Вчера мы вернулась с присяги. Мой внук, статный, красивый, весь в прадеда, так выделялся среди новобранцев, что какой-то незнакомый мужчина, сидевший рядом со мной на трибуне, подтолкнул меня локтем и кивнул в сторону плаца:
- Смотрите какой парень видный. Его сразу заметишь. А я своего не вдруг углядел.
Я не стала говорить, что это наш. Да, и не смогла бы. От волнения пересохло в горле и слезы были наготове.
А про себя подумала: «Эх, жаль, что мой отец не видит». И тут же вспомнила про Лиду...
Какое было счастье, когда после окончания учебного года отец отвозил меня в свою деревню! Мы вышагивали по тому самому историческому Куликову полю, которое в нашей стране известно каждому школьнику, перебирались из одного оврага в другой, поднимались на крутизну, издали угадывали церковные развалины. От них, если свернуть налево, виднелась наша деревня. Я почти бежала за отцом, шагавшего широко, упруго… От него, высокого, крепкого исходила такая богатырская сила, что ее хватило и на детей, и внуков и даже правнуков.
- Лидка, не отставать! - бросал он время от времени из -за плеча, - у нас с тобой сегодня марш-бросок. Мы на фронте по 60 километров в день отмахивали, а тут и десяти не наберется.
Я едва поспевала за ним, но желание быстрее добраться до дома, где жила со своим семейством моя тётушка, бывшая лет на десять моложе своего старшего брата, придавало сил.
Когда же отец останавливался и лез в карман за коробкой «Беломора», чтобы с затяжкой курнуть, предвкушая желанную встречу, я дергала его за руку и торопила.
А он неспешно вглядывался вдаль и говорил:
- Запоминай, вот оно наше Куликово поле! Дважды отстояли! Вот им! – и тыкал куда-то в пространство фигурой, сложенной из пальцев.
Эти слова отца так врезались в память, что и сейчас я будто бы слышу его голос, чувствую запах табачного дыма и вижу синеватое марево далеких просторов, за которыми живёт счастье. А когда-то мне представлялись там полчища, охваченные битвой, и геройские Пересвет и Ослябя. Что греха таить, именем первого даже хотела назвать своего сына...
Частенько я заглядываю в Интернет, где с трепетом и волнением разыскиваю новости о своей прародине. Увы! С каждым годом в деревне становится все меньше и меньше домов, сегодня их пять, да и людей почти не осталось. Но это сейчас, а раньше...
Помню, выстроившиеся в ряд избы. Большинство из них построено из местного красного кирпича. На некоторых крышах ещё сохранилась солома, некоторые горделиво поглядывали новым шифером. Дом папиной сестры, моей тёзки, выделялся издалека: ярко-зелёная металлическая крыша служила ориентиром не только путникам, но и пилотам.
Помню звуки, которые доносились до нас, едва мы сворачивали от разрушенного храма. Рёв тракторов, перекличка петухов, лай собак. Подходя ближе, угадывались дымки, которые вились синеющим столбушками.
Едва мы подходили к калитке, нас окружала Лидина ребятня, если она или ее муж были дома, то выбегала и она, а чуть позже вразвалочку выходил он, дядя Дима.
Как мне нравилась тётя Лида! Высокая, статная. Сейчас, вспоминая, нахожу ее сходство с Аксиньей из Тихого Дона, только тетушка моя была нежнее, белее, светлее.
Помню ее запах, мягкое тепло груди под натянутой ситцевой кофточкой с множеством мелких пуговичек, когда она, прижимая к себе, целовала и приговаривала: «Ну, наконец-то, наконец-то приехала, тёзочка моя дорогая, племяшечка моя».
Так же горячо она обнимала моего отца, и я видела по его глазам, как он плавал в лучах сестринской любви, как все в нем преображалось, и его строгий, а подчас и суровый взгляд теплел, губы, обычно сжатые, дрогнув, расползались улыбкой.
Лида любила всех открыто, не скрывая своих чувств, ко всем была неизменно доброжелательна. Я никогда не видела, чтоб она сердилась и бранила кого-то, и даже, когда ее сыновья бедокурили, не набрасывалась на них с упреками, а обнимала и приговаривала, заглядывая в лицо: «Ну, ты же, правда, никогда так больше не будешь делать?»
Все в ней мне казалось прекрасным. И как она ходила, и как убиралась в комнатах, и как ухаживала за скотиной. Я мечтала быть похожей на неё. Когда же за ней на тракторе приезжали колхозники, она так легко запрыгивала в тележку, что, не смотря на свою статность, казалась пушинкой.
Нет, такого совершенства мне не достичь!
Однажды, когда закатное солнце багровой полосой уходило за горизонт, я, поджидая Лиду, стояла у калитки. Мне казалось, что она задерживалась и недоумевала, что ни мальчишки, ни муж не ждут ее с таким нетерпением, как я. Наконец силуэт выплыл из-за бугра. Издали мне показалось, что в руках она несёт ребёнка и ринулась к ней.
- Смотри, что мужики удружили! Подарок!
Она протянула мне щенка. Сероватая шерстка, маленькие ушки прижаты к щекам, блестящие черёмушки глаз.
- Блохастый только. В дом не заноси. Его отмыть нужно. От полыни все повылезут, чистенький будет, - говорила она, наклоняясь и собирая сероватую траву, от которой в воздухе запахло горечью.
- Помет большой, поэтому мелковат, выбраковка. Хорошо, что не утопили.
У крыльца мы остановились. Лидины мальчишки выбежали из дома, вышел и дядя Дима.
- К щенку не подходите, сразу видно, весь в блохах, - отрезал он, и дети, они были помладше меня, покорно встали рядом, наблюдая за нами.
Я положила щенка на землю и удивилась его косолапым и шатающимся движениям. Лида вынесла блюдце с молоком, обмакнула в него палец, сунула щенку. Палец он облизал, а потом из подвинутого под нос блюдца полакал сам. И тут же уснул, ткнувшись носом в землю. Лида вынесла таз и ведро с запаренной полынью, я держала щенка над тазом, и тётушка то поливала, то кусками скрученной травы, как губкой, протирала его тельце, а он продолжал дремать. Потом мы его вытирали, Лида теребила шерстку, рассматривала уши, живот.
- Ну, вот теперь чистенький, можно и в дом заносить.
- Лид, ты чего? Собаку, в дом? - Возмутился дядя Дима.
- Ну, если нельзя в дом, мы его в сенях пропишем,- сказала Лида, укладывая щенка на тряпьё, лежащее на старом сундуке.
Я очень боялась, что Лидины мальчишки затаскают его, будут с ним возиться, и мне не достанется радости от дружбы с щенком. Но вышло совсем иначе. Поначалу дети пытались с ним играть, но его неразумность, слабые ножки быстро остудили их интерес. Я же просто прилипла к нему. Теперь, вспоминая мою привязанность к щенку, я поняла, что то было первым проявлением материнских чувств.
К концу лета он окреп, в нем проявилась порода. Лида называла его то овчаром, то Джимом и, смеясь, просила дать лапу и говорила, что это на счастье и читала стихи. Дяде Диме он почему-то сразу не приглянулся и он, глядя на него, цедил
- У, волчара… - Или даже: - Сучий потрох.
Теперь Джим принимал участие во всех мальчишеских играх, мы носились с ними по полям, и я по-прежнему вилась над ним, опасаясь, как бы с ним что-нибудь не случилось. Он так привязался ко мне, что если с ним случалось что-нибудь, сразу бежал в мою сторону, я его жалела, гладила.
Как-то он поранил подушечку стопы. На трёх лапках подбежал и, протягивая больную, переднюю, поскуливал и так жалобно глядел мне в глаза, будто я и правда его мама.
И вот приблизился мой отъезд. Как я мечтала взять собаку с собой! Лида была не против, но сказала, что мой отец вряд ли согласится.
- У вас и без него тесно, а Джим будет тебя ждать. Ты, ведь приедешь на следующий год?
И я приехала! Неслась по полю, как очумелая. Отец еле поспевал за мной и даже оказался где-то позади, когда я подбежала к Лидиному дому.
Ворвалась в калитку и, услышав радостный лай за крыльцом, рванула вперёд. Гремя цепью, ко мне нёсся Джим. Как же он вырос! Подбежав, подпрыгнул и… прихватил зубами мою щеку, да, в том самом месте, где приветливо улыбалась жизни одна из моих ямочек.
Крик, кровь...
Лида, мальчишки - все собрались около меня, с ружьем в руках выскочил на крыльцо дядя Дима.
- Отойти, отойти от собаки! - заорал он. Раздался выстрел.
Все закричали, заплакали дети, и только я стояла, как деревянная, Лида бросилась ко мне, схватила, утащила в дом, где тут же, отыскав в коробке вату и перекись, принялась за лечение и все что-то приговаривала ласковым и нежным голосом. Отец, наконец-то дошел и он, вломился в комнату и стоял истуканом, глядя на нас. Мне запомнился его обескураженный испуганный взгляд.
- На, вот, держи, - протягивая вату, сказала ему Лида, - за тележкой сбегаю.
Меня отвезли в районную больницу. Там мне пришлось попеть с пожилым хирургом с добрыми глазами.
- Так, - сказал он, - петь умеешь? Подтягивай!
И грянул: «По долинам и по взгорьям…»
Наложил швы, и мы с отцом поехали домой.
И в автобусе, и в электричке я не плакала, только внутри что-то дрожало и хотелось крикнуть: «Джим хороший, хороший, он не хотел!»
« Неужели, - думала я потом , - дядя Дима не понял, что он просто очень обрадовался мне». Я и сейчас, спустя пятьдесят лет уверена, что это была любовь, и Джим не совладал со своими эмоциями.
С тех пор я не бывала в нашей деревне и Лиду больше не видела. Спустя месяц мы получили известие, что Лида погибла: тракторная тележка перевернулась и металлический борт, на который она опиралась, взлетая в кузов, лишил ее жизни.
Я долго никому не рассказывала эту историю. А на вопросы о шраме на лице говорила, что это след от вражеской пули.
Первым, кто услышал подлинную историю скрывавшегося в ямочке изъяна, оказался мой будущий первый муж. Но тему о нём я для себя закрыла. Его сын, как теперь говорят «биологический», запретил мне даже упоминать о нем. Когда я, раздобыв единственную фотографию, случайно оказавшуюся у общих знакомых (те, что были у меня, я изорвала в клочья сразу же, как только мы расстались), протянула сыну: «Это твой отец», он отвёл мою руку и сказал: «Убери, мне этого не надо. И папа, если увидит, обидится».
Да, подлинный отец не тот, кто родил, а тот, кто вырастил, спас.
Мой первый не мог бы найти пропавшего без вести сына, он был слаб, эгоистичен. Этот же перевернул весь генштаб, всех генералов. Конечно, с Божьей помощью. Ведь это чудо, что единственного, кого из груды раненых и мертвых взяли на борт высокопоставленной особы, был мой сын. И безымянным, потерявшим память и речь, держали в госпитале так долго, что это просто нереально. А, если бы сдали в инвалидный дом, отправили в дальние дали, тогда бы уж не нашли... Красавец, косая сажень, воин, отец, мой сыночек. Контузия прошла, как и не было. Строг, справедлив с сынами, ласков с доченькой.
Как-то, стоя у калитки, я увидела его и Дашеньку, возвращающихся с прогулки. На фоне заката их фигуры выделялись чёткими силуэтами.
«Ох, Дашенька, что-то ты слишком велика для своих девяти лет».
- И это тхэквондо совсем не для девиц, - продолжил мою мысль подошедший муж.
Сын нёс в руках что-то, что я не могла разглядеть, с возрастом мой минус не стал меньше, напротив...
- Бабушка, у нас для тебя подарочек!
Сын опустил на землю чудаковатое существо с нескладной, будто бы прикрученной от другой игрушки головой.
- Что это?
- Маленькая собачка. В лесу нашли. Привязал кто-то и ушёл.
- Мам, мы не хотели брать, но она так плакала.
- Сейчас, сейчас принесу ей молока. Голодная, да и блохи, наверно.
Даша, нарви полыни, ну, такая серебристая и запах у неё горьковатый...
- Папа, представляешь какие гады, в лесу привязали и ушли.
- А хозяева ? Может, рядом где-то...
- Не, мы долго там крутились. Да, ты смотри до чего худа, еле на ногах держится. Нет у неё хозяев.
- Как нет! А я? - Воскликнула Даша.
- Дедушка, отнеси в дом, а то тучи... я сейчас, только за травой сбегаю.
Я посмотрела на небо. По нему, со стороны Куликова поля и, правда, медленно-медленно ползли тучи, где-то громыхнуло.