Начавшийся 2020 год – год 110-летия со дня рождения выдающегося русского поэта Павла Николаевича Васильева (1910-1937). Судьба поэта, творческая и человеческая, трагична. Погибший на взлете своего таланта (он был обвинен в заговоре против Сталина, репрессирован и расстрелян), яркий и одаренный поэт Павел Васильев долгое время оставался для основной массы российских читателей малоизвестным. И только в 50-х годах ХХ столетия поэзия и проза П. Васильева открылись как значимое явление русской культуры.
Поэтическое мировоззрение Павла Васильева зародилось на стыке двух культур – западной и восточной. И без учета этого фактора трудно понять энергетику и специфику васильевской поэзии, её уникальную самобытную изобразительную силу. Но именно это привлекало и привлекает внимание читателей и исследователей как неординарное художественное явление, как своеобразная мастерская освоения русским поэтом иной цивилизации, обладающей своим внутренним строем и отношением к жизни, принципиально другими, чем в европейской и русской культуре.
Евразийство для П. Васильева стало естественным, так как было связано с местом его рождения и жизни – казахскими степями – и с фактами его биографии – близостью к степным жителям. Однако географические и биографические причины не единственные – евразийство оказалось близким душе поэта, стремящегося «объять необъятное», соединить время и пространство, быть своим в любой точке мира, понимать каждую культуру и каждое живое существо на Земле.
В творчестве П. Васильева мы видим замечательный пример преодоления извечного для русской культуры противоречия между Востоком и Западом. В его стихах эти два полюса не дисгармоничны, а диалогичны. И этот синтез двух культур, «диалог» двух материков – Европы и Азии – он постарался донести до своего читателя, такое восприятие мира стало для поэта не теорией, а сутью самой жизни. Не случайно его часто называли «русским азиатом». С. Шевченко писал: «С ним в нашу поэзию пришла Азия, веселая и мужественная, звонкая и яркая, гостеприимная и жестокая. Васильев привел в русскую поэзию небывалый до него регион – казахско-казачьи степи, над которыми прочно висит казахстанское небо. Но не просто войти в горячий азиатский мир васильевской поэзии: нужно слиться с этим миром, который окружал поэта, нужно стать его частью»
Велика заслуга Павла Васильева и в раскрытии духовного образа казаков, самого феномена казачества: его уклада, обрядовой культуры, обычаев и традиций. Поэт сохранил святую память об этом хищнически истреблённом народе, его песенном и сказовом творчестве. В его произведениях пластично и многослойно представлена картина крестьянского патриархального мира.
Павел Васильев был одним из немногих, кто осмелился отразить в своём творчестве отношение к роковым ошибкам в методах раскулачивания и коллективизации, порою прибегая к иносказаниям, но явно давая понять личное отношение к происходящему. Поэт стоял не на стороне белых или красных, русских или казахов-киргизов. Он оплакивал всех убиенных в кровавой бойне гражданской войны, независимо от цвета знамени… Он стоял на стороне жизни и любви, всей своей нутряной сутью великого творца противостоял войне и ненависти.
Как пример широты его творческих замыслов можно упомянуть и врастающие в самую почву национальной культуры переводы произведений с казахского, башкирского, чувашского, татарского, грузинского и таджикского языков.
В предложенной подборке представлены избранные лирические стихотворения поэта. Но наиболее мощно, неукротимо и самобытно проявился его талант в эпических произведениях – поэмах «Песня о гибели казачьего войска», «Соляной бунт», «Кулаки», «Христолюбовские ситцы», «Лето», «Август», «Одна ночь», «Женихи» и др.
ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВ (1910-1937)
ПО ИРТЫШУ
Ветрено. И мёртвой качкой
Нас Иртыш попотчевать готов.
Круглобёдрые казачки
Промелькнули взмахами платков.
А колеса биться не устали,
И клубится у бортов река,
И испуганной гусиной стаей
Убегают волны к тальникам.
Жизнь здесь тесто круто замесила,
На улогах солнечной земли,
На песчаном прибережном иле
Здесь рождались люди и росли.
Здесь под вечер говорливы птицы
Над притихшим, гулким Иртышом.
Вот простую девку из станицы
Полюбить мне было б хорошо.
Я б легко встречал её улыбки
Под журчанье лёгкого весла,
Шею мне со смехом, гибко,
Смуглою б рукою обняла.
На ночёвки в голубые степи
Я гонял бы косяки коней,
На ночёвках при июльском лете
Я грустил бы песнями о ней.
Только мне, я это твёрдо знаю,
Не пасти уже в степи коня,
И простая девушка такая
Не полюбит никогда меня.
Вновь расстанусь с этими местами,
Отшумит и отзвенит река.
Вспуганной гусиной стаей
Убегают волны к тальникам.
1927
АЗИАТ
Ты смотришь здесь совсем чужим,
Недаром бровь тугую супишь.
Ни за какой большой калым
Ты этой женщины не купишь.
Хоть волос русый у меня,
Но мы с тобой во многом схожи:
Во весь опор пустив коня,
Схватить земли смогу я тоже.
Я рос среди твоих степей,
И я, как ты, такой же гибкий.
Но не для нас цветут у ней
В губах подкрашенных улыбки.
Вот погоди, – другой придёт,
Он знает разные манеры
И вместе с нею осмеёт
Степных, угрюмых кавалеров.
И этот узел кос тугой
Сегодня ж, может быть, под вечер
Не ты, не я, а тот, другой
Распустит бережно на плечи.
Встаёшь, глазами засверкав,
Дрожа от близости добычи.
И вижу я, как свой аркан
У пояса напрасно ищешь.
Здесь люди чтут иной закон
И счастье ловят не арканом!
. . . . . . . . .
По гривам ветреных песков
Пройдут на север караваны.
Над пёстрою кошмой степей
Заря поднимет бубен алый.
Где ветер плещет гибким талом.
Мы оседлаем лошадей.
Дорога гулко зазвенит.
Горячий воздух в ноздри хлынет,
Спокойно лягут у копыт
Пахучие поля полыни.
И там, в предгории Алтая,
Мы будем гости в самый раз.
Степная девушка простая
В родном ауле встретит нас.
И в час, когда падут туманы
Ширококрылой стаей вниз,
Мы будем пить густой и пьяный
В мешках бушующий кумыс.
1928
* * *
Глазами рыбьими поверья
Ещё глядит страна моя,
Красны и свежи рыбьи перья,
Не гаснет рыбья чешуя.
И в гнущихся к воде ракитах
Ликует голос травяной –
То трубами полков разбитых,
То балалаечной струной.
Я верю – не безноги ели,
Дорога с облаком сошлась,
И живы чудища доселе –
И птица-гусь, и рыба-язь.
1928, Омск
ОХОТНИЧЬЯ ПЕСНЬ
Зверя сначала надо гнать
Через сугроб в сугроб.
Нужно уметь в сети сплетать
Нити звериных троп.
Зверя сначала надо гнать.
Чтоб пал заморен, и потом
Начал седые снега лизать
Розовым языком.
Рыжим пламенем, если – лиса,
Веткою кедра, если – волк,
Чтоб пробовал пули кусать,
Целя зубов защёлк.
Но если княжен зверь и усат,
Если он шкурою полосат,
Значит, спустился знатный вор
С самых вершин Захингаиских гор.
Будь осторожен! Зверь велик,
Он приготовил свой рыжий клык,
Не побежит от тебя, как те,
Верен удар голубых когтей.
Старым удодом кричит заря.
В пёстрый лоб посылай заряд,
Пусть не солжёт под рукой курок,
Цель под лопатку, чтоб зверь полёг.
Сучья кустарников злы и остры,
Братья твои разжигают костры,
Братья встречают тебя на заре,
Злой и седой победитель зверей.
Песней старинной шумят снега.
Пади. Болота. Черна тайга.
1929
БАХЧА ПОД СЕМИПАЛАТИНСКОМ
Змеи щурят глаза на песке перегретом,
Тополя опадают. Но в травах густых
Тяжело поднимаются жарким рассветом
Перезревшие солнца обветренных тыкв.
В них накопленной силы таится обуза –
Плодородьем добротным покой нагружен,
И изранено спелое сердце арбуза
Беспощадным и острым казацким ножом.
Здесь гортанная песня к закату нахлынет,
Чтоб смолкающей бабочкой биться в ушах,
И мешается запах последней полыни
С терпким запахом мёда в горбатых ковшах.
Третий день беркута уплывают в туманы
И степные кибитки летят, грохоча.
Перехлёстнута звонкою лентой бурьяна,
Первобытною силой взбухает бахча.
Соляною корою примяты равнины,
Но в подсолнухи вытканный пёстрый ковёр,
Засияв, расстелила в степях Украина
У глухих берегов пересохших озёр!
Наклонись и прислушайся к дальним подковам,
Посмотри – как распластано небо пустынь...
Отогрета ладонь в шалаше камышовом
Золотою корою веснушчатых дынь.
Опускается вечер.
И видно отсюда,
Как у древних колодцев блестят валуны
И, глазами сверкая, вздымают верблюды
Одичавшие морды до самой луны.
1929
ЯРМАРКА В КУЯНДАХ
Над степями плывут орлы
От Тобола на Каркаралы,
И баранов пышны отары
Поворачивают к Атбасару.
Горький ветер трясёт полынь,
И в полоне Долонь у дынь –
Их оранжевые тела
Накаляются добела,
И до самого дна нагруз
Сладким соком своим арбуз.
В этот день поёт тяжелей
Лошадиный горячий пах, –
Полстраны, заседлав лошадей,
Скачет ярмаркой в Куяндах.
Сто тяжёлых степных коней
Диким глазом в упор косят,
И бушует для них звончей
Золотая пурга овса.
Сто коней разметало дых –
Белой масти густой мороз,
И на скрученных лбах у них
Сто широких буланых звёзд.
Над раздольем трав и пшениц
Поднимается долгий рёв –
Казаки из своих станиц
Гонят в степь табуны коров.
Горький ветер, жги и тумань,
У алтайских предгорий стынь!
Для казацких душистых бань
Шелестят берёзы листы.
В этот день поёт тяжелей
Вороной лошадиный пах, –
Полстраны, заседлав лошадей,
Скачет ярмаркой в Куяндах!..
Пьёт джигит из касэ, – вина! –
Азиатскую супит бровь,
На бедре его скакуна
Вырезное его тавро.
Пьёт казак из Лебяжья, – вина! –
Сапоги блестят – до колен,
В пышной гриве его скакуна
Кумачовая вьюга лент.
А на сёдлах чекан-нарез,
И станишники смотрят – во!
И киргизы смеются – во!
И широкий крутой заезд
Низко стелется над травой.
Кто отстал на одном вершке,
Потерял – жалей не жалей –
Двадцать пять в холстяном мешке,
Серебром двадцать пять рублей...
Горький ветер трясёт полынь,
И в полоне Долонь у дынь,
И баранов пышны отары
Поворачивают к Атбасару.
Над степями плывут орлы
От Тобола на Каркаралы.
1930
КИРГИЗИЯ
Замолкни и вслушайся в топот табунный, –
По стёртым дорогам, по травам сырым
В разорванных шкурах
бездомные гунны
Степной саранчой пролетают на Рим!..
Тяжёлое солнце
в огне и туманах,
Поднявшийся ветер упрям и суров.
Полыни горьки, как тоска полонянок,
Как песня аулов,
как крик беркутов.
Безводны просторы. Но к полдню прольётся
Шафранного марева пряный обман,
И нас у пригнувшихся древних колодцев
Встречает гортанное слово – аман!
Отточены камни. Пустынен и страшен
На лицах у идолов отблеск души.
Мартыны и чайки
кричат над Балхашем,
И стадо кабанье грызёт камыши.
К юрте от юрты, от базара к базару
Верблюжьей походкой размерены дни,
Но здесь, на дорогах ветров и пожаров,
Строительства нашего встанут огни!
Совхозы Киргизии!
Травы примяты.
Протяжен верблюжий поднявшийся всхлип.
Дуреет от яблонь весна в Алма-Ата,
И первые ветки
раскинул Турксиб.
Земля, набухая, гудит и томится
Несобранной силой косматых снопов,
Зелёные стрелы
взошедшей пшеницы
Проколют глазницы пустых черепов.
Так ждёт и готовится степь к перемене.
В песках, залежавшись,
вскипает руда,
И слушают чутко Советы селений,
Как ржут у предгорий, сливаясь, стада.
1930
ПАВЛОДАР
Сердечный мой,
Мне говор твой знаком.
Я о тебе припомнил, как о брате,
Вспоённый полносочным молоком
Твоих коров, мычащих на закате.
Я вижу их, – они идут, пыля,
Склонив рога, раскачивая вымя.
И кланяются низко тополя,
Калитки раскрывая перед ними.
И улицы!
Все в листьях, все в пыли.
Прислушайся, припомни – не вчера ли
По Троицкой мы с песнями прошли
И в прятки на Потанинской играли?
Не здесь ли, раздвигая камыши,
Почуяв одичавшую свободу,
Ныряли, как тяжёлые ковши,
Рябые утки в утреннюю воду?
Так ветренен был облак надо мной,
И дни летели, ветреные сами.
Играло детство с лёгкою волной,
Вперясь в неё пытливыми глазами.
Я вырос парнем с медью в волосах.
И вот настало время для элегий:
Я уезжал. И прыгали в овсах
Костистые и хриплые телеги.
Да, мне тогда хотелось сгоряча
(Я по-другому жить
И думать мог ли?),
Чтоб жерди разлетелись, грохоча,
Колёса – в кат, и лошади издохли!
И вот я вновь
Нашёл в тебе приют,
Мой Павлодар, мой город ястребиный.
Зажмурь глаза – по сердцу пробегут
Июльский гул и лепет сентябриный.
Амбары, палисадник, старый дом
В черёмухе,
Приречных ветров шалость, –
Как ни стараюсь высмотреть – кругом
Как будто всё по-прежнему осталось.
Цветёт герань
В расхлопнутом окне,
И даль маячит старой колокольней.
Но не даёт остановиться мне
Пшеницын Юрий, мой товарищ школьный,
Мы вызубрили дружбу с ним давно,
Мы спаяны большим воспоминаньем,
Похожим на безумье и вино…
Мы думать никогда не перестанем,
Что лучшая
Давно прошла пора,
Когда собаку мы с ним чли за тигра,
Ведя вдвоём средь скотного двора
Весёлые охотницкие игры.
Что прошлое!
Его уж нет в живых.
Мы возмужали, выросли под бурей
Гражданских войн.
Пусть этот вечер тих, –
Строительство окраин городских
Мне с важностью
Показывает Юрий.
Он говорит: «Внимательней взгляни,
Иная жизнь грохочет перед нами,
Ведь раньше здесь
Лишь мельницы одни
Махали деревянными руками.
Но мельники все прокляли завод,
Советское, антихристово чудо.
Через неделю первых в этот год
Стальных коней
Мы выпустим отсюда!»
…С лугов приречных
Льётся ветр звеня,
И в сердце вновь
Чувств песенная з
мять…
А, это тёплой
Мордою коня
Меня опять
В плечо толкает память!
Так для неё я приготовил кнут –
Хлещи её по морде домоседской,
По отроческой, юношеской, детской!
Бей, бей её, как непокорных бьют!
Пусть взорван шорох прежней тишины
И далеки приятельские лица, –
С промышленными нуждами страны
Поэзия должна теперь сдружиться.
И я смотрю,
Как в пламени зари,
Под облачною высотою,
Полынные родные пустыри
Завод одел железною листвою.
1931
КОНЬ
Замело станицу снегом – белым-бело.
Путался протяжливый волчий волок,
И ворон откуда-то нанесло,
Неприютливых да невесёлых.
Так они и осыпались у крыльца,
Сидят, раскорячившись, у хозяина просят:
«Вынеси нам обутки,
Дай нам мясца, винца…
Оскудела сытая
В зобах у нас осень».
А у хозяина беды да тревоги,
Прячется пёс под лавку –
Боится, что пнут ногой,
И детёныш, холстяной, розовоногий,
Не играет материнскою серьгой.
Ходит павлин-павлином
В печке огонь,
Собирает угли клювом горячим.
А хозяин башку стопудовую
Положил на ладонь –
Кудерь подрагивает, плечи плачут.
Соль и навар полынный
Слижет с губ,
Грохнется на месте,
Что топором расколот,
Подымется, накинет буланый тулуп
И выносит горе своё
На уличный холод.
Расшатывает горе дубовый пригон.
Бычьи его кости
Мороз ломает.
В каждом бревне нетёсаном
Хрип да стон:
«Что ж это, голубчики,
Конь пропадает!
Что ж это – конь пропадает. Родные!» -
Растопырил руки хозяин, сутул.
А у коня глаза тёмные, ледяные.
Жалуется. Голову повернул.
В самые брови хозяину
Теплом дышит,
Тёплым ветром затрагивает волоса:
«Принеси на вилах сена с крыши».
Губы протянул:
«Дай мне овса».
«Да откуда ж?! Милый! Сердце мужичье!
Заместо стойла
Зубами сгрызи меня…»
По свежим полям,
По луговинам
По-птичьи
Гриву свою рыжую
Уносил в зеленя!
Петухами, бабами в травах смятых
Пёстрая станица зашумела со сна,
О цветах, о звонких пегих жеребятах
Где-то далеко-о затосковала весна.
Далеко весна, далеко, -
Не доехать станичным телегам.
Пело струнное кобылье молоко,
Пахло полынью и сладким снегом.
А потом в татарской узде,
Вздыбившись под объездчиком сытым,
Захлебнувшись
В голубой небесной воде,
Небо зачерпывал копытом.
От копыт приплясывал дом,
Окна у него сияли счастливей,
Пролетали свадебным,
Весёлым дождём
Бубенцы над лентами в гриве!..
…Замело станицу снегом – белым-бело.
Спелой бы соломкой – жисти дороже!
И ворон откуда-то нанесло,
Неприветливых да непригожих.
Голосят глаза коньи:
«Хозяин, ги-ибель,
Пропадаю, Алексеич!»
А хозяин его
По-цыгански, с оглядкой,
На улку вывел
И по-ворованному
Зашептал в глаза:
«Ничего…
Ничего, обойдется, рыжий.
Ишь, каки снега, дорога-то, а!»
Опускалась у хозяина ниже и ниже
И на морозе седела голова.
«Ничего, обойдется…
Сено-от близко…»
Оба, однако, из этих мест.
А топор нашаривал
В поленьях, чисто
Как середь ночи ищут крест.
Да по прекрасным глазам,
По карим
С размаху – тем топором…
И когда по целованной
Белой звезде ударил,
Встал на колени конь
И не поднимался потом.
Пошли по снегу розы крупные, мятые,
Напитался ими снег докрасна.
А где-то далеко заржали жеребята,
Обрадовалась, заулыбалась весна.
А хозяин с головою белой
Светлел глазами, светлел,
И небо над ним тоже светлело,
А бубенец зазвякал
Да заледенел…
1932
СЕРДЦЕ
Мне нравится деревьев стать,
Июльских листьев злая пена.
Весь мир в них тонет по колено.
В них нашу молодость и стать
Мы узнавали постепенно.
Мы узнавали постепенно,
И чувствовали мы опять,
Что тяжко зеленью дышать,
Что сердце, падкое к изменам,
Не хочет больше изменять.
Ах, сердце человечье, ты ли
Моей доверилось руке?
Тебя как клоуна учили,
Как попугая на шестке.
Тебя учили так и этак,
Забывши радости твои,
Чтоб в костяных трущобах клеток
Ты лживо пело о любви.
Сгибалась человечья выя,
И стороною шла гроза.
Друг другу лгали площадные
Чистосердечные глаза.
Но я смотрел на всё без страха, -
Я знал, что в дебрях темноты
О кости чёрствые с размаху
Припадками дробилось ты.
Я знал, что синий мир не страшен,
Я сладостно мечтал о дне,
Когда не по твоей вине
С тобой глаза и уши наши
Останутся наедине.
Тогда в согласье с целым светом
Ты будешь лучше и нежней.
Вот почему я в мире этом
Без памяти люблю людей!
Вот почему в рассветах алых
Я чтил учителей твоих
И смело в губы целовал их,
Не замечая злобы их!
Я утром встал, я слышал пенье
Весёлых девушек вдали,
Я видел - в золотой пыли
У юношей глаза цвели
И снова закрывались тенью.
Не скрыть мне то, что в чёрном дыме
Бежали юноши. Сквозь дым!
И песни пели. И другим
Сулили смерть. И в чёрном дыме
Рубили саблями слепыми
Глаза фиалковые им.
Мело пороховой порошей,
Большая жатва собрана.
Я счастлив, сердце, допьяна,
Что мы живём в стране хорошей,
Где зреет труд, а не война.
Война! Она готова сворой
Рвануться на страны жильё.
Вот слово верное моё:
Будь проклят тот певец, который
Поднялся прославлять её!
Мир тяжким ожиданьем связан,
Но если пушек табуны
Придут топтать поля страны –
Пусть будут те истреблены,
Кто поджигает волчьим глазом
Пороховую тьму войны.
Я призываю вас – пора нам,
Пора, я повторяю, нам
Считать успехи не по ранам –
По вёснам, небу и цветам.
Родятся дети постепенно
В прибое. В них иная стать,
И нам нельзя позабывать,
Что сердце, падкое к изменам,
Не может больше изменять.
Я вглядываюсь в мир без страха,
Недаром в нём растут цветы.
Готовое пойти на плаху,
О кости чёрствые с размаху
Бьёт сердце – пленник темноты.
1932
ПЕСНЯ
В чёрном небе волчья проседь,
И пошёл буран в бега,
Будто кто с размаху косит
И в стога гребёт снега.
На косых путях мороза
Ни огней, ни дыму нет,
Только там, где шла берёза,
Остывает тонкий след.
Шла берёза льда напиться,
Гнула белое плечо.
У тебя ж огонь ещё:
В тёмном золоте светлица,
Синий свет в сенях толпится,
Дышат шубы горячо.
Отвори пошире двери,
Синий свет впусти к себе,
Чтобы он павлиньи перья
Расстелил по всей избе,
Чтобы был тот свет угарен,
Чтоб в окно, скуласт и смел,
В иглах сосен вместо стрел,
Волчий месяц, как татарин,
Губы вытянув, смотрел.
Сквозь казацкое ненастье
Я брожу в твоих местах.
Почему постель в цветах,
Белый лебедь в головах?
Почему ты снишься, Настя,
В лентах, в серьгах, в кружевах?
Неужель пропащей ночью
Ждёшь, что снова у ворот
Потихоньку захохочут
Бубенцы и конь заржёт?
Ты свои глаза открой-ка –
Друга видишь неужель?
Заворачивает тройки
От твоих ворот метель.
Ты спознай, что твой соколик
Сбился где-нибудь в пути.
Не ему во тьме собольей
Губы тёплые найти!
Не ему по вехам старым
Отыскать заветный путь,
В хуторах под Павлодаром
Колдовским дышать угаром
И в твоих глазах тонуть!
1932
* * *
Вся ситцевая, летняя приснись,
Твоё позабываемое имя
Отыщется одно между другими.
Таится в нем немеркнущая жизнь:
Тень ветра в поле, запахи листвы,
Предутренняя свежесть побережий,
Предзорный отсвет, медленный и свежий,
И долгий посвист птичьей тетивы,
И тёмный хмель волос твоих ещё.
Глаза в дыму. И, если сон приснится,
Я поцелую тяжкие ресницы,
Как голубь пьёт - легко и горячо.
И, может быть, покажется мне снова,
Что ты опять ко мне попалась в плен.
И, как тогда, всё будет бестолково –
Весёлый зной загара золотого,
Пушок у губ и юбка до колен.
1932
СТАРАЯ МОСКВА
У тебя на каждый вечер
Хватит сказок и вранья,
Ты упрятала увечье
В рваной шубе воронья.
Твой обоз, гружённый стужей,
Растерял колокола,
Под одежею дерюжьей
Ты согреться не могла.
Всё ж в подъездах у гостиниц
Вновь, как триста лет назад,
Кажешь розовый мизинец
И ледяный синий взгляд.
Сохранился твой народец,
Но теперь уж ты вовек
У скуластых богородиц
Не поднимешь птичьих век.
Ночи глухи, песни глухи –
Сколь у бога немоты!
По церквам твоим старухи
Чертят в воздухе кресты.
Полно, полно,
Ты не та ли,
Что рвала куниц с плеча
Так, что гаснула свеча,
Бочки по полу катались,
До упаду хохоча?
Как пила из бочек пиво?
На пиру в ладоши била?
И грозилась – не затронь?
И куда девалась сила –
Юродивый твой огонь?
Расскажи сегодня ладом,
Почему конец твой лют?
Почему, дыша на ладан,
В погребах с мышами рядом
Мастера твои живут?
Погляди, какая малость
От богатств твоих осталась:
Красный отсвет от пожара
Да на птичьих лапах мост,
Да павлиний в окнах яро
Крупной розой тканый хвост.
Но боюсь, что в этих кручах,
В этих горестях со зла,
Ты, вдобавок, нам смогла
Мёртвые с возов скрипучих
Грудой вывалить тела.
Нет, не скроешь, – их немало!
Ведь подумать – средь снегов
Сколько всё-таки пропало
И лаптей и сапогов!
И пойдут, шатаясь, мимо
От зари и дотемна...
Сразу станет нелюдима
От таких людей страна.
Оттого твой бог овечий,
Бог пропажи и вранья,
Прячет смертные увечья
В рваной шубе воронья.
1932
* * *
В степях немятый снег дымится,
Но мне в метелях не пропасть, –
Одену руку в рукавицу
Горячую, как волчья пасть,
Плечистую надену шубу
И вспомяну любовь свою,
И чарку поцелуем в губы
С размаху насмерть загублю.
А там за крепкими сенями
Людей попутных сговор глух.
В последний раз печное пламя
Осыплет петушиный пух.
Я дверь раскрою, и потянет
Угаром банным, дымной тьмой...
О чём глаз на глаз нынче станет
Кума беседовать со мной?
Луну покажет из-под спуда,
Иль полыньей растопит лёд,
Или синиц замерзших груду
Из рукава мне натрясет?
1933
ТРОЙКА
Вновь на снегах, от бурь покатых,
В колючих бусах из репья,
Ты на ногах своих лохматых
Переступаешь вдаль, храпя,
И кажешь морды в пенных розах, –
Кто смог, сбираясь в дальний путь,
К саням – на тёсаных берёзах
Такую силу притянуть?
Но даже стрекот сбруй сорочий
Закован в обруч ледяной.
Ты медлишь, вдаль вперяя очи,
Дыша соломой и слюной.
И коренник, как баня, дышит,
Щекою к поводам припав,
Он ухом водит, будто слышит,
Как рядом в горне бьют хозяв;
Стальными блещет каблуками
И белозубый скалит рот,
И харя с красными белками,
Цыганская, от злобы ржёт.
В его глазах костры косые,
В нём зверья стать и зверья прыть,
К такому можно пол-России
Тачанкой гиблой прицепить!
И пристяжные! Отступая,
Одна стоит на месте вскачь,
Другая, рыжая и злая,
Вся в красный согнута калач.
Одна – меченых и ражих,
Другая – краденая знать –
Татарская княжна да б… –
Кто выдумал хмельных лошажьих
Разгульных девок запрягать?
Ресниц декабрьское сиянье
И бабий запах пьяных кож,
Ведро серебряного ржанья –
Подставишь к мордам – наберёшь.
Но вот сундук в обивке медной
На сани ставят. Веселей!
И чьи-то руки в миг последний
С цепей спускают кобелей.
И коренник, во всю кобенясь,
Под тенью длинного бича,
Выходит в поле, подбоченясь,
Приплясывая и хохоча.
Рванулись. И – деревня сбита,
Пристяжка мечет, а вожак,
Вонзая в быстроту копыта,
Полмира тащит на вожжах!
1933
ИРТЫШ
Камыш высок, осока высока,
Тоской набух тугой сосок волчицы,
Слетает птица с дикого песка,
Крылами бьёт и на волну садится.
Река просторной родины моей,
Просторная,
Иди под непогодой,
Теки, Иртыш, выплёскивай язей –
Князь рыб и птиц, беглец зеленоводый.
Светла твоя подводная гроза,
Быстры волны шатучие качели,
И в глубине раскрытые глаза
У плавуна, как звёзды, порыжели.
И в погребах песчаных в глубине,
С косой до пят, румяными устами,
У сундуков незапертых на дне
Лежат красавки с щучьими хвостами.
Сверкни, Иртыш, их перстнем золотым!
Сон не идёт, заботы их не точат,
Течением относит груди им
И раки пальцы нежные щекочут.
Маши турецкой кистью камыша,
Теки, Иртыш! Любуюсь, не дыша,
Одним тобой, красавец остроскулый.
Оставив целым мёду полковша,
Роскошествуя, лето потонуло.
Мы встретились. Я чалки сам отдам,
Я сердца вновь вручу тебе удары...
По гребням пенистым, по лебедям
Ударили колёса «Товар-пара».
Он шёл, одетый в золото и медь,
Грудастый шёл. Наряженные в ситцы,
Ладонь к бровям, сбегались поглядеть
Досужие приречные станицы.
Как медлит он, теченье поборов,
Покачиваясь на волнах дородных...
Над неоглядной далью островов
Приветственный погуливает рёв –
Бродячий сын компаний пароходных.
Катайте бочки, сыпьте в трюмы хлеб,
Ссыпайте соль, которою богаты.
Мне б горсть большого урожая, мне б
Большой воды грудные перекаты.
Я б с милой тоже повстречаться рад –
Вновь распознать, забытые в разлуке,
Из-под ресниц позолочённый взгляд,
Её волос могучий перекат
И зноем зацелованные руки.
Чтоб про других шепнула: «Не вини...»
Чтоб губ от губ моих не отрывала,
Чтоб свадебные горькие огни
Ночь на баржах печально зажигала.
Чтобы Иртыш, меж рек иных скиталец,
Смыл тяжкий груз накопленной вины,
Чтоб вместо слёз на лицах оставались
Лишь яростные брызги от волны!
Август 1934
СТИХИ В ЧЕСТЬ НАТАЛЬИ
В наши окна, щурясь, смотрит лето,
Только жалко – занавесок нету,
Ветреных, весёлых, кружевных.
Как бы они весело летали
В окнах, приоткрытых у Натальи,
В окнах незатворенных твоих?
И ещё прошеньем прибалую –
Сшей ты, ради Бога, продувную
Кофту с рукавом по локоток,
Чтобы твоё яростное тело
С ядрами грудей позолотело,
Чтобы наглядеться я не мог.
Я люблю телесный твой избыток,
От бровей широких и сердитых
До ступни, до ноготков люблю,
За ночь обескрылевшие плечи,
Взор, и рассудительные речи,
И походку важную твою.
А улыбка – ведь какая малость! –
Но хочу, чтоб вечно улыбалась –
До чего тогда ты хороша!
До чего доступна, недотрога,
Губ углы приподняты немного:
Вот где помещается душа.
Прогуляться ль выйдешь, дорогая,
Всё в тебе ценя и прославляя,
Смотрит долго умный наш народ,
Называет «прелестью» и «павой»
И шумит вослед за величавой:
«По стране красавица идёт».
Так идёт, что ветви зеленеют,
Так идёт, что соловьи чумеют,
Так идёт, что облака стоят.
Так идёт, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.
Так идёт, земли едва касаясь,
И дают дорогу, расступаясь,
Шлюхи из фокстротных табунов,
У которых кудлы пахнут псиной,
Бёдра крыты кожею гусиной,
На ногах мозоли от обнов.
Лето пьёт в глазах её из брашен,
Нам пока Вертинский ваш не страшен –
Чёртова рогулька, волчья сыть.
Мы ещё Некрасова знавали,
Мы ешё «Калинушку» певали,
Мы ещё не начинали жить.
И в июне первые недели
По стране весёлое веселье,
И стране нет дела до трухи.
Слышишь, звон прекрасный возникает?
Это петь невеста начинает,
Пробуют гитары женихи.
А гитары под вечер речисты,
Чем не парни наши трактористы?
Мыты, бриты, кепки набекрень.
Слава, слава счастью, жизни слава.
Ты кольцо из рук моих, забава,
Вместо обручального одень.
Восславляю светлую Наталью,
Славлю жизнь с улыбкой и печалью,
Убегаю от сомнений прочь,
Славлю все цветы на одеяле,
Долгий стон, короткий сон Натальи,
Восславляю свадебную ночь.
Май 1934
КЛЯТВА НА ЧАШЕ
Брата я привёл к тебе, на голос
Обращал вниманье. Шла гроза.
Ядра пели, яблоко кололось,
Я смотрел, как твой сияет волос,
Падая на тёмные глаза.
Голос брата неумел и ломок,
С вихрями грудными, не простой –
Ямщиковских запевал потомок,
Ярмарочный, громкий, золотой.
Так, трёхкратным подтвержденьем славной,
Слыханной и прочной простоты,
Тыщи лет торжествовавшей, явной,
Мы семьёй сидели равноправной –
Брат, моя поэзия и ты.
Брат держал в руках своих могучих
Чашу с пенным, солнечным вином,
Выбродившим, выстоянным в тучах,
Там, в бочагах облачных, шатучих,
Там, под золотым веретеном!
Брат рождён, чтоб вечно отражалась
В нём страна из гнева и огня,
Он – моя защита и родня,
Он – всё то, что позади осталось,
Всё, что было милым для меня.
Чаша у тебя в руках вторая...
Ты её поднимешь вновь и вновь,
Потому что, в круг нас собирая,
Вкруг неё, горя и не сгорая,
Навсегда написано: любовь.
Как легко ты эту держишь тяжесть –
Счастие, основу, вечный свет!
Вот он бродит, пенясь и куражась,
Твой настой из миллионов лет!
Сколько рук горячих исходила
Эта чаша горькая, пока
И твоя в ней потонула сила?
Я её, чтоб ты сильней любила,
Поцелую в мутные бока.
Я клянусь. На чём мне больше клясться?
Нет замены, верен твой сосуд –
Начиная плакать и смеяться,
Дети, им рождённые, теснятся,
Громко матерям соски сосут.
Ну, а я? На лица глядя ваши,
Радуюсь, скорблю, но на беду
Я средь вас, соратник ваш, без чаши...
Где её, скажите мне, найду?
Я стою пред миром новым, руки
Опустив, страстей своих палач,
Не познавший песни и науки.
Позади – смятенье и разлуки,
Хрип отцовский, материнский плач.
Впереди, с отставшим не считаясь,
Часовые заняли места.
Солнце косо вылетит. Шатаясь,
Гибельная рухнет чернота.
Так смелей! Сомнения разрушу,
Вместе с ними, молодость, вперёд!
Пусть я буду проклят, если струшу,
Пусть тогда любовь мою и душу,
Песнь мою гранатой разорвёт!
1934
ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ
Друзья, простите за всё – в чём был виноват,
Я хотел бы потеплее распрощаться с вами.
Ваши руки стаями на меня летят –
Сизыми голубицами, соколами, лебедями.
Посулила жизнь дороги мне ледяные –
С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца.
Есть такое хорошее слово – родныя,
От него и горюется, и плачется, и поётся.
А я его оттаивал и дышал на него,
Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним.
Вы обо мне забудете, – забудьте! Ничего,
Вспомню я вас, дорогие мои, радостно.
Так бывает на свете – то ли зашумит рожь,
То ли песню за рекой заслышишь, и верится,
Верится, как собаке, а во что – не поймёшь,
Грустное и тяжёлое бьётся сердце.
Помашите мне платочком за горесть мою,
За то, что смеялся, покуль полыни запах…
Не растут цветы в том дальнем, суровом краю,
Только сосны покачиваются на птичьих лапах.
На далёком милом Севере меня ждут,
Обходят дозором высокие ограды,
Зажигаю огни, избы метут,
Собираются гостя дорогого встретить как надо.
А как его надо – надо его весело:
Без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было,
Чтобы только полено в печи потрескивало,
А потом бы его полымем надвое разбило.
Чтобы затейные начались беседы…
Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны.
Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной, – я еду
Собирать тяжёлые слёзы страны.
А меня обступят там, качая головами,
Подпёршись в бока, на бородах снег.
«Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами,
Нет ли нам помилования, человек?»
Я же им отвечу всей душой:
«Хорошо в стране нашей, – нет ни грязи, ни сырости,
До того, ребятушки, хорошо!
Дети-то какими крепкими выросли.
Ой, и долог путь к человеку, люди,
Но страна вся в зелени – по колено травы.
Будет вам, помилование, люди, будет,
Про меня ж, бедового, спойте вы…»
Август 1935
* * *
Снегири взлетают красногруды...
Скоро ль, скоро ль на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю.
Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мёд.
Незаметно все приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьёт.
Я скажу тогда тебе, подруга:
«Дни летят, как по ветру листьё,
Хорошо, что мы нашли друг друга,
В прежней жизни потерявши всё...»
Февраль 1937