Мамин звонок разорвал тишину пасмурного декабрьского утра:
– Таня, умер твой отец.
Первое, что она тогда почувствовала, был толчок в грудь, как будто её вынесло за пределы комнаты, настоящего времени и знакомого миропорядка. Сердце угодило в стальной капкан, и Таня долго сидела неподвижно, глядя на серый рассвет – вставленный в окно кусок грубой холстины, который лишь на несколько часов вытеснил кромешную зимнюю темноту. Её вытолкнуло из реальности то ли в предрождение, то ли в будущее небытие. Может быть, душа отца, отлетая, воссоединилась с душой Тани и повлекла за собой?
Потом подхватил, возвращая в привычную суету, водоворот практических дел: нужно было отпроситься с работы, купить билет на ближайший рейс в Москву, получить российскую визу, обсудить бытовые вопросы с мужем, на которого ложились заботы об их восьмилетнем сыне.
Душа очнулась только в церкви:
«Упокой, Господи, во Царствии Твоем новопреставленного раба Божия Александра…»
. . .
Таня хорошо помнит своё раннее детство. Мир вокруг ещё не познан и захватывающе интересен, как книга сказок с цветными картинками – и весёлыми, и страшными. Мама читает ей перед сном, и Таня сама перелистывает страницы, с замиранием сердца следит за знакомым сюжетом, зная наперёд, что зло будет побеждено добром. Бабушка водит Таню гулять в парк, то морозно-снежный, то лиственно-кудрявый, и они кормят хлебными крошками голубей. Жизнь таинственно распускается, как многоликий цветик-семицветик. Стебелёк его ещё тонок, будущее неведомо, но Тане уютно в нежном коконе детства. Она окружена любовью и заботой и пока не знает, что у каждого ребёнка помимо мамы и бабушки должен быть и отец. Не знает до того дня, когда в доме появляется странный гость – шумный и громкоголосый. Он ходит по комнате в седых хлопьях сигаретного дыма, разносящего тревогу. С торопливой небрежностью он вынимает Таню из кроватки, больно сдавливает ей рёбра, поднимает на вытянутых руках, рассматривает, тормошит. Таня плачет, и мама отнимает её у незнакомца, обнимает, успокаивает.
Так в Танин мир впервые заглядывает чужеродное слово «отец». Оно не приживается в доме, не приручается, от него веет холодком и отстранённостью, оно таит в себе мрачную загадку. К этому слову невидимым магнитом притянута частица не. Отец не разговаривает с Таней, не садится вместе с ней за стол, не забирает из детского сада, не читает сказок, провожающих в сон, не накрывает тёплым одеялом, не даёт микстуру от кашля, не гладит по голове. Лишь иногда – кратким непредсказуемым промельком – слово «отец» обретает черты реального человека, незваного гостя, который бесцеремонно разбивает хрупкую скорлупу Таниного мира, нарушает его защитную оболочку и заполняет всё вокруг чужими звуками и запахами, раскатами низкого голоса, тёмным загаром сильных рук, горьким сигаретным дымом. Эти визиты похожи на ураган, после которого всё в доме становится вверх дном, а в маму как будто попадает молния – она чернеет, как обугленное дерево, часами сидит и смотрит в одну точку, плачет по ночам. Таня боится приходов отца – ей тяжело видеть маму обожжённой. У Тани сжимается от жалости сердце, когда она замечает, что у мамы бьётся голубая жилка на виске и дрожат руки после очередного ухода отца. Мама прижимает Таню к себе, целует: «Ничего дочка, ничего…Жили мы без него и дальше будем жить…»
Житейский расклад банален: Таня – поздний ребёнок у матери и ранний у отца. Узнав о беременности мимолётной, как ему представлялось, возлюбленной, взъерошенно обескураженный юнец примчался к виновнице досадной ситуации под вольным знаменем беззаботной молодости и недвусмысленно высказал своё отношение к происходящему. Мама упрямо и скорбно поджала губы, и этот жест остался с ней навсегда. Отец же Танин исчез на три года и вдруг свалился, как снег на голову – видимо, решил воочию убедиться, что дитя, действительно, появилось на свет. Заготовленная фраза «А это точно моя дочь?» застыла у него на губах, потому что ему навстречу, заливаясь смехом и шумно топоча, выбежала уменьшенная копия его самого – в платьице и с бантиком в каштановых волосах.
. . .
Мелькают цветные картинки далёких дней, удержавшихся в неводе памяти. Тане пять лет, ранняя осень, мама ведёт её в зоопарк на встречу с отцом и ещё какой-то женщиной, как выясняется – его невестой, на которой он так никогда и не женился. Отец хочет показать ей Таню, чтобы не утаивать ошибок прошлого и начать жизнь с чистого листа. А Таня на каком-то наитии вдруг берёт своих родителей за руки и щебечет: «мама-папа-мама-папа-мама…»
Тане уже десять лет, и грим недоговорённости, наложенный на её детство, стирается неизбежными вопросами. Мама, скорбно поджав губы, выкладывает перед дочерью стопку чёрно-белых фотографий. Снимков отца немного, но благодаря его страсти везде и во всём оставлять свой след, у Тани есть возможность разглядеть черты человека, которому она обязана своим рождением. Вот отец в военной форме – строгий, подтянутый, ясноокий. А вот её родители в Крыму – в то мамино единственное счастливое лето, промелькнувшее как цветной сон. Отец красив, великолепно сложен, дарит всем свою неотразимую улыбку. Он притягивает к себе людей, горы, море. Все хотят быть рядом с ним, в ауре его обаяния. «Когда-нибудь ты поймёшь…» – говорит мама, отводя глаза, и Таня хочет сказать ей, что она уже сейчас всё понимает, но не произносит ни слова, только ледяной сквозняк проходит сквозь сердце.
Таня плохо разбирается в своих чувствах, они перепутаны и противоречивы. Но человек на фотографиях – уже не тот нежданный гость, приходов которого она боялась в раннем детстве. Своеволие генов, законы крови вступили в свои права и потянули Таню к отцу. Она хочет видеть его каждый день, вплетать свой голос в его голос, свой смех в его смех, обнимать его, класть голову ему на плечо. Но отец уже давно не приходит к Тане, он занят другими делами, людьми, чувствами. А она болезненно скучает по нему, не понимая, как можно отказаться от себя самого, от своих черт лица, своего голоса и смеха. Тане становится тесно в маленьком женском мирке, вынянчившем её – родном до слёз, но немного жалком. Она хочет бежать куда глаза глядят, когда её настигает бесцеремонный шёпот бабушкиных приятельниц: «Боже мой, бросить такого ребенка…»
На родительских собраниях учителя говорят маме: «Таня очень умная, но замкнутая и неразговорчивая. Она совсем не улыбается…» С ним бы я смеялась – думает Таня, и воображение рисует ей многочисленные сюжеты встреч с отцом. Вот они уезжают летом на юг, покоряют горные вершины, выходят в море под парусами. Яркое южное солнце раскачивает их в своих золотых сетях, они слушают морской прибой, едят мороженое и говорят обо всём на свете. Но фантазии не перевоплощаются в реальность. Проходят месяцы, складываются в годы, но отца по-прежнему нет рядом с Таней. Он не звонит ей, не поздравляет с днём рождения, не дарит подарки, не утешает, когда ей грустно. Она учится жить с тоской по отцу, как с постоянной зубной болью, от которой нельзя избавиться.
И настигает ещё одно воспоминание – стрелой пронзает сердце: зима, Воробьёвы горы под белым пледом снега с наброшенным на него солнечным кружевом. Морозная синева неба, затейливая графика обнажённых ветвей. Таня гуляет с мамой по набережной Москвы реки. Их обгоняет мужчина, катающий на санках весёлую краснощёкую девочку в розовой куртке. Она заливисто хохочет и звонко кричит: «Ну папочка, ну ещё быстрее!» Мужчина ускоряет бег, и санки легко скользят по снегу, подожжённому солнцем, золотистые искры брызжут из-под полозьев. Отец и дочь уже далеко, но ещё звенят бубенчики их счастливых голосов. Таня останавливается и смотрит им вслед. В это мгновение она осознаёт, что обманута, обкрадена невосполнимо. И куда бы ни устремилась в дальнейшем жизнь по прихотливому течению времени, какими бы радостями ни одарила, ни озарила, в самой сердцевине Таниного детства навсегда останется зияющая пустота, чёрная дыра, которую ничем не залатать. Ей никогда не испытать той искрящейся радости, с которой самоуверенно въезжает в будущее под защитой отцовских рук розовощёкая девочка на санках.
Тане уже пятнадцать, и все говорят, что она очень красивая. Дурманит зацветающая сирень, и первая любовная записка, как уголёк, обжигает ладонь. К умирающей бабушке не пускают в больницу, и Таня плачет, уткнувшись лицом в её старенький халатик, оставленный на диване. Жизнь солона и сладка одновременно, потому что невыносимое горе первой потери сливается в Танином сердце с тайным счастьем первой любви. Приближается школьный бал, но новое платье – недостижимая мечта. Все деньги потрачены на похороны, и не хватает на самое необходимое. Таня рыдает, закрывшись у себя в комнате, и мама раздражённо бросает через дверь: «Ну что ты хочешь – твой отец нам никогда ничем не помогал, а я устала всё тянуть на себе…»
. . .
Таня замечает, что мама начинает стареть – часто болеет, не следит за собой, небрежно одевается, ворчит по пустякам. Уйдя на пенсию после скучной бухгалтерской работы, она направляет всё своё болезненное внимание на дочь, срывает на ней обиду на не сложившуюся жизнь. И Таня вдруг открывает в себе доселе немыслимое: ей неуютно рядом с мамой, чужд её пасмурный мир, погрязший в унынии. Таня мечтает о другом. Она жаждет черпать краски из всей палитры бытия и создавать неповторимую живопись своей судьбы. Она хочет пленять всех вокруг и очаровываться самой. Жизнь кажется ей искристым шампанским, пьянящим бесконечными возможностями. Как от старой змеиной кожи, избавляется она от комплексов стеснительного подростка и, окончив школу, с изумившей всех легкостью поступает в университет, чтобы погрузиться в мир филологии. Она умна и общительна, окружена друзьями, немного сумасбродна, но в этом её особый шарм. Чем же объяснить такую удивительную метаморфозу?
Таня открывает альбомом с семейными фотографиями – чёрно-белыми, уже желтеющими по краям. Вот молодые мама и отец. Мама, несомненно, красива – красотой классической, бесстрастной, до самой себя не снисходящей. Внешность отца, напротив, вся напоказ – яркая, вызывающе притягательная. Он заигрывает с жизнью, пьет её, как дорогое вино, во хмелю самолюбования. Не военный – актер, уверенный в своём неотразимом обаянии.
Голос крови, магия генов – это их воля. Тане чуждо мамино отношение к жизни, зато глубинно понятно папино. Она тоже завоеватель и победитель. Она художник и творец новых реальностей, она умеет нравиться, очаровывать, покорять. Ей скучно с нытиками и неудачниками, она выбирает себе в друзья таких же, как она – умных, талантливых, самоуверенных. Хорошо это или плохо – не имеет значения. Она такая, какая есть – вся в папу. Она папина дочка, выросшая без отца – лотерею судьбы не переиграть, прошлого не перекроить. Через её детство проходит трещина безотцовщины, но она не чувствует себя неполноценной. Теперь она сама творит свою жизнь, многоцветную и многоликую, и гены отца помогают ей в этом. Тане нравится смотреть на мир отцовскими глазами, впитывать мир его кожей, легко рассекать воздух его походкой. Не пробыв рядом с дочерью и дня, не развернув вместе с ней хрупкий свиток детства, пройдя мимо всех её желаний и забот, он изначально одарил её красотой, талантом и силой справляться с жизнью без него.
Таня – папина дочка, и поэтому, взрослея, она всё больше отдаляется от матери, обиженной на всех мужчин. Таня с головой погружается в пёстрый, шумный водоворот студенческой жизни, а мама всё больше стареет и замыкается в себе, в своём бессолнечном мире, выцветшем как тот аляповатый байковый халат в цветочек, который она почти никогда уже не снимает. Таня устала ходить по замкнутому кругу материнских жалоб на жизнь, которая протекла мимо мёдом, не попавшим в рот. У самой Тани и рот, и душа в меду, пусть и недолговечном, собранном торопливыми пчёлами молодости, но таким сладким. Таня уходит из дома, спасает мёд от дёгтя материнских упрёков, запасает впрок. И слышит вдогонку неизменное: «Ну ясно – папина дочка!» Что означает – эгоистичная, бессердечная.
. . .
Время неостановимо, необратимо. Уже осталась позади яркая студенческая кутерьма, конспекты и экзамены, байдарочные походы, ночные костры с гитарными переливами, разгорающимися и гаснущими влюблённостями; отшумели ранние замужества подруг. Таня же, неизменно окружённая мужским вниманием, не торопилась связывать себя узами Гименея. Мама только скорбно поджимала губы, недовольная тем, что так импрессионистически невнятно складывалась личная жизнь дочери. Таня легко знакомилась с молодыми людьми и легко с ними расставалась. Ей было интересно проводить с ними время, испытывать на них свои женские чары, поджигать страстью. Но все они казались ей жителями другой планеты с непонятным мировоззрением, странными вкусами и привычками. Выросшая без отца, она была далека от мужского мира, и жизнь её не держалась на том каркасе данностей, который закладывает в семье мужчина. Воспитанная в женском мире, чьи очертания были расплывчаты, а правила неопределённы, Таня сама себя сравнивала с облаком, постоянно меняющим облик. Её отпугивала перспектива поселиться в одной квартире с одним из «инопланетян», попасть в вязкую трясину быта, губящего романтическую новизну отношений.
Но замуж Таня в конце концов всё-таки вышла неожиданно для всех за ещё большего инопланетянина – гражданина Датского королевства. Иноземный брак позволил ей полностью сменить жизненные декорации и начать сочинять новую судьбу не только с чистого листа, но и на другом наречии. Существование с матерью под одной крышей сделалось к тому времени невыносимым. Таня устала постоянно уворачиваться от ядовитых стрел материнских упрёков и претензий, дышать разреженным воздухом неутихающих ссор. Работа тоже не приносила удовлетворения: Таня вяло редактировала скучный искусствоведческий журнал, медленно засыхавший на корню в новой почве глобальных исторических перемен, и получала за это гроши. Разорвать плотную ткань туго спеленавших обстоятельств и вырваться на иные жизненные просторы можно было только одним резким, решительным движением. Бегство в другую страну разрубало все гордиевы узлы на Родине. К тому же в ухо всё назойливее жужжал невидимый комар, надоедливо напоминавший: уже двадцать восемь, уже тридцать...Пора было задуматься о детях, а повторять «под копирку» судьбу матери Тане не хотелось.
«Это какая-то авантюра!» – кричала мама, не желая отпускать дочь за тридевять земель. Но провидение уже сделало резкий взмах веслом и направило ладью Таниной жизни к другим берегам. И судно не перевернуло штормовым ветром, не разбило о скалы. Таня прижилась в заморском государстве, легко выучила новый язык и родила увёзшему её датскому принцу златокудрого сына с синими глазами – такими же, как у неё.
После замужества Таня редко приезжала в Москву, но отношения с мамой потеплели. Расстояния, как ни странно, сблизили их: пропали поводы для бытовых ссор, забылись упрёки. В конце концов мама смирилась с тем, что дочь покинула родные пенаты и даже прониклась расположением к своему иностранному зятю, оказавшемуся заботливым мужем и отцом.
Однажды мама позвонила Тане и сообщила:
– Знаешь, тут твой отец неожиданно объявился, расспрашивал о тебе. Представь себе, был женат несколько лет на какой-то иногородней молодухе, потом развёлся и перекочевал из Москвы в Подмосковье: она его на квартиру развела и поминай как звали. Другими детьми не обзавёлся, так всю жизнь и прощеголял вхолостую, прощёлкал клювом…Кстати, он сейчас у меня, хочет с тобой поговорить.
В трубке зазвучал красивый низкий голос:
– Танюша, здравствуй. Видишь, как получилось… столько лет…Ну ты как там сама? Как внук?
– У нас всё хорошо.
– Ты в гости-то скоро приедешь? Будем ждать.
Таня обменялась с отцом лишь несколькими фразами, но так сильно устала от этого разговора, словно таскала кирпичи. Ноги сделались ватными, руки ледяными. Несколько дней голос отца жил в ней самостоятельной жизнью, бился в висках, вызывал то жар, то озноб. Прежние чувства всколыхнулись в ней, подземные воды, казалось бы, давно забытых переживаний снова вышли на поверхность и затопили уютный ландшафт её новой, старательно возведённой жизни. Голос крови, память генов, острые края трещины, пролегшей через детство, все горестные мысли и не исполнившиеся ожидания, загады встреч с отцом и закаты детских надежд – вдруг снова оказались так всесильны, так болезненно своевольны, что сопротивляться им было бесполезно. Движимая роем противоречивых мыслей, Таня вылетела с трёхлетним сыном в Москву. Муж, как всегда перегруженный на работе, остался дома.
. . .
Дверь московской квартиры Таня открыла своим ключом, вошла в гостиную, полную образов, обликов, шорохов детства, неизменно волнующих, увлекающих назад, в невозвратное. Здесь как нигде чувствовалась густая настоенность времени, настроенность на таинственные сопереклички прошлого и настоящего. Здесь Таня возвращалась к своим истокам, к себе изначальной, ещё ничем и никем не заселённой. Здесь бабушка, легко минуя рамки чёрно-белой фотографии на стене, посылала ей луч любви из Вечности. Здесь на старом диване важно восседал Танин любимый плюшевый медвежонок, а на полке теснились детские книги с давно уже не страшными картинками.
Всё было привычно и знакомо – до того мгновения, как Таня увидела маму, встречавшую дочь и внука в нарядном платье, с новой прической, с кольцами на пальцах. Её глаза непривычно сияли, в них даже мелькнула незнакомая Тане лукавая искорка. С заговорщическим видом мама поманила Таню на кухню. У плиты стоял немолодой, но ещё крепкий, статный мужчина и мешал ложкой суп в кастрюле с выцветшей незабудкой на эмалированном боку. Профиль его был Таниным профилем, в его волосах цвета Таниных волос серебрилась первая седина. Взгляды отца и дочери встретились на мгновение. Отец смутился, улыбнулся неловко.
– Танюша приехала? Ну молодцом. Дай хоть на внука поглядеть.
– Кто это? – спросил Таню подбежавший сын.
– Это твой дедушка.
– А как его зовут?
– Дедушка Саша.
Она ждала этой встречи много лет. Сколько раз ей представлялось, как они увидятся с отцом, посмотрят друг на друга, растворятся в молчании, а потом будут часами говорить, перебирать не случившиеся с ними годы. И, может быть, постепенно возникнет между ними душевная близость, которая излечит все Танины прошлые обиды, вытеснит из детства чёрную сквозняковую пустоту. И многое удастся ещё исправить, протянуть в будущее радость обретения друг друга.
Но в той летней солнечной кухне Таниного детства всё происходило не так, как рисовало ей когда-то воображение. Время как будто остановилось, сделалось нереальным, размылись краски, затихли звуки, лишь лёгкие золотые пылинки танцевали в воздухе. Танина душа замерла, посылая кому-то безответный вопрос. И вот всё вернулось на круги своя и на свои места, мир снова наполнился звуками и красками: зажужжала муха под потолком, налились соком фрукты, горкой сваленные на подоконнике, блеснула белоснежная гладь кухонного стола с серебристой ложкой-рыбкой, нырявшей в суп минуту назад.
Всё явило свою обыденную данность: воздух и вплавленные в него вещи, и медленное продвижение солнца к закату, и ту безграничную пропасть между Таней и отцом, которую нельзя было ни измерить, ни забросать словами. Перед этой невосполнимостью, непоправимостью бессильны были и голос крови, и магия генов, все Танины детские метания и мечты.
Сели ужинать, и Таня с удивлением обнаружила, как легко ей поддерживать разговор с отцом. Так могла бы она общаться с любым другим незнакомым человеком – умело направлять течение беседы в нужное русло, заполнять вежливыми репликами затянувшуюся паузу. Изящное скольжение по поверхности, когда ничего другого и не требуется. После ужина отец не засобирался уходить, как предполагала Таня, но по-хозяйски отправился на кухню мыть посуду. И Таня, наконец, поняла, что же изменилось в их квартире, почему всё выглядит не так, как раньше – в доме завелись мужские вещи.
Уже ничему не удивляясь, Таня наблюдала, как мама счастливо-ворчливым голосом отдаёт отцу распоряжения по хозяйству, как тот с неподдельным усердием точит на кухне ножи, которые всегда были в их доме безнадёжно тупыми. Уже перед самым Таниным отъездом отец подошел к ней и, как ей показалось, хотел положить руку ей на плечо, но не решился:
– Видишь, Танюш, как всё повернулось. В общем, не мальчик я уже, набегался. Чем смогу твоей маме помогу, всё-таки не чужие. И ты у нас есть, вот внук теперь. Далековато вы, конечно, но что поделать. Ты зла-то не держишь? Жизнь, она такая…
Жизнь на самом деле повернулась самой неожиданной стороной: мама и отец после разлуки в несколько десятилетий стали жить вместе. Маму было не узнать: она стала общительной, деятельной, энергичной – как будто очнулась от многолетнего летаргического сна. Без ссор с отцом тоже, конечно, не обходилось. Мама звонила Тане и негодовала:
– Ну, ты же знаешь, какой твой отец холодный, бессердечный человек. Люди ведь не меняются.
Через несколько дней мама просила:
– Танечка, поищи там отцу какую-нибудь куртку на осень – здесь же ничего приличного не купишь.
Небрежно перелистнув эпоху отцовства, Танин отец неожиданно оказался прекрасным дедом, неистощимым на выдумки и сюрпризы, вызывавшие восторг у внука. Таня радовалась за сына, у которого в России были теперь и бабушка, и дед, но ей самой так и не удалось преодолеть неловкость в общении с отцом. Приезжая в Москву, она не знала, как к нему обращаться: произнести «папа» язык не поворачивался, называть по имени тоже было неловко.
. . .
Прошло ещё несколько лет, и жизнь отца резко пошла под откос. Начались сокращения в военной организации, где он работал, и его скоропалительно отправили на пенсию. Мама позвонила Тане и сообщила, что отец запил, стал невыносим, и она не знает, что делать. Даже в самые трудные времена Таня не слышала в материнском голосе такого отчаяния. В конце концов, отец уехал в свою подмосковную квартиру, и туда сразу же, как вороны, слетелись многочисленные любители выпить с денежным военным в отставке. Мама несколько раз приезжала к отцу, плакала, умоляла образумиться и вернуться, но всё было бесполезно.
Тягостной была их с мамой последняя встреча. Квартира напоминала бомжатник: пол был прожжён окурками, по углам валялись пустые бутылки. Отец лежал на диване – небритый, страшно худой. Ему было трудно говорить. Вдруг со стены слетела фотография и, покружившись, как осенний лист, опустилась к маминым ногам. Это был снимок пятилетней Тани, обнимающей плюшевого медвежонка. Уходя, отец тайком забрал эту фотографию из альбома, приклеил скотчем к стене. Мама подняла снимок с пола, положила в карман пальто.
Вечером она позвонила Тане:
– Приезжай. Только ты сможешь что-то сделать!
Таня словно со стороны услышала собственный голос, жёстко чеканивший слова:
– Что я могу сделать, мам? Потащусь в эту страшную Лобню общаться с алкоголиками? Пойми, нет у меня на это ни времени, ни сил. Я живу в другой стране. У меня муж, ребёнок, работа. В конце концов, он сам сделал свой выбор. Плохо ему разве было с тобой? Жил как у Христа за пазухой.
Отец умер через три недели от сердечного приступа. Кто-то из собутыльников позвонил маме и сказал, что Александра уже отвезли в морг, надо хоронить. Отпевание было строгим и торжественным. В церковь пришли только Таня с мамой и несколько сослуживцев отца. Один из них подошел к Тане, покачал головой:
– Не мужик был – орёл. Ему бы жить двести лет. Уму непостижимо, куда его занесло, почему?
Таня смотрела на оранжевые огоньки свечей, трепещущие перед иконами, и думала об отце, которого совсем не знала и знала так хорошо. Ей было понятно, что с ним произошло. Существование в четырёх стенах было для отца мучением – он не выносил будничного облика жизни. Он был по сути своей актёром, постоянно меняющим репертуар. Не важно, как называлось то дело, то действо, которое он исполнял. Он мог надевать военную шинель или иной профессиональный костюм, но каждый день он должен был выходить на сцену жизни, играть самого себя и придумывать роли для других людей, режиссировать события и обстоятельства, сочинять новые пьесы. Никакой домашний уют не мог заменить ему то актерское вдохновение, которого он лишился. Потеряв свою «актёрскую труппу», отец бросился в алкоголь, как морская рыба в мутную воду аквариума, но от этого ему стало только хуже. Изнемогая в бескислородном пространстве взявшей его в плен пустоты, отец употребил свою последнюю силу на то, чтобы достичь всеосвобождающего небытия, достичь любой ценой.
Уже провожая Таню на самолёт, мама сказала:
– Если бы вы жили здесь, отец бы не умер. Он всё время говорил о тебе и внуке, переживал за вас.
Таня обняла маму – на шее остался влажный след от маминых слёз, и Таня вдруг заметила, какой та стала маленькой, как будто за несколько дней высохла, сгорбилась, превратилась в старушку.
– Мам, я не знаю, не думаю. Наверное, он не был создан для того, чтобы любить реальных людей. Он всегда гонялся только за миражами, всю жизнь сам для себя придумывал иллюзорные роли, лишившись которых, потерял всё. Знаешь, мне кажется, я всё-таки умею любить тех, кто рядом. Но это благодаря тебе.
Самолёт снова перенёс Таню из одной реальности в другую, сшив в воздухе стальной иглой две половинки её жизни. Соскучившись по мужу и сыну, Таня спешила скорее пройти паспортный контроль, получить багаж. Она вышла к встречающим и сразу увидела своих – высокого викинга-блондина и такого же светловолосого мальчика рядом с ним. Господи, как вырос за несколько дней – подумала Таня – повзрослел. Она подошла к сыну, обняла его, заглянула в глаза – синие-синие, такие же, как у неё. И такие же, как у деда. Таня вдруг поймала в глазах сына то мимолетное выражение, которое не раз замечала во взгляде отца: были там самоуверенность и гордость, и дерзкая открытость миру, и ранимость, и тайное одиночество. И ещё нечто такое, что словам неподвластно. Голос крови, магия генов, неисповедимый путь судьбы – тайное наречие жизни.
Таня, взяла сына за руку, повела к машине. Впереди было Рождество, торжество свечей, еловый запах предощущения чуда. Они шли, и аура любви окружала их, оберегая.
Златокудрая девочка, русалкой вынырнувшая из людского моря, не отпуская руки мужчины, который вёл её за собой, оглянулась и долго смотрела им вслед.