* * *
Я знала тебя до своего рожденья,
до того, как услышала твоё имя
и научилась его говорить,
но звать тебя было не надо:
с тобой уходила я в каждую ночь,
с тобой просыпалась я каждый день.
Ведёшь меня ты и теперь,
и я не спрашиваю — куда и зачем, —
ты знаешь,
а я тебе верю,
Музыка.
Подарок
…Иль тайна тайн во мне опять.
Анна Ахматова
Капели монотонный колокольчик
умолк, осиротел мой подоконник.
А я листаю старый мамин сонник —
не спится мне весенней этой ночью.
Разгадкой тайн шуршат в тиши страницы,
желтеющие в свете ночника…
Упала книга. Свесилась рука.
И сладко-сладко смежились ресницы…
Приморский город, здания — старинны,
восходит солнце, золотом маня,
по улице мощёной, узкой, длинной
я к морю тороплюсь, там ждут меня,
пока не знаю, кто, но сердце бьётся,
трепещет в ожиданье встречи важной.
А улица — пустынна, лентой вьётся
по городу чужому. Но однажды,
мне кажется, я здесь уже бывала,
по этим вот булыжникам, блестящим
от утренней росы, уже ступала.
Да, это было…
в прошлом?..
в настоящем?..
Со мною?
Нет, как будто не со мною,
но чувство прорывается в сознанье:
я помню этот свежий запах моря
и это долгожданное свиданье…
Дорога привела меня к причалу.
А небо будто в море окунулось,
в нём утопив страданья и печали…
Я к изначальной мудрости вернулась,
услышав голос радостный, родной:
— Любимая!
— Владимир!
— Марта, здравствуй!
— Как я соскучилась!..
…О Боже мой! —
моряк широкоплечий, нежный, страстный,
он… мой отец!..
Всевышний, дай понять мне,
а кто же я сейчас? я… — моя мать?!
И я к нему бегу, бегу в объятья,
чтоб тайну тайн скорее рассказать…
Проснулась. Поняла: я помню это
свидание у моря, солнце, лето.
Я там была! Ещё не рождена,
но я уже была сотворена.
Под утро растрезвонилась капель,
сосульки заиграли акварелью.
Сегодня, накануне дня рожденья,
чудесный сон мне подарил апрель.
* * *
Под солнцем, распустившим косы русые,
из тучи-невидимки тёплый дождь
посыпался серебряными бусами,
и бросило траву июня в дрожь.
В саду калитка скрипнула, захлопала.
Промчалась стайка вспуганных стрижат.
И слышно, как упруго листья тополя
под каплями пружинят, дребезжат.
Девчонка с рыжим бантом, в рыжем платьице,
на нитке — жёлтый шарик, вся — легка,
ручонки вскинув, смехом заливается,
а шарик улетает в облака.
И я, как будто рядом с нею, бо́сая,
заверченная в эту кутерьму,
вся мокрая, с распущенными косами
бегу навстречу детству моему.
* * *
Светлане Василенко
Заблужусь я в упругих ветках,
спелых ягод сорву серёжки,
сладкой косточкой вишни метко,
звонко щёлкну дружку в окошко,
и — на Ахтубу…
Ах, ты! Ноги
жжёт песок, только мы — упрямы —
с визгом — в воду…
Но окрик строгий —
из вишнёвого сада — мамы:
— Ну-ка, быстро домой, плутишки!..
…Вновь по саду бреду. Наследство —
голос мамы и смех мальчишки
в брызгах вишен — улыбке детства.
Памяти мамы
Кладбищенское поле.
Стою среди крестов.
Поверить трудно, больно:
теперь вот здесь твой кров.
Теперь сюда с цветами
иду ко дню рожденья,
иду к любимой маме
в столь тихое селенье.
Не приняты здесь песни,
а как с тобой мы пели,
лишь соберёмся вместе…
Теперь поют метели,
да ветры в непогоду
печаль холмов молчащих
возносят к небосводу
с молитвами скорбящих…
Прощай!..
Прости… я плачу:
о Боже, Крепкий, Святый,
дай силы мне, иначе
не вынесу утраты…
Родная, спи покойно.
К святым взываю:
— Пусть
душе твоей достойной
лежит пресветлый путь.
* * *
В безропотном падении листа
я слышу звук дрожащий клавесина.
Осенняя мелодия проста,
как голая, озябшая осина.
Во всём сквозит сиротская тоска,
щемящая ледком, и в глянце — лужи,
и солнца живописного мазка
не видно на холсте предзимней стужи…
Последний лист, как ржавчина клейма,
осенним настом впаянный в холстину,
уснул — и не звенеть уж клавесину.
Басами вьюги ухает зима.
* * *
Странную песню колёса поют —
поезд вошёл в поворот.
Странное счастье — дороги приют,
странник лишь это поймёт.
На примиренье похожи пути.
И предначертанный круг
вновь замыкают горячим «прости»
рельсы от встреч до разлук.
Другу
Игорю Темирову
Вас ждёт Владикавказ,
а мой путь — до Казани.
Не связывали нас
любовные терзанья
да жаркие слова —
вы просто рядом были.
Связала нас Москва
свободой, Млечной пылью,
ещё — Литинститут,
компаний шумных ночки.
Но знали мы — не лгут
стихов простые строчки
да грустные глаза
за дымом сигареты.
А кто-то мне сказал:
— Поверь в любви приметы…
Прощайте. В добрый час.
Ах, что за наказанье!
Вас ждёт Владикавказ,
а мой путь — до Казани.
* * *
Попросила:
— Богатства дай, Бог…
И отмерил мне Бог сто дорог.
Я их в косу тугую вплела
и торить своё счастье пошла.
Каждый пройденный путь-волосок
словом падал в большой туесок,
что судьбою зовётся моей —
он с годами полней и полней:
превращается слово в добро,
а коса от щедрот — в серебро.
Только звона не слышно монет,
только не было денег и нет.
Что ж, махнула рукой: ну и пусть,
с ними путы одни, а не путь.
А богатство такое в душе,
что и денег не надо уже:
выше гор золотых мой полёт —
не монетой там платят за вход.
* * *
Кружева голубиных следов —
на асфальте, на тонком снегу,
словно вязь неразгаданных слов
херувим обронил на бегу.
А поэт подобрал… как в бреду,
в городском лабиринте домов
он упавшую с неба звезду
отыскал среди птичьих следов.
И на лист, отражающий свет,
лёг узор — по наитию — прост…
Голубиный завьюжило след,
а стихи долетели до звёзд.
Музыка ночи
И снова на мой подоконник
луны тонкий лучик упал —
давнишний нескромный поклонник —
он руки мои целовал.
И свет проникал между пальцев,
и в лунках ногтей голубел,
и вновь удалялся скитальцем
по небу искать свой удел…
Мелодия, будто по нотам —
по звёздам, и пальцы — к ладам.
Спросила мелодию:
— Кто ты?
— Твой голос, когда будешь — там.
* * *
Эх, порвать бы струны на гитаре,
да её — на щепки, как доску!..
Дал ты, Боже, пару каждой твари,
мне — непостижимую тоску
да в придачу голос, будто свет.
Только вот услышала когда-то:
«Если голос дан тебе, поэт,
остальное — взято».
* * *
Закрываю глаза… и вижу
тусклый свет над скоплением крыш.
Фонари. Облака. А чуть выше —
недоступная звёздная тишь.
И Вселенной туманная просинь
тем, кто слышит, поёт и поёт
о любви, что за каждого просит
и во всём бесконечно живёт.
И нисходит небес откровенье:
между тленным и вечным есть связь —
тонкий мостик — полёт сновидений
да стихов предрассветная вязь.
Храм
Я прошу тебя, милый, запомни:
тот осенний загадочный лес —
был как храм, что крестом колокольни
дотянулся до синих небес;
и в бездонную высь куполами
кроны сосен над нами взметнулись,
и любовь пела колоколами —
в эту песню с тобой окунулись;
крепче юности зрелость пьянила
и дарила нам нежность и боль —
ты запомни всё это, мой милый,
всё, что было со мной и с тобой.
Не зови нашу встречу случайной,
даже если по воле небес
не наденем колец обручальных:
храмом поздней любви стал нам лес.
* * *
Мучает вопрос, но не отвечу —
для чего июньский день зелёный
подарил нечаянную встречу?..
И душистых лип шумели кроны,
и звенел трамвай, мелькали лица,
Чистый пруд манил густой прохладой,
и вертелся старый диск столицы
первою шопеновской балладой…
Подшутило небо надо мною?
Не отец, не брат и не жених ты…
Перед золочёным аналоем
плачу, а в душе всё тот же Рихтер
звуки зажигает, словно свечи,
и молитва дышит белым зноем…
Помнишь день зелёный, синий вечер?
Я тогда была тебе женою.
Одиночество
Как зябко в тишине осенней тьмы.
Лишь снег стучит в стекло — тяжёлый, липкий,
как будто пиццикато нервной скрипки
частит о неизбежности зимы.
Окно напротив светом маяка
пронзает сети веток оголённых,
в нём вижу силуэты двух влюблённых…
А в сердце у меня лишь маета.
Знобит. И у беды — скрипичный строй,
звучит каприс Никколо Паганини.
И ревность источает колкий иней,
и душу рвёт подпиленной струной.
* * *
Е. К.
Джазовой щёточкой снежная крошка — в окно,
мартовский блюз разыграла щемящая синь…
Кажется, он не писал мне давно-предавно —
вечность не слышно в емейле заветного «дзинь».
Вот и синица прижалась к стеклу, не пищит,
я не открою окно — не хочу напугать.
Грустно синеет надёжная «Виндоуз» — щит,
будто ледышка… А сердце намерено ждать.
Жду. Но иконочку «Е» позабыл Интернет.
Звёздный в небесных сетях разорвался стежок,
и пробирается в душу шуршащий снежок:
он пошутил, и не жди — не любил… Писем нет.
* * *
Ах, надену любимое платьице красное,
обхвачу крепко талию я пояском,
позабуду обиды и ссоры напрасные
и — за город, а там — по траве босиком,
по знакомой тропинке в лесу, до излучины
нашей чистой реки, да к могучей сосне
прибегу, запою свою песенку лучшую,
ты услышишь — придёшь на свиданье ко мне.
И закружатся чайки в стремительном танце,
обожжёт нам ступни раскалённый песок,
и прошепчет река: «Вам нельзя расставаться…»
Соскользнёт, заалеет в песке поясок.
* * *
Ты далеко, и всё ж
сердце не проведёшь:
чует оно полёт —
виолончель поёт.
И между нами — мост
из серебристых звёзд:
нотный небесный стан
ты прочитай с листа.
Ты прикоснись ко мне,
словно смычок к струне,
виолончель твоя,
милый мой, это я.
И вопреки судьбе
музыки — лёгкий — вздох,
будто смычок тебе
передоверил Бог.
* * *
Как памятно, — захватывает дух!
Так явно — сердце — в пальцы: ах, когда-то
с неровным счётом — непременно вслух —
терзала струны трудным пиццикато.
Терпи, виолончель!.. Смычок скучал —
дремал в чехле оружьем амазонки:
мне сцена чудилась — всех муз причал,
а капли пиццикато — морем звонким,
я — дочь Гармонии, «и раз-два-три»,
я — не чело, я — cello, и Казальса
этюды щёлкая, врывалась в мир;
а мир лишь музыкой одной казался.
* * *
Виолончель — души печаль,
я никогда не перестану
по музыке твоей скучать,
как по любовному роману.
Я звуку твоему покорна,
с тобой в единое сольюсь
и в пенье струн — святого хора –
умру,
воскресну,
растворюсь…
* * *
Сентябрь.
Ресторанчик «Пицца»,
и над водою — белая птица.
Тихое счастье — как будто много —
встреча, что выпросили у Бога.
Волга, Ахтуба. Две ладони,
солнцу подставленные — умыться,
и поцелуи — в долгом звоне
певчих кузнечиков. Степь и птица —
Лебедь млечной плывёт рекою.
Над горизонтом Плеяды низко:
небо и звёзды, и ты — так близко,
словно до Бога подать рукою…
Октябрь.
Приют кафешки.
Кофе, мороженое. Жар — холод.
Дождик в окошке. Фото на флэшке.
Поезд… Тоска,
как под ложечкой — голод.
Балалайка
Балалайка немногострунна,
Но отзывчивая она:
Жилы в дрожь, и поёт колдунья
Восхищенье–любовь–обман.
Андрей Васильев
Балалайку настроил мой друг.
Три струны — три желанья,
три нерва.
И замкнулся гармонии круг,
пролетев над пространством
трёхмерным:
от надежды и веры — к любви.
Не рояль — балалайка, и всё же
ты невинные струны не рви —
простота чистотою тревожит.
Не боится наивная песнь
хлопьев снежных,
дождя,
суховея,
и рождается Музыка здесь,
поднимаясь,
волнуясь,
робея…
Мы в объятьях её — летим! —
мы, как дети, легки, свободны…
Слышишь? — «ля».
Слышишь? — «ми»…
Мотив
примитивный? —
нет! — благородный.
«Ба-ла-ла…» —
птичьей трели венец.
Три струны — это мало, наверно…
Но созвучен мой голос, Творец,
этим струнам — тонким
и верным.
Маленькое скерцо
Маленькое скерцо в сердце
стук.
Распахнулась дверца, слышишь,
друг?
Приходи, не мешкай, — время
тик-так,
разбросало вешки судеб
не в такт.
Что-то
не так.
Ты со мной простился, слышишь,
на-бат —
колокол взбесился, стонет
Ар-бат.
Яркие витрины будто
кост-ры,
счастья именины были
прос-ты,
прош-ли,
прос-ти.
Ах, любить немножко — грех-то
боль-шой,
скатертью дорожка! Я — за
ду-шой,
что летит — не глянет, будет
рас-ти,
сердце не обманет слово —
мой стих,
ле-ти…
Прос-ти.
* * *
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу…
Анна Ахматова
А знаешь, я не научилась просто, мудро жить.
Молитве вторил мой язык,
но шёпот был слышней, чем крик,
когда мелодия, дыша, рвала запретов нить!
Тогда разыгрывался стих, как на ветру пожар:
горела на снегу листа,
летела за строкой — чиста:
манили Сёстры: с ними быть — пылать в огне Стожар.
Но вот очнулась… Тишь в саду. И звёзд холодных свет
горячий ветер не согрел,
на чёрных листьях — иней бел,
их жаркий след, как жалкий бред, — мелодии уж нет.
Умом и сердцем не принять, хоть иней на виске,
и не пробить разлуки твердь,
мне быть в плену — не жизнь, не смерть, —
с душой, привязанной тобой, моя любовь, к тоске.
* * *
Клавиши рояля перекрашу —
чёрные в зелёный, жёлтый цвет.
И на белых — лепестках ромашек —
разыграю: любит или нет…
Разольётся звуками былое:
жёлтый мне вина измен плеснёт;
а зелёный — вечною тоскою —
жгучей лапой хвойной полоснёт.
Я сама ломала хвои эти,
траурный чинила отворот:
от судьбы — долой;
пугали сети
и манили — взгляд твой,
жаркий рот.
И вскипали жилы зельем ржавым,
будто реки, рвущиеся с гор:
пала, князь, к ногам твоим держава,
Промысел верша, как приговор...
Маковки ромашек зазвенели —
сводов золотых колокола.
Мой родной!.. Ведь я и в самом деле,
в перезвоне — вздохом — ожила.
Ожила. И клавиши не крашу
чёрные в зелёный, жёлтый цвет, —
я узнала, Господи, ответ.
Ожила. И умереть — не страшно.
* * *
Холодно. Липа цветёт.
Сладок ли будет мёд?
Холод.
Но светит фонарь —
кру′гом шафранная марь.
Память — слепой мотылёк —
рвётся на фитилёк,
кажется: из темноты —
шаг — появишься ты;
два — тихо всхлипнет Тверца;
три — рукой до Творца
благословения…
Да,
было.
Было. Когда?..
Холодно. Ночь. Пустота.
Круг разорвался. Не та
липа. Фонарь — смутный лик —
вдаль мотыльком. Возник
гулкий колодец двора
чёрной дырой…
Пора:
не поминай лихом, друг,
мне — за шафранный круг.
Пасха
Взметнулись купола. Христос воскресе!
Звенят колокола.
И сердце полнят радостные песни.
И я не умерла.
И я иду поющим пилигримом.
Апрель меня хранит.
Мелькают окна, город — мимо, мимо…
Под каблуком — звенит, —
из лабиринтов тёмных переходов
зовут ступени вверх.
Пробьётся голос в долгом эхе сводов —
замаливаю грех…
Раззолочённым светом «аллилуйя»
звенит, течёт с небес.
Пронзают землю благостные струи.
Воистину воскрес!
* * *
Мессенджер.
Письма. Голоса.
Перелистываю.
— Благодарю...
— Буду рад...
— Буду рада...
— Непременно увидимся...
— А помнишь?..
— Да, помню!
Мессенджер возвращает долгоденствие.
Мессенджер рикошетит болью:
читаю, слышу,
а человека — нет,
Или всё же, где-то?..
Немногое сохраняю.
Многое удаляю.
Отдаляюсь.
Иду дальше.
А по сути — следом.
Непременно увидимся.
* * *
Пою высокие ноты —
в горле прохладный ветер.
Пою в среднем регистре —
под сердцем тёплые морские волны.
Пою самые низкие ноты —
касаюсь ногами дна.
И душа — гудом —
сквозь пятки —
в землю,
сквозь темя —
в небо.
Гудит, гудит во мне
сквозная труба…
Я сбываюсь.