ГРАНИЦА. Хунские повести. Продолжение

СЛУЖБА. Повесть вторая

Перевод с якутского Петра Краснова

1. Продолжение

Старого генерала, согласно его завещанию, похоронили у дороги, поставили большой необработанный камень из красноватого гранита с синими разводами, чем­то напоминающий грубоватый облик самого покойного. Надпись на нем гласила: «Все имеет свой предел, границу – там, где кончается одно и начинается другое. Но её надо охранять, чтобы не смешалось свое с чужим. Я посвятил всю свою жизнь охране границы и не жалею об этом. Сохраните границу!..»

И через немногое совсем время вдруг неожиданно умер и Чжан Чжень, хотя до самого последнего дня был вроде еще крепенький, и если чем и болел, то какой-то тоской; а в одно утро не проснулся, чем удивил – сам того, конечно, не желая - многих. И его похоронили здесь же, но только по правую сторону старого тракта, да так, что эти могилы оказалась напротив друг друга, а между ними как граница пролегла вымощенная кремнистыми булыжниками дорога. Памятник старому контрабандисту соорудили дорогой, из темного отшлифованного мрамора, специально привезенного издалека. Надпись на нем словно спорила с извечным, пока живы были, противником. Она гласила: «Всю жизнь я перемещал ценности через закрытые границы. И тем, я думаю, обогатил обе стороны. Я познал свободу без границ, и неволя не могла омрачить это. И потому ухожу довольный прожитой жизнью...»

Предсказанье старого генерала начало сбываться сразу и с какой-то даже поспешностью, словно торопясь наверстать нечто упущенное, - и, как казалось, вопреки всем реально сложившимся обстоятельствам... Ну, кто такой был Инь Си? Один из многих молодых начальников небольшого пограничного участка. Но высшее командование округа обратило внимание именно на него и стало настойчиво продвигать его вверх по служебной лестнице. Всего за три каких-то года он успел побывать в командирах разных подразделений, заместителем начальника заставы, а затем и самим начальником главной заставы Сань Гуань. А шесть лет назад, в 33 года, его назначили командующим северо-восточным пограничным округом. Хотя в его продвижении, если разобраться, не было ничего такого уж странного, если учесть здоровое рвенье его и решительность в пограничном деле, готовность взять на себя ответственность в самом сложном положении – ну и, конечно, не одна рука в верхах, не один внимательно его сопровождающий глаз средь сослуживцев-приятелей покойного генерала…

А нынче Инь Си девятый уже раз совершил обряд поклонения учителю. Значит, до главного события – приезда сюда великого Лао­Цзы - остается ровно год.

Рос быстро, да, но и много трудностей пережил Инь Си за эти девять лет... Бессонным трудом,  большими усилиями, а все же удалось держать границу на замке.

Но, оказалось, труднее всего терпеть изо дня в день повторяющееся тупое  днообразие – да, из месяца в месяц, из года в год... Случилось то, о чем предупреждал старый пограничник: «опостылеет служба, а ты терпи…»

Инь Си терпел, но искал какое-нибудь средство против этой изначально присущей службе напасти; и неожиданно, как показалось ему, нашел выход из однообразного хождения по кругу: решил пойти не пассивным путем терпеливого ожидания, а активным поиском смысла. Тем самым, он выбрал путь не долготерпеливых китайских предков своих, а совсем других – Хунских, своенравных и непокорных.

Дело это более чем давнее, совершенно запутанное, спорное. С одной стороны, следование тому, о чем древние южане говорили так: «Всему свое время. Не вмешивайся в течение того, чему все равно суждено свершиться: не торопи, не сопротивляйся и, главное, не избегай, не уклоняйся, а готовься принять неотвратимое испытание таким, какое оно есть. Даже если свершится великий потоп, пройдет время, вода спадет, обозначатся новые берега, русла проток и притоков. Надо только суметь дождаться...»

С другой стороны, все нутро восстает против такого безропотно­примерного поведения, лишающего человека всякой воли сделать выбор. Если существует у него осознание ценности своей жизни, то как он может не убегать от опасности, не сопротивляться явному насилию!?. И, в конце концов, как разумный человек может до такой степени полагаться на слепой случай, на неизвестное провидение, на простое везение, наконец? Даже считающиеся здесь дикими их предки Хунны и Тюрки с их великой верой в Тенгри, по которой судьба каждого еще до рождения записывается на каменных скрижалях, мгновенно среагируют на любую угрозу не только на их жизнь, но и на малейшее посягательство на их свободу, обычаи, быт, на свое мнение даже.

Другое дело, что с их горячностью и безоговорочностью суждений не стоило бы, может, на многие вещи так быстро и однозначно резко реагировать, ибо из­за этого делалось порой много такого неумного, необдуманного, чего не следовало бы делать. Но что есть, то есть, таким сложился их характер за многие века кочевой жизни. Возможно, что именно та суровая природа и кочевой образ жизни сделали их такими, резко огранил все черты их родового лица, все душевные свойства и привычки, и с этим ничего уж не поделаешь.

Вообще же, северяне и южане – это теперь два совершенно разных народа с почти что противоположными во всем ценностями и направлениями как житейской, так и высокой мысли. То, что для оседлых южан является добродетелью, для северян­кочевников подчас – бесспорное зло.

А жители Чжоу по оседлому образу жизни, по языку хотя и близки к южанам, но по крови-то в основном произошли от северных соседей, и это смешение во многом несовместимых и взаимоотрицающих начал, похоже, и предопределило все их внутренние и внешние характерные противоречия.

Но, странное дело, по сравнению с маленькими и щуплыми южанами эти крупные от природы, статные великаны из Чжоу совершенно проиграли тем во всем. Ибо в Чжоу все южное стало общепризнанным каноном красоты, сообразности и меры - в общем, принятой всеми нормой, которой все руководствовались, подражали или, по крайней мере,к какой  стремились приблизиться.

А все северное однозначно отвергалось, считалось некрасивым, даже неприличным, признаком грубости, дикости и некультурности.

Такое отношение к северянам сложилось не только из-за высокомерия южан, но и как следствие постоянного враждебного напора, вековой агрессии соседей с далеких северных  степей и ответной враждебности и неприятия. Нет, совместная жизнь северян и южан в течение многих поколений свела их внешнее различие почти на нет, не сразу и отличишь. Их разделяло то, что жители Чжоу, освоившие азы земледелия и давным-давно перешедшие на оседлый образ жизни, охотно старались перенимать все южное, однако оно с трудом и в основном плохо прививалось к их характеру, ибо нравы, обычаи, язык и культура Чжоу все­таки оставались в основе своей произошедшие от Хуннов...

Прошла, наконец, унылая сырая зима, особенно давившая своими метелями, холодом, вселенским неуютом. Но весна нынче наступила резко. Стоило всего несколько дней подуть теплым южным ветрам, как сразу обнажились склоны гор и весело потекли мутные ручьи первовесенья.

Генерал Инь Си любил приходить в крепость старой заставы. Все, что совершается здесь, кажется более значительным и обстоятельным. Даже думается здесь иначе, чем где бы то ни было. Получается, что на мысли влияет даже сама обстановка, глубоко продуманная планировка старой крепости, с башни которой открывается совершенно неповторимый вид величественных вершин Куньлуня.

Инь Си мог бы часами смотреть на эту почти неземную красоту, если бы не занятость. И, странное дело, в такие моменты в голову приходили совершенно нездешние, не связанные земным необыкновенные мысли, словно Некто навлекал их на него, насылал… И этот безликий Некто в их незримом общении то становился выразительнвм горным склоном, то устремленным в небеса кипарисом, то тучей с грозовыми проблесками, он отовсюду здесь смотрел на него стооко, с огромным пониманием и, казалось, посылал ему целые сонмы чувств и странных ощущений. Таких ощущений, которых нельзя ни понять, ни определить, ибо они ни на что не были похожи. А человеческое воображение, с горечью понимал он, работает в основном только на близком подобии, схожести... А если этого нет, то из нагромождения невообразимого, невнятного душе он выбирает себе лишь то, что хоть чем­то ему напоминает уже знакомое.

И сейчас, в сей именно момент, этот Некто в образе старого генерала Дин Хуна вошел в комнату на башне. Да, он любил когда-то, при жизни, тоже стоять вот так у окна и смотреть на всегда меняющийся от времени дня ли,года, но вечно неизменный облик Куньлуня.

Инь Си не оглянулся. Ибо даже обернувшись, он,конечно, никого не увидел бы. Но он ясно ощущал незримое присутствие своего наставника. И то ли показалось, то ли в самом деле в комнате распространился  аромат смол, которые иногда предпочитал жевать генерал, и даже будто послышался характерный скрип старого кресла под грузным телом – там, у камина, где предпочитал он сидеть в последние годы и глядеть на огонь.

Нет, оборачиваться не стоило. Он знал, что все равно никого не увидит на пустом кресле перед холодным камином. Но и чувствовал, что учитель здесь и готов, и хочет мысленно с ним разговаривать.

Так на чем мы остановились?

Я уже не помню, учитель, ибо мы не останавливались, а каждый день по-своему продолжали начатый разговор...

Во­первых, не однажды уже прошу тебя, не обращайся ко мне так... Я не учитель. Я – генерал, причем старой грубой закваски, где мне до учителя, до учительства... Я бывший командующий, а ты – нынешний. Поэтому  мы с тобой будем общаться на равных.

- Нет, извините, но я не могу ощущать себя равным Вам.  Вы мне передали, при всем Вашем желаниии смогли передать лишь часть своего опыта. Ваш опыт куда больше и всегда будет старше моего, а мой – всегда производный от Вашего. И какое равенство может быть между изначальным и производным от него? Я не могу стать самостоятельным, независимым от вас, как часть не сможет быть независима от целого, и никакого равенства, значит, быть не может. Иначе разрушилась бы связь поколений, чего пока, хвала Небу, не произошло. Я Ваша часть, в меру сил Вас продолжающая, то есть ученик Ваш и горд этим... А ученик до конца жизни остается им, пусть даже и учит других, своих уже учеников.

Что ж, ты научился мыслить в одиночестве. Ведь начальствованье – это одиночество, да. Ты можешь сколько угодно выслушивать других, соглашаться с подчиненными или нет, что-то брать из их предложений или даже целиком заимствовать их – но решение-то, а значит и ответственность на себя, принимаешь ты один… Да, логика в твоем рассуждении есть. Но ведь нас всё учит, надо лишь уметь учиться. Камень на тропинке, о который все спотыкаются, – и тот учит, и надо бы счесть за лучшего наставника весь мир, какой он ни есть... Кстати, а истинный твой учитель Ли Эр сейчас вот, в сию минуту, золотой лопаточкой чистит свое ухо... А вот его глупый слуга на серебряном подносе вносит ему чашечку какого­то отвратительного отвара... фу-у, какая гадость! Не знаю, что тошнее: старый этот идиот себе на уме или отвар, который он несет… И в этом весь Ли Эр с его непонятными причудами.

Вы думаете, это причуды?

А как расценить то, что вот уже полвека он держит около себя на службе этого дурака? Конечно, дураков много, но такого, какой у него, ведь даже нарочно не сыскать. И пьет, вдобавок, из его рук всякие гадости...

Видно, делает он это неспроста.

-  Ну-ка, ну-ка… Я тоже это подозревал. И почему же, по-твоему?

Ну, я могу только гадать, как и Вы... Такой слуга ему нужен, наверное, как образчик, скажем, не глупости, нет, а простоты... Такие простецы видят мир удивительно цельным, как дети, и порой спроста скажут о нем такое, что и завзятым нашим мудрецам не сказать, не понять. Мир одновременно и очень прост, и чрезвычайно сложен, и истинному мудрецу надо видеть его в двух этих противоположностях. А отвары… Помимо их полезности, о которой мы можем только догадываться, они нужны ему, возможно, чтобы ощутить контраст между полезной внутренней сутью их и внешней, на вкус, отвратностью. Или разницу между крайностями, скажем, между приятными и не очень...

А ведь и верно… Молодец! Как я до сих пор сам не догадался об этом?! Да и меня-то, неотесанного, грубого во всем пограничника он, видимо, держал за друга тоже неспроста... или нет? Да-а... Мне даже как-то неприятно стало – подумать так...

О нет, мой наставник, он был и остается Вашим другом…

  Тут Инь Си все же обернулся и увидел то, что должен был увидеть: пустое кресло перед холодным камином. Он  подергал веревку звонка, какой висел на первом этаже и  звук которого из­за дальности и толщины стен здесь был совершенно не слышен.

Вскоре в двери возникла фигура старого Денщика. Он вошел совершенно неслышно, словно не открывалась скрипучая заржавевшая дверь, будто он просто прошел сквозь нее; и быстро растопил заранее заготовленными сухими дровами камин.

Дин Хун, показалось, с удовольствием хмыкнул даже, увидев своего слугу-сослуживца. А выглядел старый Денщик неважно. Соломенные волосы совершенно побелели, некогда синие глаза до того обесцветились, что почти не выделялись на желтоватых белках, вся его высокая, статная когда-то фигура с годами порядком усохла. Он стал ниже будто, но военная осанка еще держала его прямым, подтянутым.

Инь Си явственно представил себе, как старый пограничник довольным взором проводил своего Денщика:

Ничего, он еще послужит...

Да уж конечно! Ваш Денщик хоть куда...– позволил себе сыронизировать Инь Си.– У него вся карьера впереди.

Совершенно верно ты сказал – сам того не зная. Его главный час наступит через год.

Да? – Инь Си смешался на какое-то мгновение, не успев сообразить, что же будет через год. И не сразу до него дошло, что через год сюда прибудет сам Лао­Цзы... Но какое к нему, великому Учителю, имеет отношение старый  Денщик, он так и не смог понять.

Через открытое окно, выходящее во внутренний дворик крепости, доносились короткие и резкие окрики командиров.

Инь Си, до этого стоявший у противоположного окна, нехотя оторвался от величественно-строгой картины гор, неторопливо прошелся взад­вперед по скрипучим половицам, затем подошел к южному окну. Двор был полон «юными разбойниками» нынешнего призыва, которые только начали  проходить первичное обучение и пока еще не  допускались даже на кратковременные дневные дежурства.

Сейчас их обучали древним навыкам совместного действия, когда множество людей одновременно и одинаково делали одно и то же движение. В этом, казалось бы, самом простом действе получается некое сложение их индивидуальных энергий, объединение разрозненных штатских в единое военное целое.

Да, в их единых, под команду, движениях было нечто завораживающее. Звучит команда – и всё сплавляется в единое: волю, замысел, деянье…

Не сразу Инь Си отыскал глазами двух мальчишек, за которыми следил с первого дня их поступления. Он выделил именно их из толпы - потому, наверное, что они чем­то очень напоминали его самого с другом в те уже давние времена отрочества. Они были такими же. Мальчик, что повыше и крупнее, по всему был, как он сам и покойный Дин Хун, северных Хунских корней. А другой -  небольшого роста, щупленький, черноволосый, с широкими ноздрями - был явно южанином. Постольку юных пограничников построили по росту, всегда державшиеся рядом друзья стояли теперь едва ли не в противоположных концах строя.

В этом мире многое строится на схожести, подобии, и только поэтому, скорее всего, Инь Си выделил из сотни юных пограничников будущего именно этих, в чем-то повторявших судьбу их учителей. И многое в истории упрочняется при повторении, будто кто-то заставляет нас затвердить нужный урок.

Инь Си вызвал старого Денщика, подвел к окну и показал ему двух мальчиков, которых после занятия велел привести к себе.

Проводив взглядом старика, Инь Си увидел камин опять полным огня… это когда ж он успел подбросить дров? Да и  поленьев-то уже не оставалось тут… Перед камином все так же стояло пустое кресло, но он не решался сесть в него. Оно по-прежнему было занято старым хозяином, и молодой генерал как наяву услышал его оживленный голос:

А знаешь, когда я впервые увидел тебя с твоим другом лет тридцать назад, я так обрадовался!

А чем Вы нас выделили из толпы?

Конечно, сходством ситуации – с той, когда начинали мы... И странно, что не по тебе выделил, а по другу твоему. Уж очень он был похож на Ли Эр. Такая же большая голова, оттопыренные уши, умные узкие глаза. Но, оказалось, я ошибся в нем. Большая его голова была пустой, а вернее набитой мыслями о выгоде, с которой только в торгаши...

Но не всем же становиться пограничниками и философами. Кому­то надо и торговлей заняться.

Не огорчай меня, Инь Си, защищая ничтожных торгашей. Их сиюминутная личная выгода - это пена, да, роса, которая на глазах испаряется, стоит только взойти солнцу смысла.

Но это и жизнь. Без торговли и государству не обойтись, не устоять...

Если это и жизнь, то ее далеко не лучшая, а низовая, низменная часть. И чаще всего подлая, грязная и постыдная. По­настоящему умный человек не может посвящать жизнь этому занятию для посредственности…

Тут скрипнула дверь, это старый Денщик показался с

двумя настороженными, до страха в глазах, мальчиками.

Старый Генерал то ли с любопытством, то ли с  удовольствием хмыкнул и будто бы в дальний угол отошел, чтобы не помешать. Но Инь Си ощущал его присутствие, его снисходительно-веселый интерес к происходящему, к этим  мальчишкам.

Как только старый Денщик подвел их к генералу, они  тут же приняли строевую стойку, но страх, это было видно, не отпускал их: вызов их, жалких новобранцев, к самому главному начальнику был крайне необычен, и они не ждали от него ничего хорошего.

Голову выше!.. Выше держать! Пограничник никогда и ни перед кем не должен опускать голову. Как бы тяжела ни была служба!

Дьа... Дьахсы.

Ага, они ответили на хуннском наречии – словом, обозначающим повиновенье: «слушаюсь», «есть»…

Я вижу, вы испугались – почему?

Новобранцы боязно опустили головы и молчали.

Сказано - головы держать! И отвечать четко и ясно, когда спрашивает старший! – строго заметил на это  стоявший сзади  старый Денщик.

Мы думали, что нас будут наказывать… – ответил за обоих меньший ростом,  южанин.

А разве что-то нарушили вы, чтобы вас наказывать?

Н-нет, вроде бы...

А чего же тогда боитесь? Солдат не должен бояться никого и ничего, даже наказаний. Если наказанье за дело, то это для вашей же пользы. И для закалки тоже.

Ну, мало ли что... Может, мы не заметили своего проступка, – уже смелее ответил за двоих ободренный словами генерала южанин.

А этот твой друг - почему молчит, как глухонемой?

А он...он просто долго думает.

Это еще почему?

Наверное, потому, что он хунских корней.

А что, Хунны долго думают? Странно... А ты откуда это знаешь?

Так все говорят.

Да-а... Если так, то, наверное, плохо быть настоящим Хунном, как ты думаешь?

Наверное, плохо. Они же такие… некрасивые. Неотесанные,говорят.

Что ж, может, и так… Но у нас тут все равны, запомни это. Ну, а почему ж они тогда во многом превосходят южан? Как ты думаешь?

Да они же все такие большие, высокие ростом, поэтому и сильные. Да и на лошадях всегда.

Да, ты прав, лошади – это для воина большое преимущество. И плохо, что  у нас  тут мало лошадей. – Инь Си сожалеюще вздохнул и обратился к белобрысому.– Ну, а ты что молчишь?

Он стеснительный, – тут же вставил словоохотливый друг.

Нет, пусть сам ответит, если не немой. Как тебя зовут?

Дин Лю...

А может, ты родственник генерала Дин Хуна?

Нет, но у нас с ним общая родовая кровь, мы с соседних деревень.

Ага, вот как? Это хорошо. Очень хорошо! А вызвал я вас затем, чтобы поручить ответственный пост, находящийся на подступах к заставе... Дежурить будете сутки. Спать только по очереди. Сейчас весна, с той стороны могут быть лазутчики или даже подойти вражьи войска... И вы заранее должны предупредить заставу об этом. Понятно?

Дьа. Понятно.

А сейчас идите, готовьтесь. Скоро вас проводят туда. Смотрите, будем проверять, как вы там дежурите.

Когда мальчики ушли, наступила странная тишина, совсем не такая, какая была до этого... но какая?  Иная, другая... В ней не было теперь пустоты, в ней появился некий ожидаемый смысл. А что такое смысл, это что, нечто материальное? Имеет вес, объем, форму, цвет? Нет, но он порой меняет наше бытие сильнее, чем какая-нибудь грубая материальная причина. Ведь что­то и сейчас круто изменилось, он это почвствовал... Но что? Что? Да, тут были и есть их постоянные, подчас увлекательные мысленные разговоры со Старым Пограничником – или, скорее, его, молодого генерала, с самим собой, это-то будет реальнее, вернее… хотя кто знает, кто скажет наверняка? Слишком много тут всяких странностей, чтобы полностью отрицать их разговор через порог смерти, а точнее – сквозь неодолимую, казалось бы, стену ее… Слишком много, да.

А теперь вот, после ухода этих двух сопливых еще новобранцев, здесь осталось Нечто. Нечто непонятное, трудно определимое, но внушающее надежду... А что, надежда, как и смысл, тоже многое преображает. Даже так можно сказать: надежда на смысл... Что? Говорить точнее? Ну, не могу я сразу  и точно выразить то, что не имеет определенных координат.

А я вот раньше, при той жизни, ответил бы на это так: если объект не имеет точных координат, объема, формы - значит, его попросту нет. Но сейчас, конечно, я  нахожусь в сложном, двусмысленном положении одновременного присутствия и отсутствия... Меня как бы и нет, ибо меня нельзя ни потрогать, ни даже увидеть, но я же и есть. Неба тоже не потрогаешь, звезд среди дня тоже не увидишь, но они же есть…

А можно мне задать один щепетильный, быть может, вопрос? Я понимаю, что, возможно, для Вас существует некое табу на это, но очень уж хочется знать...

Попробуйте…

Я почти полностью знаю «ту», прошлую Вашу земную жизнь. Жизнь легендарного для нас генерала Дин Хуна. Но, уж простите, хочется мне спросить про Вашу нынешнюю жизнь... Как, где Вам живется ныне?

Э-э, нет... Это вопрос, на который не может быть ответа. Но если даже и отвечу, ты все равно ничего не поймешь, поскольку и это знание, и ощущения находятся за гранью вашего бытия, и не найдется даже слов на человеческом языке, чтобы хоть как-то объяснить всё это. Да и нельзя тебе про это знать, ибо такое знание внесет неучтенные изменения в твое сознание, в поведение. Существует высший порядок, нерушимый закон, по которому определено, что всему свое время, свое  место - которые откроются перед тобой только потом, когда ты перейдешь эту самую таинственную в мире границу... Ни раньше, ни позже. Так что не торопи время своими несвоевременными, лучше не назовешь их,  вопросами. Все  это не убежит от тебя. Надеюсь, я понятно сказал?

Еще бы! Я и сам подозревал, что это так... Простите меня.

Я­то что... Я готов тебе многое прощать. Но этот вопрос был не столько бестактен, сколько бессмыслен. С таким же успехом ты мог бы спросить у первого попавшегося на дороге, что тебя ждет завтра… Нет, тебе с твоим уровнем восприятия бытия никак нельзя было задавать такой  вопрос. Ты меня понял?

Так точно, господин генерал! – Инь Си вытянулся перед пустым креслом и щелкнул каблуками. – Есть не задавать глупых вопросов

Ну, хорошо...хорошо, генерал. Я-то никому не скажу, но тут везде – как и у вас там - присутствуют «уши»,  которые слушают и слышат не только озвученные слова, но и мысли наши, и делают далеко идущие выводы.

Да? Неужто и там?!.

Везде. А как же иначе? Всегда так было. И, кажется,  будет всегда. Видимо, правильно делают, ибо за нашим братом глаз да глаз нужен… Чтобы в наши ряды, в мозги наши не затесался враг. А их везде хватает, врагов.

Похоже на то... – Инь Си хотя и смутился, а все­таки возразил: – Но как­то обидно ощущать тайную слежку за собой. Это что же, признак полного недоверия7..

Конечно, где­то и так... Но ведь главное не то, что мы сейчас думаем и ощущаем, все это пройдет и исчезнет бесследно,считай. А проблема общей безопасности – всего мира, а не одного только бывшего моего государства, -  незыблемости извечно установленных границ… да, это будет всегда.

Значит, наша служба не кончается – нигде… – Невольно вздохнув, Инь Си дернул за веревочку звонка и велел Денщику принести вина и дров. А когда это было исполнено, взял кочергу, разворошил горячие угли в камине и подбросил сухих поленьев - которые, весело потрескивая, сразу занялись пламенем.Затем из глиняного кувшина разлил вино в два сосуда и один из них выплеснул в огонь, туда же подложил закуску. Огонь высоко взнялся, весело затрещал.

Я правильно сделал, мой наставник?

Огонь тебе сказал, что - да!..

2.На посту.

Генерал Инь Си, переодевшись,  в сопровождении старого Денщика намеревался подойти незамеченным к посту и застать врасплох начинающих пограничников. Они осторожно подкрадывались по заранее намеченной ложбине, с превеликим, почти мальчишеским азартом где перебегая, а где переползая от камня к камню, от дерева к дереву.  Но те их все равно еще издали заметили, подняли тревогу. И во избежание применения оружия пришлось показать условный знак: копье с изображением золотистого дракона.

Мальчишки были очень довольны тем, что вовремя обнаружили проверяющих, и доложили им, что никаких нарушений и происшествий на посту за время их дежурства не было. Пользуясь тем, что солнце  стояло еще высоко, и потому не боясь быть обнаруженными, они из сухих веток без дыма разожгли костер и подогрели чай. Старый Денщик с южанином У Сином пошли проверять соседние посты, а генерал с Дин Лю остались вдвоем у костерка. Ему хотелось  за чаем разговорить этого молчаливого мальчишку, распросить, узнать, что у него на душе. Сейчас у них, новобранцев, самое тяжелое, пожалуй, время – привыкание к военной неволе, к которой никогда не привыкнуть до конца, это он уже по себе знал. Бывало с такими вот, вырванными из семьи, детьми всякое, доходило и до самоубийств, и потому надо было знать их настроение и по возможности смягчать их недетское горе…

Начал Инь Си, конечно, с воспоминаний о родине, о хуннских корнях своих, сразу вызвав этим в настороженном парнишке плохо скрываемый интерес. Да, происхождение зачастую сказывается не только на внешности, но и на всех предпочтениях человека, а  во многом и предопределяет его судьбу...

Вот если бы их, сидевших у костерка напротив друг друга, переодеть сейчас в одежду кочевников да посадить на коней, они получились бы вылитыми хуннами. Внешний облик, довольно явно схожий с вражеским кочевническим, всегда ставит здесь человека  в невыгодное положение, хотя в Чжоу и шутят: если поскрести, мол, китайца, то в каждом обнаружишь частицу презренного тюрка...

Дин Лю, почувствовав это мягкое расположение старшего, чем-то похожего  на его дядю по материнской линии, всё с меньшей скованностью отвечал на вопросы, а потом понемногу начал рассказывать о своей деревне, расположенной на широкой равнине у подножия горы, о семье своей, которая жила тем, что выращивала рис и овощи на почти принудительно отведенной им горной террасе, орошаемой через сложную систему каналов и насыпных дамб, удерживающих воду на рисовых чеках.

По тому, с каким вниманием и даже с неким внутренним волнением слушал его генерал, Дин Лю понял, что у  него, видимо, тоже было схожее детство. И сам все более волнуясь от нахлынувших воспоминаний, с дрожью в голосе  рассказывал опять,порою повторяясь, о родной деревне и ее  окрестностях, о семье. Удивительным было то, что  сейчас он вспомнил многие подробности, о которых и сам уже  забыл.

А Инь Си, вглядываясь в разволнованное лицо мальчика, вспомнил другой подобный же рассказ о своем детстве, и кого - старого генерала!.. Сходство их рассказов было удивительным, многие подробности почти совпадали или же были, как говорится, рядом. Нет, здесь надо было распросить поточней, что он и сделал. Да, родился девятилетний парнишка как раз в год смерти вечного стражника; и генерал по какому-то наитию решил уточнить – когда именно? И даже откачнулся от костерка, услышав, что день в день этой самой памятной для него кончины, когда скорбно провожал он учителя своего в последний на земле путь… Это что же, некий знак свыше? Да, знак, и сомневаться в этом было уже невозможно.

И он решился еще на один вопрос, который всё поставил бы на свое место:

А ты… ты не помнишь ли, что тебе сказали в темной комнате?..

Помню, – просто ответил мальчик, даже не удивившись странному вопросу, а только нахмурившись и потупив взор. Он явно расстроился – так, что невольные слезы выступили на глазах.

И что тебе такое сказали там, что ты так расстроился?

Сказали… ну, что всё будет хорошо у меня, - Он стеснялся, видно, передавать все слова, ему сказанные. - Но я не хочу... не хочу всю жизнь остаться только здесь. Хочу домой, к своим... – И как ни крепился он, пытаясь сдержаться, но не выдержал, слезы сами потекли из опущенных глаз.

- Ну, ладно, ладно … Конечно, горько отрываться от семьи, - Инь Си вздохнул, вспомнив свое расставание с родным. Не будь он сам подневольным военной дисциплины, прижал бы сейчас мальчишку к груди, потрепал бы его такие свои, родные соломенные волосы, успокоил… Но ратным людям далеко не всегда можно проявлять обычные человеческие чувства. – Но ведь и птенцам не вечно в гнезде сидеть. А тебя ожидает большой полет, и деревня твоя с той высоты такой маленькой покажется… Мы с тобой служивые люди. Знаешь, чем отличаются служивые от всех остальных людей?

-  Нет… еще не знаю.

-  Тем, что не они сами выбирают свой путь в жизни, как все остальные, а это их выбирают свыше, и они подчиняются своему служению как судьбе.

-  Да?

- Да! Всегда надо исходить от этого. Вот я тоже не меньше тебя хочу то одно, то другое, то третье. Но что делать? Служба для нас превыше всего. Трудно, особенно на первых порах, но нас ждут большие дела. И нам еще повезло, что мы здесь служим, у подножья великих гор. Знаешь, как красиво тут весной, когда все цветет, и это цветение постепенно, изо дня в день поднимается по склонам все выше и выше. И летом, осенью, и даже зимой здесь каждый раз проявляется своя неповторимая красота. И только мы, следя внимательно, оглядывая каждый кустик или скалу, можем это ощутить в полной мере…

- У нас там, дома, тоже бывает очень красиво, – робко заметил Дин Лю.

- Ну, что там может быть в вашей деревне? Или хоть в моей? Там крестьянину особенно-то некогда любоваться красотами, когда он с утра до вечера трудится до изнеможенья, не разгибая спины, не подымая взгляда. То рис сажает, то с сорняками воюет, то землю таскает, укрепляет дамбы... Тяжелая жизнь у них, что говорить. Потяжелее нашей, беспросветней.

-  Вы тоже, значит, работали?

-  Ну, а как же, помогал родителям, пока не забрали…  У меня ведь тоже была почти такая же мать, как у тебя и у покойного Дин Хуна. Светловолосая, синеглазая… а какая  своенравная, сильная!  Как она не хотела меня отдавать в солдаты! Словно зверь проснулся в ней, готова была, казалось, разорвать на куски всякого, кто подойдет ко мне… Помню страшные слова ее: «Родненький! Ну зачем, зачем только я тебя родила?!.» Но вот здесь ошиблась моя,  покойная теперь, мать. Для большого дела родила, в этом я теперь не сомневаюсь… И ты не сомневайся. Ну, что ты увидишь, сидя в своей деревне?!

Маленький пограничник уже с надеждой глядел на него и кивал, соглашаясь, большим утешеньем для него были слова такого большого, самого главного командира, которого его сверстники-новобранцы видели только издалека.

- Да, многие наши беды и несчастья от них, предков наших, диких Хуннов: необузданное своенравие, своеволие… гордость, неуживчивость, – раздумчиво сказал Инь Си. – Но ничего, есть в нас и кое-что получше…

Оба, взволнованные общей памятью, надолго замолчали, каждый думая о своем. Не забывая, конечно, об одном: будь ты хоть мальчишкой-новобранцем, как Дин Лю, или генералом, как Инь Си, – но если ты похож на кровных врагов-степняков, то везде будешь чувствуешь некое отторжение, отчужденность, а с нею настороженность и подозрительность. Видимо, никакими заслугами не заработаешь никогда права стать полностью своим, а будешь только в положении прирученного чужака. Вроде сторожевой собаки, да. И это горько сознавать.

- Но мы же… мы ведь... – вдруг начал говорить Дин Лю, но почему-то запнулся.

- Говори.

- Может, нельзя так говорить, но думать…  Но мы же во всем военном сильнее их… Поэтому, наверное, из нас и делают пограничников?

- У тебя верное чувство. Но в  жизни какие-то мысли нельзя не только вслух говорить, но и слишком упорно обдумывать. Ибо мысль человека рано или поздно рождает действие. А иная мысль, если воплотится, может принести и великие беды. Это одно, а второе вот что... Нельзя очень уж отделять себя – «мы» - от основного народа, от «них». Ведь если разобраться, весь народ Чжоу имеет тюркские корни. Но, к сожалению, в таких, как мы с тобой и покойный Дин Хун, лучше, чем в других, сохранилась древняя кровь.  Вот и отличаемся пока.

- Пока - это как?

- Ну, если ты, а затем твой сын и внук женятся на маленьких черноглазых южанках, то твои правнуки станут сначала зеленоглазыми, может, а затем и темноглазыми.

- И волосы тоже станут темными?

- И притом не только глаза и волосы потемнеют, но и кожа пожелтеет. Ну, наверное, не сразу, а постепенно все это будет – но будет точно.

- Это, должно быть, хорошо…

- Конечно,  лучше стать такими, как все. Хотя и нам есть чем гордиться.

- Скорей бы, что ли, это случилось.

- Скорей не получится, всему свое время. Вот ты вырастешь, женишься, родишь сыновей, потом их надо вырастить, женить, дождаться внуков…

- Ох, как долго надо ждать! – Дин Лю, как маленький старик, подпер подбородок ладонью и вздохнул. – Ладно, хоть внуков не будут рыжими обезьянами или альбиносами обзывать…

И хотя Инь Си не подал вида, услышав дальний хруст  ветки под чьей­то ногой, проверяя тем чуткость новобранца, Дин Лю сразу насторожился. Это хорошо! Настоящий пограничник всегда, при любых обстоятельствах должен быть начеку.  Даже во сне, даже  и… Инь Си лишь головой качнул, вспомнив, как Старый Пограничник и на смертном одре  бредил тем, что с гор подкрадывается нарушитель...

Вскоре подошли издалека замеченные юным пограничником старый Денщик с У Синем, оба чем-то чрезвычайно  довольные. Было видно, что в солдатских мешках за спиной,  обычно пустоватых, несли они что-то увесистое. Каково же было удивление, когда они вынули оттуда двух больших  фазанов в роскошном оперении. Подстреленных, как они объяснили, старослужащими с соседнего поста.

 Тут же оживили сушняком костер, и Денщик, ловко орудуя ножом, разделал ощипанную своими юными помощниками  дичь и зажарил ее на раскаленных углях. Само по себе это было прекрасным и редким моментом в их достаточно однообразной гарнизонной и сторожевой службе, а для новобранцев особенно - удостоенных небывалой чести вот так запросто сидеть у костра и говорить с самим генералом, единому мановенью руки которого подчиняются тысячи и тысячи вооруженных людей, разбросанных на многих десятках ли по границе… Сидели в общем своем, в воинском кругу, оживленно говорили в ожидании нечаянного вкусного ужина, и сам генерал чувствовал себя как-то приподнято и все думал: нет, такие совпадения – никак уж не случайность… и ведь сказали же что-то мальчишке в темной комнате, да ведь и ясно, что могли сказать!

  Их было у костра четверо, но Инь Си несколько раз оглядывался невольно по сторонам, было явное ощущение незримого присутствия еще кого-то... их, Учителей? Конечно же, их, потому что радости тут было намного больше, чем на четверых.

Еще перед тем, как жарить дичь, старый Денщик положил в огонь кусочки печени и жира - и пламя колыхнулось, принимая, заиграло, затрещало… Да, их круг уже тогда расширился, и теперь они делят свою радость и свое угощение с ними, незримыми, как с самыми желанными гостями, и разделенная с ними радость от этого становится только  возвышенней, чище.

И именно поэтому старые Тюрки и Хунны в особо торжественные моменты, принимая присягу, например, принося клятву или совершая иные судьбоносные деянья, торжественно произносили: «Мы!..» Это значило: «Я, представляющий всех своих предков и моих невидимых покровителей, незримо присутствующих здесь...»

И в этом есть глубокий смысл, есть неразрывная родовая связь живых и, по земному понятию, мертвых. Но есть ли, но могут ли быть мертвые в этом вечно живом мире?!.

Мы, род невеликий наш, издавна взяли на себя нелегкую обязанность быть стражами границ, по сути же – быть стражниками мирного бытия людей, мира как состояния наименьшего зла. Мы всегда против войны, мы не ходим в завоевательские походы, не грабим и не убиваем ради добычи, не несем горя в чужие пределы, не лезем во внутренние, порой кровавые смуты своего государства. Мы стоим на границе, на пути всякого зла, не пропуская его к мирным городам и селениям, к нашим родным, полузабытым уже деревням, - и, если надо, поляжем все здесь, но успеем хоть ненадолго задержать врага и предупредить своих…

Это дело нашей жизни, нашего рода, и кто скажет, что оно ненужное, недоброе, неблагородное? И мы никогда, ни при каких обстоятельствах не изменим нашему слову, присяге, долгу. В этом наша честь вечных стражников, и мы  будем до конца держать доверенные нам границы.

Но «до конца» чего, если уж сказано это слово, - границ, самих государств, людской розни? Хорошо бы,если так… И мы бы тогда с чистой совестью превратились в горные хребты и перевалы, в реки и моря, в непроходимые леса или  пустыни – в символы границ, в знаки того, что здесь кончается одно и начинается другое…

Мы издавна ощущали себя здесь, в Чжоу, пренебрегаемым  меньшинством, сотой, а то и, может, тысячной долей этого огромного человеческого муравейника. Но именно на нас держались границы его, именно мы тонкой, но прочной линией очерчивали его, превращали из бесформенной территории в государство, в страну великой культуры – Поднебесную… Что ж, у большинства свои права, свои законы, и мы подчиняемся им, по-иному и быть не может. Пусть оно, большинство, выстраивает жизнь по своей воле, возводит и ломает, стараясь переменить всё к лучшему и одновременно цепляясь за отжившее, вечно мечется из крайности в крайность, то выбираясь из всяких передряг, давая себе созидательную передышку, а то, стремясь к новому, навлекает на себя же все новые  и новые беды… А мы стояли и будем стоять – там, где нас поставила судьба.

 

3. Беда

Бурное начало весны, как почти  всегда бывает здесь,  вдруг сменилось похолоданием. Подули холодные западные ветра и нагнали из­за отрогов Куньлуня густые снежные облака, а следом начался трехдневный буран, такой, что невозможно было и носа высунуть. Все завалило толстым слоем снега.

Многие пограничные посты, вынесенные вперед, были  отрезаны от застав. Связь с ними держалась только в условленное время, когда наступали вечерние сумереки и  они посылали через заранее направленные зеркала лучики света.

Бывалые пограничники имели здесь богатый опыт подобных сложных ситуаций, такие сумеют перенести всякую непогоду. Но за мальчиков первого года призыва Инь Си серьезно опасался. Сколько уже было случаев, когда на отдаленных  постах насмерть замерзали даже взрослые пограничники.

Но как ни беспокойся, а делать было нечего, оставалось только пассивно ждать сигналов - которые, к счастью, хотя и не всякий раз, но поступали.

В округе было всего около пяти тысячи пограничников, и едва ли не каждого Инь Си знал в лицо, а то и помнил по имени. Но далеко не с каждым, конечно, доводилось побеседовать по душам, как с теми двумя новобранцами. К тому же здесь был особый случай – совсем не случайный, как он успел убедиться, ибо многих ли встречают в темной комнате?..

Как они там? Совсем еще мальчишки, остались там одни, как брошенные в сугроб слепые щенята... Лишь бы выжили! Из этих двоих больше беспокойства вызывал у него У Синь, ведь южане плохо переносят холод. А Дин Лю с его северной закалкой – тот крепкий, тот должен выдержать. Надо бы послать помощь, но сейчас к ним не пробиться, с башни порой видно, как то и дело сходят со склонов там снежные лавины…

А тем временем молодые пограничники, как только поняли, что остались отрезанными от заставы, начали обустраиваться по всем правилам, которым их уже успели  научить в отряде.

Главным было, конечно, сохранить жар углей, об этом они заботились особо, засыпая пеплом еще горячий очажок, укрывая его лапником. В укромном месте заготовили сухую растопку и натаскали побольше, про запас, сушняка, которого здесь хватало. К их счастью, совсем рядом с постом под корнем поваленного древнего платана образовалось что-то вроде пещерки, где они и обустроили себе укрытие от ветра и холода, настелив туда сухих листьев и травы. Решающим же стало то, что они сразу  сообразили, какая опасность им грозит от этого только-только начавшегося снегопада, и не стали надеяться на скорую пересмену, а успели приготовиться к снежной осаде. Это и спасло их от неминуемой гибели.

В первые двое суток они еще по очереди дежурили на посту, опасаясь, что нарушители воспользуются непогодой. Не всегда удачно из-за метели, но посылали, разведя костер, зеркалом сигналы на заставу, получали ответ.  Ближе к третьему утру настала очередь дежурить У Синя. Дин Лю, сдав пост, забрался в укрытие и тут же, утомленный и намерзшийся, крепко заснул. Но и У Синя, первое время бодрившегося, стало под завывание ветра клонить ко сну…

Старослужащие их учителя на занятиях строго-настрого внушали новобранцам, что спать на посту нельзя ни при каких обстоятельствах. Мало того, что это – воинское преступление; но и, предупреждали, уснувший на морозе человек может и вовсе не проснуться, замерзнуть насмерть...

Всё это У Синь помнил, несколько раз стряхивал навязчивую сонливость, ходил взад-вперед, пытаясь обострить в себе чувство опасности, вглядывался в снежную мглу впереди. Но они уже поняли, что никакой нарушитель не пойдет сейчас в эти непролазные снега границы, в эту непроглядную порой метель, разве что на верную гибель… Взбадривал себя, но этого хватало не надолго, его снова тянуло в сон, расслабляющим дурманом обволакивало мозг. Он вроде и понимал опасность всего этого, но зато ведь, говорил он себе, нет другой, главной опасности – с той стороны границы… Значит, можно не смотреть в эту предутреннюю муть, все равно там ничего не увидишь, и почему бы не присесть, не укрыться за стенкой их окопчика от пронизывающего ветра. Присев, он таращил, изо всех сил старался не закрывать глаза, но скоро и этих сил не стало, и его куда-то мягко и убаюкивающе понесло. Он еще чувствовал, как пытается растолкать его кто-то, растормошить, но ни желания, ни каких-никаких силенок на то, чтобы откликнуться, у него уже не было.

И быть бы беде, да вовремя проснулся Дин Лю и сумел вывести его из глубокого, какого-то уже обморочного сна, растирая снегом лицо.

Но и Дин Лю тоже не сам проснулся, а его явно кто-то разбудил, приказал: встать!.. Это был именно чей-то голос, стариковский, показалось ему, чуть хрипловатый, привыкший повелевать, и он просто не мог ему не подчиниться…

Окончательно придя в себя уже в свете утра, они увидели, что снега за ночь еще подвалило, заровняв даже мелкие овражки, а ветер все не утихает, хотя мороза такого уже не стало. Да, граница была на крепком замке, теперь ее охранял глубокий, в некоторых местах едва ли не в их рост снег.

Пережитая опасность взбодрила их лучше всякого сна. Почувствовав голод, они аккуратно раскопали очаг и под золой обнаружили горячие угли. Тут же разожгли костер, вскипятили чай, сварили суп из риса и сушеных грибов. И, наконец-то, согрелись, тем более что и снег уже шел реже и мокрыми хлопьями, потеплело. Река же внизу была схвачена за эти ночи прозрачным льдом, это было видно отсюда в тех местах, где сильнее продувало ветром, сметало снег.

Для южанина У Синя это было совершенно удивительно, непонятно – лед?.. Как ни объяснял Дин Лю, он не мог взять в толк: «Зимой же нас не выпускали из крепости. Ну, видел, как в бочках вода замерзает, - но чтобы на всей реке?!. Нет, мне надо воочию убедиться,увидеть, пощупать руками это чудо. А то он скоро растает, а я так и не увижу никогда настоящий лед… Нет, мне это надо!»,- решил он.

Стали думать, как быть. По уставу службы, пост никак нельзя было оставлять без приказа. Но было у южанина в характере одно свойство, а именно упрямство пополом со своеволием, когда он решал: «Мне это надо!..» И тогда добивался своего всеми способами, касалось ли это его желания прочитать особо хранимый в библиотеке крепости свиток или полазать по развалинам какого-то древнего городища неподалеку от заставы, исследовать их. Спорить с ним тогда было бесполезно, и поэтому Дин Лю согласился остаться. Но главный охранный знак постового - копье с ярлыком, изображающим тавро императора, чудовище Тао­Те с выпученными глазами, - он передал собравшемуся идти вниз У Синю.

На его удачу, западный более пологий склон горы, как наветренный, был меньше завален снегом. По нему и спустился вниз У Синь.

Он пришел прямо-таки в детский восторг, когда осторожно ступил на прозрачный лед, через который явственно просвечивалось каменистое дно. Когда попрыгал даже, испытывая на прочность, но лед лишь чуть прогибался, потрескивал, держа его на весу над глубиной.

И тут он увидел рыб, плавающих под его ногами, и в нем проснулся азарт рыбака: детство свое он провел на реке, и семья его, и все предки с незапамятных времен кормились не только с огорода и рисового поля, но и  рыбой.

У Синь тут же решил попытать счастье. Он продолбил древком довольно широкую лунку, очистил ее ото льда и стал выжидать. Когда проплывал очередной косяк, он изловчился, проткнул одну из них и с ловкостью потомственного рыбака выкинул ее на лед. У Синь на радостях тут же хотел побежать с добычей к другу, будет чем приправить их скудный рисовый суп, - но, поколебавшись, решил добыть еще одну. Пришлось ждать довольно долго, пока еще один косячок не подплыл к проруби. Дождавшись рыбы покрупней, с темной спинкой, и  предвкушая большую удачу, он нацелился и изо всех сил ударил. Но промахнулся – и копье вырвалось из руки и  ушло в воду…

Он понял, что случилось нечто непоправимое. На крик друга спустился от поста Дин Лю. Но вода была здесь довольно глубока, копье едва виднелось там, и достать его со дна было невозможно. Нельзя даже, сделав прорубь, нырнуть за ним, течением сразу бы утащило под лед…

Они так расстроились, что даже добычу свою, рыбу, забыли на льду, поднялись наверх к своему посту.

И осознали, что случилась великая беда: они потеряли главный знак пограничника – копье с тавром, которое одно олицетворяло их как пограничников государства Чжоу.

Теперь будет суд, и их наверняка сошлют на каменоломню или на рытье каналов. А это верная гибель. Оттуда мало кто возвращался живым.

Но делать было нечего, оставалось только ждать неминуемого и жестокого наказания. У Синь то и дело вытирал набегавшие слезы, а его друг, насупив брови, отчужденно молчал, любую беду он привык встречать сосредоточенно и даже с некоторой злостью, не переставая думать, как из нее выйти.

А день между тем совсем распогодился, ветер стихал, выглянуло солнце, и все вокруг засверкало, заискрилось таким ярким весенним светом, что было больно глазам. Горе горем, но есть хотелось, и лучше бы горячего. Еще раз сходили на лед, пытались что-то придумать, но копье было недостижимо; а около лунки  валялись разодранные воронами останки злополучной рыбы.

В мешке неприкосновенного запаса у них оставались еще сухие продукты. Опять разожгли костер, хозяйственный Дин Лю занялся приготовленьем пищи, а У Синь пошел было поискать дров посуше. Он никак не мог остановить слезы – и вдруг решительно подошел к нависшей над рекой отвесной скале, заглянул вниз, примериваясь. Тут было высоко, а под ней торчали из снега острые камни... как раз то, что нужно. Ибо нельзя после прыжка остаться в живых, это будет позор вдвойне. О себе он совершенно не думал, все заслоняла спасительная для него мысль: разом прекратить это вселенское несчастье, избавиться от муки ожиданья... Но и стало теперь жалко друга. Это ведь будет предательством по отношению к нему. Всю эту беду У Синь сам сотворил, а за двоих ответ придется держать одному Дин Лю. И как оно все там обернется, еще неизвестно. Но, вдобавок, еще и в том несчастье, что за должностное преступление пограничника попадает под суд и его семья. А вот об этом даже и подумать страшно. У Синь вспомнил мать, отца, братьев и сестер… да, это для них приговор. Этого они не перенесут... И так круглый год заняты тяжелейшим трудом, еле сводя концы с концами, а тут еще и  дополнительные штрафы за его преступление, и позор, и  кого-то из братьев наверняка присудят к тяжелым общественным работам, а откуда почти всегда нет возврата…

Нет, отвечать надо самому. И он попытается взять всю вину на себя – сказав, например, что на реку тайком сбежал с копьем от напарника. Только бы договориться с ним самим…

 

Погода к вечеру окончательно выправилась, потекли вовсю ручьи, а лес наконец-то ожил, поднялся невообразимый птичий гомон. Но глубокие снежные сугробы, которые завалили за несколько метельных дней всю окрестность, все еще держались. А потому смена придет не раньше завтрашнего дня, пока не осядет снег. И если бы не было этой потери копья с тавром!.. И теперь они с наплывающим то и дело страхом ждали прихода смены с разводящим начальником…

Пытаясь скоротать время, рано легли, но долго не могли уснуть. Не давали сна безысходные мысли, тревожный шум тайги, дальние и ближние птичьи голоса. Все им чудилось, что рядом кто­то неспешно ходит, вздыхает. Несколько раз поднимались, вглядывались в весеннюю темноту, но ничего не обнаруживали. И все равно, улегшись, они опять слышали тяжелые шаги, словно кто­то большой, грузный поднимается к ним по склону, кряхтя и  покашливая…

Дин Лю припомнил, что уже слышал подобные звуки в самой крепости, когда забредал порой в ее темные, заброшенные углы. И недавно спросил об этом старого Денщика – приставленного, как кажется, генералом незаметно опекать их двоих, без всякой, впрочем, послабки по службе. Тот в ответ ему таинственно усмехнулся, помолчал немного и сказал: «Все в мире, говорят, изначально устроено на схожестях, на подобиях... Услышь что угодно, обязательно это будет на что­то походить, что­то напоминать. Даже птичьи голоса, если прислушаться, могут выдать целые выражения из человеческой речи. Да, это так, но одновременно и не так, ибо многое ты сам додумываешь по своему воображению. А оно у тебя, гляжу, богатое…»

У Син не воспринял это объяснение от Дин Лю, уж очень оно расплывчатое было и для него самого. Южанин вздрагивал от этих звуков, его забирал страх перед ними и завтрашним днем, и он начинал тихо плакать... Начнется расследование, суд, наказание. Он представлял себе родную деревню, и как придут староста и слуга судьи к ним домой и расскажут о его преступлении, позоре, и с какой скорбью  это воспримут бедные мать, отец, братья и сестры. Это было ужасно, непереносимо… И не скоро их, утомленных,  сморил сон.

Их встретило ясное солнечное утро, ночью было совсем тепло, и снег сильно осел, обнажив во многих местах землю и камни. Теперь надо было зорко следить за назначенной им приграничной полосой – и ждать смену… Всё кругом торжествовало, радовалось вернувшейся весне. Всё, кроме двух несчастных новобранцев-пограничников.

Они умылись талой водой, перекусили, приготовились к неизбежному. Дин Лю послал условленный сигнал: солнечный лучик через заранее направленное на заставу зеркало.

У Син опять подошел к обрыву над рекой и глянул вниз. Острые камни ждали, готовые встретить решившегося. Он все еще колебался, надеясь: а вдруг его смерть искупит всё, и судьи сочтут ее достаточной для наказанья его, виновного? И тогда он одним шагом вниз спасет и честь свою, докажет, что он может отвечать за свои поступки…

Он так ушел в эту мысль, такую нужную ему сейчас, готовый уже шагнуть вперед, что голос, окликнувший его сзади по имени, прозвучал для него громом… Он потому еще напугал его, что был не голосом напарника, а чьим-то  чужим, незнакомым, со старческой будто бы хрипотцой. У Син резко оглянулся назад, чуть не потеряв равновесие над обрывом, поискал глазами, но никого вокруг не было. А на ближнем валуне лежало их злополучное копье – со сверкающим бронзовым наконечником, с которого смотрели на него выпученные глаза таинственного Тао-Те…

На его крик прибежал Дин Лю. Они возбужденно, в великом изумлении осматривали-ощупывали соверщенно целое копье – их с императорским тавром копье… И только тут к ним пришла радость – такая, что они со слезами обнялись!..

Но как оно могло оказаться здесь? Этого нельзя было ничем объяснить. Конечно, здесь был Некто, кто и сделал все это, кто позвал, заставил оглянуться… И они не стали об этом – о чем, в самом деле? – рассуждать, а совершили как умели обряд благодарения духам.

Для этого разожгли костер, достали весь остаток неприкосновенного запаса и сотворили приношение высшим силам через огонь. Затем смазали маслом лезвие копья и положили на него кусочки сушеного мяса, хурут, сухофрукты.

Да, теперь они воспряли духом, освободившись от нависшей над всей их судьбой угрозы. И как в зеркале видели себя друг в друге – изменившимися сразу, с  уверенными, наполненными смысла движениями, с достоинством хранителей государственной границы в лицах.  Они и на самом деле стали другими, повзрослевшими, прошедшими через испытание и знающими Нечто…

И решили никому ничего не рассказывать - зачем? Ничего не было потеряно, все испытанья они выдержали, граница не нарушена. Все хорошо.

5. После испытания

Когда вечером к посту подошли сам генерал со старым  Денщиком и сменой, молодые пограничники встретили их бодрым, как оно положено, окриком: «Стоять! Не двигаться! Граница императора Чжоу!..» Увидев их целыми и невредимыми, генерал облегченно вздохнул: молодцы его подопечные, ничего не скажешь!.. Не на всех постах обошлось так хорошо, было двое замерзших, причем из числа старослужащих, и много обмороженных. А эти хоть и похудели, конечно, осунулись, но держатся хорошо, с достоинством. Так вот и становятся настоящими пограничниками… Радость никто не скрывал, а пришедшие на смену пограничники еще и удивлялись: такую великую честь оказал этим двоим парнишкам сам генерал, прибыв сюда на пересмену – почему? Второй уже раз удостаивает он их своим посещением на посту, и на заставе терялись в догадках о причине этого

А два друга были сдержанными, особого восторга не выказывали - кажется, беда научила их не торопиться с выводами, с проявленьями чувств. Еще до прихода смены они, занятые уже наблюдением за своим участком, в какой-то момент обнаружили, что на лезвии копья ничего из приношения нет, даже и масла, словно оно слизано насухо…  А вот теперь старый Денщик, многозначительно улыбаясь, почему–то тщательно осматривает их копье, цокает языком... Друзья молча переглянулись: а что? Ничего не упущено, не потеряно, и они знать не знают, чему так усмехается старый служака…

 

После жестоких испытаний весна в природе воспряла с новой силой, все пошло в рост, началось бурное цветение, словно ничего не случилось. Но все­же пытливый глаз замечал следы недавних морозов и снежной бури, у тюрков называемой бураном, - по замерзшим и завядшим побегам растений, поваленным деревьям, сломанным ветвям. Такие сильнейшие погодные встряски даже здесь случаются очень редко, за тридцатилетнюю службу на памяти Инь Си подобное было только дважды. И на этот раз его пограничный округ еще легко отделался, бывало и хуже.

Глядя на своих, взятых им на попечение и догляд молодых пограничников, он понимал, что у человека после таких потрясений происходит новое осмысление жизни и на все окружающее он уже смотрит иначе, он быстро взрослеет, мужает… Что ж, как говорится - в добрый путь.

 

Инь Си сегодня опять приехал на старую заставу, привычно поднялся наверх на башню, из окна которой открывается прекрасный обзор самых дальних подступов к  границе.

Да, многие поколения его предшественников стояли у этого окна и смотрели на этот неизменный во всех своих переменах мир, такой же, но всякий раз чуть­чуть иной, другими временами наполненный, другими событиями.

Скорее всего, они и сейчас, наравне с ним, смотрят на этот мир – но только с иных окон, с иных высот...

 Инь Си, прохаживаясь от окна к окну, посматривал и во внутренний двор крепости, где текла размеренная гарнизонная жизнь: важно вышагивали офицеры, пробегали посыльные, готовились очередные наряды на границу. В сторонке, под самой стеной о чем-то оживленно разговаривала и смеялась кучешка отдыхающих, по всей видимости, новобранцев, и средь них взгляд его сразу выделил высокого Дин Лю, серьезного и подтянутого, а рядом с ним подвижного южанина, что-то рассказывающего, жестикулируя и смеясь… В поездках по заставам он уже с недели две не видел их, и лишь сегодня, вернувшись, велел старому Денщику узнать у командира подразделенья, как они там службу тянут, живут.

Командир оставался, в общем-то, доволен ими, отмечал, что после того бурана они посерьезнели, заметно выделяясь этим среди своих сверстников, каких миновал такой серьезный урок жизни. Став, по сути, героями средь них, не зазнались, не гордились пережитым – наоборот, первые несколько дней ходили не то чтобы подавленными, но какими-то сосредоточенными, а это неплохой знак: значит, урок не прошел даром… Командир у новобранцев был уже пожилой, опытный, с наметанным взглядом на молодежь, и это именно ему генерал приказал тогда послать на такой дальний, серьезный пост и в предвиденьи плохой погоды этих двоих – единственных из всего отряда молодых пограничников…

Что ж, испытание они выдержали с честью.У них теперь есть опыт победы и над жестокой стихией, которая поставила их на грань между жизнью и смертью, и над собой. И это в их-то девять лет. Такой опыт многого стоит и оправдает в будущем весь риск, на который он послал их.

Но удивительным было то, что хотя они вместе пережили одну беду, но каждый вынес оттуда свое.

Если Дин Лю окончательно укрепился в своем служивом предназначении и обрел редкое в его годы качество – уверенность в себе, то У Син понял, кажется,что служба, связанная с постоянными лишениями, риском и, главное, несвободой, вынужденным подчинением - не для него... Как только он отслужит положенный срок, так сразу, не раздумывая,  попрощается с этой стезей и постарается построить свою судьбу на более надежной и желанной  для него основе. Так можно было понять из его разговоров со сверстниками, о чем и не замедлили донести до ушей командира «доброжелатели».

Конечно, у него нет должной служивой жилки, но все-таки интересно, кем же он станет? Внешне он, судя по описаниям, очень похож на маленького пограничника Ли Эра: такой же щупленький, головастый, со сметливыми глазами. Но внешнее сходство еще ничего не определяет. У него, судя по всему, совершенно иная натура.

Инь Си сразу заметил в нем одну весьма опасную не только для пограничника склонность к азарту. А  азарт может придать особый интерес чему угодно, он очень часто меняет даже смысл самого человеческого деяния: хотел сделать одно, а получилось совсем другое... Человек, подверженный азарту, на все смотрит с эмоциональной точки зрения и, увлеченный целью, зачастую не выбирает средства, зарывается, а то и теряет голову. И нередко им движет выгода, мнимая или настоящая – он сам толком не знает. Еще не отдавая себе в этом отчета, он сразу же начинает со сравнения: что больше, лучше, заманчивей?

– Возможно, он станет купцом, торговцем... – услышал он в себе знакомый, с хрипотцою голос. Это подал мысль Старый Пограничник. – Ну, это бы еще куда ни шло. Но азарт может его и в картежники толкнуть, в шулера. А еще хуже – в контрабандисты...

Инь Си даже передернуло от этой мысли. Он вспомнил Чжан Чженя... Нет, это не для южанина. У него живые мозги, и примитивная денежная выгода вряд ли приманит его. И еще неизвестно, какой путь выберет сам У Син. Даже имея явные наклонности, человек не всегда их реализовывает.

– А предназначение, предопределенность - которую могут предвидеть служители темной комнаты?

– Нет, это редчайший, исключительный случай, который не может быть правилом.

Но ведь Дин Лю, кажется, побывал там?

Да. Дин Лю явно нашего поля ягода. Он после нас долго

будет держать здесь границу. Нет, мы не зря, я уверен, не упускаем его из поля зрения. Это наш человек. Человек границы.

 

6. Служба

С раннего утра начиналась при главной заставе и до поздней ночи продолжалась размеренная по часам и минутам, выверенная по многолетней традиции служба, сопровождаемая строго выработанными за века ритуалами. Сказать точнее, она не прекращалась ночью, но даже усиливалась в своем сторожевом бдении. Для непосвященного, для ждущего некой новизны это могло показаться тупым и бессмысленным повторением одного и того же, давно отжившего, изжившего себя – нет бы, дескать, придумать что-нибудь поновее… Но на самом деле  это повторение, эти традиции имеют глубокий смысл.

Так­то оно так... Но иногда и самому становится невмоготу от  угнетающего однообразия, изо дня в день видя одну и ту же картину нудного гарнизонного быта, разводов на посты, занятия, кормежку и прочее,  известное и  давным-давно надоевшее.

«Опостылеет служба, а ты терпи», – вот, может, самый нужный завет Старго Пограничника.

Великое дело здесь - привычка. То, что становится привычным, не замечается, делается как бы помимо сознания, без особых размышлений, и освобождает тебя, твою голову для мыслей других. И это, в сущности,  хорошо. Хорошо, что Инь Си вот уже в течение тридцати лет фактически делает одно и то же дело, зная его во всех мельчайших подробностях, и уверен в себе, в том, что он на свем месте. С девяти лет распорядок его жизни введен в строгое русло и только по мере служебного продвижения в него вносятся некоторые, сравнительно небольшие изменения, которые в то же время обновляют ее, жизнь. Вначале сам сдавал или принимал пост, затем, когда стал старшим наблюдательного пункта, а следом начальником заставы, сам ходил к начальству с отчетом о прошедших сутках. Теперь же, в последние десять лет, сам принимает доклады начальников застав.

Казалось бы, всё проще простого, любому чурбану под силу. В армии, может, и так. Но не в пограничных войсках.

Со временем многое проясняется и обретает смысл. За внешним однообразием докладов скрывается пульсирующая жизнь всего северо-восточного округа, охватывающая несколько тысяч ли границы государства Чжоу. По сезонным увеличениям или убыли нарушений, скажем, можно вполне точно оценить внутреннее состояние всего государства. Малейшее изменение интересов, колебание чаш власти, рыночного спроса и предложения сразу отзывается на границе.

Вот и сейчас Инь Си насторожил резкий рост количества нарушений по контрабанде золота и серебра, а поток самоцветов типа нефрита, изумруда так же резко упал.

Это говорило о том, что появился спрос на накапливание средств. Одни копят для реализации каких­то замыслов, другие переводят богатство в золото из-за возникших опасений, неуверенности в завтрашнем дне. Значит, для этого есть основания, и жди беспорядков... Опасная тенденция.

В спокойное время, когда в обществе все в относительном благополучии, народ особо не думает о завтрашнем дне, и потому возрастает спрос на предметы украшения, роскоши. Но этого-то сейчас в мешках и тюках контрабандистов как раз мало.

Значит, в каких-то кругах населения зреет недовольство сложившимся положением. И всегда найдутся некие влиятельные силы, которые могут воспользоваться этим и поднять смуту.

И жалко народ, который при всех переделах власти высшей элитой каждый раз становится главным пострадавшим, без вины виноватым. Но что делать, так уж устроен мир – или, вернее, так устроили его власть захватившие. Одна надежда, что найдется умный правитель, установит великий порядок и заставит всех соблюдать его. Тогда буквально за десяток-другой лет разумного правления можно было бы достичь пусть небольшого, но уверенного достатка для всех, чтобы не умирали с голода, жили каждый в своем жилище и растили детей. Однако этот дар небес давно уже  обходит стороной несчастный Китай. Нет в нем и не предвидится пока желаемого единомыслия, общей заботы о будущем, согласия на общем интересе между кланами власти, и значит ничего хорошего ждать не приходится. А борьбой между своими нередко пользуется внешний враг. Его-то обычно и приглашают со стороны, чтобы сокрушить ближнего, соседа, брата. А результат всегда один – великий раздор, разруха и голод...

Вот и приходится ему, генералу, заниматься еще тем, что должно бы делать гражданское начальство приграничного округа, -  следить за настроением населения, пытаться обеспечить его поддержку в критических случаях, от которой ох как многое зависит... А населенье это, народ бедный доведен глупыми и корыстными местными чиновниками  до крайности и, порой кажется, готов уже встретить ворвавшегося из-за кордона врага как избавителя. Тем более, что и внешним-то обличьем, родовыми чертами он мало похож на врага…

А здесь кандидаты на чиновничьи места выбираются и принимаются вроде бы по строжайшему экзамену. Все формальности вроде соблюдается до мелочей, но на деле-то из десяти желающих самые честные и незаурядные обычно остаются ни с чем, а проходит конкурс и получает должность самый последний прохиндей, лжец и корыстолюбец.

И нет, увы, ничего странного в том, что все приграничное чиновничество видит в пограничниках своих завзятых недругов, потому как с контрабандистами у него старая, можно сказать - наследственная обоюдовыгодная дружба, по-другому и не назовешь. Но на них, крючкотворов, у генерала управы нет, редко когда удается, изловив контрабандиста, найти и покровителя из местной знати, доказать их связь...

Потому и трудно служить, держать границу, стоять между врагом внешним и врагом внутренним. Было бы намного проще, если бы он все это не видел, не понимал эту взаимосвязь, не ощущал подводные течения, размывающие устои самого государства.

И как ни опостылела повседневная, внешняя сторона службы, но внутренний ее смысл перевешивает всё, и тут уж не до скуки. Тут цель, за которую стоит побороться.

Но хорошо, что есть у него еще иная, предстоящая ему служба – служение высшим истинам, которые подобны снежным вершинам Куньлуня, потому что не подвержены никаким политическим и прочим переменам, как эти вершины не зависят от сезонных перемен зимы и лета.

Всей своей жизнью, всеми подсознательными, еще юношескими стремлениями он призван к этому высшему служению. Но еще многому, он чувствует, надо созреть в нем, ко многому он должен основательно подготовиться сам, чтобы соответствовать ему.

Что еще надо сделать, чтобы Учитель принял его своим учеником, последователем? Вот вопрос, едва ли не главный для него теперь. И кому, в какие надежные руки передать, оставить границу? Опытных, особо не мудрствующих служак у него немало, но нужен настоящий преемник – служитель Границы.

 

7. Смута

Всё получилось так, как сказал об этом великий Лао Цзы:

  Много строгих законов

в стране – народ беден;

  Много острого оружия

 у народа – в стране мятеж;

  Много искусных мастеров –

больше дорогих вещей;

  Больше законов и приказов –

  Бесчисленны воры

  и разбойники.

Чиновники вконец замордовали народ всевозможными притеснениями, всякие запреты были доведены до абсурда. Чего бы ни захотел человек, все было запрещено, на все требовалось разрешение властей, которого без взятки почти невозможно было добиться.

Смута дозревала долго и тихо, как всякая тяжелая болезнь. Ее проявления были неочевидны для большинства, поэтому даже обнаруживший ее вполне явные признаки выжидает с надеждой: может, все-таки пронесет? Но нет, на этот раз не пронесло. И накопившееся за многие годы возмущенье вопиющей несправедливостью и безысходностью в одночасье прорвало все устоявшиеся законы и порядки, как наводненье прорывает плотины. Начался великий хаос.

В самые первые дни в руки восставших попали чиновники низших уровней, собирающие налоги, сидевшие в местных администрациях. Тех, кто не успел вовремя убежать, поймали и учинили над ними жестокий самосуд. Затем, ограбив общественные склады, разгромили усадьбы и дома  богатых помещиков и купцов. А следом началось нечто невообразимое, начали грабить все подряд и даже друг друга, жечь и разрушать все общественные постройки, убивать без разбору...

Это было необъяснимо: как народ, еще вчера неуверенный во всем, боязливый, бесконечно покорный, вдруг в один миг вышел из себя, превратился в дерзкого варвара и стал  крушить все, жечь и грабить себе подобных же. Где таилась в нем эта неукротимая энергия разрушения – у созидателя по натуре своей, чьим трудом всё это и создавалось?..

Как только начались беспорядки, генерал Инь Си тут же сообщил об этом в центр и запросил указания на дальнейшие действия. Но, не получив от растерявшихся верхов вразумительного ответа, на свой страх и риск издал собственный приказ, по которому весь северо­западный пограничный округ перешел на осадное положение, закрывшись в крепостях, на заставах и укрепленных линиях. Этим он сумел избежать множества стычек с обязательными в таких случаях жертвами, да и выставлять посты на границу и менять их при такой ситуации не было теперь никакой возможности.

Но как ни старались пограничники уходить от стычек с повстанцами, все же этого, к великому сожалению, избежать не удалось. В суматохе не  успели вовремя снять ближний пост, в котором находились трое новобоанцев – Дин Лю с неразлучным У Сином и Чан Те. А когда хватились, было поздно: наскоро собранные из отчаянных голов крестьянские карательные отряды уже рыскали вокруг крепости, скорой рукой расправляясь со всяким, кто попадался им, кто вызывал хоть какое-то подозрение в принадлежности к ненавистной власти.

Поздно ночью, выбрав момент затишья, молодым пограничникам был передан сигнал: «Общий сбор». Они тут же оставили пост и в темноте, благополучно пройдя почти весь путь, недалеко от крепости напоролись на расположившуюся на ночлег банду.

Пользуясь первой суматохой в их стане и надеясь только  на молодые ноги, они сумели даже немного оторваться от преследователей. Но те, придя в себя, с яростными криками догнали и окружили их. В мальчишек-пограничников полетели палки и камни, всё, что попадет под руку, а они, встав спиной к спине, как могли защищались, мужественно отбивались...

Когда отряд пограничников, высланный навстречу, прорвал ближний заслон и, наконец, пришел к ним на помощь,  мальчиков уже успели скрутить и связать. В скоротечном бою, схожей больше с дракой, Дин Лю и У Синя сумели вырвать, а Чан Те не успели, его уже утащили куда-то во тьму. Преследовать их стало попросту опасно из­за стягивающихся отовсюду, сбегавшихся толпами повстанцев, теперь и весь отряд мог попасть в окружение. И был дан приказ вернуться назад, к крепости.

Сильный и ловкий У Син отделался сравнительно легко,синяками да ссадинами. А на Дин Лю было страшно смотреть. Он весь был жестоко избит, не мог стоять на ногах,  виднелись открытые кровоточащие раны. Лекари осмотрели его, промыли ранения и перевязали, напоили какими­то отварами, отчего он впал в глубокий сон.

На следующий день Дин Лю навестил друга в крепостном лазарете. Южанин оказался живучим и уже был на ногах, сон и снадобья хорошо помогли ему. Вместе они поднялись на стену крепости, будто что-то предчувствуя. Потому что как раз в это время к главным воротам подошла толпа что­то возбужденно выкрикивающих повстанцев. Они держали высоко на пике что­то круглое, лохматое. Каково же было негодованье и злость всех собравшихся на стене  пограничников, когда они узнали в этом непонятном предмете на пике отрубленную голову бедняги Чан Те…

Генерал Инь Си приказал срочно выступить конному отряду пограничников. Ворота распахнулись  и из них вырвались вооруженные мечами и копьями конники. В считанные минуты они рассеяли и перебили почти весь этот сброд, посмевший смертельно оскорбить пограничников, ни в чем перед народом неповинных, надругаться над несчастным мальчишкой.

Облепленную мухами голову бедного Чан Те бережно снял с пики старый Денщик. Когда промыли, очистили от засохшей крови и грязи, вид ее вблизи был, конечно, ужасен. Один глаз вытек, другой был открыт и будто с некоей укоризной смотрел на них... Вскоре недалеко от места расправы нашли и маленькое тело Чан Те и с почестями похоронили - рядом со Старым Пограничником, у дороги.

 

Прошло несколько дней, но от  армейского округа ожидаемый карательный отряд не подходил. И в этом, если подумать, ничего странного не было. Видимо, местный бунт быстро перерос в большое восстание, которое охватило всю страну. Наконец, генерал получил с гонцом секретный пакет, где было запоздалое распоряжение: постараться «подавить бунт собственными силами»... Но какие такие «силы» для этого были у него? Боеспособных взрослых пограничников, годных к карательным операциям, насчитывалось всего около тысячи двухсот пик, но даже и они были рассредоточены на большом расстоянии друг от друга по семи разным крепостям. Однако приказ вышестоящего командования обсуждению не подлежит. Поэтому, воспользовавшись отсутствием четкого указания по  времени исполнения, Инь Си решил подольше выждать; да и никак не хотелось, если быть честным перед собой, лезть в эту гражданскую склоку, быть карателем населения, с которым завтра надо будет мирно жить и сотрудничать. Несколько дней он внимательно наблюдал за повстанцами, и правильно сделал.

Когда стало уже нечего грабить, нечего разрушать, восстание явно пошло на убыль – как пожар, добирающий остатки всего, что может гореть.

Инь Си пристально следил за ежедневно меняющимся поведением повстанцев, в том числе и через лазутчиков своих. Нет, не так уж и безропотны, покорны были они, значит, как казалось. Они только терпели до поры до времени, копя в себе бесчисленные унижения и обиды, переживая всевозможные притеснения, - и так много всего накопилось, что прорвало оно и опрокинуло не только неправедную власть, но и все человеческое в них самих и на какое-то время превратило их в жестоких, не осознающих себя животных...

За все тридцать лет, которые Инь Си с девятилетнего возраста прожил, прослужил в приграничной зоне, он успел по многу раз побывать во всех ее поселеньях, лично узнать сотни семей, поэтому мог достаточно взвешенно судить о создавшемся положении.

Тем не менее, во всем том, как созревал бунт, как накапливались вызвавшие его причины, было много непонятного для него и необъяснимого. Произошло много такого, чего нельзя было объяснить ни накопившейся злобой, ни местью, ни желаньем восстановить справедливость, создать новую, честную власть - никак. Это была некая бесцельная стихия без берегов, без каких-либо логических установок, род безумия, всеохватной и заразной, как чума, психической эпидемии, высвободившей огромную энергию несознательного...

А в самом начале бунта вдруг, откуда ни возьмись, возник давно уже и, казалось, навсегда пропавший многоликий Сяо Жень. Он привел с собой каких-то совершенно чужих в этих краях юрких людей, подстрекавших, а затем направлявших повстанцев в нужную им сторону. Пользуясь хаосом, полным беззаконием, они успели весьма разумно использовать их к своей выгоде и, куда-то запрятав награбленное, во главе с Сяо Женем заблаговременно исчезли опять, не дожидаясь, когда бунт начнет выдыхаться. Были сведения, что ушли за границу. А несчастный в своем безумии народ остался на расправу карателям, которые вот­вот должны были подойти. Еще недавно решительные, озлобленные, раскованные в своих безрассудных действиях, они снова превращались на глазах в прежних неуверенных, запуганных и покорных крестьян, словно некий злой дух покидал их.

 

8. Путешествие к Хуннам

Жизнь после смуты опять начала входить в свое старое русло – да, как река после половодья, оставляя размытые, порушенные и захламленные берега...

Как только опасность стычек с бродячими повстанческими отрядами уменьшилась, тут же была полностью восстановлена охрана государственной границы, о чем командующий не замедлил сообщить в генеральный штаб пограничных войск.

Теперь здесь со дня на день ожидался карательный отряд, который, учинив следствие, определил бы меру вины и наказания участников, утвердил бы новых начальников, а без этого никто ни в чем не был уверен. Ибо даже те, которые не участвовали в смуте, не были уверены, что их не обвинят в пособничестве или, по крайней мере, в попустительстве. По правде, этого опасался и сам Инь Си. Ответная месть властей тоже могла быть вполне безумной. Ведь надо потерять ум, чтобы довести страну до бунта…

После пятого или шестого запроса прислали, наконец,  небольшой карательный отряд, который и учинил очередную расправу над еще не пришедшими в себя крестьянами. Причем, каратели и не старались выявлять истинно виновных, а расправлялись с теми, кто только попадался под горячую руку. Только угроза генерала Инь Си заставила остановиться их командира: «Я вынужден буду доложить в Центр о вашем произволе, ибо вы своими действиями готовите почву для следующего бунта, еще более беспощадного и жестокого. Вы уедете, а моим пограничникам оставите такой ближний тыл?! Это подрыв границы!..»

В тот же вечер карательный отряд снялся и ушел обратно. Все наконец вздохнули с облегчением: пронесло...

Но Инь Си, знающий многие тайные течения происшедшего, с опаской ожидал новых происков. Все истинные участники и зачинщики во главе с Сяо Женем сумели благополучно уйти за границу с награбленным, поэтому они не только уцелели, но и разбогатели – то есть обрели дополнительную силу: купить, нанять, организовать новую смуту. А главная опасность – они могут уговорить Хуннских Шаньюев напасть на ослабевшее в смуте Чжоу...

Да, сейчас все может быть.

Но здравый смысл говорил о том, что кочевым хуннам не нужен разоренный смутой Чжоу, где теперь нечего грабить, не на что позариться, ибо они всегда предпочитали быстрые и легкие рейды за необременительной добычей. Но кто их знает? Вдруг наобещают им всякого эти авантюристы, чтобы при помощи хуннских мечей захватить здесь власть и править всем округом или даже страной.

К его большой радости, скоро стали возвращаться из заграницы купцы с караванами жизненно важных в это время товаров. Их появление означало, что на той стороне все спокойно, никаких военных сборов не наблюдается, - что они и подтвердили. Значит, жизнь и вправду начала  входить в свои берега. Как говорят Хунны: «И слава Всевышнему Тенгри!»

Купцы – люди особенные, отличающиеся тем, что из любой ситуации умеют извлекать выгоду. Случись ли урожайный год, или голод, или война, даже эпидемия - они все обернут к денежной для себя прибыли. Причем, из крайностей извлекают ее намного больше, чем из торговли обыденной, обычной. И купцы – неплохие разведчики: у них, как у охотничьих собак, хорошо развит верхний нюх «на ситуацию», чем пограничники и пользуются, вербуя из них свои «глаза и уши» в сопредельной стране.

В подтверждение своих, пусть теперь и невеликих,  опасений Инь Си получил секретный приказ генерального штаба снарядить группу разведчиков на запад, к кочевым Хуннам, с целью поточней уяснить обстановку там,  выведать, нет ли у них намерения напасть на Чжоу. И особо разведать всё, что касается Сяо Женя - где находится и чем занимается, велика ли банда подручных у него, имеется ли возможность выманить его и захватить… Есть еще умные головы в генеральном штабе, ничего не скажешь.

Выбор генерала пал на опытного во всем старого Денщика, а в помощь ему назначил проверенных в деле молодых - Дин Лю и У Синя, пусть увидят другую сторону границы, посмотрят на чужую жизнь. Они были внедрены в торговый караван под видом купца средней руки с двумя учениками. Караван вез украшения, зеркала, ножи и топоры, шелк и поделки из камней. Купцы, продав свой товар, должны были закупить лошадей, ослов и быков, пользующихся в это время в Чжоу особенным спросом.

Путь был далекий и не сказать, чтобы легкий.

Главный хребет Куньлуня словно сопровождал их в пути, всегда громоздясь то сбоку, а то и опять впереди. Наконец, после нескольких перевалов горы начали отставать, уменьшаться, постепенно отдаляясь. Стало теплее, а затем и вовсе жарко, лесные предгорья сменились вольной травяной степью. Тут купцы встретили первых кочевников. Встреча была на удивленье дружелюбной, желанной для обеих сторон. Началась бойкая торговля, в покупателях недостатка не было, по всей степи навстречу им с севера продвигались нескончаемые, казалось, стада всякого скота с кочующими вместе с ними хуннами, какие вблизи оказались вполне мирным и спокойным народом.

Во время частых посиделок и оживленных разговоров у костра они не обнаруживали никаких признаков недружелюбия и были, казалось, даже добродушно-услужливы и простоваты.

Да, это был народ самодостаточный, довольный своей жизнью, и ничего чужого, судя по всему, им не надо было. Они никуда не стремились, не торопились, не изнуряли себя непосильным трудом, все нужное у них было под рукой. По сравнению с их жизнью вечно подневольное, униженное, в нескончаемых трудах существование китайских крестьян казалось дурным сном… 

И, в то же время, чрезвычайно удивительно было, что все последние события, происшедшие  в Китае, до мелких подробностей были известны по всей степи. Вообще, любая новость, независимо от того, касается она их или нет, воспринималась ими здесь с каким­то особенным интересом. В Китае живой отклик может вызывать лишь то, что имеет непосредственное отношение к самому слушателю, а все остальное воспринимается без любопытства, вполуха. Наверное, для любопытства, для любознательности тоже нужны свободное время и силы.

Для двух друзей это была удивительная и незабываемая поездка. Они увидели множество такого, о чем даже не слышали, узнали то, про существование чего раньше и не подозревали.

Поначалу дичившийся всего, ко всему чужому относящийся настороженно и, как подобает китайцу, малость свысока, У Син постепенно освоился, научился вполне сносно скакать на лохматых лошадках степняков, стрелять из лука, охотиться на тарбаганов.

А Дин Лю сразу вжился в кочевой быт, почти ни в чем не отставал от своих хуннских сверстников. За эти два месяца пребывания в степи он даже научился понимать их язык и мало-мальски связно разговаривать. Это было удивительно и для него самого. Все, что он там видел, слышал в первый раз, воспринималось им как далекое, полузабытое, но своё прошлое, все он принимал с жадным интересом.

Но чем больше и лучше он узнавал, чем глубже проникал в степной быт и обычаи, в эту странно знакомую чем-то жизнь, тем больше неразрешимых и сложных вопросов вставали перед ним. Оказалось, что кочевая скотоводческая жизнь всем своим строем в корне отличалась от оседлой земледельческой. Вызывало удивление, что почти всё, считавшееся привычным и весьма разумным в Чжоу, здесь воспринималось если не отрицательно, то с большим сомнением. Это был совсем иной мир, с иными законами и обычаями, с другими отношениями между людьми, с невиданной свободой, – и что скрывать, он нравился ему и привлекал его…

 О Сяо Жене же и его банде они здесь так и не смогли ничего узнать.В степи никто не слышал о нем, да и что ему тут делать? Он, конечно, обитал где-то в горных приграничных землях, на границе искал свое темное и подлое счастье авантюриста.

 

9. Размышления о границах разделяющих, отличающих и размежевывающих

ДАО постижимое –

не подлинное ДАО,

Имя произносимое -

не подлинное имя.

Безымянное – начало Неба

и Земли,

Именуемое – всех вещей.

Свободный от страстей видит

дивную тайну Дао.

Подверженный страстям –

только его проявления.

 То и другое одного корня,

но зовутся по­разному,

То и другое глубочайшие,

Путь от одного глубочайшего

к другому –

Неисповедим.

А время неумолимо ведет дальше.

Чаще всего оно сильнее любых твоих усилий. Не замечаемое порой, оно тем не менее ведет, влечет и уносит тебя все дальше - к обрыву, к времяпаду, к смерти-преображению...

Нынче поздней осенью исполнится ровно десять лет, как похоронили Старого Пограничника. И, согласно его предсказанию, настанет снежная зима, и сбудутся сроки, и придет сюда, на заставу Саньгуань, Великий Учитель.  Трудно поверить, что сюда, в эту забытую небесами и людьми провинциальную глушь придет один из самых мудрейших людей, подобных которому в обозримом прошлом еще, кажется, не было - и неизвестно, появится ли когда-либо в будущем.

Инь Си, вот уже десять лет разрываясь между круглосуточными служебными обязанностями и чтением старинных свитков из библиотеки, помогающих ему войти в самою систему мышления китайских  предшественников Лао Цзы, все-таки куда чаще и вдумчивей  изучает изречения Старого Учителя и его письма к другу пограничной юности.

Да, за эти годы он обрел, облек в знания сразу несколько направлений пытливой человеческой мысли, несколько ответвлений ее, ранее неведомых, и в каждой нашел свой, как говорится, резон, свое оправдание. И сколько на этих путях-ответвлениях возникло у него своих, подобных откровению, мыслей, сколько открытий!..И не подлежало, кажется, сомнению, что он уже далеко продвинулся на пути освоения высших достижений человеческого разума, воплощенных в манускриптах древних китайских мыслителей, вроде бы мудрых на здравый смысл, соединяющих в нем Землю и Небо… Но стоило взять в руки непритязательные на внешний вид записи Лао-Цзы и вчитаться внимательней в них, как все великолепные построения мысли старинных мудрецов начинались на глазах рушится, как возведенные из кирпичей, но без раствора строения… Было что-то в простых изречениях Великого Учителя магическое, чреватое Истиной, что разрушало прежний строй человеческого сознания и заставляло искать строй другой, более высокий… возвышенный, да, сочетающий предельную земную трезвость с небесным чаянием, с Идеалом. И все приобретения генерала, мечтающего стать хотя бы самым малым из учеников Великого Мыслителя, становились прахом, сыплющимся сквозь пальцы песком…

Впрочем, приходится часто признавать, что и сама-то жизнь в основном состоит из добросовестных иллюзий и заблуждений, надуманных в поисках выхода из земной и человеческой неразрешимости, построенных на мнимых реалиях.  А насколько иллюзорных - никто не скажет. Единственно незыблемыми истинами являются только границы, и не столько государственные, они тоже меняются, сколько человеческие. Границы его, земного человека, возможностей – разума и чувства, познания и нравственности, интуиции, срока существования, наконец. Так учил Старый Пограничник Дин Хун. Но Старый Учитель оспорил это утверждение уже одним своим существованием, своей жизнью, широко раздвинув границы этих возможностей! Раздвинуть-то раздвинул, посмеивался на эти слова Инь Си старый служака, – но границы-то остались… 

И потому Инь Си часто оказывался в сложном, двойственном положении. С одной стороны, он как преемник Вечного Стражника обязан ревностно оберегать и охранять главные ценности пограничника. Эти простые и суровые истины должны быть крепки, незыблемы, как его личная честь, чтобы никто никогда не смел их поставить под малейшее сомнение.

Но, помимо этого, есть и другая сторона его жизни, не менее, а может и более важная, к которой еще десять лет назад призван он самим же Дин Хуном: готовиться стать учеником великого Лао­Цзы… Хотя, конечно, совершенно неизвестно, примет ли, признает ли Учитель его за ученика, и посильно ли будет ему, солдату границы, такая ноша.

Да, трудно быть учеником одновременно двух таких разных личностей. Главная сложность здесь в том, что нередко два этих виденья мира, две разные трактовки всего происходящего на грешной земле сталкиваются, противоречат  друг другу – и полем столкновения волею судьбы стал он сам, их ученик… Но это, догадывается он, лишь на первый, поверхностный взгляд. На деле, если вникнуть глубоко в  суть их расхождений, докопаться до корней их противоречий, то окажется, что эти несовместимые вроде бы представления о мире исходят из единой основы, расходятся от единого корня... Но, к сожаленью великому, он пока не ухватывает, не может ухватить это единое, выразить его в мыслимых категориях, выявить в более-менее логических построениях, ибо причины всего сущего кроются где-то на недосягаемой для человека глубине… и там граница, да. Чтобы ее не преодолеть, нет, это невозможно, а хотя бы отодвинуть вглубь, надо ох как много трудиться мыслью, и еще неизвестно, с каким результатом. Человек по природе своей срединен, посредственен, и ему так же трудно подниматься на вершины высших познаний, как и проникать вглубь, к сути всех вещей и явлений. И как бы ни старался он пока, но каждый раз оказывался лишь у подножия тех высот – так, во всяком случае, думал он. Истинные познания, главное их вехи, казалось ему, еще далеко впереди.

Главное же внутреннее противоречие в себе Инь Си усматривал в том, что внешне он был воспитан всем строем тридцатилетней жизни как пограничник, а внутреннее его призвание было совсем иным, открывшимся самому ему гораздо позже и, что удивительно, с помощью того, кто и воспитал из него человека границы… И не где-то ли здесь  то самое «единое», которое так мучительно и безуспешно ищет он?

Со временем пришло к нему и осознание того, что не вся правда размещается именно по эту сторону границы, что она простирается и по другую... Как и то, что мысль человеческая подобна ветру или облакам, плывущим в необъятном небе, не зная преград. Она не признает никаких границ и прочих условностей, ее нельзя разделить, как землю, на чьи-либо владенья и навязать ей всякие ограниченья. Да, это усердно пытаются делать владыки мира сего, и временно им это удается – но рано или поздно она все равно вырывается на свободу, посрамляя земную власть, возвращаясь к людям, подчиняясь только своим небесным законам…

Но как бы там ни было, а живет и ходит он на земле. Реальная его жизнь протекает только здесь. А потому подчинен земным законам пока больше, чем небесным. Да и возможно ли иное для людей на земле – даже и для Великого Учителя?

А срок, предсказанный Старым Пограничником, приближается, и одна мысль об этом так волнует Инь Си, что он не находит себе места. Всё не верится, что именно сюда, на затерянную в предгорьях заставу Саньгуань придет Великий Лао­Цзы – чтобы пойти дальше, в свой последний на земле путь к отрешенным в безмолвии, надмирным вершинам Куньлуня...

И сбудется ли пророчество? Уж очень просто, как о давно решенном обыденном деле, говорил об этом Старый Генерал. Да, Ли Эр мог пообещать это, как обещают обыкновенно люди зайти через неделю или заехать через полгода – но через десять лет?!. Мало ли что случиться может в этот большой, по человеческим меркам, срок… и храни его Небеса от таких случаев! Конечно, Дин Хун временами любил, как истинный служака, прикинуться простоватым, этаким не слишком отесанным солдатом границы, выражений особо не выбирающим, не разумеющим всяких там штатских тонкостей… Но нет, тогда он говорил это с полной серьезностью, и нет причин сомневаться в точности и вескости его слов.

Значит, надо ждать.

 

10. Предсказание Старого Пограничника

И вот, наконец, полностью истек десятилетний срок со дня ухода в мир иной Дин Хуна. Чем ближе к этому дню, тем чаще стали появляться косвенные, а то и, считай, прямые подтвержденья слов Старого Генерала.

Инь Си почти каждую ночь снились вещие сны, в которых являлся ему в неком размытом образе, но сразу узнаваемый Великий Учитель. И они долго разговаривали, и на все его вопросы Учитель благосклонно давал свои разъясненья и  наставления. Правда, проснувшись, он ничего не помнил из них, оставалось только ощущение их простой и великой правоты.

А однажды, совсем незадолго до срока, он всю ночь перебирал в который раз и перечитывал письма и записи Лао-Цзы, а перед самым рассветом поднялся на башню. Была уже поздняя осень, еще не все желтые листья согнало с веток, шел холодный мелкий дождь; и он, притомившись ночным бдением, на краткий миг забылся, наверное, заснул,  стоя у открытого окна. И одной щекой еще ощущал мокрый ветер и холодные брызги дождя, а другую щеку будто уже прихватило, пощипывало морозцем… И сверху он видит, как по заваленному снегом старому тракту медленно продвигается одинокая согбенная фигура.

Это он! Великий Учитель  Лао­Цзы!..– восторженно

воскликнул рядом какой­то незнакомый доселе голос.

А ведь предупреждал же Дин Хун еще десять лет назад,

что придет он сюда снежною зимою...– вторил ему чей-то другой голос. – А эти пограничники, растяпы, забылирасчистить ему дорогу… как нехорошо! Надо же, как скверно получилось! Старый-то Генерал говорил, чтобы на сорок ли расчистили, а у них даже двор  и подходы к заставе завалены снегом!..

И тут Инь Си проснулся – то ли от приступа жгучего стыда за нерасчищенную дорогу, то ли от порыва ветра, бросившего ему в лицо полную горсть холодных брызг...

И обрадовался, что снега еще нет, что он стоит на вышке и смотрит в непроглядную предутреннюю темень. Но и в этой тьме он видел внутренним взором все очертания горного ландшафта, где по левую руку шумит по-осеннему разноцветная густая тайга,  а по правую громоздятся голые кручи Куньлуня.

Нет, все-таки хорошо, что эти неизвестные и бесцеремонные голоса напомнили ему о расчистке дороги – о которой, признаться, он призабыл. Но до срока остались считанные дни, и что, уже выпадет снег? Вопреки всей установившейся погоде?

  Расчистим, только приходи, Учитель!..

Он дернул за веревочку звонка, вызывая Денщика, и велел принести себе горячий чай. Сонный старый Денщик бесстрастно и молча кивнул, но по лицу его все же видно было, что он никак не одобряет это бдение в темную дождливую ночь, ведь все равно отсюда ничего и никого не увидишь, только лишняя трата времени и сил. Лучше бы отдохнуть перед еще одним днем нашей беспокойной службы, чем торчать тут почем зря…

Так думает Старый Денщик, обремененный своим опытом, видавший всякие виды и всякое начальство, но молчит.Не положено денщику выражать свои мысли. Ему положено всегда быть рядом или невдалеке от начальника и быть наготове, вдруг пригодится.

«Стареет мой Денщик... Стареет, и с этим ничего не поделаешь – время делает свое, - подумал Инь Си, с усмешкой принимая его недовольство. – И правильно я сделал, что дал ему, в виде исключения, помощника-новобранца, а то ведь уже трудно ему успевать везде… С некоторых пор от старого Денщика  так и веет немым укором – не нравится ему, похоже, что не всё у нас делается по старому укладу, что иногда нарушается раз и навсегда установленный порядок вещей. Понять его можно, конечно:  нечего изобретать новое там, где вековым опытом выработан вплоть до мелочей выверенный распорядок, самая разумная система, где точным соблюдением ритуала закрепляется традиция. Но и костенеть в старом, не применяться к новым условиям, не искать улучшений в нашем деле – тоже никак нельзя. А старости это понять порой не под силу…»

Меняется и сам он, молодой генерал Инь Си, осознавая эту необходимость и не видя в том ничего предосудительного, скорее уж наоборот. Наверное, именно это и не нравится старому Денщику: ну, не должен пограничный генерал так надолго «уходить» в свои мысли, в некую отрешенность... Физически вроде присутствуя здесь, на деле он отсутствует, витая где­то далеко­далеко, в иных краях, а это равносильно тому, что он на время как бы оставляет вверенный ему пост пустым, открытым... А этого нельзя допускать никоим образом! И пусть даже все на заставе и в округе идет вроде бы хорошо, без особых упущений – но бдительность даже и на минуту терять нельзя!..

Однако мнение денщиков генералам не указ. И старый Денщик смиряется, привычно подчиняется дисциплине… да, ему за столько десятилетий службы не привыкать ко всяким странностям всякого начальства, ведь его подчиненные не выбирают. С ним, начальством, может только повезти, как повезло ему и со Старым, и с молодым генералами. Так было всегда, так будет и после нас. И хорошо бы, с одной стороны, чтобы начальники понимали нас, знали наши думы, а с другой… нет, иной раз и не захочешь этого. Уж очень молодой генерал умеет, если ему это надо, угадывать чужие мысли – прямо-таки как шаман. Вот и сейчас он вдруг повернул голову и заговорщически подмигнул, словно отвечая ему: мол, знаю...

Старый Денщик внешне никак не отозвался на это, не шелохнулся даже, хотя внутренне, надо признаться, как­то поднапрягся... что знает? Да за столько совместных лет, кажется, знает всё. Но вот в его голову, как говорится, не влезешь: все что-то копается часами в библиотеке, читает, ночами не спит,читает опять же или пишет, о чем-то, явно не пограничном, думает…

Как бы удивительным ни казалось это со стороны, Инь Си нравились именно такие беспросветно темные, дождливые ночи, когда внимание ничем не отвлекается и есть возможность максимально сосредоточиться, поработать мыслью, проникнув ею в немереное поле сокровенных размышлений о смысле противоречивого человеческого бытия.

А есть о чем думать, о чем беспокоиться и тут, на земле. О границе в первую очередь, конечно, - что станется с нею? Он все время так был занят  исполнением собственных непосредственных обязанностей, а наравне с ними и размышлениями о своем возможном ученичестве у величайшего средь людей, что не смог толком подумать, выделить себе достойного преемника, как его самого в свое время выбрал и воспитал Дин Хун. Да, среди молодых нынешних командиров, его подчиненных, есть вполне способные, на которых при необходимости можно положиться, но… Но все это пока не то, чего бы он хотел. Мало одних, пусть и хорошо развитых способностей. Нужен прирожденный, можно сказать – идейный Пограничник, совсем молодой, но уже готовый к нашему делу жизни, делу чести, которого надо, как говорят в таких случаях, лишь довести до ума. И средь новобранцев – а надо именно с этого возраста начинать, воспитывать, натаскивать как хорошего породистого щенка, - вся надежда, кажется, только на отрока-хунна  Дин Лю. Да, на него – с подсказки, вдобавок, из темной комнаты… Возможно, самому Инь Си придется прослужить еще лет двадцать, но начинать готовить себе преемника надо уже сейчас, как это мудро сделал в свое время Старый Пограничник.

Но, конечно, куда больше он переживает сейчас, что сам еще не готов встретить Учителя как следует. Слишком много ему еще предстоит усвоить, понять и принять, во многое проникнуть, прежде чем посметь зваться учеником великого Лао-Цзы.

Нет, еще никогда у него за всю жизнь не было такого недовольства собой.

Пограничником его на всех ступенях службы считали лучшим или одним из лучших. Но, оказывается, может быть в жизни давно взрослого и, без лишней скромности, заслуженного человека момент, когда труднее всего назваться и быть просто учеником…  Одно ясно: он еще не готов к новому великому служению – и, возможно, не скоро будет готов. А может статься, что и никогда. И не избавиться от чувства некой опустошенности,  беспомощности – вместе с надеждой, что зимней дорогой придет человек и поможет.

 

11. Возвращение Учителя

Перед тем стояла долгая, сырая и промозглая осень. Но за несколько дней до срока ударил небывало крепкий мороз, и все разом заледенело, замерло. А затем мороз сбавил, и на смену ему повалил снег – такой же, как прошлогодней весной, перехватил толстыми сугробами все дороги,  прервал сообщения.

Инь Си, хотя и ждал предсказанной «снежной зимы», но стал опасаться: ладно, на свои сорок ли расчистки у него людей своих, пожалуй, хватит – а как сможет пройти  Учитель до расчищенного? Ведь там, дальше, его никак не меньше, снега… Получалось, что никак.

Пришлось собрать на расчистку всех, кто только мог, вызвать на помощь пограничников с соседних застав, нанять крестьян из ближних селений, и дорогу к заставе очистили. Сложнее было с дорогой, ведущей от крепости в горы  Куньлуня. Дело в том, что спустя примерно двадцать ли  дорога разветвлялась на семь троп, восходящих к разным перевалам. Свои сомнения – какую из троп выберет Учитель? - Инь Си разрешил тем, что велел расчистить как можно дальше все семь троп.

В работе этой и ждали гостя, потому что дорогу в некоторых местах опять переметало, и приходилось подправлять ее.

По его распоряжению старый Денщик, почему­то недовольно ворча, заранее подготовил лошадь, запряженную в сани, где была постелена тигровая шкура:

Зря все это. Не сядет он в эти сани. Уж я его знаю...

Но почему ж? Ведь человек он пожилой и, небось, притомится долгой дорогой...

Этот Ли Эр с малых лет супротивный был во всем. И  всегда славился тем, что все делает наоборот, что ему ни говори. Знаю я его!

А что, ты не только с Генералом, но и с ним тоже вместе служил? – искренне удивился Инь Си.– А почему ты об этом никогда не рассказывал?

А что я буду рассказывать? Да и говорить­то особенно не о чем. Просто служили, вот и всё.

Ну, не скажи! С такими людьми не  каждый  знается...

Да тогда все казались одинаковыми. Во всем были похожи, считай, равны. Никто не знал, кем станет, куда жизнь заведет... Это потом судьба кого­то генералом сделала, кого­то мудрецом, а кого и  в денщиках оставила,– грустно заметил старик.

Что, неужели не было каких­нибудь забавных или просто интересных случаев?

Ничего там ни смешного, ни интересного не было, по-моему. Все были как загнанные в отару овцы, все на одно лицо. Особенно на первых порах - несчастные, ни в чем ничего не смыслящие… Вот почти такие, как эти,– старый Денщик кивнул в сторону Дин Лю и У Сина, своих помощников в снаряжении саней, от холода уже шмыгающих носами. Но молодые пограничники этими словами остались почему-то чрезвычайно довольны. Может, потому, что их сравнили с теми, юными еще, будущими большими людьми?

А Инь Си лишь с изумлением качнул головой.

Надо же. Человек, которого он знал почти всю сознательную жизнь,  вдруг рассказывает ему, что служил, знал, вместе, можно сказать, из одной миски ел с такими людьми, – и считает, что ничего в этом интересного нет. Быть свидетелем первого расцвета личностей, более чем незаурядных, - и не придать этому никакого значенья… Такое впечатление, что этот человек засох в служебной, десятилетьями тянувшейся тягости и обыденщине, как недозревший стручок в засухе, да так и остался скукоженным, и вся жизнь для него застыла, замкнулась на одном исполнении обязанности и приказов. Да, служба делает с людьми порой и такое…  А он, живя бок о бок с ним вот уже в течение тридцати лет, практически не знает о нем ничего, что выходило бы за рамки их служебных отношений… А сколько интересного могли бы рассказать о его Учителях другие сослуживцы, которые для него лишь подчиненные, кто капитан, а кто старый полковник. Нет, распрашивал, конечно, но… Субординация, дисциплина сказывается, особенно на южанах, льстивости хватает, карьеризма, скрытности. А того товарищества пограничного, какого хотелось бы завести, не получается.

  Горько... И еще горше сознавать это теперь, когда он собирается встретить Великого Мудреца, с такой надеждой своей стать его учеником – тем более, вдруг пришла ему мысль, если тот потребует от него отказаться от пограничного служения. Нет, он решительно не готов к новому, высшему служению. Перед ним бездна мироздания, и что он, стоящий у ее края? Маленький, глупый, беспомощный сорокалетний мальчик...
  Ждали, а в последние сутки, считай, не сходили с башни старой крепости.

–Идет!.. Идет! – вдруг, на удивленье восторженно, вскрикнул старый Денщик, кривым указательным пальцем указывая в сторону далеко видного возвышения дороги.

И в самом деле, на дальнем возвышении, от которого до расчищенной дороги было не меньше десяти, а то и все пятнадцать ли, выделилась на фоне снега маленькая точка, за ней другая.

–Может, поскакать навстречу?

–Нет, раз Дин Хун сказал - сорок ли, то нельзя дальше ни на шаг. Мы сейчас проедем туда и встретим его на месте, где начинается расчищенное. Да и Ли Эр, как я знаю, не понравится и это, он даже оттуда в сани не сядет, вот увидите,–сказал Старый Денщик.

Быстро доехали до места встречи и стали ждать.

Путники медленно, но верно приближались. За это время ни разу не присели передохнуть, хотя снега было выше колен. Старый Учитель шел сосредоточенно, уставившись  все время вперед и в одной неизменной согбенной позе. За ним шел его слуга, выбрасывая длинные ноги вперед, и  оттого казалось, что он вот­вот завалится назад.

Встречающие еще издали согнулись в почтительном поклоне. Но Учитель, сухо кивнув им, прошел мимо по расчищенной дороге, уже с явным удовольствием ускорив шаг.

Когда старый Денщик, опять же к удивлению генерала весь трясясь от волнения, догнал его и предложил сесть в сани, тот отказался. И тут же узнал бывшего сослуживца и спросил, словно расстались они только вчера:

–Ну что, все служишь?

–Служу. Служу вот уже… постой, сколько ж лет? И сам уж забыл, сколько. Наверное, и начальство уже потеряло мои документы. А  мне что? Мне нравится тут.

–Это хорошо. Кто­то же должен держать здесь старые традиции и преданья.

–Вот я и того… держу.

–Молодцом держишься, как я гляжу. Ну, а если молодой генерал захочет, может пройтись со мной.

В это время слуга Учителя, еле уже перебиравший ногами, свалился от усталости, запаленно дыша. Лао-Цзы, когда ему сказал об этом Денщик, лишь  пренебрежительно отмахнулся:

–Ничего с ним не случится. Погрузите его в сани и  увидите, как он мигом оживет. Глядишь, завтра он еще и  жениться соберется, - без малейшей тени жалости и участия бросил Учитель, даже не оглянувшись.

Старый Деньщик заботливо уложил слугу в сани с тигровой шкурой, а сверху накрыл еще теплым одеялом, и погнал лошадь к заставе.

По слову через Денщика, генерал догнал Учителя и, не решившись идти рядом, шел в двух шагах позади него. Ему удалось разглядеть каждое его движение, очень выверенное, точное, в котором не было ничего лишнего. Удивительным было то, что при его, казалось бы, небыстром, мерномдвижении расстояние преодолевалось  неожиданно скоро, только считай расставленные по дороге вешки.

Инь Си, чтобы поспеть за ним, сначала почти бежал, а  затем постепенно вошел в его ритм, повторяя как бы несколько замедленные, но строго ритмические движения Учителя, успокоился и даже слегка отдышался.

– Значит, вот ты каков?!. – то ли сказал вдруг, то ли спросил Лао­Цзы, глядя куда­то вдаль, в сторону синеющих вдали отрогов Куньлуня. Инь Си сначала не понял, что он говорит о нем самом и к нему; а когда это дошло до него, тот уже продолжал:

– До меня много раз доходили сообщения о тебе... Я особо, признаться, и не доверял им. И вот увиделись... Ну что ж, неплохо. Хорошо...

Тут Учитель надолго замолк, мерно шагая, уставясь на дорогу. Но было видно, что он о чем­то сосредоточенно думает, вспоминает.

Инь Си несколько раз намеревался спросить о его юношеских годах, но так и не решился. Скоро сам Учитель, словно прочитав его мысли, снова заговорил:

–Я ведь служил здесь, как ты знаешь... Вместе с моим другом, твоим наставником Дин Хуном, и с этим долговязым денщиком, и было это семьдесят один год назад. Как раз по этой печальной дороге нас и привели служить на заставу Саньгуань. Дослужив свой срок, я-то уехал, а они так и остались здесь на всю жизнь, а кое­кто и после...

 Старый Учитель опять замолк. Он о чем­то углубленно думал, его губы беззвучно шевелились, будто ведя с кем­то задумчивый, но неслышный для посторонних разговор.

Инь Си по прежнему шел, чуть поотстав и это расстояние почтительно выдерживая. Он, наконец, вполне освоил движения Учителя, и от этих ритмических, филигранно выверенных, будто несколько замедленных движений стало возникать в нем ощущение некого полета... Наверное, если поглядеть со стороны, они и в самом деле летели как два гуся,  то снижаясь, то поднимаясь выше над полянами, перелесками. А внизу так и мелькали знакомые овраги, распадки, спуски и мостики через заснеженные речки...

И когда до заставы осталось около двух ли, они будто бы опять плавно опустились, сошли на дорогу и перешли на обычный шаг.

Их встретил весь гарнизон крепости, выстроившись в полном парадном обмундировании. Забили навстречу боевые барабаны, заиграли трубы.

И когда Лао­Цзы вошел в ворота новой крепости, весь гарнизон без всякой команды упал на колени и опустил головы в глубоком земном поклоне…  Так встречают только правителя.

Старый Учитель, пораженный и тронутый этим совсем уж  неожиданным для него действом, остановился, а затем простер руки над упавшими ниц пограничниками и вознес благодарственную молитву.

Да, это было поистине удивительное и доселе, кажется, небывалое зрелище: воины склонились перед мыслителем...

Весь основной гарнизонный состав, не считая командиров, состоял из одетых в установленную форму и вооруженных  людей до двадцати лет – граница требовала молодой выносливости. Они никогда в жизни не видели не то что императора, но даже и губернатора округа. Они не знали, попросту не могли знать всех тех дворцовых парадных этикетов, того, как надо вести себя перед высшим иерархом власти, руководствуясь в службе простым и понятным уставом. И то всеобщее искреннее почитание, которое окружало имя Лао-Цзы в народе, в течение двух-трех поколений уже вошло в их кровь, стало непререкаемым, почти религиозным по своей сути. И потому они в едином порыве совершили то, что говорила, предписывала им кровь, встав на колени в знак  поклонения и беспрекословного подчинения...

Инь Си провел Учителя в заранее подготовленную для него башню. На первом этаже размещалась охрана и обслуга, на втором решили поместить его слугу. На третьем была комната отдыха с перенесенными сюда старыми свитками, которые так любил когда-то читать Ли Эр, и столовая, на четвертом же спальня. Пятый этаж представлял собой  открытую во все стороны смотровую террасу.

Но Учитель, снисходительно осмотрев все этажи башни,  отказался от апартаментов – как и предупреждал о том старый Денщик. И попросил разместить его при старой крепости, где сам служил и где прожил последние годы жизни его друг.

Хорошо еще, что Инь Си внял предупреждениям своего Денщика и велел, на всякий случай, приготовить помещенье и там – поскромнее, правда, как жил здесь Старый Генерал.  И сам на время решил поселиться рядом с высоким гостем.

Лао­Цзы сразу же пошел к могиле друга, совершил обряд поклонения, поставил на ней закрытую лампаду, зажег благовония.

Инь Си предупредительно стоял поодаль, поэтому не расслышал, что шептали его губы: то ли читали молитву, то ли разговаривали с другом... Только увидел слезы на глазах Учителя, его просветленное долгожданной встречей лицо.

Когда устроились на месте и сели за ужин, прибыли наконец-то на санях их слуги. Генерал вышел к ним отдать еще кое-какие распоряжения. Изумлению старого Денщика  не было предела: как могли те, которые шли пешком намного  позади и не обгоняли их, оказаться впереди, прийти раньше них?..

– А вы по пути ничего такого… странного не заметили? – спросил их, с неменьшим изумлением догадываясь о чем-то, генерал. Неужто и вправду – летели?!.

– Да вроде бы и нет, – пожал плечами Денщик. И, немного подумав, добавил: – Разве что три гуся пролетели над нами вперед... Я еще и удивился: откуда они тут, при таких-то  морозах?

– Не два, а три?.. Ты не ошибся?

– Да нет, я точно помню, их было трое. Да ведь и ты же тоже видел, – обратился Денщик к слуге. Но тот что­то невразумительно промычал, отмахнулся. Он, видно, был привычен к подобным странностям хозяина и теперь был озабочен совсем другим.

–Куда же мы, наконец, прибыли? – спросил он, озираясь.

–Это крепость, главная окружная пограничная застава Саньгуань.

–Пограничная застава?! Но тогда  куда ведет этот тракт дальше?

–А дальше – заграница... – весело ответил ему старый Денщик.– На этом государство Чжоу кончается и начинается страна кочевников.

–О-о, да это очень плохая для меня новость, опасная... – почему­то очень расстроился, даже испугался слуга. – Там же дикари…

–Да, ты в чем-то прав. Там, за перевалами Куньлуня, живут совсем дикие Хунны, - уже подтрунивал насмешливо старый Денщик, его забавлял страх этого малого. - Они запросто и кому угодно могут снять голову…

– Да-да, это опасно, конечно… А главная беда в том, что там, где государство кончается, перестают действовать все законы, договора, расчеты. Даже деньги - и те теряют силу!.. – знающе изрек слуга, крайне обеспокоенный. – А это уже никуда не годится…

– Да я не раз бывал там, за границей, - и ничего.  Везде люди как люди. Хорошему человеку бояться особенно нечего. Если, конечно,войны нет…

– Не боится только тот, кому терять нечего, – заметил на это раздраженно слуга, настроение его совсем испортилось – при каком-то давно испорченном, было видно, характере… И тут же стал выспрашивать  у Денщика, где тут можно найти хорошего писаря, который смог бы ему составить грамотное прошение. Тот снисходительно пообещал завтра утром отвести его к писарю.

Слуга несколько успокоился и принял свой обычный, похоже, степенный и довольно чопорный вид человека, служащего у знаменитости. И достал из дорожной сумы закрученный свиток, стал что­то сосредоточенно высчитывать.

Отдавая дополнительные распоряжения уже дежурившим тут командирам, Инь Си краем уха слышал этот разговор и не переставал удивляться. Вообще, он странно выглядел, этот слуга, и не вязалось в голове, как мог Великий Учитель  держать около себя такого явно глупого человека? И  невольно вспомнились слова его же, Учителя:

Когда узнали, что красивое –

Красиво,

Появилось безобразное.

Когда узнали, что доброе –

хорошо, появилось зло.

Поэтому бытие и небытие

порождают друг друга.

Трудное и легкое создают

друг друга,

Длинное и короткое сравниваются,

Высокое и низкое соотносятся.

А тут слуга уже не попросил, а едва ли не приказал  Денщику вести себя к писарю не завтра, как договорились, а прямо сейчас, ибо у него дело, мол, крайне неотложное. Старик молча почесал лысый затылок и нехотя кивнул, согласился.

 

12. Беседы с Учителем

После посещения могилы друга и ужина Лао­Цзы выглядел несколько подавленным или, скорее, задумчивым и молчал: конечно же, всё здесь навевало ему воспоминания и грусть. Желая отвлечь от грустных мыслей, Инь Си пригласил его подняться на сторожевую башню, любимое место его друга.

Вид со смотровой башни был великолепен. Во все стороны открывались под просветлевшим к закату небом заснеженные зимние дали. Огромные вековые деревья ближней предгорной тайги держали на своих ветвях пышние одеяния зимы. А там, на недоступных вершинах, белый с голубоватым отливом снег сиял предвечной чистотой, звал к себе, манил…

Это зрелище оживило Лао­Цзы, взбодрило. С  удовлетворением разглядел он расчищенный от снега западный тракт, теряющийся в предгорьях Куньлуня.

– Но как ты узнал о моем прибытии сюда? Я ведь никому, кажется, не сообщал.

– Сообщили, Учитель. И… мне приснился вещий сон.

– Вот как?.. А кто же тебе велел очистить дорогу?  И именно на сорок ли?

–Это еще десять лет назад мой покойный наставник генерал Дин Хун распорядился... Перед самым своим уходом он сказал мне, когда и как Вы удостоите нас посещеньем своим.

– Все-таки сказал? Да, он единственный знал об этом…

– И он много мне рассказывал о вас... А под конец он завещал, оставил мне ваши стихи, записи и письма и велел, чтобы я глубоко вник в их содержание, изучил их. Когда я прочел их в первый раз, они оказались так глубоко созвучны неумелым размышленьям моим, что… И я все эти годы старался, как мог, проникнуть в их высокую суть, много и, признаюсь Вам, мучительно думал, пытался постичь глубины этих мыслей, найти общую основу их… нет, всего этого не расскажешь. И у меня, конечно, возникало множество неразрешимых, кажется, вопросов, и я так хотел задать их Вам...

Так оно и должно быть. – Лао­Цзы мягко посмотрел на него, горячо взволнованного, заговорщически усмехнулся. – Я выражал то, что давалось мне свыше. Признаться, многое из того я вначале и сам не очень-то понимал… Не-ет, истина познается долго и трудно. Именно в мучениях, легче не удастся. А главные понятия открываются только избранным.

И кто же и как попадает в их число?

Их отбирают из тех, кто сам очень стремится к этому, кто самоотверженно трудится над воспитанием своей мысли, пытаясь познать, постичь всё сущее, понять...

Но как может ощущать себя избранным обычный смертный? – Да ничего хорошего в этом нет… – Учитель снова усмехнулся, на этот раз невесело. – С чем это сравнить? Аналогий много можно привести, вот одна из них. Допустим, идут налегке к перевалу несколько путников, смертных тех самых, спутников по жизни твоей, и ты с ними. Все шутят, смеются, рассказывают всякие небылицы, кто чем занимают себя по дороге. И вдруг тебя некие силы отзывают в сторону и поручают  нести тяжкий груз – который ты уже сам не можешь и не хочешь сбросить... Трудная и незавидная доля избранного. Он, отмеченный высшими силами, должен будет отречься от многих мирских радостей, подчинить себя одной цели, а это, поверь, не сладко. Да ты и сам о том знаешь.

Да, я понимаю… я хоть немного, но знаю это. Признаюсь Вам: когда я с головой ушел в изучение не только Вашего, но и другого всего в библиотеке, где, Вы знаете, много интересного… тогда мне стало ни до чего. Тогда остались только свитки Ваши и она… она, Граница. Как ни тяжело, но я без нее тоже пока, наверное, не смогу… - с раскаяньем выговорил, наконец, он то, что больше всего боялся сказать Учителю. – И потому не гожусь в истинные… в последователи учения, перед которым еще склонится мир. Но ведь душа  тянется к высшим ценностям, хочет обрести их или хотя бы прикоснуться к ним, и ей не прикажешь, не остановишь…

И не надо. По­моему, тебе незачем заботиться  обо всем том, о чем ты сейчас сказал.

Но почему – не заботиться?!

Все потому, что ты, сам того не зная, давно уже ввел себя в немногое число избранных...

Не… не может быть… - Потрясенный его словами, Инь Си в первые мгновения не поверил ему, Учителю. – Нет-нет, я не достоин… Я мучаюсь, маюсь думами, какой из меня избранный...

Ты сам взял на себя этот груз, а до перевала еще неблизко. До него еще и мне идти – надеюсь, теперь уже немного… - Учитель сочувственно улыбался ему, а глаза его были грустными. – Да, тяжка ноша избранничества, но ты честно несешь ее. А ты думал, это знание всего и вся? Нет, этого в жизни ни у кого не бывает, даже у просветленных. Но просветлять себя надо, и ты это делаешь, ты на верном пути… С муками? Да, но это и есть наш путь…

Но когда… но как это случилось?

Ты, наконец, поверил мне, но радости что-то не вижу у тебя… И правильно, не радуйся. Радость у нас если и бывает, то иная. А случилось это больше десяти лет назад, еще при твоем наставнике Дин Хуне. Это он своими цепкими глазами пограничника углядел в тебе избранного… а вернее сказать – зародыш его, но развитый уже, крепкий, годный в наше дело.

А как Вы, совершенно не зная меня в реальности, узнали, знаете об этом?

То, что ты называешь реальностью, составляет иногда половину, иногда десятую, а порой даже и сотую часть того, что чувствует, сверхощущает и знает настоящий  просветленный. Мы с твоим наставником всегда имели очень тесную связь – и, конечно, не через гонцов, не почтовыми голубями… От него я и знаю все про тебя. Наша связь с ним никогда не прерывалась, а в последние десять лет, после его ухода в инобытие, даже еще более укрепилась. Я знаю, что и ты теперь тоже свободно общаешься с ним.

Да, бывает... Но это получается как­то само собой. Поэтому сначала и не придавал этому истинного значения, не вполне верил в наше общение. Думал, что обращаясь к нему, я разговаривал сам с собой. Я не мог отличить, понять, в моем воображении это происходит или реально…

Главное – сама суть общения. А как это происходит, не столь уж важно. Ведь от общения рождается мысль, за ней следует слово, а затем и действие. Хотя бывает, что и сама мысль становится самоценной, самодостаточной. Ведь она основа основ, начало всего человеческого.

Нечто подобное мне говорил и мой наставник Дин Хун.

Он был великий человек, а пограничник – это лишь земное приложение его духа. И тебе очень повезло с ним, ты попал в хорошие руки.

А он, между тем, не любил, когда я к нему обращался, как к учителю...

Я понял, я знаю, почему он отослал тебя, отдал тебя  мне... – Лао­Цзы ненадолго замолк, и видно было, что он пережидает какое-то нахлынувшее волнение. – О да, он был щедр и остался таким. И опередил меня на  главной нашей стезе, десять лет назад взойдя на перевал...

Он бы возразил Вам, ибо чрезвычайно почитал Вас и восхищался Вашими изречениями. Хотя, рассказывал, вы часто спорили?

Ты не понял меня… А споры… Да, бывало. И как без этого? Мы бодались, как два молодых бычка, и даже не ради спора или, тем более, выяснения истины, а как бы тренировались точнее выражать мысль или упражнялись в отстаивании своей позиции. Были молодые, неразумные... Но, оказалось,  это было счастливое время, когда шли себе налегке, болтали...

Закат уже померк, наступала ночь. Молодой генерал предупредительно встал и поклонился Учителю:

– Вы, наверное, устали с дороги, а я Вас невольно задерживаю... Может, пора отдохнуть? Все для Вас готово.

–Я еще посижу тут, поговорю, как ты выразился, с самим собой... А ты иди. Это тебе надо выспаться, чтобы наутро  привести мысли в порядок. Завтра нам с тобой предстоит много работать, пока я тут. Хотя и потом у нас будет немало возможностей для этого, но… Есть то, о чем надо сказать, что обсудить уже сейчас, не откладывая. А у меня не так уж и много осталось его, времени…

Возвращаясь к себе, он со стыдом согласился мысленно с Учителем: да, ты не понял его… А как просто он сказал о том, перед чем всегда замирает в смятении и страхе человеческая мысль: перевал…

 

13. Утренний разговор

Хотя Инь Си встал рано, с рассветом, Учителя в отведенном ему покое уже не было. Кажется, он и не ложился даже, постель была нетронутой. Поднявшись на верхнюю площадку смотровой башни, генерал нашел его сидящим в той же позе, что и вчера, бодрым и собранным, даже и сухое старческое лицо его будто посвежело. Но, в самом деле, спал ли он эту ночь?

Разговор их продолжился как-то сам собой, будто шел без какого-либо перерыва.

–Истина - она не только сложна и разветвленна сама в себе, но и внешне многолика, - говорил Учитель, озирая ясными глазами широко открывшийся утренный простор. -  Чтобы постичь ее, надо подняться выше, как вот на  эту вышку, вознестись духом. Причем, с каждой ступенью она, усложняясь, видится несколько по-иному.

–  А может ли она быть противоречивой?

– Противоречива правда человеческая, но не высшая истина. В целом она едина, четко очерчена и определенна.  А вот на  низших ступенях, в начальной стадии, для непросветленных она может не быть, а казаться противоречивой. Именно ее кажущиеся простота и очевидность многих вводит в заблуждение.

В это время лучи еще скрытого горизонтом солнца озарили, зажгли редкие в небесной выси облака на востоке.

– Вот иной нетерпеливый, не дождавшись восхода, зарево принимает за солнце; а увидевши светило, начнет его отрицать… – Учитель покачал головой, вздохнул сокрушенно. – Впрочем, высшая истина в обыденной жизни и не нужна, даже вредна – потому что весьма плохо применима к быту. Можно и без нее прожить, что большинство и делает.

– Тогда кому и зачем она вообще нужна?

– Как это - зачем? А тогда зачем ты, вообще, границу свою охраняешь?

– Чтобы отделять свое от чужого, чтобы зло, то есть враги, считалось с ней.

– Вот­вот! И истина нужна затем же: чтобы отделять одно от другого – добро от зла, правду ото лжи, высокое от низкого...

– Тогда, выходит, вы так и остались своего рода пограничником? – позволил себе пошутить Инь Си. – И все избранные – тоже пограничники, только разного ранга? Ох, далеко мне тогда до истинного генерала…

– Получается, что так. – Лао­Цзы улыбнулся, и в первых лучах восходящего солнца лицо его словно засветилось - светом глаз, прежде всего, отметил Инь Си, добрых в мудрости своей. – Но карьеру ты делаешь не хуже, чем в пограничных войсках… просто позже начал ее, только и всего. Когда на пересыльном пункте тебя завели в темную комнату…

– Вы и это знаете?!

– Конечно. Я и не то знаю… – как-то устало усмехнулся Лао­Цзы. – Между прочим, главное в человеке определяется не слепым случаем, прямо здесь и сейчас,  а предопределяется, подготавливается задолго до важных в его жизни событий. Как в вашем с Дин Хуном случае, с нынешним мальцом из новобранцев тоже, заранее из общей массы выделяются те, в ком есть духовные зародыши, задатки духа. А затем уже из их числа выбираются немногие отроки с определенными качествами для свершения тех или иных дел. Их и ориентируют на определенную судьбу, предварительно так или иначе донеся до них, кем они станут. И под руководством наставников ведут их по лабиринтам бытия – до замысленых целей. Сознание человека таково, что каждый раз на очередном распутье он, сам того не вполне осознавая, выбирает именно это предсказанное ему в темной комнате направление. Таким образом, достойные, проходя испытание жизнью, и  выходят из лабиринта на путь истинный.

– А если кто-то не смог выдержать все испытания – что ж, он пропадает?

– Ну, почему же? Там имеется множество боковых выходов, других полей деятельности… И те, кто не смогли пройти до конца по предначертанному, по решению тех же наставников более-менее благополучно сворачивают на иные пути и выходят в мирскую, обычную жизнь. Там важных дел им тоже хватает. Но таким, как правило, уже не избежать духовной тоски до конца жизни…

Лао­Цзы задумчиво устремил свой взгляд прямо на взошедшее, по-зимнему белое светило, и было странно, что оно нисколько не слепит ему глаза, будто он смотрел всего лишь на каминный огонь… Погладил морщинистый высокий лоб, переходящий в лысину, словно подправлял невидимые, давно покинувшие  голову волосы.

И одним этим очень знакомым жестом он сразу напомнил Инь Си его друга, Старого Генерала, в излюбленном кресле которого сейчас сидел. Странной была эта схожесть жеста двух совершенно непохожих друг на друга людей, его учителей. Всю жизнь они были антиподами: один высокий, широкий в кости, с огромными ручищами, синеглазый и с густой светловолосой шевелюрой, а другой невысок и тщедушен, с ранними залысинами в черных прямых волосах, -  но ощущение какой-то внутренней их схожести, проявившейся сейчас в этом жесте, не покидало молодого Генерала.

– Вот так и прожил тут мой друг всю свою беспокойную жизнь, – тихо воскликнул Лао­Цзы, оглядываясь вокруг, поглаживая подлокотники потертого кресла. – Смотрел на мир с этой сторожевой башни и на все имел свой взгляд, свое особенное, неповторимое суждение. Конечно, он, как человек ратный, бывал резок, а иногда и беспощаден в оценках, но был ведь, оказалось­то, во многом прав! Он большей частью имел дело с суровой правдой жизни, но через эту правду, как через линзу, он прозревал истину…

– И о чем же, интересно, вы спорили?

– Да обо всем, что ни попадется на глаза! – Лао­Цзы тепло и как-то рассеянно  улыбнулся, весь в памяти о тех днях. – А первый спорщик и зануда был я сам… да, всё хотел опровергнуть или переиначить. Правда, по детскости своей мы не подозревали, что часто горячимся, утверждая и отстаивая каждый свою сторону, свой односторонний взгляд на свойства единой вещи. Например, спорили о тех же границах. Он возводил их в незыблемый абсолют, а я, конечно, перегибал палку в другую сторону, утверждая, что они условны и являются лишь следствием человеческого эгоизма, что они вообще не нужны... Крайности никогда не совпадают с истиной, они лишь очерчивают ее с разных сторон, да и то весьма зыбко.

– К сожалению, границы неустранимы из этого жестокого мира. И рад бы не служить при них, кабы их не было…

– Вот именно. И не терзайся по поводу службы своей. Ты занимаешься настоящим и нужным делом – защитой людей, волею высших сил собранных в  государство. Ко мне напрашивались в ученики люди, которые в жизни ничего путного не сделали, а принялись сразу учить других, напропалую философствовать. Какой толк может быть от таких умников? А понятие границы универсально. Все имеет границу: добро и зло, правда и ложь, истина и заблуждения... Надо ли охранять? Конечно! Иначе нарушится всякая иерархия ценностей, различия между высшим и низшим, и наступит хаос.

– Как просто и хорошо Вы развеяли мои сомнения… особенно о службе, да. Хотя я считал, что Вы иного мнения.

– И напрасно, - улыбнулся он. – Я все-таки бывший пограничник… Надо иметь дело в жизни, а все остальное, даже избранничество, приложится. И в свое время ты почувствуешь, надо ли тебе уходить со службы или нет. А служить нужно и должно. Только меру надо знать во всем и не слишком усложнять простые вещи. Как, впрочем, не упрощать сложные. Всего-то лишь...

– Понимаю. Только как определить эту меру? Очень  трудно порой, по себе это знаю. В мирской жизни ни на что никогда нельзя точно полагаться, ибо все в ней и всегда меняется, смещается, а то и превращается в свою противоположность...

– Ты прав, тут нет точных весов. Полагаешься только на свое внутреннее чувство меры. И вот его-то и надо вырабатывать в себе прежде всего! Ибо определение меры вещей есть наисложнейшее дело, и в нем надо блюсти высшую духовную трезвость...

Что нужнее – слава или жизнь?

Что дороже – жизнь или

богатство?

Что опаснее – получить или

потерять?

Много сбережешь, многого

и лишишься.

Много скопишь, много

и потеряешь.

Знай меру, не будет неудач,

Знай предел, не будет риска,

Вот и проживешь долго.

 

14. Жалоба

В это время их пригласили на завтрак, и они спустились с башни и зашли в столовую, где был накрыт стол.

 Учитель почти ничего не ел, только слегка попробовал два блюда. Зато с удовольствием пил горячий настой на местных луговых травах, который сделали по его заказу повара крепости, поскольку слугу его почему-то нигде не нашли. Если Лао-Цзы за что и хвалил старого своего спутника жизни, то лишь за умение делать знаменитый горький и противный отвар, который не в силах был выпить никто, кроме самого хозяина… Не было и старого Денщика, вместо него прислуживал за столом его юный помощник.

В это время, услышав стук двери, Инь Си обернулся и увидел одного из своих заместителей. Тот в каком-то  смущении протянул ему запечатанный пакет и сказал, что просили срочно передать. Генерал, прочитав на пакете старательно выведенное свое имя, привычно вскрыл пакет  и обнаружил официальное заявление. С ним, как он не сразу даже понял, обратился к нему не кто иной, как слуга Лао­Цзы с жалобой на хозяина, где изложил, что тот нанял его сорок пять лет назад и до сих пор ни одной монеты в счет жалованья не заплатил. И теперь, узнав, что хозяин собирается за границу, он требует себе полного расчета...

Генерал сразу понял из содержания, что дело серьезное. Он поступил, по меньшей мере, неосмотрительно, когда на глазах у всех вскрыл этот запечатанный конверт, не распросив предварительно, от кого он и по какому делу. Тогда была бы возможность выиграть время, потянуть со вскрытием пакета. А теперь делать нечего, надо принимать решение. Ибо здесь он представляет государство, как его служащий, и обязан ответить заявителю, решить вопрос согласно законам. То есть, как самое меньшее, обязан задержать Учителя до выяснения обстоятельств... О ужас!..

Письмо было составлено весьма грамотно, придраться было не к чему. И как бы он ни хотел иного, а это заявление по всем правилам вынуждает его стать официальным лицом и принимать конкретное решение в короткий срок. И в любом случае не выпускать Учителя за границу…

Извинившись перед гостем и ничего ему пока не сказав, Инь Си велел открыть кабинет Дин Хуна, сел за его массивный стол в кресло, вытесанное из цельного дубового пня, и стал думать. Но все в этой бумаге было четко и законно обозначено, а сумма набралась весьма большая.

Главное же, он ни перед обычным просителем, ни тем более перед Учителем не мог позволить себе ни малейшего несоблюдения закона, это всегда, все тридцать лет было для него делом чести, за что заслужил уважение и друзей, и врагов. Скрыть, замять дело или затянуть… нет, это было невозможно!..

Он велел найти старого Денщика, который вчера вечером свел слугу с местным писарем из деревни.

– Как, вы уже получили заявление?! – удивился и огорчился тот, увидев на столе перед генералом вскрытый пакет. - А я еще хотел предупредить вас после завтрака… Только что встретился мне лавочник из деревни, наш поставщик, ну и рассказал мне всё… Вчера я, как велено было, проводил этого невежу к писарю и вернулся на заставу. А писарь­то их оказался большой хитрец! Узнал, что сумма-то крупная, а дело вполне выигрышное, верное, и быстро составил этому слуге жалобу, какую надо. А сам первым делом познакомил этого невежу с дочерью своей, которую вот уж десяток-другой лет замуж никак не может выдать, ну и устроил богатое угощение… К лавочнику за вином послали, и пошел у них пир! А слуга этот, невежа, на радостях от верного дела так захмелел и распоясался, что  стал приставать к перестарке этой дочке... Им же того и надо было, всей родне той. Так повели дело, что к концу застолья, под утро уже, «молодых» окрутили и нарекли мужем и женой... И этот: невежа невежей, а тоже не промах… Вот и пойми теперь, как тут быть.

Генералу ничего не оставалось, как вызвать обе стороны, чтобы выяснить все обстоятельства дела, соблюсти все формальности.

Лао­Цзы, услышав о претензиях слуги, остался совершенно спокоен, будто заранее знал, чем все это кончится. Он подтвердил верность всех требований слуги, выраженных в такой весьма большой сумме, которая накопилась за прошедшие сорок пять лет.

– Я никак не думал уйти от нашей с тобой договоренности, и ты это знаешь, – сказал он слуге. - Я бы тебе все полностью заплатил через три дня, по завершению нашего путешествия. Мы же на днях как раз говорили с  тобой об этом.

– Нет, деньги мне нужны сейчас, - упрямо твердил слуга, не глядя ни на кого, уставившись в пол. - Я не собираюсь переходить границу… я вам не дурак! Там эти деньги ничего не будут стоить. Да и мало ль чего случиться может…

– Что ж, этим всегда и заканчивается жадность... Все эти годы я постоянно давал тебе деньги на твои расходы – просто так, не в счет жалованья и побольше его, договоренного.  А там, куда мы идем, ты получил бы полный расчет, и не деньгами, а золотом, на которое можно купить любые деньги… Ты многое теряешь, соблазнившись.

– Нет, ты дурак! Да откажись ты от своей кляузы и скорей проси прощения! – не удержавшись, воскликнул старый Денщик, стоявший у двери. – Небось, и благодетель твой сжалится над тобой и возьмет с собою...

– Посторонних прошу не вмешиваться! – по своему положению судьи вынужден был строго его предупредить генерал.

– Нет, я дальше не пойду. Здесь я нашел свое место и требую рассчитаться со мной прямо сейчас, – настаивал угрюмо слуга. – Нечего меня уговаривать, я свое право знаю.

– Здесь и сейчас я не могу, – сказал Учитель, усмехаясь грустно, глядя в его избегающие глаза. – Ты-то лучше меня знаешь, что таких денег у меня с собою нет.

– Тогда я попросил бы господина генерала задержать этого старика до тех пор, как он не заплатит свой долг до конца, а пока не выпускать его за границу, – заявил слуга. - Такого закона нет, чтоб долги не платить!..

Он так и сказал: «этого старика»... ну, не сквалыга, не чудовище?!. Какое же надо было иметь терпение, чтобы чуть не полжизни держать около себя такого, как верно Денщик сказал, невежду во всех смыслах. Лао-Цзы только головой качнул и опять усмехнулся, глядя на бывшего теперь слугу с какой-то уже долей любопытства…

Генерал встал, давая этим понять, что разбор дела закончился, извинительно поклонился Учителю и прошел в кабинет Дин Хуна. Да, по закону слуга полностью прав, и он, представитель власти, не может не исполнять закон. Но, с другой стороны, как он или кто-либо другой может позволить себе задержать великого человека, идущего к перевалу жизни своей, страшно догадаться – к какому?.. И что делать? Как теперь быть?

За всю свою жизнь ему так или иначе приходилось сталкиваться с самыми разными жизненными проблемами, нелегкими подчас трудностями, от неурожая, голода, наводнений до восстаний крестьянских или отражения вражеских набегов. Но вот житейских, личных проблем у него, считай, особых и не было – всё брало на себя государство, всё оно давало: крышу над головой, пропитанье, одежду, жалованье…

Постой… жалованье?!. И чуть не бегом бросился к двери, крикнул в коридор, позвал Денщика. Отдал срочное распоряженье ему, трусцой прибежавшему на необычайно требовательный крик генерала, старчески запыхавшемуся, и облегченно сел, почти упал в кресло своего наставника: должно хватить… 

Да, свое собственное жалованье он никогда не считал,  складывая его в небольшой трофейный сундук, некогда подаренный ему Дин Хуном. Складывал на старость, можно сказать, тратить деньги на глухой окраине империи было некуда, негде, разве что в редких поездках в генеральный штаб, да порой поможешь кому-то из сослуживцев, однажды и в деревню свою послал в помощь погорельцам, когда узнал, что там случился большой пожар… Проклятый невежда! Так заморочил самой неожиданностью своего наглого требованья, своим подлым сквалыжничеством, что он только теперь вот вспомнил о трофейном сундуке…

 Через час с небольшим посыльные во главе с Денщиком доставили из новой крепости сундук. В нем оказалось немного больше даже, чем требуемая сумма, - как-никак собиралось жалованье пограничника-командира, а не простого лакея.

Инь Си тут же вызвал бывшего слугу, велев привести как свидетеля и писаря, и передал ему деньги. Прощания не было, те просто повернулись и ушли. Правда, старый Денщик предупредительно вынес дорожную сумку сутяги, прошел с нею, провожая, до выхода и выкинул ее перед ними в снег.

 

15. Посвящение в ученики

Учитель попросил затопить камин в кабинете Дин Хуна, что и было немедленно исполнено.

Лао-Цзы сел перед ним в кресло друга и задумался, пристально вглядываясь в разгоравшийся огонь. Молодой генерал в это время, вызвав заместителей прямо в коридор, отдавал им негромким голосом самые необходимые распоряжения. Ему хотелось побыстрее освободиться сейчас от служебной рутины и остаться опять наедине с Учителем, чтобы продолжить столь необходимый ему разговор, успеть задать немало еще вопросов. Отправив подчиненных по делам, он тихо вошел в кабинет и остановился у двери, не осмеливаясь нарушить сосредоточенное на чем-то одиночество Учителя – ибо тот, показалось ему, молился еле слышимо. Или разговаривал с кем­то, и Инь Си  невольно прислушался, улавливая лишь отрывки фраз, отдельные и, казалось часто, несвязные слова.

– … теперь недолго… Ну, ты опять оказался прав... Их столько у меня было, сотни, ходящих по пятам, - а толку? Искренности стремления нет – а это в нашем деле главное… И еще благого сомнения в себе, недовольства собой, которым и движется избранный… Ученики… Как - в чем? В том, что твой – самый искренний… Не прибедняйся – твой, без тебя его, может, и не было бы. А с иными я возился десятилетиями – и что ж? Торопливость, самомненье, гордыня… Нет, слаб человек… а жизнь груба, да, и дух у нее в пасынках. Еще далеко ему, ты опять прав… но быстро идущему – всё близко. Будет, не беспокойся – всё будет… Какой ты беспокойный стал, однако, и уж не помолодел ли ты там? – Огонь в камине вспыхнул, заиграл, громко треснуло полено – и  длинная искра вылетела оттуда и попала в жидковатую бородку Учителя, запахло паленым… - Ладно-ладно, вечно ты подыгрываешь надо мной!.. Да, встреча близка наша, и мы обнимемся, брат… но и расставанье с печалью жизни тоже грустно. Ах, как слаб человек… и мне, человеку, горько… да, горько, что не смог всего, что мог… Но ты не беспокойся, я передам ему то, чего не доверил никому… и ты же рядом будешь. И будут свидетели, род ваш… да, те, которые – мы… Но куда деть печаль старости, немощи, усталости… скажи, всё это не берут с собой? Не берут? Но и этому миру я не хочу оставлять ее, здесь и так хватает скорби…

Старый Учитель надолго замолчал, откинувшись в кресле и прикрыв глаза. И глубоко вздохнул, словно очнувшись, обернулся:

- А, ты здесь?.. Что ж, время пришло, и не будем откладывать того, что должно быть исполнено. Пора и тебе обрести то, что имеют избранные… Ты что-то хочешь сказать?

– Да… Я все это время, имея счастье быть рядом с Вами и слушать Вас, много думал. И решил… и хочу сразу признаться, что я еще не достоин стать Вашим учеником. Не готов и, видно, не скоро буду готов к этой великой ответственности...

– Подойди ко мне, мальчик мой…

- И стань на колени! – повелевающе раздался сзади знакомый хрипловатый голос. Повинуясь ему, Инь Си оглянулся все же, но никого там не было, лишь огонь  играл и плескался в камине.

- Да, за все надо отвечать, мальчик мой, - Лао­Цзы взял в ладони склонившуюся перед ним голову Инь Си и отечески понюхал. – Все мы в этой жизни бываем недовольны собой – кто больше, кто меньше. А полностью довольны собой лишь законченные глупцы – вот как мой слуга… Пойми: тем, кто избран, уже не дано решать; а вернее сказать, они уже сами решились на этот путь, и надо его лишь продолжить, пройти до конца. Твоя воля идти вперед принята там, свыше, и теперь возвращается к тебе самому – как повеление. Подчинись безропотно и прими новую ношу;  впрягись в ярмо, если даже оно и покажется поначалу не по плечу. Будь мужествен, покорись, потерпи, подожди  и послужи высшему - и увидишь, что ноша станет в самый раз...

– Закрой глаза! – сказал опять Старый Пограничник из загудевшего от тяги пламени.

Инь Си покорно закрыл глаза и склонился еще ниже. И ощутил, как ему на голову пролили что­то маслянистое, пахучее, отчего по всему телу его пошло удивительное тепло, а комната наполнилась сразу запахом неведомых благовоний. Но это было только началом… Его сознание стремительно расширилось, обнимая собою и понимая всё в этом мире, проникая, казалось, во все его тайны, простираясь до самых дальних пределов. В мгновение ока он увидел и объял собою всю вселенную – и тут же сознание стало сужаться, покидая дальние области, оставляя тайны – тайнам, а проясненные и умиротворенные было непримиримые противоречия отдавая опять противостоянью… Да, оно сузилось, сознание, но не вернулось в прежнее состоянье, оставаясь куда более широким, просторным и четким, осязая и прозревая собою все вокруг с удесятеренной ясностью и пониманьем…

И он понял, что только теперь он окончательно повзрослел, созрел для ноши.

Он слышал, как его Учитель произносил над ним шепотом слова какой-то долгой молитвы. Она была на ином,  непонятном ему языке, но он ясно понимал, что в ней было истовое благожелание, благословение ему, обращение к высшим духовным иерархам с просьбой о покровительстве его чаду, о споспешестве в его трудном предстоящем пути… И знал, что восхождение молитвы ввысь совершалось через главного посредника – огня, теперь уже в полную силу возбужденно полыхавшего и пляшущего, как некое живое существо, в камине, озарявшего трепетными сполохами всю комнату... не пустую, нет.

В ней, комнате, кроме Учителя, его самого и торжествующего огня, было много-много лиц и глаз, неявных, но ясно ощущаемых им и, кажется, угадываемых, родных… Инь Си даже чувствовал на себе их взгляды – у кого-то любопытные, а у кого и восторженные, любящие. Нет, любящих больше, и он то ли представил себе, то ли наяву увидел мать, молодую, в нарядном голубом, подстать ее глазам платье – и она смотрела на него и вся светилась радостью и гордостью за сына. Да, он явственно видел ее, с улыбкой, такой редкой при жизни, полной тревог и печалей, слышал даже шелковый шелест платья, которого у нее никогда не было, а рядом с нею отца, молодого и задорного, братьев и сестер, их счастливые встречей с ним лица, и многих других, знакомых и вовсе незнаемых… Да, это всё была родня, род его, предки и потомки – то самое «Мы»,  родовым именем которого клянутся, за чью честь и жизнь кладут головы…

И он шагнул к ним, вошел в их любящий круг, будто обнявшись со всеми разом, и стало так хорошо, что на глаза навернулась влага. Но они, слезы благодарности роду и любви к нему, не наружу, не по щекам покатились, а словно бы внутрь, в некую пустоту, в нем доселе пребывавшую, от которой было порой не по себе. И она, наконец, наполнилась великим, благодатным для него смыслом...

– Теперь же открой глаза и оглянись вокруг, – сказал Учитель ровным, даже будто усталым голосом. – Отныне ты посвящен в таинство служения высшим истинам, которое даже и внешне не похоже на службу с ее сроками, целями и смыслом. Это служение бессрочное, с отречением от  мирского блага, с полным подчинением высшим ценностям духа. Если даже твою, в должной мере аскетичную службу можно с возрастом оставить и выйти на покой, то из служения духу нет возврата, а есть только трудный путь ввысь, каждый раз к новым перевалам совершенствования, к вершинам инобытия... Я, Лао­Цзы, благословил тебя на великие деяния... Служи!..

 

– Утром не пытайся проводить меня, незачем. Только потом, попозже, удостоверься, проследи до развилки, – сказал Учитель за вечерним неторопливым чаем. – Все, я завершил, наконец, свои земные дела. Меня переполняет великое ожидание перевала. И благодать покоится на сердце, ибо я обрел тебя, продолжателя, истинного ученика, который достойно воспримет мое ярмо. Ты, я знаю, не сочтешь это за просто похвалу, не возгордишься и не успокоишься на достигнутом, и потому я ухожу уверенно.

–Учитель, но почему надо непременно уходить? Понимаю, что задаю вопрос ребенка, но… Ведь Вы так нужны здесь!

–Уходить всегда надо вовремя – может, для того, чтобы затем основательно и надолго вернуться… – мудро усмехнулся Лао­Цзы. – Старая трава должна высохнуть и сгнить, чтобы взошла новая, и мир живет этим обновлением. Теперь же настал твой черед. Не гонись за славой, не падай духом оттого, что не можешь в одночасье убедить людей. Если встретишь глухое непонимание, вспомни мои слова:

 Высшее совершенство

кажется ущербностью,

 Но неотразимо.

 Высшая полнота кажется

пустой,

 Но неисчерпаема.

 Великая прямота кажется

кривизной,

 Великое остроумие кажется

 глупостью,

 Великий оратор кажется

  заикой.

16. Утро нового дня

Инь Си проснулся очень рано. В казематах старой хмурой крепости было еще темно, в восточных бойницах только-только заалела полоска утренней зари.

Генерал почти ощупью прошел торопливо по знакомому узкому и длинному коридору к кабинету Старого Пограничника, где остался на ночь Лао­Цзы. Помня слова Учителя, постоял у двери и, наконец, решился, приоткрыл ее. Комната поразила его каким-то неярким, ниоткуда не исходящим ровным свечением самого воздуха, и в ней никого уже не было.

–Ушел?!. Так рано?..

Впрочем, удивляться этому не приходилось, другого в глубине души Инь Си не ожидал, лишь укорил себя за детское нетерпение, уже и сыновье желание хоть раз еще увидеть своего Учителя. Не надо входить в тайну его ухода, сказал он себе, - она не для тебя. Он быстро оделся и вышел наружу, к воротам крепости, дав себе зарок не подходить к Учителю, если даже и увидит его. Только увидеть, хотя бы издалека…

На его вопрос, когда Лао-Цзы вышел из крепости, стражник у ворот недоуменно округлил глаза хунна: «Вы приказали открыть ему ворота в любое угодное ему время, но… но не проходил он, не появлялся даже…» Скрывая растерянность и сказав, что скоро вернется, генерал приказал открыть себе ворота.

Ночью слегка припорошило, и на дороге он увидел четкие следы Учителя – от самого полотна ворот они уходили по очищенному тракту на запад, в сторону отрогов Куньлуня... Он хотел было крикнуть, приказать стражнику снова открыть стукнувшие за его спиной створки ворот, чтобы проверить, были ли следы на подходе к ним, - но махнул рукой и быстро пошел по дороге.

Вот и все. Вчера только посчастливилось ему обрести, наконец-то, Учителя, а уже опять остался один­одинешенек на этой пустынной земле... И теперь до всего надо доходить только самому, только своим сердцем и умом, ибо уже не у кого спросить, не с кем посоветоваться. Одна надежда, что ведь сказал же он об их неразрывной, обещающей продлиться связи – как со Старым генералом… У него двое их, великих учителей, и это ли не счастье?!.

Нисколько не надеясь, что догонит, и не желая догонять, он ровно и споро шел по тракту, стараясь не наступать на следы Учителя, а они уходили все дальше и дальше... И вот дошли до развилки, где дорога расходилась по семи распадкам Куньлуня, превращалась в тропы. И теперь уж он не удивился, увидев, что следы Учителя расходились дальше одновременно по всем семи тропам…

Инь Си в странной, самому себе непонятной задумчивости постоял у развилки. На него с новой силой нахлынуло было вселенское одиночество, но он быстро справился с ним. Ощущение взрослости, зрелости своей и силы, переданное ему Учителем и родом своим в обряде посвящения, накрепко засело в нем, и не ребяческому, первого порыва, отчаянью было это поколебать. Его ждало продолжение земной службы и начало осознанного служения небесного.

Вернувшись к стенам крепости, обнаружил, конечно же, наглухо закрытые ворота. День и его воинские и хозяйственные заботы еще не начались, и ворота по всем правилам должны быть на запоре. Нет, он не зря вновь поселил хоть небольшой, но гарнизон в старой крепости – еще послужит она, пригодится при нынешних переменчивых временах…

Он повелительно постучал кулаком по обитым железными полосами воротам. По времени, уже должна была быть проведена смена караула, а при ней, само собой, будет передано, что командующий вышел из крепости и его следует ожидать обратно. Но в ответ он услышал грозный голос из бойницы надвратной башни:

– Эй, ты - а ну отойди от ворот, не то на твою голову  посыплются всякие неприятности!..

То ли в утренней сутеми у ворот стражник не разглядел, не узнал в узкую бойницу генерала, то ли какой сбой  в передаче обстановки произошел при пересмене – но только этот грозный окрик и рассмешил, и взбодрил генерала: значит, служба идет как надо!..  По голосу судя, наверху был постовой из старослужащих; и тогда Инь Си, чувствуя от наступавшего с легким морозцем ясного утра какую-то необычную легкость в теле и в душе, пошутил, крикнул во все легкие:

- А ты не знаешь, старый гарнизонный пёс, что неприятности могут лететь и снизу вверх?!.

Голос генерала тут же узнали – еще бы им не знать его, знакомого по стольким сражениям и передрягам, отцовского даже для старослужащих, - там раздались всполошенные крики, команды, и ворота крепости со скрипом раскрылись.