Борис шёл по Адмиралтейскому и голосом Эдуарда Хиля про себя напевал: “Моряк вразвалочку сошёл на берег, как будто он открыл пятьсот америк…”. Вокруг расцветала весна, переходящая в лето, голубели небо, реки, каналы. Спешить было некуда. Целый день он мог шататься где угодно: зайти в Эрмитаж, Русский, побродить по Невскому или направиться через мост на Заячий остров. Он мог даже прокатиться с ветерком на ракете до самого Петергофа и там балдеть от золота сквозь хрусталь фонтанов. Мог пойти в кафе, например, “Норд” и заказать себе обед из трёх блюд с вином и поесть по- человечески, разрезая мясо ножом, взять на десерт мороженое в шариках...
Он уже собрался перейти через дорогу, чтобы купить шипучку в Александровском саду, но остановился около углового дома с мраморной мемориальной доской и прочитал о том, что здесь когда-то была мастерская художников-передвижников. Зашёл во двор, так, от нечего делать, поглазеть. Ему нравились эти старые ленинградские дворы, соединённые друг с другом, чудилась какая-то тайна в их лабиринтах.
Войдя в арку, он опешил: на крошечной зелёной лужайке, зажатой со всех сторон асфальтом, стояла девушка. Вокруг неё, над ней, летали крупные, ослепительно-белые птицы. Ему показалось, что они нападали на неё. Он подбежал и невольно вскрикнул:
- Они же вас всю исклюют. Спасайтесь!
Девушка улыбнулась:
- Тише. Не пугайте их. Разве не видите, я их кормлю.
Тут Борис заметил, что рядом с ней стоит металлическая фляга, из которой она доставала какую-то похожую на кашу пищу, и в раскрытой ладони протягивала птицам. Девушка и ему предложила:
- Хотите мне помочь? Они, когда штиль, голодные.
Борис согласился. Как-то раз за кораблём, на котором он проходил службу, летела стая похожих птиц, и соскучившиеся по развлечениям матросы заманивали их на палубу кусками сала. Потом забавлялись, глядя на нелепую, переваливающуюся походку пернатых, смеялись над тяжёлыми крыльями, мешавшими сухопутным движениям. Окружив птиц, моряки, подзадоривая их, выкрикивали что-то, а те отвечали им добрым лаем прирученных собак. Кто-то из моряков, гогоча, вставил одной из них в клюв сигарету, другой поддал под крыло. Красивые в полёте исполины казались жалкими, а люди жестокими… Борис подумал тогда, что люди мстят им за то, что сами не умеют летать…
Девушка же обращалась с птицами нежно, по-домашнему просто, время от времени поглаживала их перья. Её тонкие руки, будто и они были крыльями, мелькали перед глазами Бориса. Льняные волосы, слегка раскосые голубые глаза и птицы вокруг сначала напомнили иллюстрацию из какой-то детской книжки, потом известную актрису…
Эта картина в последнее время часто вспоминалась Борису Алексеевичу, когда он оставался дома один. Иногда ему думалось, что если бы умел рисовать, то обязательно нарисовал девушку, стоящую на крошечной лужайке посередине скованного грязно-жёлтыми стенами двора, которая кормит птиц. Иногда он размышлял о том, как бы сложилась его жизнь, не заверни он тогда в ту арку.
“ А если б я тогда в этот двор не зашёл? Всё бы иначе могло сложиться. У Зойки-то нет, не я, другого бы привела. И детей нарожала, не от меня, а от кого-никого. А я …”
Но тут его фантазия явно истончилась, и он тоскливо прикурил, глядя в темноту выключенного телевизора.
“Интересно, когда же она вернётся, - думал Борис Алексеевич, - собиралась до июля у них побыть, а вчера звонила, говорит, не сегодня-завтра”.
Услышал, как заёрзал в замочной скважине ключ, приободрился.
Зоя Викторовна, войдя в квартиру, быстрым взглядом пробежала из прихожей в комнату. Конечно, на кровати и с сигаретой. Носки на ковре. Пошарила глазами, бутылки не видно. Хоть это хорошо.
- Ну, как съездила? Как сынок? – это он с кровати. Ноги спустил, шарит ими, ищет тапки.
- Здравствуй что ли? – подойдя к мужу, обнимая его за шею, Зоя Викторовна поцеловала макушку с редкими поседевшими волосами и пристально заглянула в глаза.
- Здравствуй, здравствуй. Однако я тебя так быстро не ждал, - закашлялся и подумал: “ Что-то у тебя, у нас, мать, не то, какая-то ты кислая”.
- Куришь? Посмотри на себя. Жёлтый весь, прокуренный.
- А что ещё ты предлагаешь мне делать? Сама фьють, фьють по за границам, я тут один сижу. Хорошо Павлик сигареты принёс и хлеб. Ну, как он там?
- Как, как? – Зоя Викторовна вздохнула и, присев на стул у окна, посмотрела на крышу гаража, упиравшуюся в стенку их дома, на дом напротив, - Ты птиц-то не кормил?
- Какие птицы? Ты о чём? – по-прежнему, сидя на кровати, раздражённо ответил Борис Алексеевич.
Его нездоровая худоба, опущенные плечи, щетина на щеках, голые ноги, которые, по-прежнему, никак не могли отыскать тапки – всё это было привычно Зое Викторовне и, глядя на Бориса, ей становилось так больно, что хотелось бежать без оглядки и от него, и от себя… Как спешила она к старшему сыну, как надеялась... Не зря же они с Борисом, выматывая из себя всё что вмещалось в душе, жилах, на медные гроши тянули его в учёные. Да, на одних способностях он бы не смог... Везде требовались деньги. Сначала учителя, потом олимпиады, стажировки. После работы Зоя Викторовна переодевалась в безразмерный тёмно-синий халат и превращалась из инженера в уборщицу. Борис по ночам переводил статьи. Копейки, конечно, но они выручали. Павлик шёл по накату. Учился хорошо, ровно, звёзд с неба не хватал, в олимпиадах не участвовал, ему родительское внимание было ни к чему…
- Ну, Павлик-то приходил, с ним бы и вышел, подышал и птичкам покрошил.
- Павлик, Павлик, больше ему делать нечего, как с отцом прогуливаться. Сигареты сунул, и нет его, – нарочито-обиженным тоном, каким с некоторых пор он говорил с женой, - продолжал Борис Алексеевич.
- Деньги-то ему отдал, что я оставила?
- За деньгами, небось, и приходил.
- Пора меняться, больше не вытянем ему на квартиру. За наш район двушку, а то и трёшку дадут.
- А как же птички твои? – усмехнулся Борис, - Ладно. Об этом потом. Съездила-то как? Как он там?
- Да рассказывать нечего. Теперь уж никогда, наверно, Лёшка не приедет, никогда. Не выпустят. Кредитов понабрал со своей новой. Сказал, теперь всю жизнь расплачиваться. – Зоя Викторовна старалась говорить спокойно, не выдавая своего отчаяния.
- А ту- то квартиру первой что ли оставил? – с раздражением допрашивал муж.
- Да, ей и внуку твоему.
- Ну, а эта?
- Теперь вот ей дом строит. Ей скоро рожать.
- А живут-то сейчас где?
- Снимают.
- А ты у них жила?
- Нет, конечно. В отеле, но рядом с ними. Там не принято, чтобы родственники останавливались. Конечно, если свой дом, тогда другое дело. Правда, ужином угостили, но не дома, в кафе, Лёшка тебе подарок прислал.
Встала, вышла в прихожую, совмещённую с кухней, вкатила чемодан, открыла.
Вынула упаковку, переливающуюся серебром, золотом.
- Эка невидаль. Chivas regas. Нет, спасибо, конечно. Мы от подарков не отказываемся. А брату-то передал что-нибудь?
- Да, вот Клара ему шарф купила. Красивый, с птицами.
- Клара, говоришь, ну-ну. А деньги?
- О чём ты? Какие деньги? Я же тебе сказала: “Кредиты у него”. И не приедет он, понимаешь, не приедет.
Зоя Викторовна, которую, также как и мужа, отправили на пенсию раньше положенного срока, на вид ещё моложава, но в душе у неё уже поселилось грустное разочарование то ли в жизни, то ли в детях, ушедших от родителей куда-то далеко-далеко в своё трудное и непонятное. Правда, она бодрилась и иногда ей даже удавалось устроиться на работу, но долго нигде не держали, предпочитая молодых и длинноногих. Обычно, получив расчет и, добавив что-то от проданных на блошином рынке вещей, она аккуратно складывала деньги в конверт, покупала шоколадно-вафельный торт,
игрушечную машинку для внука и ехала к младшему сыну Павлику в Купчино, где тот снимал однокомнатную квартиру.
С ним ей было проще, чем со старшим. Его жизнь казалась понятней.
Он по-прежнему также как когда-то и Борис, и она, ходил в инженерах. Мизерная зарплата не позволяла ему идти вровень со временем, зато был у родителей на виду.
Старший же, любимец отца, кандидат наук, уже несколько лет жил в Германии и занимался… автомобильным бизнесом. Сначала он звонил часто, они даже были в курсе его дел, но потом всё реже-реже. Тревожились о его здоровье, подозревая неладное. Ещё бы. Полученные в армии травмы чем только не отзывались.
- Уехал и не обследовался, как следует, - сокрушалась Зоя Викторовна. – Конечно, руку оперировать надо было сразу же, как вернулся из армии. Теперь вот немеет.
Она видела, как сын то поднимал руку, помахивая кистью, то разминал запястье, заметила и то, что иногда по ней проходила судорога и тогда он старался спрятать руку в карман. На её вопросы он отвечал кратко: “Да, это так, ерунда”. Похоже, и почки у него сдают, лицо отёкшее. Не пьёт ли?
С мыслями о сыновьях Зоя Викторовна села на кровать к мужу, обняла, на этот раз за плечи. С тревогой вглядываясь в его глаза, вдруг вспомнила, что когда-то, когда она кормила птиц, он, в ослепительно белой форме, зашёл к ним во двор и, испугавшись за неё, бросился на выручку… Разве забудешь? А та июньская ночь, когда они стояли на набережной, у чёрной в золотых огнях реке, ожидая чуда? Ну что, кажется, необыкновенного в том, что разводят мосты? С детства знакомое, должно стать равнодушно-привычным, но почему-то каждый раз, как впервые. Она до сих пор не-нет да бегает к Дворцовому и каждый раз так колотится сердце, когда створки моста медленно, почти незаметно начинают двигаться…
Тогда, много лет назад, стоя на набережной и согреваясь сильным мужским телом, ей казалось, что и они с Борисом, как корабли по Неве, пойдут по жизни широко, вольно. Поддавшись охватившему ее чувству, забыв о наказах матери, была готова на всё. И шагнула бы, но Борис шепнул: «Подожди, милая, после свадьбы, нам завтра в рейс, мало ли что».
Так и простояли у разведённого моста до утра.
А мать встретила щёпотом: « Шалая, шалая, иди, ложись скорее в постель, пока отец не проснулся…»
- Ничего, Боренька, ничего. Поменяем квартиру, будем с Павликом жить, будешь за внучонком присматривать. Я пойду работать, видишь, я же ещё ничего, даже по заграницам разъезжаю, - и опять, будто поджидая кого-то, взглянула в окно, на отремонтированную крышу старого гаража, перестроенного во времена её бабушки из экипажной, служившей когда-то всему их подъезду сараем для дров.
Сегодня она, едва войдя во двор, сразу заметила новый Опель у подъезда, рабочих, устанавливающих стеклопакеты в квартире, где раньше жили Белоусовы. Над окнами рядом с Белоусовыми, крупно-грязно корёжилось: “SALE SALE SALE” и на подоконнике грудой хлама, обречённо вздыхая шелестом страниц, умирали книги… Ей вспомнилось, как соседка Белоусовых, Ольга Фёдоровна, незадолго до смерти сетовала, что её дети смеются над ней, называют книгоманкой и часто повторяют: “Ну, что ты в дом книги всё тянешь да тянешь, всё равно же, когда помрёшь – выкинем, так и знай. Лучше прикид себе новый купи, что в старье-то ходишь…”
Зое Викторовне хотелось реветь, как в детстве, когда разбила коленку, сбегая по узкой крутой лестнице во двор, где мама развешивала бельё, похожее на белых, прилетавших с залива птиц. Но сдержалась. Этого ещё не хватало.
Сказала только:
- Приготовлю что-нибудь. А потом выйдем. Погода сегодня замечательная, тепло и ни ветерка.
“В холодильнике, конечно, пусто, — это про себя, - ничего, сейчас сбегаю. Эх, Павлик, просила же…”
И уже с сумкой в руках, по обкусанным временем ступеням с ободранной краской на стенах– вниз.
Там, на первом этаже, сбоку, у неё - веник. Между делом половичок поднять, подмахнуть. Теперь около подъезда. Никто кроме неё, никто.
“ Ох, эти новорусские, квартир накупили, сдают, наживаются, хоть бы подмели когда, во дворе помойку устроили. А этот, Урюк чёртов, привратник, сиднем сидит, не почешется. Просила, ведь, приглядывай, и не за спасибо. Денежку сунула”.
Из их двора через арку - в первый. Вот она её клумба.
“Конечно, и цветы никто не полил. Засохли. Теперь пересаживать. Запахи ещё эти. Из всех щелей едой прёт. Тут у них пивная, тут пиццерия. А там, где художники жили, теперь китайский ресторан. За углом, в подвальчике, магазин. В городе теперь этих магазинчиков, не сосчитать. И всё приезжие, всё чужие”, - досадует Зоя Викторовна, с болью вспоминая бывших соседей, одноклассников…
Покончив с делами, накормив мужа, она выходит во двор, подметает асфальт, перекапывает землю на крошечной клумбочке размером два на три и, подняв голову, вглядывается в уголок голубого неба, зажатого колодцем двора, ждёт, когда прилетят птицы. Обычно они прилетают в тихие ясные дни. Об их приближении Зоя Викторовна узнаёт сначала по отдаленному шороху ветра, потом по сухому звуку крыльев. Иногда они прилетают молча, иногда перекрикиваются друг с другом. Точного названия этих птиц женщина не знает, но когда-то мать называла их альбатросами. У них большие красивые глаза, похожие на человеческие. Раньше, когда она, окружённая плотной стаей птиц стояла во дворе, из окон выглядывали соседи, и тогда Зоя махала им рукой, делая знаки, чтоб не мешали. Новых соседей птицы не интересуют, они живут за плотными шторами или жалюзи. Правда, время от времени, сменяя друг друга, прокатывают чемоданы квартиранты, но эти птиц боятся и, опасливо озираясь, жмутся к стенам домов и стараются побыстрее проскочить мимо. Зоя Викторовна знает, что птицы не обидят её, она даже думает, что у неё с ними какая-то близкая связь и старается отгадать кто из родных прилетает к ней. Как-то она даже придумала, что это ангелы...
Ближе к вечеру, когда блаженный июньский свет белой ночи начинает кружить головы, Зоя Викторовна и Борис Алексеевич выходят на улицу. Он, сутулясь, идёт чуть впереди, не очень уверенной после инсульта походкой, опирается на палку. На нем серый летний пиджак, левый рукав безвольно болтается. Она рядом с Борисом, напряжённо следит за каждым его движением. Ему кажется, что, как когда-то давным-давно, он может долго гулять по парку, перейдя через мост, дойти до Петропавловки или выйти к Зимнему, а потом сесть на ракету и махнуть в Петергоф.
Но, пройдя привычный маршрут, несколько метров от арки вдоль проспекта, слышит просящий голос жены:
- Пора бы домой, Боренька.
- Ну, вот ещё. Тебе бы только домой. Смотри, какой вечер.
- Пора, а то устанешь.
- Пора, пора…- ворчит Борис Алексеевич. - Только о птицах своих и думаешь – прилетят, не прилетят.
“А ведь он прав”, - думает Зоя Викторовна и вглядывается в голубое, чуть затуманенное близостью моря небо с лёгкими, похожими на птиц облаками.
- Сейчас пойдём домой, - говорит она мужу голосом, которым добрые мамы разговаривают с детьми, - а завтра пойдём на Невский. Завтра праздник. Ты же любишь, когда по городу с оркестром. Помнишь ты рассказывал…
Но тут она замечает, что Борис Алексеевич резко наклоняется куда-то вбок и, пытаясь удержать, поспешно поддерживает…
На следующее утро, достав из гардероба белую тужурку, и, внимательно осмотрев, не нужен ли ремонт, Зоя Викторовна надевает её на мужа. Себе на голову накидывает белый кружевной плат. Медленно идут они к Невскому, откуда уже гремит музыка. Их обгоняют родители с детьми, молодёжь. Останавливаются на углу, откуда видно приближение колонн, их разворот вправо к Дворцовой площади. “Подними боевые знамёна ради, веры, любви и добра” поёт про себя не словами, а душой Борис Алексеевич, сливаясь с ритмом марша. На несколько секунд музыка замирает и слышны только голоса людей, смех. Но вот, заглушив звуки улицы, разрывая воздух, взлетая над городом, раздаётся: “ Славься, Славься! “ и небо вспыхивает серебристо-белой стаей альбатросов.
- Прилетели, прилетели, - восторженно глядя в небо, шепчет Зоя Викторовна, – теперь и умереть можно… - и, подхваченные исполинскими белыми крыльями, Борис Алексеевич и Зоя Викторовна летят над городом любви, надежды и боевой славы. Их белые одежды сливаются с белым светом храмов, белыми парусами яхт, плывущих по Неве, белыми облаками.
В Купчине птицы опускаются на детской площадке, к ним подбегает малыш, с зажатой в руке копеечной машинкой, и, заглядывая им в глаза, протягивает руку, чтобы погладить белые перья, но тут, соскакивая со скамейки, на которой только что перебирала острыми ноготками клавиатуру мобильника, к ребёнку устремляется темноволосая женщина. Хватает за руку и тащит, тащит прочь. “Они же тебя исклюют, ты что…”
“Хочу, хочу птичку…”, - плачет мальчик.
Птицы медленно поднимаются в воздух и, сделав прощальный круг, летят дальше…