовину по тюрьмам молодости. Его радушно принимали во всех китайских государствах и даже упрашивали остаться жить у них. Но с логикой своей бесчестной жизни он так и не управился и умер хоть и в роскошной, но тюрьме.
Но что значит это сытое преуспеянье средь такого же бесчестного, сытого и продажного чиновничества? Много ли чести в нем? Стоит лишь вспомнить жалкий конец его, как все становится на свои места... Не жалкий, нет: то невнятное ему самому, какое-то инстинктивное раскаянье, посетившее его перед смертью, и оказалось самым достойным деянием в жизни старого удачливого контрабандиста Чжан Чженя.
Нет, все-таки очень несхожи между собой двое Учителей его, и удивительно, как их свела к единому учению судьба.
Если с Дин Хуном он сроднился сразу, еще с молодой поры, и настолько сблизился, что может теперь вызвать к общению почти без усилия, словно тот находится в соседней комнате, то с Лао-Цзы все куда сложнее...
Это еще и потому, что Инь Си чрезвычайно робеет перед ним, пред духом его, который чем дальше, тем предстает величественней. И прежде чем вызвать его образ, войти с ним в общение, он долго готовится и каждый раз мучительно волнуется. И это событие для него куда ответственней аудиенции у самого высокого начальства.
И вот снова накопилось несколько новых и сложнейших для него вопросов, по которым необходимо посоветоваться и с тем, и с другим. Самый важный же из них – это необходимость смены образа жизни. Ибо подходит время главного, высокого служения, которое будет трудно, а скорее всего и невозможно совмещать с обыденной службой пограничника, слишком это разные поприща.
Да, в обыденности многие вещи можно и даже нужно совмещать, человек – существо всестороннее и многогранное, и его это обычно лишь развивает, делает умнее и умелей. Но Высшее служение – это совсем другое дело, оно не терпит малейшей раздвоенности, а тем более противоречия, и требует наивысшего сосредоточения, требует человека целиком, безраздельно. И как тут быть? Но ведь и оба Учителя как-то чудесным образом сумели в свое время совместить службу со служением...
Поэтому пора выяснить некоторые обстоятельства.
И для этого надо определиться с преемниками по службе на границе. А она, при всей своей внешней простоте, имеет очень глубокий символический смысл. Поэтому-то в вопросе, кого оставить после себя, она требует высочайших согласований.
Преемником, если не будет возражений, он определил бы Дина Лю – как человека, которого еще можно было воспитать в истинном духе. Но он молод, и надо много времени, пока он пройдет все ступени необходимых должностей и дослужится до командующего округом. А так хотелось бы пораньше уйти в отставку и целиком заняться делом, к которому он призван через Учителей Вышней силой...
А есть среди подчиненных ему командиров очень неплохие пограничники, которым вполне бы можно было поручить округ, зная, что они не подведут, с честью выполнят свой долг; но все они – службисты, хорошие исполнители приказов и наследованных традиций, а хотелось бы после себя оставить нечто большее, лучшее... Чтобы в традициях оставался высокий дух подвижничества, завещанный Старым Пограничником, а не механическое повторение воинского обычая, чтобы дух этот обновлялся и тем самым имел бы достойное будущее. И это тоже его, генерала, служебный и нравственный долг, от которого не отмахнешься...
Что ж, придется и потерпеть, и наставить на тернистый и трудный путь этого юношу с живыми и умными глазами, готового принять все, что ты ему сможешь передать. А другого пути к вершинам Кунь-Луня нет – ни для тебя, ни для него.
Ощущение границы
Граница – удивительное место, где много таинственного и сакрального.
Да, Инь Си всю свою сознательную жизнь, считай, провел на границе, служа ей денно и нощно, но и он не может сказать, что досконально знает ее. И чем больше он узнает ее, тем больше обнаруживается в ней непонятного, таинственного и даже мистического, ничем не объяснимого и неизведанного.
Казалось бы, чего тут сложного, граница – это условная, условленная по договорам линия, разделяющая владения двух разных государств. Но по этой проведенной на местности условной линии проходит еще и нечто такое, что делит единое вроде бы пространство на два, по обе стороны, совершенно разных и даже враждебных мира, в которых подчас все-все иное. И не только законы государственные и обычаи народа другие, но даже время, даже и мысли по обе стороны границы текут по-разному...
Откуда и как, почему все мироощущенье людей, весь образ жизни по ту и эту сторону становятся разными? А порой и взаимоисключающими, как будто белое там здесь становится черным, добро – злом, счастье – несчастьем, а красивое – безобразным. И даже порой живое здесь считается мертвым там...
Конечно, разница эта проявляется и видна каждому в самых простых, поверхностных и очевидных вещах. Но если копнуть глубже или подняться выше, то обнаружится вдобавок столько тончайших и мельчайших деталей, сущностей и понятий этой разницы, что не хватит и человеческого языка, чтобы выразить или хотя бы обозначить их, разве что нащупать интуицией, да и то далеко не каждой.
Потому-то и нужны везде и всегда границы, ибо только они разделяют, разводят и расставляют по своим местам несовместимости, разности и противоположности, позволяя человеку хоть как-то ориентироваться в них, среди них. Поэтому и охраняют зорко границы издревле, ибо от их состояния, по большому счету, зависит состояние самого мира, его постоянства, незыблемости. Там же, где границы стерты или неясны, с угрожающей быстротою плодится всякая аморфность, неясность, неочевидность и неточность, а вместе с этим и всякого рода прохиндеи, ловкачи и мошенникои, устраивающие всякие свои темные дела, выдавая одно за другое, подменяя фальшивками истинное, обеценивая ценности, оборачивая все в свою пользу и делая карьеру... да, последователи Чжан Чженя, контрабандисты всех мастей. Для них нет понятия своего и чужого, родины и чужбины, а добро и зло для них лишь средства для достижения их нечистых целей. Такие выродки, паразиты заводятся во всех сферах жизни, но больше всего как раз в пограничных областях.
Ну, а выбравшись наверх, они начинают править государствами и народами, указывая им ложные, надуманные к личной выгоде цели и задачи, которые, конечно же, рано или поздно оборачиваются разладами и раздорами, бедствиями и войнами.
Но главная беда заключается в том, что они путем стирания, смещения и смешения границ вытесняют, преследуют и отстраняют истинных избранных, доброделателей, творцов во всех областях деятельности и познания, подменяя подлинное подложным, исключительное обыденным, а талантливое бездарным.
И всегда существовала и существует опасность, что контрабандисты всякого рода и вида в конце концов сговорятся меж собой, всех кого надо подкупят и захватят везде власть, приберут к нечистым рукам… Но что она, власть, всегда временная, преходящая. Куда хуже с границами, нравственными и всякими, и восстановятся ли они, вернут ли людям должное различение святого и низменного, великого и презренного, света и тьмы? Вот вопрос, далеко не праздный… И сохранятся ли, продлятся ли в поколениях истинные пограничники, знающие и охраняющие меру всего?
Ночное бдение
К предстоящему очередному ночному бдению генерал Инь Си готовился заранее и очень обстоятельно, каждый раз со сдерживаемым волнением, в ожидании чего-то особенного, значительного, какого-то из ряда вон выходящего события.
Так оно и происходило. И чем дальше, тем сильнее, тоньше и сложнее были переживаемые во время этих бдений ощущения, чувства, мысли.
В ночной темени, когда ты весь в приподнятом, возвышенном напряжении сливаешься с окружающим миром, перед тобой вдруг начинает открываться некое иное пространство со своею же иной, неземной и сложнейшей реальностью бытия, непривычной и непонятной поначалу, в которой ты пребываешь пока где-то с краю и во власти самых грубых еще, земных ощущений.
Но постепенно ты каким-то образом вдруг начинаешь слышать и осязать эту иную, параллельную реальность, словно ты уже на пороге ее замер и осталось лишь один шаг сделать...
Поначалу, в первые свои бдения он достигал этого порога лишь на краткий миг, как бы случайно, невзначай, тут же возвращаясь в свое, земное. Но затем он задерживался, застревал на нем все дольше, длительнее; и однажды ему будто дозволено было сделать тот шаг, перешагнуть порог – и он это сделал...
Странный и удивительный был этот мир, со своими непонятными закономерностями, не поддающимися подробному и точному описанию, ибо все там не имело даже четких очертаний и форм. Какая-то всеобщая аморфность, размытость, приблизительность царила там – так что звук вдруг каким-то образом начинал сливаться с цветом, при этом цвет исчезал, а сам звук постепенно становился чем-то материальным, вещественным... Одно переходило, переливалось в другое, ничего нельзя было толком выделить, зафиксировать в неком определенном состоянии, материализовать до земной вещности, ибо все там взаимосвязанным оказывалось, взаимоперетекаемым, сливающимся в единый мощный и величественный, какой-то грозный поток, несущий все и вся в некие неведомые пределы…
– Но что это?
Молчание. Нет ответа.
Только одно ощущение внятно, что это завораживающее и грозное видение является предвестником каких-то великих событий. Но каких?
Это будто бы образ и, одновременно, предреченье чьей-то судьбы… Но чьей, человечества?
И на это молчание тоже.
Что-то будет, что-то назревает…
Дано понять: назревает нечто такое, что явится началом, первопричиной величайших грядущих событий, которые низринутся с небесных вершин Кунь-Луня и грозовым потоком прокатятся по всему миру…
Но когда и как это случится?
Не скоро, дается понять… через несколько веков, да. Но продолжаться оно будет не одно и не два тысячелетия.
Эфир
Однажды во время очередного ночного бдения Инь Си по какому-то поводу, теперь уже забытому, удрученно подумал про себя: «Ох и неразумный я, ученик двух Учителей…»
– Нет и нет! Никоим образом, никак нельзя так думать!..
Он даже оглянулся от неожиданности, подумав, что это кто-то неслышно взошел на вышку – так громко и категорично прозвучал голос... ну да, конечно же – голос Дин Хуна.
– Бабат!.. – не удержался от возгласа изумления Инь Си; и тут же, оправившись, съязвил: – Оказывается, тут нельзя даже вольно подумать?!.
– Потому что нельзя мудрому утверждать всуе абсурдные, в корне неверные мысли... даже мысленно, да!Запомни этот совет.
– Но почему же? Это ж не изреченные вслух слова, а всего лишь мысль...
– Потому что они, эти неверные и вредные мысли, засоряют не только твою голову, но и тонкое пространство вокруг тебя, искажают эфир, а это очень нежелательно. Может быть, это еще не нарушение закона как такового, но грозит замутнением всего твоего мысленного, мыслительного поля, а это ни к чему доброму не приведет... Тебе нельзя считать себя неразумным, просто ты находишься на определенной, пусть не очень высокой стадии восхождения, и этого пока достаточно.
– Вон оно как, оказывается... Не только всю землю опутали всевозможными законами с запретами, но даже эфир... Что ж, нельзя даже и думать свободно?
– А ты думай, не нарушая известных тебе истин. То есть правильно, чисто думай.
– Да тут вся охота думать отпадет – если их читают, мысли...
– Читают, знают – и не я один... Эфир полон этими «ушами» всеслышащими. И потому не допускай заведомо неверных мыслей, ибо мысль иногда может материализоваться... А ты допустил, самое меньшее, три ошибки. Об одной я уже сказал. О второй я говорил тебе раньше, но ты, кажется, так и не услышал, не внял: у тебя нет и не было двух Учителей, а есть один – великий Лао Цзы; ибо чтобы быть Учителем, надо иметь свое Учение. И есть Наставник, которого ты утруждаешь повтореньем простейших – и несовместимых – понятий, то есть разницу между учителем и наставником... У каждого из нас свое дело.
– Простите, но разве я не могу про себя считать Вас своим Учителем? Ведь я так ощущаю, я в этом искренне уверен. И что с этого? Кому плохо от этого?
– Нельзя искажать истину даже в мыслях! Ибо с этого малого и начинается большой перекос в мышлении. И еще ошибка: пренебреженьем к себе, якобы неразумному, ты невольно умаляешь и нас. Человек, посвященный самим Учителем в Ученики, считает себя неразумным… каково?! Каковы же тогда у него Учитель с Наставником, куда они глядели, выбирая в ученики этого человека? Что тогда все их земные деяния, усилия?.. Упомянутые «уши» могут ведь и так понять. Не так все просто и безобидно, как ты считаешь.
– Простите меня великодушно, Наставник.
– Вот это другое дело. А простит нас – или не простит – та Вышняя воля, которой это дано...
– Если это возможно, можно мне задать один вопрос?
– Задавай, я слушаю.
– Вот я Вас могу свободно всякий раз мысленно вызвать, чтобы пообщаться, что-то узнать от Вас, и эта доступность – великое благо для меня. Но почему я не могу вызвать так же образ, голос Учителя? А у меня немало вопросов именно к нему. Я могу понять, что у него и кроме меня дел и забот полно, ему некогда разговаривать со мной, такой малостью. Но все же…
– Что ж, законный вопрос и, пожалуй, правильный и своевременный. Так вот, я отвечаю тебе… – Дин Хун замолк на мгновенье-другое, как бы подбирая слова, понятные собеседнику. – Перед тобой граница иного, сложного, многосферного пространства. Хорошо, что ты правильно ощущаешь его начало, окраину. Я нахожусь в ближней сфере, это мое место по Вышнему велению-назначению. А твой Учитель обитает подальше, поглубже, за несколькими непростыми сферами, куда тебе пока нет доступа. Но он, между тем, постоянно общается с тобою...
– Как?! Неужели? Но я же ничего не чувствую...
– Если ты не чувствуешь, то это совсем не значит, что такого нет.
– Ну, как же… ведь Вас-то я чувствую и слышу очень даже хорошо. Мы же с Вами общаемся даже на более высоком уровне взаимопонимания, взаимопроникновения, чем при жизни, в реальности.
– А не приходят ли порою тебе удивительные по силе мысли – совершенно нежданные, никак не связанные с тем, над чем ты только что думал, но очень нужные, крайне необходимые тебе? Мысли, которые можно назвать озарениями?
– Да, бывает, и нередко... Так это что же, выходит...
– Да-да! Ты правильно понял. Но далеко не все они от него, не умаляй себя. Это только помощь в том деле, которое делаешь ты сам. И за тебя его никто не сможет сделать.
– Теперь-то я понимаю, как мне иногда удается решать то, что казалось совершенно неразрешимым...
– Но думай и действуй сам, не уповай ни на кого, даже на меня. Все не так просто, как кажется, и не всегда мы можем помочь.
– Как хорошо, что вы у меня есть!.. – искренне и горячо сказал Инь Си и с удовольствием вдохнул холодный воздух предгорий. Про себя он уже давно отметил, что иногда во время общения с Дин Хуном как бы несколько уходит из реальности земной, перемещаясь в некое нейтральное пространство без света, без времени и расстояний, лишенное каких-либо ощущений, – и вседа с легким удивлением отмечал возвращение свое в служебную обыденность, будь то кабинет с камином на верхнем этаже крепости или вот эту площадку смотровой вышки.
Вот и сейчас, вернувшись в холодный воздух ночи, он будто очнулся. Стояла густая темень, нигде ничего не было видно. Облака наглухо закрыли небо, и нынче утренней зари, судя по всему, не увидишь. И он повторил:
– Хорошо, что есть.
– На то я и наставник, – отозвался собеседник, но уже голосом, звучащим будто бы в голове его, ученика, – чтобы быть рядом, в доступной близости и без особых усилия встречаться с тобой.
– Благодарю, вы придаете мне силы. Иначе бы мне, пожалуй, не выстоять тут всю бессонную ночь напролет. – И тут Инь Си пришла явно посторонняя, непрошенная мысль, в которой он поначалу усомнился: уместно ли спрашивать о том? А почему нет, ведь ситуация-то, в общем, схожая. И не выдержал, вполне понятное любопытство взяло верх, и спросил: – А как же было у вас при жизни, когда при ночных бдениях вы стояли на этом же месте? Вы тоже общались с кем-то оттуда, у вас был свой наставник? И куда он потом делся? Вы там встретили его?..
Спросил и тут же почувствовал неладное. Будто некая струнка лопнула с едва уловимым звоном, и наступила полная тишина. Инь Си с огорчением понял, что нарушил черту чего-то личного, границу дозволенного. Не стоило об этом спрашивать – нет, не стоило... Хотелось поскорее восстановить недостающие звенья в познании неведомого; но когда к нему, познанию, примешивается всякое бытовое, слишком личное, приземленное, оно всегда наталкивается на черту запретного... Нет, земные страсти отнюдь не помощницы в познании того, что лежит за пределами земного.
Тогда, в момент обрыва связи со сферой, где пребывал наставник, генерал Инь Си сразу почувствовал всю враждебную неприветливость этого мира и неприкаянность свою в нем: сырость и холод проникали даже сквозь толстые, из бычьей кожи подошвы сапог, а резкий ветер пробирал через меховую одежду, выгонял остатки тепла. И еще больше, казалось, сгустилась беспросветная ночь. А до утра было далеко, время тянулось нестерпимо медленно, нудно.
Он попытался было еще раз вызвать Наставника, вложив в свое желание искреннюю раскаянность, сожаленье о содеянном, но в ответ ему было молчание. И от нахлынувшего враз чувства одиночества и детской какой-то беспомощности он порывисто зашагал по тесной площадке – по кругу, получалось, и было это кругом тоски, такой же беспросветной и глухой, как эта ночь, как зарождавшийся в нем гнев и протест против этой грубой в своей одномерности, тупой действительности, обставленной всяческими запретами, ограниченьями и табу... тюрьма, иначе эту вселенскую несправедливость к человеку, да и ко всему живому, не назовешь! Выбраться бы, выломать все ее решетки, запоры и двери, вырваться на свободу, в иные миры, где дух раскован и всем правит разум!..
Он знал в себе эти горячие, яростные порой всплески бунтующей крови, этот вскипающий мгновенно гнев и протест – и не сразу, но приучился силой воли смирять, обуздывать его, иначе бед не оберешься от самого себя. И знал, откуда это в нем – от матери, его несчастной матери... Дикая степная вольница проявляется, просыпается иногда в хуннской крови. Видно, тесно ей в ограниченном каменными стенами крепости, служебным уставом и распорядком жизненном пространстве, вот и рвется порою на волю...
Бедная, несчастная его мать… Так и сгорела в своем горячечном протесте, в своей неземной тоске по сыну… Всего-то и не хватило, что китайской покорности и терпения.
Нечасто теперь Инь Си вспоминает свою мать, даже сознательно избегает думать об этом. Потому что каждое такое воспоминание дается трудно, с болью, а затем надолго поселяется в сердце горечь, непокой…
Ну, зачем, зачем она так губительно, так самоубийственно переживала? Если бы не эта хуннская кровь, она дождалась бы его, дожила бы до его заслуженного торжества…
Но как ни сожалей, а этого не случилось. Когда Инь Си торжественно вручили указ императора о присвоении ему генеральского звания, он первым делом с горчайшей нежностью вспомнил о покойной матери: не довелось ей услышать этой радостной вести и дожить до достойной, к тому ж обеспеченной старости.
Да, зов древних предков всегда проявляется неожиданно и чаще всего не ко времени.
Вот и теперь порывом ветра донесло до него нечто, от чего он вздрогнул всем телом. Он скорее почувствовал нутром, чем услышал ушами далекий-далекий, почти сливающийся с ветренным гулом тишины зов…
Инь Си весь напрягся навстречу этому неведомому, но чем-то до боли родному, в крови запечатленному зову. Да, это был далекий волчий вой, очень редкий в этих краях…
Впервые в детстве, примерно за год до принудительного призыва, он с матерью в горах собирали ягоды, когда она вдруг, что-то услышав, вся встрепенулась и подозвала его.
– Слышишь?! – спросила она его с непривычным возбуждением, блеснув синими искрами живых глаз.
– Нет, ничего вроде не слышу...
– А ты постарайся, напряги слух и услышишь.
– Да, слышу… – Инь Си различил очень далекие и странные звуки. Почему-то от этого стало не по себе, и он от непонятного страха прижался к матери.
– Не бойся! – возбужденно озираясь, шепнула мать, вся сиявшая какой-то непонятной и удивительной радостью. – Это – волки! Они наши предки. Говорят, мы в незапамятные времена произошли от них, от волков. Они удивительные, прекрасные, самые вольные на этой земле существа!..
– Что? Мы произошли от волков? Это правда?
– Да. Все люди, племена имеют звериных предков.
– А отец? Он тоже произошел от волков?
– Нет, предки отца жили далеко у южного теплого моря. Наверное, он произошел от рыбы... – Мать озорно засмеялась. – Похоже на то.
Инь Си тоже стало смешно, когда представил отца рыбой: длинной, костлявой, с маленькими узкими глазами...
С тех пор он каждый раз с особенным чувством вслушивался в эти далекие голоса. Волки всегда напоминали ему о веселой, уверенной в себе молодой матери и ее неведомых далеких предках – вольных степных Хуннах.
Но всегда, сколько он помнил себя, все вокруг давали понять или прямо внушали, что всякая связь с хуннами ничего хорошего не сулит и что от всякого хуннского наследия надо поскорее избавляться. Даже среди его родственников всё неладное в их жизни, начиная с разных мелочей и кончая крупными неприятностями, так или иначе связывали с материнскими предками, сваливали на них. Что тут было правдой, а что чисто китайской гордыней и неприязнью ко всем инородцам, понять было трудно.
Главное, в чем винили хуннов, был этот неуживчивый, дескать, во всяком сообществе и своенравный характер, их независимость. И потому их всегда пытались обособлять и выдавливать, если они не подчинялись общему мнению, отстранять, а то и травить клеветой и доносами.
А мать с удивительным упорством все же отстаивала свое, тем самым еще больше противопоставляя себя деревенской общине, ее грубым и подчас несправедливым правилам жизни. Зачем она это делала, было не всегда понятно даже для семьи. Но то, что она старалась быть правдивой и честной перед людьми и отстаивала справедливость, тоже видели, и потому многие побаивались ее и сторонились.
Этой своей железной волей мать полностью, считай, подавляла отца, так что он и не пытался ей противостоять и только иногда бубнил под нос свое недовольство, подчиняясь и все исполняя. Но в сердцевине своей отец, внешне напускавший на себя сговорчивость и покорность, на самом деле был совершенно иным, твердым во мнениях и старался до конца «сохранять лицо», не терять достоинства.
А Инь Си как раз эти его возражения матери крепко запомнил:
– Во всяком деле ведь есть внешняя, наружная сторона – и внутренняя, главная. Ведь важно не то, как ты выглядишь, внешне соглашаешься с противником или нет. Главное как раз то, что есть в тебе, внутреннее. Твои думы, твоя суть. Ведь внешне можно даже сделать вид, что покорился, и тем самым суметь сохранить себя изнутри...
Из этих его слов, противоположных материнским, исходила совсем иная позиция, иное жизненное поведение, которое влекло бы и иную судьбу – какую отринула мать… И какую бы дорогу выбрал Инь-Си, останься жить там?! Трудно теперь ответить на это. И хорошо, что служба на границе, ставшая судьбой, спасла его от ответа на этот не решенный до сих пор вопрос...
Зов предков
Удивителен и таинственен этот далекий волчий вой. Это и странное взывание какое-то, зов, и стенание, жалоба Небу и мольба...
И до сих пор каждый раз странное волнение, влечение охватывает Инь Си при этом далеком и родном зове. И всякий раз всплывает в памяти облик матери, навсегда оставшейся молодой, светловолосой и синеглазой, с тонкой горбинкой носа, по всем общепринятым китайским канонам – крайне некрасивой и даже уродливой, но для него-то самой-самой, до боли родной.
И сколько смыслов, иногда взаимодополняющих, а то и противоположных, взаимоисключающих, сколько чувств было вплетено в эти волчьи голоса... И жалобное стенание, взывание к состраданию, но одновременно и внятная тревожная угроза всему благополучному и сытому миру, замешанная на безысходности, на непонятной тоске. Причем тоска эта не тихая, смиренная была, а агрессивная, таящая внутри себя страстную силу разрушения всего и вся... почему, спросить, и за что?
– Что за странные такие звери – волки! – одним из долгих зимних вечеров вспомнила вдруг о них мать, прислушавшись к завыванию ветра. – Ведь нет другого такого зверя, который бы так себя... выражал, что ли, выплакивал. Кого они зовут, о чем и кому жалуются? Другие звери как звери, себя ничем стараются не выдать, а эти... Зачем извещают о себе весь мир?
– От них добра не жди, – тихо заметил молчаливый обычно отец. – Беду накликают – и на себя, и на других...
– Это почему же? – удивилась мать.
– Их же мало… Они и так пропадают. Да еще и злость на себя вызывают, разбойничают. Им бы не выть, а выживать потихоньку…
– Конечно, по тебе лучше всего всегда спрятаться, промолчать, хоть как-нибудь, а выжить... А зачем? – раздраженно бросила мать, обидевшись, видимо, за предков своих. – Зачем выживать – чтобы продолжить это подлое... не знаю, как сказать... это безропотное существование?
– Выжить – это главное, – тихо, но как-то несвойственно его смирному нраву твердо сказал отец. – А зачем? Ну, это другой вопрос…
– Нет, я не согласна! Червяком жить?! Я не хочу… не буду так жить!
– Ну тогда и не будешь жить... чего хорошего? – по-прежнему тихо, но упрямо сказал отец.
– Опять ты одно и то же! – бросила мать не просто гневный, а какой-то презрительный взгляд на отца, который сидел, покорно опустив глаза, будто не смея их поднять. – Я у тебя спрашиваю: зачем? Это же не жизнь – перед всеми покорствовать, ползать... Человек не должен так жить!
– А ради детей… Чтобы их поднять, надо суметь стерпеть все эти временные напасти. Глядишь, все это пройдет, образумится... образуется как-нибудь.
– Ничего не пройдет! Вместо этих чиновников да мироедов придут другие такие же, и ты хочешь детей на них оставить?
– А что сделаешь? Надо стерпеть. Ничего ж не вечно, все пройдет... Только бы перетерпеть.
– Нельзя так дальше, что-то ж надо делать! – как-то странно и страшновато, хищно сверкнула глазами мать. Ее широкие челюсти сжались, и что-то незнакомое, звериное проступило в ее лице. – Вон те же Хунны, совсем рядом, за границей – живут же как хотят, сами себе хозяева...
– Как... что ты такое говоришь?! – бедный отец растерянно оглядывался вокруг, в глазах его промелькнул страх. – Да за такие слова нас всех могут куда угодно отправить... Родная, опомнись, нельзя так говорить. Если себя не жалко, так пожалей хоть детей…
– И пусть! Но нельзя ж бесконечно терпеть! Обирают нас все кому не лень, издеваются... спины не разгибаешь, а все им мало! И все из-за таких, как ты, безропотных, покорных перед любым самодуром...
– Но что же делать? Ведь дети у нас. Их же надо как-то растить, спасать… Может, хоть они спасутся и смогут дожить до лучших времен. Не будет же вечно так плохо. Надо только как-то пережить эти невзгоды...
И тут мать, как подкошенная, упала на постель и зарыдала, завыла, да так страшно, что маленький Инь Си тоже в страхе заплакал...
Отец подсел, притянул к себе мать, приобнял и начал гладить ее по голове, приговаривая что-то успокаивающее, корявыми изработанными пальцами расчесывая ее растрепанные, вьющиеся по спине соломенные волосы…
Инь Си потом не раз вспоминал этот удивительный момент в их нелегкой семейной жизни, такой для него короткой, это семейное, несмотря ни на что, единение: мать, рыдающую в бессильном гневе, и отца, бережно разглаживающего ее волосы… И через всю жизнь пронес благодарность отцу за то, с какой великой любовью, нежностью и терпением относился он к матери, пусть и считали ее – совершенно несправедливо, убежден сын, – некрасивой, белой среди других вороной.
Хунские корни
Каждый, кто хоть сколько-нибудь имеет в своем происхождении хунские корни, довольно болезненно чувствует их. А вернее сказать, ему не дают забывать о них, так или иначе напоминая высокомерно о них, попрекая ими, ибо в неведомые глубины веков простираются непростые взаимоотношения кочевников с оседлым Китаем.
Вообще же, Китай изначально был многонациональным и за долгие века сравнительно спокойно и естественно сложился, постепенно слился в единый этнос, различия в котором если и были заметны, то не по национальному происхождению, а по условиям жизни в разных местностях. Утверждают, что этому способствовала единая письменность. Иероглифы можно было читать и понимать на любом языке, ибо они объединяли всех тем, что выражали не звук, не слово, а просто изображали вещи, самою мысль или действие.
И только Хуннское наследие в течение многих веков продолжало неостановимо кровоточить, болезненно отзываться во всех отношениях людей, беспокоить и ныть болью и безысходной, поистине волчьей тоской.
Дело было в том, что оседлый и относительно благополучно обустроившийся в плодородных заливных долинах Хуанхэ и Янцзы китайский этнос научился получать независимые от всяких погодных условий постоянные и неплохие урожаи и мог потому развиваться беспрепятственно. А весь кочевой уклад жизни Хуннов полностью зависел от причуд природы-погоды: будет в степи травяное и прочее изобилие – и у них наладится привольная, без особых забот жизнь; а будет засуха, джут-бескормица, племенная рознь или случится иная какая напасть – немедля надо спасаться и искать лучшие кормные места, где можно пережить худые, голодные времена.
Но главная-то беда в том была, что они время от времени вторгались в Китай и грабили что ни попадя – поначалу от нужды, от безысходности, а затем, освоившись в таких дармовых, считай, возможностях, уже и по привычке, по расчету.
И на них у такого могучего вроде бы Китая с внушительной по количеству, но пешей армией не было никакой управы, ибо она никак не могла угнаться за поголовно конными и очень подвижными Хуннами. Так что они могли делать все, что и когда хотели. Но китайцы нашли умный и простой выход из положения. Они договорились с ближними хуннскими родами, выделили им пользуемую землю и за очень солидную плату поселили вдоль своих границ – с обязательством их охраны, разумеется. Пограничным хуннам это ничего особенного не стоило, кроме стычек со своими соплеменниками – по-прежнему промышлявшими грабежом.
Наконец-то Китай вздохнул свободно, охрана оказалась вполне надежной. Удивительным же для хитроумных, но не особо приверженных договорам китайцев было то, что хунны-пограничники проявляли железную стойкость и верность принятому обязательству. Данное однажды слово для них было незыблемо и они его придерживались с простодушной дикарской честностью и упорством.
Со временем расселившиеся по границе хунны стали постепенно и костяком самой армии, приобрели немалое влияние, и оседлое их население еще долго оставалось обособленным, самостоятельным и подчас опасным меньшинством, тем паче что склонно оно было больше к воинской службе.
При всех внутренних распрях большого Китая, которых было множество, главной решающей силой нередко становились пограничные Хунны. Почти всегда выигрывал тот, на чьей стороне они так или иначе выступали – к счастью, чаще всего не участвуя в прямых кровавых столкновениях, а просто публичным объявлениям, кого они поддерживают.
Много, слишком много раз несчастный Китай то делился, то укрупнялся, соединялся и вновь распадался на маленькие враждующие государства. И как раз во времена этих внутренних войн сама необходимость заставляла держать северо-западные границы в незыблемости, ибо участие во внутренних распрях внешних Хуннов приносило бы, конечно, куда большие беды.
Все взаимосвязано в этом мире, и подчас самое что ни есть прямое действие дает совершенно противоположные результаты. Возрастание угрозы со стороны внешних Хуннов волей-неволей отвлекало на нее внимание участников внутренней распри, понемногу наталкивало, принуждало их к объединению усилий по защите границ, а затем и к воссоединению. Но это будет потом, не скоро и не сразу…
Дин Лю
После затянувшейся зимы быстро наступила весна. Вначале она пришла в долину, расположенную у подножий гор, и все в ней празднично зацвело, заиграло множеством оттенков белого и розового. Затем и горные склоны покрылись буйным разноцветьем диких фруктовых деревьев и кустарника.
Дин Лю запросился в отпуск. Он недавно получил первое командирское звание и щеголял в новом мундире.
– Ну, и какие же у тебя планы?
– Первым делом поеду в родную деревню, увижу мать, наконец, отца и брата. Побуду с ними немного, а затем поеду на юг к своему другу У Синю. Узнаю, как он там устроился. Да и вообще интересно все увидеть. Я же ни разу не был на юге...
– Вот и хорошо, съездишь, посмотришь новые земли, как там народ живет. А то у нас тут интересного мало.
– Нет, мне-то нравится здесь… Я намерен служить.
– Это хорошо! – поддержал, ободрил его Инь Си. – Для нашего брата, поверь, нет лучшего места, чем эта застава Саньгуань! Здесь все нам свое. Мы приписаны к ней служить всю жизнь, а возможно и после...
– После? Это как же? – удивился Дин Лю последним словам генерала. – Так долго?
– Да я просто оговорился… Ты потом это, потом поймешь… Дело в том, что настоящим пограничником может стать далеко не каждый, им становятся не сказать чтобы многие счастливцы, избранные из служивых. Поэтому надо понимать это и дорожить этой редчайшей удачей: избранностью. А прежде надо заслужить ее.
– Постараюсь, господин генерал. И потом, я же помню... – стеснительно, с некоторой заминкой ответил Дин Лю. – Я же помню то, что великие старцы напророчили... нет, наказали мне в темной комнате… И не могу, не хочу ослушаться. И всю жизнь буду служить здесь. Так что не беспокойтесь за меня, я вернусь обязательно.
– Что ж, верю, – только и сказал Инь Си, хотя впору было обнять с благодарностью своего воспитанника: не подвел!.. И невольно залюбовался им, его крепко сложенной фигурой, его волевым лицом, не оставляющем сомнения в том, что он говорит: да, это уже не юнец, а надежный ратный человек. – Одно тебе скажу на прощанье. Там, в мирской жизни, многое покажется тебе жестоким, диким и неправедным. И ты вот что… Ты не смей ни во что вмешиваться. Какую бы несправедливость ни увидел, не пытайся ничего исправлять… Если бы можно было, мы бы давно все исправили. Без тебя там разберутся. На то есть тамошние власти, пусть они и... А наше дело только граница. Помни об этом.
– Запомню, господин генерал, – сказал Дин Лю.
Уехал он с очередным купеческим караваном.
Генерал Инь Си как-то очень тонко почувствовал, что с его отъездом на заставе – или в нем самом? – проявилось ощущение некой неполноты. Это было, по крайней мере, странным. Таких юношей, как Дин Лю, было не так уж мало. Да и никогда он ничем особенным не выделялся среди сослуживцев, был таким же, как большинство: скромным, исполнительным, аккуратным. Даже как-то вот умел быть неразличимым в строю таких же младослужащих, слиться с ними, хотя всегда был, конечно же, одним из лучших.
А все это говорило о том, что в Дин Лю на самом деле растет, развивается крупная личность, с которой будет связано нечто большое и значительное.
И генерал был доволен той своей давней интуицией: значит, он не зря и неслучайно его выделил, обнаружил в нем дремлющее семя, из которого взойдет древо будущих крупных дел.
Бунт
А между тем заставу снова охватили тревожные предчувствия близких грозных событий – скоро подтвержденные предвестниками назревавшего бунта.
Весна и осень в жизни государств, по меньшей мере, странные времена года. По многовековым наблюдениям выходило, что многие важнейшие события, внешние войны или внутренние восстания, гражданские противостояния случаются в основном именно весной или осенью. Почему так? Никто не знает.
Возможно, в эти времена человек себя, свою жизнь вдруг начинает видеть совершенно иначе… под другим углом, что ли, в ином ли свете. И все бы ничего, если б от этого не было столько напастей и бед.
Вот и теперь жизнь, до этого протекавшая своим давно проложенным руслом тихо и покорно, даже вяло, вдруг без видимой на то причины закружила враз, забурлила, вздыбилась. Повода к тому, с какого все началось, уже никто и не помнил, да это теперь было уже и не важно. Потому что, раз начавшись, волнения и бунты охватили, судя по признакам, всю страну.
Сразу же прервалась связь с центром. Вдруг разом начались стихийные грабежи, а с ними и пожары.
Инь Си, не дождавшись распоряжений из генерального штаба, своим приказом по всему северо-западному пограничному округу объявил осадное положение, прекратил выход и дежурство нарядов на границе, распорядился всему личному составу закрыться в пограничных крепостях и ни при каких обстоятельствах не вмешиваться во внешние гражданские раздоры и противостояния.
Не успевшие убежать местные чиновники, богатые помещики, купцы с семьями запросились в крепости. Пришлось разрешить, впустить. Но это обернулось тем, что восставшие тут же осадили крепости с требованием их выдачи.
Волею судьбы генералу уже не раз приходилось наблюдать за подобными бунтами. Он заметил, что многое в них зависит как бы от погоды, от природных условий. Сколько было в них стихийного, случайного, столько и закономерного, предсказуемого.
Каждый раз, оказываясь в осажденной крепости, пограничники зорко наблюдали за всем происходящим, отмечая и записывая каждое действие повстанцев. Вершилось нечто дикое, ужас ничем не объяснимый: затюканные вечной нуждой, не смевшие даже головы поднять перед мало-мальски значимым старшиной, люди в одночасье становились разъяренными, лишенными разума хищниками, которые нападали на всякого, хоть в самой малости им неугодного, и совершали жуткие поступки, никак и ничем не оправданные, необъяснимые. Они не только нарушали устоявшиеся веками понятия о добре и зле, справедливости и законности, не только глумились над ними, но и доводили до абсурда, до бессмысленности все и всякие установления человеческие...
В юности казарменной своей он очень возмущался тем, что пограничники смотрели на все это вроде как безучастно, не предпринимая и малейших попыток вмешательства, какое строго-настрого запрещалось высшим начальством. Конечно, пограничники спасали кого могли, принимая в крепость, но и только. Видимо, главным доводом было не навлечь беду на заставу. По большому же счету на бунт смотрели как на стихийное бедствие: ну, нельзя же, в самом деле, остановить землетрясение или наводнение... Пусть уж все течет своим диким и бессмысленным чередом, придет время – успокоятся, и жизнь мало-помалу войдет в свое поразмытое русло.
Скоро так и случилось, жестокая мудрость эта подтвердилась в очередной раз.
С тыла подошли карательные войска и учинили жестокую и, как всегда, тоже бессмысленную расправу, особо не разбирая, кто и в чем виноват. Но, по сравнению с другими областями страны, излишеств было не столь много, ибо каратели опасались пограничников, к которым, как к третейским судьям, непременно обращались и находили защиту все несправедливо обвиненные, обиженные.
Инь Си с непередаваемой горечью следил за людьми, за их поведением в разных ситуациях... да, впору разочароваться в человеке вообще. Ведь всякий раз они не только без сопротивления почти поддавались расчетливой чужой воле, любому вожаку, но и сами с видимой охотой и удовольствием участвовали во всех событиях бунта: грабили и крушили, сжигали и убивали совершенно бездумно, во всеобщей помраченности, как будто не могли представить себе очевидных последствий, неминуемой расплаты и кары. И как только подходил карательный отряд, народ тут же принимал прежний покорный, безропотный вид, готовый сносить любые наказания, унижения и несправедливости...
Конечно же, государство Чжоу было неоднородно по национальному составу. Оно состояло из смешения множества разных по происхождению народов, каждый из которых так или иначе вносил свою особенность в общий характер и поведение объединенного, но пока еще не единого народа, которые по-разному проявляются и сказываются в жизни, особенно в крайних критических ситуациях. Но вхождение в Чжоу, как и во всех северных государствах, хуннского элемента одновременно и укрепило их, и внесло в их пределы семя бунта.
С одной стороны, как уже сказано, пограничные хунны смогли нейтрализовать прежде безнаказанный натиск своих степных соплеменников, и это в корне изменило и укрепило внутреннюю жизнь государства.
А с другой стороны, более независимые и свободолюбивые, да и боеспособные хунны, пусть и в подавляемом меньшинстве, являлись постоянным источником многих внутренних волнений, восстаний и межусобных стычек. Их участие на той или другой стороне часто бывало решающим. Поэтому их втягивали, как могли, во все распри и авантюры, ни одно противостояние не обходилось без них.
И хотя почти вся правящая элита страны уже так или иначе состояла из хуннских потомков, сумевших активностью своей пробиться на высшие посты, она предпочитала опираться все-таки на более покорное и надежное большинство южан, а сородичей своих откровенно опасалась, уважала за силу духа и тела и потому терпела. На них не распространялись карательные меры, применявшиеся против основного населения, но путем всевозможных препон и законодательных мер их не пускали вглубь страны, стараясь всегда поселить их в более суровых и отдаленных приграничных районах, где им и находилось основное дело охраны и обживания земельных неудобий.
И хунны ей, элите, платили тем же – недоверием и протестами, неприятием всякого насилия над собой. Все более размываясь в едкой китайской среде, они все-таки пытались обосабливаться, подчеркивая свою особость, требуя от властей учитывать свою ранее даденную исключительность.
А властям ничего не оставалось, как удовлетворять немалую часть их требований, ибо игнорирование несломленной хуннской воли могло обернуться неисчислимыми бедами.
В пользу невмешательства
Между тем общая жизнь, пересилив после бунта некоторый короткий упадок и растерянность, забурлила с удвоенной энергией, словно наверстывая упущенное. Люди вернулись к своим исконным занятиям – кто к земледелию, кто к строительному и гончарному делу, к иному какому промыслу.
О недавних трагических событиях избегали говорить, как о чем-то постыдном или неприличном – которое, самое малое, таковым и было.
И странно было видеть, как набросились люди на работу, исправляя преступно содеянное в дни бунта, восстанавливая разоренное и строя новое – как будто не было прежней постылости тяжелого однообразного труда, узаконенного разбоя и угнетения, будто явилась некая новая, воодушевляющая причина для этих работ, более тяжелых, пожалуй, чем раньше... Только так, наверное, и познаются преимущества мирного труда перед дурной свободой бунта.
Новые чиновники, присланные из других мест, быстро наладили свое дело – и они, по сравнению с предшественниками, были другими совсем, это заметилось сразу... Спокойными, даже внимательными к людям, явно желающими помочь им при возможности, не чуждыми справедливости. И прежней спеси, равнодушного высокомерия, корыстного отношения ко всему на первых порах как не бывало...
При этом, удивительное дело, все знали, что это такие ж корыстные и чванливые чиновники, прямые исполнители суровых законов, выколачиватели непомерно высоких налогов, которые пусть в других местах, но так же довели жизнь маленького человека до безысходности, и тот, отчаявшись, восстал и начал все крушить и ломать...
Но государственная воля и спасительное благоразумие взяли в стране пусть временный, но верх, заставили опомниться правителей. Налогов, в общем-то, меньше не стало. Убрали только слишком запредельные, крайние их ставки, ввели вдобавок множество послаблений в исполнение повинностей путем отсрочек, пересмотров слишком завышенных норм, с учетом суровых условий здешних предгорий, неурожаев и прочих нередких бедствий. Но, самое главное, приструнили чиновников, ограничили всевластье их и самодурство, учредили жесткий присмотр за всеми их действиями.
И тут выявилась единственная, может, польза от низового бунта черни: вынужденное им некое обновление всей государственной жизни, пересмотр некоторых изживших себя установлений ее, исправление грубейших ошибок и заблуждений в управлении страной. И все разом успокоилось, как это бывает в природе после грозы, разрядившей атмосферную спертость и напряженность, принесшей отрадное освежение всему обиходу жизни, то самое очередное обновление ее – до следующей грозы...
Сразу же, как только это стало возможным, пограничники выслали наряды, приступили к прерванной было охране границ. И в первые же дни было пресечено множество попыток по вывозу всяких награбленных ценностей. Возобновилась, наконец, и связь с генеральным штабом – и, как всегда, потоком стали поступать запоздалые указы правителей, военные приказы и рекомендации, в которых опытный командующий уже не нуждался, сам все вовремя решил и принял необходимые меры. И вот среди очередных присланных бумаг он обнаружил запрос о младшем командире Дин Хуне.
Это сразу насторожило Инь Си: значит, воспитанник его угодил в какую-то, скорее всего, неприятную историю. Обыкновенно пограничнику во время отпуска разрешалось иметь при себе казенный меч – для ограждения чести своей, что немаловажно. А того, кто с мечом, всегда стараются вовлечь в спорные дела. Ибо народ видит в нем представителя власти и нередко обращается к нему за помощью, со всякими своими проблемами.
Опытные ратные люди всегда убеждены: мирская жизнь – это иной, непонятный и почти чужой мир, и потому не надо, никоим образом нельзя в нее вмешиваться. Там порой такое понамешано, что не всякий мудрец или судья может с этим разобраться...
А тут честный и горячий юноша, считай – мальчик с мечом, да еще со стороны. Что он, ввязавшись в чужую дрязгу, может натворить, пытаясь восстановить справедливость с наскоку, по своему сиюминутному разумению? Скорее всего, лишь беду. Генерал вспомнил не раз слышанные споры старых служак по этому поводу:
– А что же надо было делать?
– Да просто отстраниться, отойти. Пусть бы там шло все своим заведенным чередом... естественным, можно сказать, путем.
– Ну, а как же справедливость? Пусть попирают справедливость на твоих глазах, как представителя власти? Если к тебе обратились, то это значит, что люди верят тебе и надеются, что ты по справедливости решишь их просьбу, жалобу...
– Да какая там справедливость?! И как ты ее увидишь?
– Ну, бывает же, что она очевидна...
– Не бывает! И знаешь, почему? Потому что у всякого она своя. И всякий видит ее по-своему. Получается, что каждый по-своему прав. А есть ведь еще и множество запутанных законов... и что, ты все их знаешь? И как, в таком случае, может посторонний человек с мечом решить все верно? Да никак.
– И что же тогда делать? Как быть?
– А никак. Просто нельзя вмешиваться, нельзя брать на себя роль судьи. Ты – военный, а не судья!
– Но это ж попустительство! Зло, которое ты видишь, должно быть пресечено!
– Да глупость это. Нельзя вмешиваться, потому что, не зная по-настоящему, кто прав, а кто нет, можно только усугубить дело.
– Вроде правильная, но все же, мне кажется, сомнительная мысль... Очень даже странно получается: видя, что творится нечто нехорошее, неправедное, пройти мимо... только из-за того не вмешиваться, что боишься ошибиться?..
Да, невмешательство – один из главных постулатов Учителя. По этому поводу горячий противник всякой несправедливости Дин Лю часто возмущался и спорил с ним. Но Лао Цзы был в этом непреклонен.
Несомненным было, что в жизни генерала Инь Си началось нечто новое – и в его восприятии окружающего, и в самоощущении.
Человек устроен так же сложно, как и окружающий его мир, и так же во всем не однозначен. Противоположности, противоречия натуры так и распирают его изнутри, а извне врываются вдобавок противоречия природной среды, и как тут ему быть? Трудно, почти невозможно сохранить цельность восприятия себя и мира вокруг. Раздвоенность так и преследует человека, каждое его действие рождает в нем же противодействие, на каждую мысль находится противоположная, и эти сомнения изнуряют человека, в вечной внутренней борьбе с самим собой, в постоянном противостоянии себе гасится весь жар души его... Потому-то и стремится человек к цельности, чтобы сохранить себя от угасания, укрепиться в духовной своей сущности, отстоять себя от раздирающих противоречий мира сего.
Инь Си тяжело вздохнул.
Как хорошо, как устойчиво и спокойно жилось ему в те времена, когда он пребывал в определенной, пусть и примитивной цельности восприятия бытия. Был только пограничным генералом, отвечающим за вверенный ему Северо-восточный пограничный округ.
А теперь, после посвящения в ученики Великим Учителем, раздвоение, а то и растроение личности стало повседневным в его жизни – не прямое, конечно, связанное с умопомешательством, нет, но не менее, может, обременительным для самочувствия. Что ни говори, а трудно сочетать службу со служением, трудно пребывать в разных ипостасях, одновременно быть и тем, и другим, совсем иным. Реальность бытия сочетать с ирреальностью мысленных построений, жестокие законы существования с нравственными требованиями сердца, доводы разума с видимой бессмыслицей жизни перед лицом неминуемой смерти... да, всё это сшибается в тебе, подавляя друг друга, взаимно отрицаясь, готовое отрицать и тебя самого.
Со временем он все-таки научился их разделять, понял, что в этом деле главное – уметь не смешивать разные вещи. Это очень важно, иначе все пожрет хаос. И сочетать их в себе, разделяя, – таким он видел требование бытия более высокого ранга, стоящего над одномерным, однозначным существованием.
Дивные сны
А началось все с того, что с некоторых пор ему стали сниться странные сны – причем с продолжениями... Ему мнилось, что он как бы отделялся от нынешней своей сущности, от самого себя, пересекая некую границу бытия и входя в иные, неведомые сферы, зависая где-то в них очень высоко над миром. При этом он совершенно терял земное ощущение своего тела и словно бы становился маленькой бесформенной и безразмерной частицей. Да, земля оказывалась далеко-далеко внизу, и висели близко к ней кучевые белые облака с тенями стелющимися, и можно было хорошо разглядеть знакомые изгибы рек, очертания лесов и полей. Издалека кучками светлых камешков выделялись две заставы – новая и старая, и хотя расстояние меж ними было в несколько ли, но так было далеко до них, что они казались расположенными почти рядом. И вдруг он внутренне ахнул, охватив сколько мог взором гористые очертания Кунь-Луня, который великим драконом извивался по лику земли и был так велик, что голова пропадала в обозреваемом пространстве на юге, а хвост на северо-востоке... Вот он каков, оказывается! А то на земле видишь только малую часть его и по ней пытаешься судить обо всем. И как верно дали название ему древние предки: Хун-Лу. Великий Хуннский дракон...
А затем он услышал, что откуда-то настойчиво кличут, зовут его: «Инь Си… Инь Си!..»
Он обрадовался тому, что, оказывается, и здесь его знают, признают по имени, – значит, он все еще именно Инь Си, а не безымянная и бесформенная, неопределенная частица, повисшая над миром...
И тут он услышал, как снизу раздались размеренные звуки то ли барабана, то ли бубна, а с ними появилось там и темное пятно какое-то, которое стало постепенно приближаться, увеличиваться, усиливая звуки. И различился шаман с развевающимися рыжими волосами, и вся его одежда усеяна была какими-то металлическими звериными и птичьими фигурками, которые как живые тряслись и бились на нем в такт бубна, устрашающе скалились и целились острыми носами...
Своими водянистыми глазами он впился в то, чем был Инь Си, и залился длинными и почти слитными песнопениями на незнакомом языке, сопровождая их частыми и глухими ударами о бубен. А затем он стал кружить вокруг него все быстрее и быстрее, и в этом вихре они стали вместе стремительно приближаться к земле – потемневшей, а следом вовсе скрывшейся во мраке. Все вокруг охватила тьма, и звуки бубна стучали в ней все громче и раскатистее, а затем загрохотали как настоящий гром. Совсем рядом засверкали молнии, пронзая пространство горячими огненными струями...
В этот момент словно некий вход раскрылся перед ним, и он закатился туда, маленький до безразмерности, и сразу почувствовал, как всё переменилось вокруг. Не разумея почти ни одного слова, он вдруг начал понимать сам смысл шаманского песнопения. А шаман чрезвычайно волновался и, оказывается, обращался именно к нему, стеная сквозь кровавые слезы, прося не держать обиду на него, ибо сам он такой же подневольный служивый, только в иной сфере: «Прости меня, брат, что обязан я сделать это!.. Из тебя вычленили то малое, что ты есть теперь, по великому предопределению по воле самого Всевышнего Тенгри для каких-то высоких целей. И теперь ты будешь внедрен, воплощен в Камень, стоящий на главном перевале Кунь-Луня... и не простой, а Пограничный Камень! Чти волю Всевышнего, а потому прости меня, брат!..»
– И как, сколь долго я должен буду стоять там, до каких пор мне велено нести каменную службу?
«О-о, брат мой дорогой, мне неведомо то... Я лишь исполнитель Вышней воли, я только слуга из низших – над которым надзирателей больше, чем над самым последним узником, а еще выше и больше повелителей из горних сфер. Одно только скажу тебе, служивый: трудное на этот раз назначенье досталось тебе... Очень трудное. Но ты терпи, брат, ибо терпеньем постигается истинное!..»
И он снова завыл и заплакал кровавыми слезами, закружился безудержным вихрем; и тут раздался невообразимый грохот, полыхнула молния – и он, Инь Си, мгновенно и непонятно каким образом оказался на кончике огненной стрелы... С ужасающей скоростью он понесся вниз, на Кунь-Лунь, вонзился вместе с молнией в огромный камень, в самое глухое нутро его – и остался в нем...
Настала беспросветная темень, страшная звенящая тишина; но вместе с ней наступил и странный покой. И в этом покое не было желанного спокойствия и уверенности, того, что он называл цельностью, а было ощущение некой подвешенности, зыбкости – и ожидание конца ли, начала ли чего-то вселенского.
Наутро Инь Си проснулся, к своему удивлению, в собственной постели – к удивлению потому, что очень уж реален был этот необычный и страшноватый сон, он помнил его весь, до малейших деталей. Все тело его было разбитым, словно его протащили на аркане по каменной осыпи пограничных предгорий... На обоих локтях кожа была разодрана и болезненно саднила, на правом плече и на боку тоже обнаружились ссадины, ушибы, покрасневшие припухлости, будто чем-то были ошпарены. Он достал из сундука бронзовое зеркало и, присмотревшись к помятому лицу, увидел, что брови и ресницы были явно обожжены, даже запах паленого волоса чувствовался...
Что за диво, думал он, неужто же мало им, вышним, испытывать не только душу мою, но и тело вовлечь в то, необъяснимое?.. И решил совершить обряд поклонения духам предков, заступников своих, и это было единственным, что он мог сделать в этой ситуации, поскольку молчал, несмотря на все попытки его поговорить, не отзывался и Наставник...
А продолжение не заставило долго ждать.
Это случилось ровно через неделю. Сон был в точности продолжением предыдущего.
Он снова ощутил себя в том, ему уготованном, качестве – камня, стоящего недалеко от пограничной линии, но, в отличие от наряда пограничников в засаде, на виду у вся и всех.
Странное это было ощущение. Будто он стоял лицом на запад и глядел только туда, вперед. Первым неудобством было то, что он не мог повернуть голову и оглянуться. Хотя каким-то иным чутьем знал, что там, сзади, простирается равнинная, со скудной растительностью засушливая степь и внизу виднелось небольшое поселение в два-три десятка хижин. Оттуда на перевал поднималась тропа, которая мимо него шла дальше на запад и пропадала там меж предгорных увалов.
Это была старая вьючная тропа, по которой возили всякие товары и ценности – отсюда вывозились разнообразная посуда, изделия искусных ремесленников и китайский шелк, а оттуда поделочные камни, реже драгоценности. Впрочем, жизнь такова, что спрос на товары часто менялся, какие-то из них становились более необходимыми, затребованными. Бывало, когда наступала засуха или голод – перегоняли скот, везли тяжеленные тюки с зерном. И много раз с запада вторгались конные банды, а то и войска: для всякого временно возвысившегося племени или народа вечный и сравнительно богатый Китай был, как и прежде, лакомым куском. Все торопились поживиться награбленным, но оно, видно, никому не шло на пользу. Ибо все вояки и грабители вскоре исчезали, даже и названья их забывались, великое забвение заглатывало их, стирая последние следы на земле.
И он, каменный истукан, именуемый людьми Старым, а иногда Вечным Стражником, тысячелетье смотрит им, пропадающим, вослед, словно пытаясь навечно запомнить их зыбкий облик.
Но была в его, Вечного Стражника, восприятии бытия одна странность: оно было как бы вневременным, «плавающим», готовым оказаться в любом прошедшем веке, в любом его мгновении...
Удивительно то, что так, казалось бы, нельзя воспринимать ничего из существующего. Ибо внешний вечно меняющийся, текучий мир и каждую его картину, вмещающую свой вид, свои цвета и звуки, возможно увидеть только тогда, когда она принадлежит к какому-то одному, конкретному мгновению времени, потому что уже в следующий момент возникает другая, пусть чем-то и похожая, но иная картина бытия.
А тут его восприятие прошедшего совершенно нарушало естественный ход вещей: он одновременно пребывал, ощущал своё пребывание во всех временах...
Он оказывался и в самом начале своего бытования как Стражника, когда еще только начинал осваивать свои «каменные» ощущения окружающего мира, и в то же время уже знал и видел всё, что произойдет перед его взором. Видел, как спустя несколько веков те же Хунны решили уйти на запад, как уже потянулись бесконечной вереницей их караваны и войсковые соединения на закат, в неведомые пределы земли, и знал, что уходят они в уверенности: когда захотят – смогут опять вернуться сюда, на родину, и никто не может им помешать в этом, такая в них была вера в собственные силы, в свое превосходство над кем бы то ни было.
Уже и тогда угадывалось в некоторых из хуннов сомнение в таком вот самоуверенном уходе в поиск лучшей жизни, богатых завоеваний. А многих других охватило непонятное волнение, даже тоска, и они с тревожным беспокойством оглядывались с очередного перевала назад, на Восток: да кто же посмеет не пустить их, в случае чего, назад?! Нет, если только захотят, они всегда смогут вернуться к родным просторам!.. А интуиция подсказывала, что это не обычная, всем привычная кочевка, что на этот раз – навсегда, навечно, безвозвратно... Они еще не знали, что Запад – это такая затягивающая бездна, что ушедшие туда не возвращаются никогда. Как говорилось у хуннов: «Барса кэлмэс»**…
О, бедные Хунны!.. Как болит до сих пор душа о них!
Что было удивительным, так это то, что даже его, ставшее в Вечном Стражнике каменным, сердце еще не утеряло чувства кровной связи с Хуннами.
В него как бы изначально запало и обосновалось где-то глубоко в сердцевине это маятное, ноющее ожидание ушедших – бессонное денно и нощно, зимой и летом из года в год, из века в век, оно было таким же вечным, как и сам он, Стражник. Главное, ведь он же знал, что уже всё, уже окончательно ясно, что никто больше не вернется… Столько веков прошло и еще пройдет, столько всякого произошло, что даже каменные тропы стерлись, реки русла переменили, древние города обратились в прах – и только он еще стоит, последний, кто помнит ушедших. Последний с хуннской сердцевиной и самый несчастный из всех Хуннов – самый стойкий, да, но последний.
А те, ушедшие, давным-давно пропали.
Растворились средь иных племен и наречий, несчастные, слились с чужими и чуждыми, сносили одежду предков, потеряли язык свой и лик, от привычек своих отучились и стали сами себе чужими – о бедные, о несчастнейшие!..
Нет, не может быть! – так говорило его ноющее каменное сердце. Кто угодно может раствориться и запропасть, но только не Хунны. Ибо они же всегда были сильнее всех своей железной волей, родовой гордостью, неколебимым упорством, и свобода, независимость от всех и всяческих уз и пут была их высшей ценностью... и кто бы мог им навязать чуждые обычаи, речь, облик?!.
На Западе они, должно быть, всех и вся завоевали, обратили в рабов своих и теперь в благоденствии великом сами остались там жить, царствуя над странами и народами. Да, так оно и есть, говорило упрямое сердце. Потому-то и нет их до сих пор.
Что ж, возможно. Но тогда почему же от них до сих пор нет никаких известий?
Даже ветер, приносящий вести со всех сторон, ничего не ведает о них. Если бы они где-то были, тем более в славе и богатстве, он обязательно бы узнал о них и рассказал Вечному Стражнику. Но ответ был один:
– Нет, никто и нигде о них ничего не знает, не слышал... Да, есть похожие на них, соломенноволосые и синеглазые, но они другие совсем и о Хуннах ничего не помнят.
– Но, может, их несчастье постигло – беспамятство? Не может быть, чтобы они забыли такое славное свое прошлое! Хотя в этом мире всё может быть, всё... А что же сталось с теми, кто остался здесь? Ведь были ж те, кто стали охранять границы Поднебесной, кто осели в этих краях. О них что известно тебе?
– Ведомо лишь, что те, которые остались, со временем окончательно потеряли свой родовой облик, по которым их узнавали. Соленая вода китайского моря растворила в себе пресную воду хуннской речки, в нее когда-то впадавшей. И сама речка выбилась из сил, источилась, пересохла... Может, беда была в том, что их своенравные и сильные женщины мало рожали, потому что лучших мужчин забирали на заставы, как в монастыри, отлучали от жизни семейной... Всё возможно на этом свете, всё...
Война и мир
А вокруг старой крепости заставы Саньгуань вместе с природной весною обновлялась и человеческая жизнь – мирная теперь, единая, единственная здесь для всех живущих, в трудах, горестях и радостях, без особых размышлений над смыслами ее. Бунт пронесся над Чжоу, нанеся огромные разрушения и на десяток лет вперед задав работу по восстановлению порушенного. Но к этому было не привыкать, главное – вся смута осталась позади, освободила умы, сердца и руки.
Да, это было нечастое в жизни государства время восстановления некой справедливости, вернее же сказать – законности, исполнения пусть и несправедливых в своем неравенстве, но все-таки законов, установленных всей предшествующей историей, всем немалым опытом власти одних людей над другими. Чиновников вынудили исполнять свои прямые обязанности, а всякий работный люд – беспрекословно подчиняться им. Только так можно было сохранить и усилить огромное сообщество людей, по высшему разумению собравшихся в единое государство.
Но надолго ли?
Инь Си тяжело вздохнул. Было горько сознавать, что так уж неладно устроена человеческая порода, что все это временно и ничто мало-мальски доброе не вечно. Впрочем, и злое тоже. Не вечны ни мир, ни война, и всегда они будут рядом: без войны нет мира, а без мира не будет и войны. Проста и глубока народная мудрость: в счастье всегда таится несчастье, а в несчастье сокрыта возможность счастья…
Наступал удивительный по своей красоте весенний рассвет.
Сначала робко, но затем все сильней и ярче разгоралась над предгорьями утренняя заря. Несравненным удовольствием были для него эти вдохновенные мгновения, это рождение светила – в особенности теперь, после вещих и, что говорить, страшных снов, где ощущал себя каменным истуканом, едва ль не тысячелетьями глядящим только на Запад... Нет, теперь он уже с иным чувством стал смотреть вокруг, обнаруживая своеобразие, неповторимость всех сторон света, всех ликов жизни, присущих им. И в эти мгновения пытливый глаз посвященного может различить в сиянии наступающего утра или в торжественный закатный час отражение, отблески иного, недоступного ни зрению, ни сознанию обыденного человека тонкого мира – таинственного и неодномерного в своей непостижимой реальности...
И он, ставший Учеником генерал, безмерно благодарен и Наставнику, и Учителю, приоткрывшим для него невидимые врата инобытия, иных сфер бесконечной жизни.
Он теперь понимал, что, оказывается, многие беды людей исходят из их незнания, а то и пренебрежения уже им даденым знанием об этом тонком мире, существующем одновременно и где-то рядом с земной грубой реальностью, более того – пронизывает ее и придает ей высший, мало кому из смертных доступный смысл. Да, главная и глубинная, осмысленная часть бытия была там – а здесь пребывало лишь его грубо материальное и, осознавал он, искаженное неведомыми и недобрыми силами воплощение, несовершенное, а средь людей и несправедливое, неправедное...
Но что же делать, если наш мир именно таков? Только постигать его истинную, исполненную смысла основу, ведь есть же здесь и добро, и человеческая любовь, и красота... Вон как светятся, играют нежно-розовыми переливами облака над восходящим солнцем, как окутаны белым цветением пологие предгорья и долина, как заливаются, поют на все голоса утренние птицы!..
Инь Си глубоко вдохнул прохладную утреннюю свежесть, напоенную ароматом цветущих долинных трав. Очередное ночное бдение его заканчивалось, надо было спускаться вниз. И тут он заметил одинокую фигурку человека, идущего к заставе по восточному тракту.
А был это Дин Лю, на возвращение которого генерал уже стал терять надежду: в жестокой неразберихе бунта, охватившего страну, всякое могло случиться, тем более с одиноким человеком в военной форме и с мечом...
Дин Лю похудел до неузнаваемости, одежда изорвалась, но меч, обернутый в тряпки, сохранил. Судя по всему, он ввязался в какую-то неприятную историю и, скрываясь, шел дорогами по ночам, голодая и ночуя где придется.
А все дело, скорее всего, в мече. Меч – это сила. Он может защитить, но он же иногда и подтолкнет к неправомерным и непредсказуемым поступкам. Не будь у человека обоюдоострого меча, все бы в истории обходилось, возможно, лишь кулачными разборками, не такими опасными…
– Ну, что случилось? Что-то натворил, зарубил кого?
– Нет. Только ранил. Я старался не убивать. Очень старался, господин генерал, но я не виноват. Я должен, обязан был заступиться за несчастных сирот, и вот… пришлось, иначе бы потерял лицо.
– Да, лицо-то ты сохранил... Но из-за этого тебе, возможно, поломают судьбу – ты подумал об этом? А ты же – избранный, как ты мог забыть это? И... кого ты ранил?
– Двоих. А один убежал. Это были полевые жандармы...
И коротко рассказал, как было дело.
– Что-то в этом роде и я подумал, когда на тебя поступил странный запрос, – крякнул с досадой Инь Си. – Сразу понял, что дело связано, скорее всего, с представителями властей, а это бедой чревато... Значит, если дело не затерялось, то скоро поступит распоряженье выдать тебя под суд. И отказать я не смогу... А потому надо опередить их. Так что вышлю тебя на северную, самую дальнюю нашу заставу. С ней из-за бездорожья связь редкая, и дело судебное, в случае чего, затянется... Вот там и подумай, стоит ли рисковать небесным предназначением из-за земного, преходящего... Собирайся, и побыстрей.
Когда Дин Лю ушел, генерал сокрушенно вздохнул: «Дай нам, о Тенгри, руку помощи! Нет, его нельзя отдавать ни при каких обстоятельствах. Надо ж было ему ввязаться в это дело... А всё это из-за нашей дурной хунской крови! Ощущение своей мнимой силы, превосходства постоянно толкает нас на то, чтобы везде пытаться установить сиюминутную справедливость, защитить обиженного и тут же наказать виновного... да, как в дикой природе, по-звериному. Всё мы хотим решить по первому позыву души, по настроению, и вместо торжества справедливости чаще всего случается необдуманная расправа, ошибочная, а то и противозаконная...»
Одним приказом он отозвал с повышением начальника дальней северной заставы, давно просившего сменить себя, а на его место назначил Дин Лю. В тот же день его снарядили и отправили в дорогу.
Но то ли завалено было чиновничество расследованием всех последствий кровавого бунта, средь которых проступок молодого пограничника выглядел совершенно малозначащим, заурядной дракой, то ли по иной какой-то причине дело толком и не начато было; и когда один из проверяющих, перебирая кучу своих бумаг, вяло поинтересовался Дин Лю, то получил от генерала ответ, что произошло простое недоразумение, не больше того, ибо тот давно не рядовой пограничник, а начальник одной из стратегически важных застав, которого в это тревожное время нельзя отвлекать от исполнения обязанностей по поводу недоказанных подозрений...
Чиновник с готовностью согласился с его доводами. Ему явно не хотелось заниматься этим мутным и сравнительно пустяковым делом.
Лето в упорных трудах пролетело незаметно. Несмотря на то, что из-за беспорядков запоздали с посевами, земледельцы получили два полноценных урожая.
По этому случаю устроили большой праздник. Его очень хорошо умеют организовать китайцы-южане. А хунны почему-то относятся к праздникам прохладно – равные, казалось бы, права на них имеющие...
Китайцы на праздники позволяют себе все, что не принято иметь в будние дни, будь то вкусная еда, долгие беседы, гуляния. Они действительно отдыхают и тем самым хотя бы частью восполняют то, чего не хватает им в нелегкой трудовой жизни. Умение скрашивать эту жизнь помогает им быть если не довольными, то терпимыми к ней, готовыми к долгим будням.
А хунны или, точнее сказать, имеющие явные хуннские корни в праздничные дни начинают, наоборот, тосковать, задумываться о смысле жизни, о своем незавидном положении и всяческих обидах и несправедливостях. И, конечно же, частенько возникает у них непонятное им самим, необъяснимое раздражение и недовольство тем, что есть.
– В чем же дело? Почему хунны такие беспокойные, такие непримиримые? – Инь Си много раз задавал себе этот вопрос и никак не мог найти ответа. – Почему все иные народы живут степенно, довольствуясь тем, что послало им Небо, каждый занимаясь своим делом жизни, а вот хунны этого не могут? Вечно им чего-то не хватает. Живут, терпят до поры до времени, а потом вдруг срываются с места – и несет их куда-то в неведомое... Или это древнее кочевничество сказывается в их крови?
В такие моменты Инь Си вспоминает, конечно же, свою мать – своенравную, сильную. Она всегда была недовольна существующим порядком вещей, всё было не по ней – возможно, из-за того, что слишком она превосходила всех, подавляла своим сильным духом, тяжелым нравом ли.
– Слава Тенгри, что у меня нет этих качеств. Иначе было б куда труднее жить, – с благодарностью, но и с горечью за мать думал Инь Си. – Но от нее у меня осталось беспокойство необъяснимое... да, боль за своих, за всех хуннов. И непонятная тоже, странная тоска иногда. Какая-то нечеловеческая, утробная – право, самая что ни есть волчья, от которой хочется выть…
Удивительно сильно порой в нем это болезненное ощущение своих корней – полуоборванных и потому словно кровоточащих еще... А с этим и неизъяснимая обида на весь мир неправедный, когда хотелось ломать всё, крушить, переустраивть его…
Даже и во сне, когда он мизернейшей частицей на острие огненной молнии был вогнан в камень, даже и в том всевременном состоянии сохранялась в нем память о своих корнях, ныла и кровоточила эта боль...
О хунской доле
Но что же Хунны? Какая движущая сила повела их на главные в тот момент пути-перепутья истории, ставшая и славой их, и бедой одновременно? Энергия этого движения вызвала великие потрясения по всему миру, опалила многие народы, заставив их бросить исконные земли и переселиться кто куда, – а самих Хуннов сожгла и развеяла, бесследно растворила в темных просторах Запада...
Судя по всему, источником этой славы и беды явилось изначальное ощущение своей незаурядной природной силы, а отсюда недалеко и чувство превосходства над всеми другими. А если бесспорно превосходишь, то почему бы и не повелевать ближними и дальними соседями, слабыми и неразумными?..
Была тут – не могла не быть – и беспокойная мысль их об изначальной несправедливости, неправедности мира. И они, Хунны, возомнили себя обязанными взбунтоваться против установленных свыше порядков его и восстановить эту попранную людьми и Небом справедливость...
Но зачем, зачем нужно было делать это, явно неисполнимое? И что это, как не гордыня, помутившая разум даже опытнейших хуннских старейшин? Жили бы по своему обычаю-преданию, взращивали новые поколения вольных людей, их степи широки и вполне для того достаточны, а иногда случающуюся бескормицу можно пережить и без великих трат. Нет, ослушались голоса мудрости в себе – и пропали, рассеялись...
И не первые они в этом бунте против небесных установлений, и не последние. И опять, он чувствует, назревает нечто подобное за горными перевалами Кунь-Луня, в Великой Степи – пусть и случится это через века. «Моголы»... откуда это слово, что значит оно? Да, назревает и рано или поздно, но неминуемо случится. Об этом никто в мире пока не подозревает даже, и какими еще бедами обернется из года в год, из века в век накапливаемый грех и непотребство в поведении и отдельных людей, и целых народов?
Инь Си что-то знает об этом, а что-то лишь чувствует – и всё благодаря даденной ему Учителем и Наставником удивительной способности пребывать в иных, далеких временах. В своих снах-воплощениях в каменного пограничника он видел, знал, пережил все это в самых разных эпохах прошлого, будущего тоже, которое уже сложилось и готово, когда придет время, свершиться.
И куда бы Инь Си ни проникал, кем бы ни был, но удивительным оставалось то, что хуннские его корешки всё равно ныли в нем и будто бы мешали, не давали слиться вполне с окружающим миром и его величественной историей, а порой и диктовали, навязывая свое – хуннское, нередко абсурдное. И вот его гложет детская, считай, неразумная, а на самом деле по-хуннски авантюрная то ли мысль, то ли мечта: «А нельзя ли вмешаться в эту еще только готовящуюся трагедию и суметь изменить ситуацию, сам этот мир, чтобы отвести от него очередную назревающую беду?..»
– Нельзя! Никоим образом нельзя!.. – тут же долетел до него откуда-то из ближней сферы неслышимый, непонятным образом уловляемый голос Наставника. – Это то, что они задумали и совершают, желая блага, – хотя, скорее всего, совершится как раз противоположное тому, чего они хотели... Ибо мир устроен не по их хотению и разуменью, а они этого не хотят слышать и знать. Не слышите? Что ж, поступайте как вам заблагорассудится, только не пеняйте потом на судьбу... Пусть, пусть же свершится то, что ими задумано, и то, что им суждено. Пусть, если они не знают разницы между задуманным и сделанным. Лучше всего предоставить их самим себе, не вмешиваться.
– Совсем устраниться?
– Нет, устраниться – значит, вовсе не действовать. А невмешательство – это действо, исполненное высокого смысла...
– Честно говоря, не ожидал я от вас такого, мой Наставник... Когда вы пребывали здесь, старым генералом в стенах старой крепости, то рассказывали мне, что не раз оспаривали, а то и высмеивали идею своего друга Лао-Цзы о невмешательстве, о всяком ненасилии. И вдруг мне говорите такое... Как это понять?
– А что тут понимать? Ведь сказано, что ничто не вечно. Все течет, все изменяется. Воды времени текут сквозь нас, вымывая одно, нанося другое... Но есть еще и разные уровни осознания законов бытия, и ты это успел уже прочувствовать на себе. Поднявшись на очередной новый уровень, видишь больше и дальше... что тут странного, непонятного? Я был прав там, на земле, где невмешательство неосуществимо, все мы там вмешиваемся в жизнь друг друга. А твой Учитель мыслью своей был уже выше земного, на уровне ином... Можно сказать, спорили не мы, а уровни: спорили, вроде бы отрицая друг друга, но на каждом новом витке ввысь подтверждая обоюдную правоту...
– Понимаю... вернее, стараюсь понять. Значит, отрицание рождает очередное утверждение, и ничего не прерывается, всё продолжается. Да, здесь есть над чем подумать...
И в который раз его взяло маленькое, но сомнение: он с кем разговаривал мысленно сейчас – со Старым Пограничником? Или все же с самим собой?
Но при этом, если даже всё думается только им самим, он чувствует близкое присутствие Наставника своего, и это подбадривает и укрепляет в мысли, что он все-таки на верном пути. Если бы еще и Учитель был так близко... Нет, надо почаще заглядывать в сундучок с рукописями и письмами Лао-Цзы, надо думать и думать над ними. И четче, глубже представлять себе, что бы ответил каждый из них на твои беспокойные от сомнений вопросы. Причем и вопросы эти формулировать по возможности точно, внятно, а не выносить в тонкие сферы на обсуждение сомнительные или непродуманные вещи, ибо и на это есть там свои запреты и допуски. И за соблюдением их, как он понял в своих пребываниях там, есть кому следить, строжайшее там есть недреманое око...
Думать про себя – это одно, но обсуждать низкие вещи в тех высоких сферах недопустимо даже среди своих, какими бы доверенными они ни были. И Старый Пограничник никогда, ни при каких обстоятельствах не теряет бдительности и частенько от этого остерегает его, молодого, оберегает...
Инь Си с горечью и одновременно с благодарностью вздохнул об ушедшем на иные заставы, к иному служению Наставнике. И о себе вздохнул тоже: тебя по-хуннски возмущает вопиющее несовершенство этого мира, его неправедность, несправедливость? Тебе то и дело хотелось тут же кинуться на его исправление? Но почти всегда этого не допускали обязанности службы, ты весь опутан, связан правилами, уставом, законами. И у тебя на глазах происходят всякие непотребства, а ты, вроде бы могущий многое, сильный, при мече, часто оказываешься бессилен что-либо изменить...
Но вот ты получаешь возможность обозревать иные, более высокие сферы бытия – и что же видишь?!. Что и там далеко не все совершенно, что и там запрет на запрете, и всюду надзирающие и охраняющие духи, всевидящие глаза, всеслышащие уши...
Но, кажется, он опять нарушает сейчас этими мыслями своими некие границы дозволенного. Ибо о таких вещах, наверное, нельзя даже и думать.
Да, сложно и многообразно, многопланово бытие. И наш, видимый мир – самая, может, нижняя и малая часть гигантской иерархии миров. В высшие же, наиболее усложненные сферы, тщательно охраняемые, допускаются только редкие избранные. Претенденты, как ему дадено понять, рассматриваются, изучаются, просвечиваются насквозь по всяким свойствам и возможностям человеческого разума и духа, порой даже самым неожиданным.И увидеться с Учителем, достичь его сферы – об этом даже и мечтать сейчас не приходится...
А Дин Хун, обитающийся в ближних мирах, занимается как раз пограничными делами между сферами – так можно было понять по некоторым его намекам. Что ж, судьба его продолжается и там, от нее, видно, не уйдешь.
Что ободряет, так это поддержка всяческая, помощь старших ему, Ученику; значит, и в инобытии вполне сохраняются прежние человеческие отношения, привязанность, тепло их. И с такими покровителями он не пропадет, не затеряется там.
Странным же было во сне-пребывании в камне, на страже тысячелетних караванных троп, то обстоятельство, что некие духи зачастую обращались к нему, именуя его Дин Хуном, и внутренний голос – или сам Старый Пограничник? – подсказал ему, что поправлять их не надо... Это и смущало, и льстило ему: неспроста, выходит, столько поразительных схожестей в их судьбах, и многообещающ путь вперед, в будущее. Как, угадывается, и у молодого начальника дальней заставы Дин Лю.
Волчья тоска
И опять его мысли – о Хуннах. Что о них еще скажешь, вспомнишь ли? Ведь не было на земле народа более чистого, более искреннего и душевного. Они же как дети природы жили. Что задумают, то и разом свершают. Без всякого обдумывания последствий, не зная, чем и как это отзовется…
Если бы они были, как другие, самым что ни есть посредственным, обычным народом, то, может, ничего бы с ними и не случилось. Ну, набегались, навоевались бы где-нибудь поблизости – и успокоились, стали бы жить, как у всех, жизнью по преданию-обычаю.
Вся беда в их какой-то необыкновенной, неземной силе духа. В этом они всех превосходили многократно. Зачем, ну зачем Бог-Тенгри дал им такую возможность испытать себя? Она-то и погубила их.
Добрейшие души, свободолюбивые сердца, они надумали везде восстановить справедливость, наказать порок, устроить нравственный порядок.
А это великое заблуждение таило в себе великие опасности и потрясения.
Бедные Хунны…Так говорят о себе они, малым остатком доживающие по северо-западным границам китайского царства, то ли жалея себя, то ли с иронией...
Но тогда, в достославные времена, они никогда и ни при каких обстоятельствах не были бедными Хуннами. Ибо всегда, за крайне редким исключением, жили они широко, в достатке, а многие и богато, не то что китайцы в массе своей. Это, пожалуй, вошло в обычай – не прозябать в нужде, а искать всевозможные пути для обретения достатка, нестесненности в прожитке. А потому выработался в них вольный, нетерпимый к малейшим ограничениям и даже временным трудностям характер.
Вот эта нетерпимость, непримиримость с тем, что они сами считали недопустимым, недостойным для них, и повлияла решительно на их собственную судьбу. Она повлекла великие несчастья не только для других ближних и дальних народов, имевших хоть какое-то соприкосновение с ними, но и для себя тоже.
У всякого народа существуют свои житейские и исторические предпочтения: то, что нравится, по сердцу ему или, наоборот, не по душе, не принимается, что вызывает особую неприязнь. Но далеко не всякий народ сразу же принимает решение идти войной на носителей негодных, по его мнению, обычаев и привычек, а тем паче для восстановления должного, якобы, порядка и справедливости в чужом дому, для искоренения чужих непотребностей и грехов...
Так, у Хуннов крайнее чувство отвращения вызывало даже то, что китайцы по нищете своей не брезгуют, едят гадов всяких непотребных, змей, насекомых и прочую дрянь, что, по их убеждению, недопустимо для человека. И это, казалось бы, чисто житейское неприятие входило в число главных причин их грабительских, в общем-то, набегов на приграничные провинции Чжоу, терзавшие несчастных китайцев много веков подряд и только усугублявшие их нищету, так что тем, хочешь не хочешь, приходилось есть что попало, никак не «образумились» они...
А затем до Хуннов дошли верные известия, что западные народы-негодники торгуют людьми, что там царит дикое рабство, преступное, по их разумению, злодейство, противное воле Божества.
Их праведный гнев был так велик, что Хунны тут же поднялись в великий поход против осквернителей человеческой нравственности и вышних божественных установлений. Они решили навести везде там порядок, завоевав и проучив безбожников, наставив на путь истинный тамошние народы. И снялись с родных степей, ушли – и не вернулись... Что с ними сталось? Куда они пропали-сгинули? Нет, вряд ли они могли проиграть битвы, потерпеть поражение – искусные в военном деле, выносливые, мужественные. Всё говорило о том, что они попросту растворились в безбрежном Западе, в чужой и враждебной среде, стали частью иных, новых народов – что-то привнеся в них, но утратив себя…
В этот день их общего решения еще ведь ничего страшного, необратимого не произошло… да, трагедия еще в зародыше, а в душе некая, несмотря на уверенность в своей правоте, смута. Некое неясное ощущение грядущей беды, общей и для якобы спасаемых, и для самих спасителей.
Еще можно всё остановить… Просто отложить, не начинать сразу задуманного – чтобы дать время здравому смыслу. Но нужно ли, и где он, здравый смысл, во всех якобы великих начинаниях человеческих? Если и есть, то не так уж и много его... Может, пусть уж свершится то, что должно непременно случиться, что задумано не в кругу старейшин, но свыше, что предопределено…
Одни за другими наплывают видения страшного грядущего: целые народы, потерявшие свой облик, впадшие в беспамятство, отринувшие корни и, как проклятые, снова и снова открывающие старый, обрекающий их на бессмысленные повторения мир...
Еще можно остановить, отвести назревающую беду… Но беда ли это? А может, благо? И кто вообще из людей может знать или хотя бы догадываться о целях, преследуемых вышним провидением?
Впрочем, не твое это дело. Не вмешивайся в вышнее даже мыслью, пусть все идет своим путем. Ибо высшая мысль, тебе доступная, говорит об одном: что все предопределено…
А твое дело – знать и держать границы. И здесь, на земле, и в инобытии тоже, ибо для тебя нет ничего важнее границ.
Новое назначение Старого Денщика
Старый Денщик ушел тихо, можно сказать – без стука закрыв за собою дверь, до самого последнего дня без малейших нареканий и с удивительной четкостью неся свою службу.
И командный, и рядовой состав так привык к нему, к его незаметному и в то же время незаменимому присутствию, что никто даже не задавался вопросом: а сколько же ему лет-то?
А было ему без малого девяноста лет – однокашнику Старого Генерала и Великого Учителя. Над ним иногда посмеивались, называя его посланником, а то и наместником Дин Хуна. Он ревностно следил за исполнением устоявшихся за многие десятилетия ритуалов несения службы, за неукоснительным соблюдением традиций, взаимоотношений между командирами и подчиненными.
Несмотря на его более чем почтенный возраст, смерть старого пограничника стала для многих полной неожиданностью, даже потрясением. Для них он был как бы частью заставы, самой среды окружающей, воздуха ее, и с его уходом словно что-то большое, значимое изошло из старых стен крепости, оставив всех перед совсем иным, новым временем. Да, с ним бесповоротно ушло старое, всем привычное время...
Он всю жизнь, со времен Дин Хуна был денщиком командующего округом и постоянно находился при старой крепости, не считая кратковременных командировок в тыл или, наоборот, в разведывательные заграничные поездки. И только когда Дин Лю был назначен начальником дальней заставы, он напросился поехать с ним. Буквально выпросил, вымолил разрешение у Инь Си на это, и генерал весьма неохотно согласился, понимая, как необходим опыт старого служаки молодому командиру на новом месте. За многие годы он привык к его постоянному, вроде бы и незаметному присутствию рядом, к его точной, а порой и упреждающей распорядительности. Пришлось потерпеть много неудобств из-за его отъезда, потому что другие на его месте казались совершенно бестолковыми.
Месяца два назад пришлось его отозвать.
Старый Денщик был чрезвычайно доволен и поездкой, ибо успел помочь Дин Лю многое наладить в службе дальнего гарнизона, и тем, что был срочно отозван именно самим главнокомандующим округа, ведь это подтверждало его незаменимость и востребованность.
И вот Старый Денщик отозван дальше – уже инстанциями куда более высоких сфер бытия, на новую службу...
Он возлежал в кипарисовом гробу, вытянувшийся как на параде, строгий и не по-старчески стройный, куда-то пропала проявившаяся с годами сутулость. У него было серьезное и сосредоточенное лицо, в котором угадывалась некая приподнятость, словно он тщательно скрывал свою радость от долгожданного нового назначения. Возможно, так оно и было.
Что и говорить, горько было расставаться со Старым Денщиком. Ибо он был свидетелем и соучастником всех знаменательных и незабываемых моментов жизни пограничного округа, заставы, да и самих многих пограничников.
Похоронили его рядом с Дин Хуном.
Когда об уходе Старого Денщика в мир иной сообщили в штаб пограничных войск, то там никак не могли найти его документов. Оказалось, его по ошибке давно списали там, еще со смертью генерала Дин Хуна. А он служил и служил, по текущим спискам состоял на довольствии, начислялась ему зарплата. По главным документам человека не было давно, а он продолжал служить десятилетиями. И ни сам он, ни в генеральном штабе не знали об этом. И это оказалось своеобразной удачей, ибо узнай о том какой-нибудь дотошный штабной начальник, его давно бы демобилизовали. А у него, кроме заставы да сослуживцев, ничего и никого не осталось, даже некуда было бы уйти. И была бы это немалая беда для него. А так получил возможность спокойно дослужиться до высокого небесного призыва...
Но все-таки думается, что тут не обошлось без некоего вышнего вмешательства. Во всяком высоком деле оно, похоже, присутствует и незаметно так подправляет, направляет ход событий куда надо. Но об этом средь людей не принято не только говорить, но порой и думать, да и вообще слишком уж задерживать внимание на чем-либо мистическом, потустороннем – даже и для избранных. Возможно, затем, чтобы человек избранный максимально пребывал в естестве, не рассчитывая на внешнее влияние, помощь.
Да и все, что касается связей этого мира с иными мирами, видимо, тщательно контролируется. Так оно и должно быть. Это настолько тонкая и сложная взаимосвязь, что для охраны ее нужны не земные, а куда более бдительные пограничники. К ним, похоже, и отбыл Старый Денщик.
Хотя генерал Инь Си, зная давние близкие отношения Дин Лю со старым служакой, сразу вызвал его на похороны, но тот все равно на них не успел.
Дин Лю долго стоял у могилы, с трудом сдерживая непрошенные слезы. Деликатно подождав в стороне, генерал тихо подошел и положил ему руку на плечо.
– Жалко... так жалко его! – выговорил Дин Лю, угнувшись.
– А его не надо жалеть. Наоборот, надо завидовать ему.
– Почему? Да и чему тут завидовать-то?..
– Он сумел достойно завершить свою земную жизнь. И теперь не исчез, не пропал, уж поверь, а получил новое назначение и пребывает в иных сферах.
– Тогда, получается, что он не совсем умер... ну, если пребывает где-то?
– Нет, для этого мира он, конечно, умер. Его в прежнем виде, в прежнем земном облике уже нет и никогда не будет. Но мир-то крайне сложен. В нем ничего бесследно не исчезает. Мы вот под этим камнем закопали только его земную износившуюся оболочку – тело Старого Денщика. А душа, дух его, перейдя в иное состояние, пребывает в другой, недоступной пока для нас сфере.
– Тогда, может быть, он ушел к Старому Генералу – дальше служить?
– Не знаю; но, наверное, всё не так просто. Главное то, что он где-то там есть, и не в бездействии.
– Хорошо бы так думать...
– Думай. Тебе надо многому учиться. Преодолевать ступени познания, которые даются человеку весьма трудно. Это уже не просто служба, а служение высоким истинам.
– Я буду очень стараться, учитель.
– Не называй меня учителем, – Инь Си с горечью вздохнул, глянув на соседнюю могилу Старого Наставника . – Я пока всего-навсего простой пограничный генерал, каких много. А смогу ли когда-нибудь назваться учителем, суметь нести эту ношу... Нет, мне это неведомо.
– А я очень хочу стать учеником вашим! И готов денно и нощно подниматься по ступеням познания, чего бы ни стоило это.
– Что ж, это хорошо. И я, признаться, очень рассчитываю на тебя, Дин Лю. Придет время, – задумчиво добавил он, – и ты, надеюсь, сможешь научиться одновременному пребыванию в разных ипостасях. И, возможно, сможешь даже общаться с нашим Старым Денщиком...
– Нет, но как здорово! И вы уже это умеете? Вы общаетесь уже с Дин Хуном и... и даже с Лао-Цзы?..
– Нельзя об этом спрашивать. Не надо. Везде и во всем есть свои законы и границы допустимого, которые нельзя преждевременно переступать. Поэтому вот тебе первое правило: сдерживай свое праздное любопытство и никогда не спрашивай запретное.
Дин Лю за прошедшее время еще подрос, вытянулся, а главное, явно возмужал. Да, уже мужчина, командир пусть небольшой, но заставы. Полная самостоятельность вместе с ответственностью налагает на человека неизгладимую печать. Иначе стал рассуждать и думать о сложных вещах, хотя некоторая юношеская наивность еще проглядывает в нем. Но ему нельзя там долго оставаться, глушь и однообразие службы могут притупить в нем лучшие устремления. Надо ему постоянно менять место и вид службы. Он должен успеть пройти многие, самые разные ступени служебного продвижения, чтобы получше узнал людей, понимал не только механизм, но и стратегию пограничного дела, и сумел управлять затем и всем округом.
Где-то через год переведем его заместителем начальника в другую, более крупную заставу, а это уже иной опыт, иные задачи. Да, чтобы уметь руководить – надо уметь подчиняться... Затем начальником одной из основных застав. Куда направить дальше – подумаем, посмотрим. Но он обязательно должен пройти, освоить навыки тыловой службы, обеспечения и доставки оружия, продовольствия, одежды. Затем год-другой пусть побудет в должности моего заместителя по разведке и прогнозированию, вот где есть развернуться всем способностям ума. Здесь он будет видеть и оценивать всю ситуацию на границе в целом, предугадывать действия противной стороны, всех и всяческих нарушителей, и предлагать методы противодействия им... Главное, чтоб этот парень оправдал его надежды. Но в этом он почти не сомневался: его надежда была лишь частью выбора тех «старших», как он называл их про себя, что разглядывали парнишек в темной комнате...
Инь Си удовлетворенно хмыкнул: что ни говори, а интересно прогнозировать, заранее формировать будущее, восполняя в нем недостающие элементы, касается ли это отдельного человека или всей пограничной службы. Это придает уверенность, продляет смысл всех твоих стараний и устремлений. Будущее обязательно должно просвечивать сквозь лес ближних проблем.
– Ну, а как там живет У Синь, твой однокашник? Чему собирается посвятить жизнь? Чего хочет добиться?
– У Синь, когда я посетил его, пребывал в очень сильном сомнении...
– Вот как?
– Да, он стоял перед выбором. Поначалу хотел идти по торговой, купеческой части – поездить по свету, увидеть другие страны, познать мир в его разнообразии... Но все же после долгих колебаний решил подготовиться и попытать счастья на экзаменах, чтобы стать чиновником.
– Что ж, это будет вернее. Потому что торговый человек вряд ли когда сможет вернуться к обычным человеческим ценностям, тем более – к высшим. Для него все в мире – товар, даже сам человек, сами человеческие взаимоотношения. Все имеет определенную цену, причем относительную, абсолютных ценностей там нет: что-то дорожает, что-то обесценивается, смотря по востребованности, ситуации... Всё мерять на деньги – это, конечно, ужас для мыслящего человека!
– У Синь боялся, что не выдержит экзамен.
– Ничего, главное тут – упорство. Провалится один раз, другой, третий... Но на пятый-десятый раз сдаст обязательно.
– У меня опять, кажется, неуместный вопрос... – помня выговор, неуверенно сказал Дин Лю.
– Ну, ладно, спрашивай, – добродушно усмехнувшись, разрешил генерал.
– Про строгость экзаменаторов ходят всякие небылицы. Рассказывают, что даже великий Лао-Цзы много раз проваливался на экзаменах... Это правда?
– Да, это правда. Учитель действительно не раз проваливался.
– Надо же! Тогда как же быть простым смертным?
– А ты не торопись делать преждевременные выводы. Экзамены, как всякое дело, имеют две стороны, а вернее – двоих: сдающего экзамен и принимающего. И отрицательный результат не всегда означает незнание сдающего. Может, не очень часто, но бывает, что экзамен показывает как раз глупость, незнание предмета, а то и чванство, гордыню или самодурство принимающего.
– Даже так?! – искренне удивился Дин Лю. – Бывают и такие?
– Всякие бывают. А тебе пора перейти от одностороннего, одномерного, плоского видения мира к сложному, многомерному восприятию. Ибо даже этот кажущийся некоторым людям простым и ясным мир чрезвычайно сложен, его надо видеть в глубину. А ведь существуют еще и другие миры, иные сферы, недоступные обычному человеческому восприятию! Много чего мы не видим, не слышим и не чувствуем...
– Но как бы хотелось!..
– Глупый, самоуверенный человек склонен к упрощению и готов отринуть все то, чего сам не видит и не слышит, хотя видимый и слышимый мир – лишь малая толика реальности. А реальность не перестает существовать от того, воспринимают ее или нет.
– Да, тут надо много постараться...
– Но никогда не забывай одно «но». Глупец любит упрощать, так ему легче жить; а иной излишне мнительный, наоборот, склонен все усложнять – часто для того, чтобы пустить пыль в глаза, – и сам погрязает в сомнениях, и других запутывает. Умный человек всегда должен держаться золотой середины. Мой наставник Дин Хун, лежа на смертном одре, сказал: «Главное – не упрощай сложные вещи и не усложняй простые». Вот так-то.
– И как же определить эту «золотую середину»?
– О-о, это сделать порой нелегко. Только долгим терпеливым служением, работой ума и сердца можно этого достигнуть. В этих понятиях нигде нет очерченной точной границы. Потому-то и непросто жить человеку. В сложной нашей жизни иногда приходится каждый раз по-новому определять меру правды и кривды, добра и зла... – Инь Си долгим испытующим взором посмотрел на Дин Лю и, помолчав, спросил: – А ты твердо решил остаться на службе?
– Конечно, господин генерал. Мне хватило времени для размышлений.
– Что ж, хорошо. Настоящий пограничник тот, который без особых сомнений посвятил себя границе. То есть выбрал дело и смысл всей своей жизни.
– Да, я не то чтобы смирился с предназначеньем своим... Нет, я сам хотел, и безоговорочно принимаю призвание, которое мне определили еще служители той... темной той комнаты.
– Но это – на всю жизнь, без остатка… – веско сказал, пристально глянул ему в глаза Инь Си; и добавил: – А пожалуй, и после…
– Ну, что же, – как-то по-стариковски тяжело вздохнул Дин Лю. – Если всю жизнь прослужим, то, наверное, можно и после.
Последний пограничник
Как просто и глубоко, сам того не вполне еще понимая, он выразился: «Можно и после...»
Ему, только начавшему свой земной путь, предстоящая жизнь кажется настолько долгой, протяженной в дальнюю даль, что «после» пока не имеет для него своего истинного значения.
На деле же далеко не всё так просто. Это он по незнанию, всуе так говорит, в его возрасте и у Инь Си было подобное ощущение времени, самой жизни. Теперь же, когда перед ним открылось столько прежде недоступного, он понял, что и сам совершенно изменился.
Теперь, когда навязчивые сны обратились мучительной и одновременно манящей реальностью присутствия в разных сферах и временах бытия, когда жажда познания иссушает горло, он в полной мере ощутил истинную цену многих вещей. Многих, но еще далеко не всех, еще столько впереди таинственного, прекрасного, непознанного...
...От ощущения бесконечности развернувшихся перед тобой пространств веет холодом некой пропасти, небытия. И одновременно – призыв оттуда и твой отклик на него, влечение к неведомому, к тайнам будущего в той же мере, как и к сокрытым тяжелым пластам прошлого, ибо и времени-то нашего там нет... Стоишь безвременным Каменным Стражем, обращенным на запад, и что тебе век или тысячелетье. Всё, что было и будет, сплетено струями в единой реке вечности, над которой распластался торжествующий, широко раскинувший огненно-кровавые облака закат. И вечно уходящая в него, на Запад, вереница всадников, уверовавших в свою правоту и право нести людям нечто справедливое, единственно верное и нужное всем, и острая, какая-то щемящая тоска по ним, родным, заблудившимся в этой своей правоте, в чужих холодных просторах, и сгинувшим... Безвозвратна даль времен, бесчисленны ушедшие в нее, бесполезно ожиданье их возвращения.
Стоит Каменный Страж, и ливни веков омывают его, ветры времени наносят пыль бессвязных и скоропреходящих новостей, ропот молвы и дым давно прогоревших смут. Летняя жара обжигает его до каления, зимняя стужа сжимает так, что потрескивает, крошится каменное нутро его, и сыплются песчинками помалу, истекают из него, как в песочных часах, годы и десятилетья, осколки столетий отслаиваются и опадают к подножью, трещины змеисто ползут, подтачивая, разрушая понемногу монолит его...
Он стоит на самой кромке перевала. Упадет вперед – покатится к враждебному западу – нельзя, это же заграница. Опрокинется на спину, покатится назад – это будет еще хуже – отступление. Надо бы суметь упасть на правый бок и удержаться в маленькой ложбинке…
Неужто падет он когда-нибудь, и не станет тогда в земном мире никаких границ?
Не о том ли говорил некогда лопоухий паренек-пограничник, ставший потом светочем Поднебесной? Говорил об очевидной абсурдности разделения единой земли, единого океана и единого неба какими-то совершенно условными, а зачастую и меняющимися по воле завоевателей линиями... Граница – это всегда вражда, отстранение, отчуждение между людьми, и служит ли она истинному человеческому благу?
Или Истина всегда двояка, и есть в ней как отрицание, так и утверждение? И граница – это в реальности благо и зло одновременно, одинаково необходимые условия для существования вообще? И как бы мы различали добро, не ведая зла, и наоборот?
Но неужели и впрямь возможно в грядущем время, когда между людьми, народами не останется никаких границ, не будет никаких стран, войск, крепостей и застав, и все будут мирно и добрососедски жить на единой земле, не деля между собой воздух, воду, почву, само вечное Небо и богов в нем?
И тогда, может быть, исполнится затаенная, глубоко запрятанная где-то в недрах подсознания мечта каждого из них, ныне с оружием в руках стерегущих Пашню от Степи, – стать Последним Пограничником.
Перевод с якутского Петра КРАСНОВА
_________________________
* Акшин (кит.) – миг, мгновение равное 1/20 секунды
** «Барса кэлмэс» - тюрк. букв. «ушедший не вернется»