Рецензия на книгу Евгения Чигрина «Водяные деревья»
Жизнь смеялась в смуглом стихотворце,
доверялся мир карандашу.
Е.Чигрин
В литературном мире – событие: в Москве вышла новая книга одного из самых интересных современных поэтов Евгения Чигрина «Водяные деревья». За его творчеством давно пристально следят знатоки и любители отечественной поэзии. И делают это не напрасно, потому что Евгений Чигрин не перестаёт удивлять, всякий раз погружая читателей в свой самобытный поэтический мир, где привычное, преображаясь, предстаёт необычным, а самое невероятное, легко приручаясь, оказывается частью повседневного. Как удаётся Евгению Чигрину совмещать бытовое и бытийное, обыденное и мистическое, земное и небесное, осознанное и подсознательное, старинное и современное – невозможно понять логически. Наверное, и сам поэт не смог бы разложить свой поэтический дар по полочкам, пронумеровать части уникального целого. Очевидно, что всеопределяющая творческая энергия Чигрина – интуитивно наитийная, а не рационально собирательная. Он не «конструирует» свои поэтические строки – он их выдыхает. Кажется, что «в его словарь добавлен нейролептик», ибо мы дышим этой поэзией, как особым веществом, воздействующим на нас почти мистически. При этом поэзия Чигрина отнюдь не грешит «абстрактной заумью», она не оторвана от реальности, от ежедневных её событий и примет. Просто эта реальность чудесным образом поэтически преобразована и представлена как бы под иным градусом – «под индексом космических широт» – в результате чего привычный, предсказуемый, до дыр засмотренный мир становится невероятно увлекательным, маняще многоликим. Мы начинаем оглядываться вокруг и видеть окружающее первобытным оком поэта. И вдруг замечаем, что «созвездия, как медная посуда, на кухне неба сложены не в ряд», за окном «золотой фонарь нацепил парик», под ним «стоит декабрь в распахнутом пальто», а в комнате – «желторотый свет» домашнего уюта, в бутылке на столе «вытянулась в янтарной кофте астра», «на стуле ночь сидит в подсветке колдовства», и вообще везде разбросаны «крошки волшебства» – только подбирай их вслед за «птицами метафор», а там глядишь – и «ящеры метаморфоз» появятся, а на них в обнимку – прошлое и настоящее, сон и явь. Разгонится «колесо аллегорий», и «воображенье-возница» будет прокладывать новые маршруты бытиетолкований.
…Ты видишь, в сочинителе растёт
Магический кристалл и лунный камень,
Нефритовый зверёк, янтарный кот,
А демон-кошка выдыхает пламень…
Всё остальное — финиш, эпилог.
Захочешь — нагадай, хоть на кофейной…
За выдумкой пойдёт хоть птичий бог,
Хоть муравьи тропинкой нелинейной.
Чигрин категорически не желает оставаться в границах своего исторического времени, в его системах предопределённостей. Он легко перелистывает эпохи, страны, традиции, верования и вольнодумства. Он рад свободному доступу к культурному наследию минувших эпох и свободно ориентируется в разных видах искусств, накапливая свой запас созвучий и узнаваний для последующих поэтических воплощений и перевоплощений. Так, например, в живописи Чигрину особенно близок мистический сюрреализм, выводящий на широкие просторы воображения. Его частые собеседники – Босх, Брейгель, Дали. Некоторые стихотворения как будто продолжают живописные полотна этих мастеров – в ошеломляюще новых, почти зримых, сразу запоминающихся поэтических образах. И в то же время Чигрин, несомненно, яркий представитель поэзии 21-го века. Его стихи – интересный пример вкрапления в темы и сюжеты, навеянные культурой и мифологией прошлого, примет и языковых оборотов современности. Чигрин не замыкается в капсуле своего времени, но и не отстаёт от него. Он следует за языком, каждый раз оперяющимся по-новому в новых смысловых парадигмах. Поэтому, признавая, что «в Космосе тепло без «Инстаграма»» – и, надо полагать, без других социальных сетей – поэт, тем не менее, может отправить «ангелам депешу на angel.ru», погрузиться в «зимний ютуб» или отыскать что-то любопытное в «файлах памяти».
Летим с бродягой-ангелом на отдых
К одной звезде в мерцании светил,
С которой мы на связи по смартфону:
Пишу в WhatsApp над грязною рекой,
Под нами Стикс? — почтение Харону
И тётке Смерти с пепельной косой.
Одна из десяти глав «Водяных деревьев» называется «Неуловимый алхимик» – точнее не скажешь и о самом авторе книги. Его поэзия преображает бытие, превращая обыденность в редкий «драгоценный металл», из которого поэт-ювелир искусно создаёт новые образы и смыслы. Чигрин транслирует через свою поэзию некое экзистенциальное знание, являющееся нам в разных обликах и ликах и придающее «жизни ту остроту, которую не отыскать и лампой Диогена». Именно эта поэтическая алхимия, уводящая за пределы видимого, помогающая прозревать тайные смыслы явного, объединяет все книги Чигрина. Он всегда новый и всегда многовариантно неизменен – его ни с кем не спутаешь, он ни на кого не похож. Кто ему «наворожил, надышал в строки какое-то лекарство-вещество» – наверное, не стоит разгадывать. Да это и бесполезно. Поэзию Чигрина нужно принимать как данность и понимать прежде всего не разумом, а сердцем, «что рассудка глубже», а также всем своим бессознательным и интуитивным. Поэзия Чигрина – проводник в великое разнообразие земных миров и миров параллельных, окружающих нас. В его стихах-наитиях, стихах-пророчествах – ключ ко многим дверям, невидимым в примелькавшейся взору суетливой обыденности. Но то, что эти двери, потайные ходы, лазы скрыты от глаз, вовсе не означает, что их не существует. Они тут, рядом – стоит лишь прислушаться и приглядеться.
А в небе херувим с твоим лицом —
Смешливый дух. Смешные духи возле…
Какой из них пошепчет над стихом?
И спрятанный в небесной папиросе
Дым золотой колечками пойдёт…
А здесь ты или там в потустороннем?
Для двери — видишь двери? — нужен код.
Смотри, впускают, но с бельём казённым.
Откроешь книгу стихотворений, разгадаешь код – и попадёшь в чигринское Лукоморье «слововидений», в котором живут свои сказания и предания, действуют свои законы и расставлены свои опознавательные знаки. Там «пасётся в небе красно-бурый скот», «луна шлёт лесам янтарные шифровки» и сверкает «молния в карминовом пальто», там «сад с головой в рубиновом огне», там порой сгущаются «зловидения», но на помощь спешат «ангелы-хранители в шерстяных носках». Там – свой кот учёный и неучёная мудрость доисторических эпох. Там растут «водяные деревья», на «сленге озёрном» заговорщически переговариваются русалки, и «волны Леты бьются в дебаркадер Яндекс-ленты». Там безграничны «ландшафты сновидений» и бесконечен «кинотеатрик детства». Иди направо-иди налево – ничего не потеряешь, только приобретёшь. И еще поймёшь, что дороги в Лукоморье часто замысловато переплетаются друг с другом, но конца не имеют.
Чигрин хорошо разбирается во взаимосвязях земных противоречий, в диалектике сущего и потустороннего. Он направляет свой поэтический объектив не только на свет, но и на тьму, ибо знает – они нераздельны, как жизнь и смерть («Вздыхает смерть в хитоне жизни»), и неразлучны, как молодость и старость («Родишься стариком – умрешь мальчишкой»). Случается поэту и открывать «калитки локального ада», когда «на душе чернильная тоска», и наблюдать «весь в бабочках кровавый антимир». Часто подсознательное прорывается наружу в зловещих образах, и Чигрин ловит неводом рифм и эти видения. Он поэтически всевместителен, «не брезглив», он позволяет себе подсвечивать самые дальние углы существования – будь то сон или явь, мир зримый или невидимый. Он проникает во всё по праву поэтической вседозволенности. Поэт не боится быть бесстрашно откровенен и в рассказе о собственных провалах в темноту – скоротечных или затяжных, превращая самого себя в объект поэтического познания. У Чигрина не только «ателье в небесах», но и в подземельях подсознания. Он берёт книги в «библиотеке сумерек и страха» и зачитывает нам оттуда.
В квартире сфера из неуловимых
Миров соткалась: адский филиал;
В трельяже насмехается алхимик,
Тряся башкой. Мозаика-кошмар
Вдруг начинает надо мной вращаться,
И в этом «вдруг» ещё не Танат, но —
Сигнал оттуда: нужно возвращаться,
Такое вот аидово кино.
Сумерки манят, завораживают Чигрина – наверное, потому что это некое промежуточное состояние между разными природными явлениями, недолгое затишье в повседневной суете, раздумье, самосозерцание сущего, пауза между уходящим светом и приближающейся тьмой, за которой опять является свет, к которому «нужно возвращаться». Сумерки – это графическая тайнопись бытия, в которой многое зашифровано. В сумерках – простор для интуитивных откровений и многотолкований. А именно это и нужно поэзии, чья главная миссия – расширять границы миропознания и самопознания.
Вообще же мне показалось, что мистической сумеречности в новой книге Евгения Чигрина больше, чем в предыдущих. Возможно, причина в том, что поэт стал острее ощущать стремительность уходящего времени, ускоряющееся таяние жизни. Всё чаще звучит мотив невозвратности прекрасных мгновений, которые остались в прошлом. («Девушки прошли, как смех и тени: вылетели в тёмную трубу»).
«Вот и сносилась рубаха» – так образно пишет поэт о скоротечности бытия – а между тем, так и не удалось дошифровать жизнь, проникнуть во все её тайные смыслы («О чём эта лента, о чём?») Да и кому это когда-нибудь удавалось? Поэт учится смиряться с тем, что однажды и на него «дохнёт Бог старости», а потом душа и вовсе покинет временное телесное пристанище и отбудет туда, откуда никто не возвращается. Но такова данность земного существования: «Смерть стала ближе. Ботинки не жмут». И тема, казалось бы, запретная – поэту тоже «не жмёт». Да, всё смертно, всё преходяще, но поэтическое слово столь животворяще, что, попадая на кончик кисточки художника-смерти – «все кисточки у смерти потому» – оно осветляет грядущее неизбежное, примеряет на себя и примеряет с ним, преобразуя в нечто почти осмысленное, познанное и потому – преодолённое. Поэтический заговор – заговор! – против страха небытия и многих других страхов в творчестве Чигрина оказывает на читателей почти психотерапевтическое воздействие: становится легче жить и бороться с собственными демонами, на смену которым обязательно приходит нечто чудесное. А тяга к чуду, сказке, игре в каждом из нас заложена изначально – ведь «в пансионе сущего все мы дети». Поэтому у Чигрина много прекрасных стихов, «заглянувших в детство» – часто, впрочем, печальных, ведь «слишком поздно жаловаться маме».
Вечный ребёнок в душе поэта, которому «одиноко шар земной на пальчиках держать», не может смириться со своим экзистенциальным сиротством, но понимает, что жить приходится в однолинейном земном времени и в трёхмерном пространстве заданной судьбы:
Чего теперь, когда случилось всё
И ничего не переделать, мама…
В календаре меняется число,
Последних листьев длится голограмма.
Но длится и «стихолента» чигринского поэтического наития и вносит свою стихолепту в высокое измерение бытия, разгоняя «тучи в рваных шортах», выбираясь из «зарослей мглы» к свету («Снимает солнце старые очки»). Чигрин неизменно напоминает: бытие – это прежде всего словотворчество, и, значит, подвластно преобразующей силе поэзии.
Пока «в сновидческой играют клавесины», «мыслящий тростник стоит за чудом», а в поэтической строке «цветёт нерукотворный сад» – всё ещё не безнадёжно. Поэт знает: «только в буквах-книжках волшебство» и мастерски надевает «на кончик стрелы ставшее кобольдом быстрое лето».
Прекрасно утро, солнце вышло жить,
Перевернулось, и давай ловить
Всё в объектив, как в жизни, ненасытно.