***
Все войны начинаются внезапно,
хотя их ждут, предчувствием полны.
Сегодня мир ещё, а послезавтра
хоронят тех, что были влюблены.
А завтра всё не вовремя начнётся,
ведь столько дел, а тут чужая рать.
И почва под ударами качнётся,
и вспыхнет дом, и надо выбирать:
спасать его, себя иди державу.
А убивать нет силы, хоть убей.
Держу в руках осколок мины ржавой,
сразившей мир и мира голубей.
Их миномёт накрыл ударом стаю
и в пух, и в перья разорвал весну.
А я морщины памяти листаю
и до сих пор не верится в войну.
***
Крышу снесло, улетели грачи,
осень поспела, отпели соседей.
Не приезжают на вызов врачи,
кнут остаётся, а пряник изъеден
мышкой худою, что жалко убить.
Холодно нынче в полях-то полёвкам,
страшно, промозгло и нечем забыть.
Память скрывается по подоплёкам
скрытых причин, комсомольских дружин.
Вспомнился яркий костёр пионерский,
взвился ночами курками пружин.
Дети рабочих, Крещатик и Невский…
школьные завтраки, вызов к доске,
девочка с бантом и фартук без пятен.
Поговорить бы об этом, да с кем…
Модус вивенди от ужаса спятил.
Карлсон на крыше осколком убит,
так и лежит он в коротких штанишках,
Как серпантин, мотыляется бинт,
и, словно сердце, пробитая книжка.
***
Ты где-то там, за ширмой бытовой
далёких стен, забытых, как грамматика,
где по этапу туч идёт конвой.
Заваренная с чаем мать-и-мачеха
врачует кашель аллергийный мой,
поскольку прилетают аллергены
дурным огнём по линии прямой.
Эффект от чая прямо офигенный,
а от войны постылая тоска.
А без тебя, как жизнь с войной, примерно.
Война ревнива, мрачна, как доска,
и примитивна. В ней одновременно
сгорает страсть и холод ледяной.
На брачном ложе с нею, как в могиле.
И спецодежда скатерти льняной
вся в пятнах крови, в голоде и голи
она везде, как муха или моль.
Она меня не любит, но не бросит.
Искрит огнём клыков её эмаль
в извечном споре, в мелочном вопросе.
Я с ней живу, а мысли о тебе,
она дана мне по судьбе на вырост.
И я при ней, как провод на столбе,
и опыт мой её все тайны выдаст
тому, кто в смыслы строчек посвящён.
Война боится этих сообщений
и вряд ли буду ею я прощён.
А мне легко и без её прощений.
***
Системой залповых огней
ворвутся в ночь потусторонние,
лишая психику корней,
а сон о городе Вероне и
о Джульетте был с Ромео
(и их разборках родовых).
С чумой Европы очумелой,
с гудящей головой в живых
себя почувствуешь, и дико
в крови бурлит адреналин.
Лицо подёрнет нервным тиком.
На нервной почве мёрзлых глин
двора, что устоял под градом,
скребётся мышью день-деньской.
Жизнь причисляется к наградам.
А тот подонок хуторской,
что выпустил пакет смертельный
по мне, не зная обо мне,
на шкуре носит крест нательный,
скучает ночью по жене
и детях, если он не пидор.
А я, привыкший ко всему,
его не проклял, и обида
не даст смятение уму.
***
Музыка сильнее артиллерии,
нашей ли, не нашей ли, любой.
В смуте, пропаганде, и в холере,
и в разрухе, тифе, в голубой
их палитре, нашей какофонии,
музыка звучит, и я живу.
В музыкально грамотном профане и
в нотной строчке, что по кружеву
мозга вышивает дирижёрская
палочка, смычок или струна,
музыка, как матрица не жёсткая,
говорит: Не бойся, старина,
слушай и спасайся, звук молитвенно
сотворил по слову всё вокруг.
Не сломить мой дух крупнокалиберно,
ритм врачует, режет, как хирург
тьму прилётов, катастрофу хаоса,
и сиюминутность семи нот
для меня сильнее власти Хроноса,
повара, бухгалтера банкнот.
***
Реют в небе канарейки
кананудных канонад.
Я канючу марш Корейки,
выходя на променад.
У Кореи лидер жёсткий
и его боялся Трамп.
Ветер гладит против шёрстки
канонадой по утрам.
Как же всё осточертело,
остоангело вокруг.
Тема смерти чешет темя,
тема жизни без подруг,
ей со мною одиноко
(ну какой с меня жених).
У меня под шапкой много
галерей, концертов, книг.
Сохранюсь единой строчкой,
словом, мыслью, тишиной.
А на улице просроченной
только ужас за спиной.
***
Усталость накапливается лавиной,
и равнодушие, как форма существования,
мозга с надкушенной половиной.
И я, как птица в местах кольцевания,
пойман в сети ударных волн,
не различая оттенков боя,
осколков жизни, летящей вон.
А небо, хмурое и рябое,
дымится догорающим естеством
имущества, утвари, хозпостроек.
Хаос, нарушающий статус-кво,
жилища, разрушенного, как Троя.
И подворотни посмертный хрип,
входные двери, сорванные с петель.
И канонады ведущий ритм,
и улица, скомканная, как постель.
***
Опадают листья, кирпичи,
осень создаёт себе жилище
из кошмарных всполохов в ночи,
греется потом на пепелище
и уходит в страхе околеть,
растворяясь в облаке оскомин,
забывая пряники и плеть
у плетня, где ужасом откормлен
ждёт её любовник отставной,
а она принадлежит иному,
став вдовой, не будучи женой,
к дому подходя очередному.
***
Приснился город довоенный,
где я живу, ещё живой,
ещё спокойный, неуёмный,
где до повязки грыжевой
носил я на руках любимых
(характера несносных черт).
Без попаданий карабинных
где сердце билось, дёргал чёрт
за струны лиры, балалайки –
и я пускался сразу в пляс
с судьбой, что присылала лайки
и комментов позорный лязг.
Приснился город, где и ныне
стоит мой дом и кабинет,
где раны хлопают входные,
как двери, смерти как бы нет.
Где всё идёт, как в самом деле
идти не может никогда.
Где жизнь и смерть войной не делят
своей добычи города.
***
С утра адажио Вивальди
и Альбинони грустью в полдень,
Высоцкий и Марина Влади.
Туман клубящийся мне подан,
как круг забвения в округе,
спасения и упования.
Омоет раны или руки
ноябрь тоски и гнездования
надежды в храме первой скрипкой,
а в спаме дождь однообразный.
Горящий чай прицепит скрепкой
в душе настрой почти что праздный.
Ведь завтра будет день рождения
у одиночества в квадрате.
Тумана серого каждение,
на поле брани каждый ратник,
кто пристегнулся к парашюту
с кольцом любви на безымянном.
Двух чайных ложек пара шуток
в помятом жизнью чае мятном.
***
Время ходит козырями
возраста, болезней, войн,
нарами и лагерями.
Предлагает выйти вон –
из себя, из дружбы, веры.
С ним играть, себе дороже,
ангелы его, как воры,
поминутно за порожек
входят тихо, незаметно,
прибавляя седину.
Громкой лентой пулемётной
призывают на войну.
У него тузы в колоде,
у меня его расклад.
Время траурных мелодий,
горький чёрный шоколад.
***
Возвращайтесь к не любимым прежде,
у судьбы особенный расчёт.
Именинный торт легко нарежьте
клавишами долек нечет, чёт.
Может, передвкусие подскажет,
может, вкус сладчайше намекнёт.
Блеск в глазах и шелковистость кожи
переменит жребий, может, нет.
Может, нелюбимость растворится,
станет проходимою стена
и воздастся прошлое сторицей.
Не теряйте даты, имена.