ТАЙНЫЙ  СВЯЗНОЙ. Эхо далёкой войны    

К 100-летию со дня рождения Николая КУЗНЕЦОВА, Героя Советского Союза, полного кавалера ордена Славы

            В Великой Отечественной войне участвовали миллионы советских  солдат и офицеров. Но лишь  четверо из них были удостоены двух  самых  высоких  наград  - звания Героя Советского Союза и полного кавалера ордена Славы.

       В их числе - Николай Иванович Кузнецов (1922-2008) -  мужественный воин, один из символов нашей Победы над «коричневой чумой» ХХ века.

     В Российской Федерации он был единственным участником войны, кто имел эти великие звания.

    29 апреля 2022 мы будем отмечать ему 100 лет.

   Кузнецов родился в крестьянской семье в деревне Пытручей бывшей Ленинградской области (ныне  Вытегорский район Вологодской области)  29 апреля 1922 года.

        Военная судьба его как бы «разделена» на две части.

      До 1943 года он - нелегал-разведчик в фашистской Германии. После ранения возвратился в Красную армию, был  дивизионным  разведчиком, затем артиллеристом, командиром  расчёта.

       Участвовал в штурме Севастополя  7 мая 1944 года,  прошёл в атаке  Сапун-гору, водрузил над железнодорожным вокзалом города Красное знамя. Из штурмовой группы в живых осталось трое.

         Командующий 4-м Украинским фронтом генерал Фёдор Иванович Толбухин, выслушав после боя доклад Кузнецова, сказал: «Если бы у меня была Звезда Героя, я бы снял и прикрепил к твоей гимнастерке».

       Позже вёл  жестокие бои на территории Белоруссии, затем - Литвы, далее путь лежал в  Восточную  Пруссию. Расчёт Кузнецова выиграл  страшный бой с фашистским «Фердинандом» в городке Лабиау. Наконец, штурм Кёнигсберга -  неприступной крепости фашистов.

        22 февраля 1945 года  расчёт Кузнецова вместе с батальоном капитана Бурова занял высоту «Сердце» (в окрестностях населённого пункта  Зидлунга, ныне Чкаловск Калининградской области). Немцы, чтобы овладеть высотой, бросили в бой 20 танков и несколько  самоходных  орудий.

     Бой шёл всю ночь! Половина расчета Кузнецова погибла, сам он был ранен, но фашистам не удалось взять высоту - они потеряли 11 танков и сотни убитых солдат и офицеров. Командующий 3-м Белорусским фронтом, Маршал Советского Союза Александр Михайлович Василевский о подробностях этого боя написал: «За исключительный героизм в битве за  Кёнигсберг тов. Кузнецов достоин  звания Героя Советского Союза».

    19 апреля 1945 года это звание ему было присвоено.

    Николай Иванович Кузнецов является героем города Севастополя и города Кёнигсберга, ныне Калининграда.

     Все эти факты его биографии известны.

      А  работа  в тылу врага  осталась «засекреченной».  Когда  подписку  с Кузнецова  сняли, тогда мне посчастливилось  общаться с ним, записать  рассказы о его службе в СД (секретной разведке в фашистской Германии). Из  бесед, а также из документов, в частности, сборника «Урановый проект», подтверждающих некоторые события, и возникла  повесть «Тайный связной».

                                                                                                                                       

                               ДОРОЖНАЯ  СУМКА

     Колёса вагонные до сих пор стучат  у меня в ушах. Точно, увы, я не помню детали всего, что тогда  произошло.  Как и откуда возник незнакомец? Куда  безвозвратно исчез?  Лишь припоминаю, что на дворе набирала силу пора  цветения. По взгоркам золотисто рассыпались  одуванчики,  везде пробивалась свежая травка, черёмуха   раскрывала душистые кисти.

     Воздух оглашал гомон птиц,  природа щедро дарила тепло и ласку.

     Иногда мне кажется, что ничего странного и не было. Какой-то призрак подрулил ко мне, или, может, мираж охватил душу.

    Но тогда откуда взялась эта сумка?

     Сумка была изрядно потёртая,  по принадлежности - давней военной поры. Такие сумки обычно носил через плечо командир  роты, батальона или  полка. Не могла же она очутиться рядом со мной, на сиденье вагона, «по щучьему велению»!?

   О её содержимом я ещё ничего не знал, даже не догадывался - не до того  было.

     Я  возвращался со свадьбы друга,  где погулял от души.

   Друг устраивал её  в деревне, на родине невесты. Свадьба удалась на славу! Самая первая деревенская красавица  Елена, русоволосая, голубоглазая, с  иконописным  ликом, была в нарядном платье и фате. Будто она   только-только  вышла из  русской  сказки, и прямо прошла   в центр избы, заполненной праздничным народом.

     А уж про моего дружка Сашу я молчу - тот рядом с ней сиял, как начищенный самовар.

     В просторной избе волновался деревенский люд.  На окнах, распахнутых настежь, гроздьями повисли деревенские девчонки и мальчишки.

    С улицы шли в избу принаряженные в сарафаны тётки, дружно и пронзительно затягивали:      

                                  Ты погляди, родимая матушка,

                                   На свою дочь милую,

                                   На лебедушку белую.

                                   Это не яблонь шатается,

                                   Это не берёзка увивается -

                                   Это дочь твоя милая!

    Слушая песню, родители невесты тихо и радостно плакали.

   А певчие тётки продолжали  представлять  свадебный обряд.

   И дальше пели - всё в таком же роде, подтягивали мелодию, шли хороводом по центру избы.

     Потом они причитали, от их причитаний  сердце чувствовало себя, будто на качелях:  вверх-вниз - вверх!

     Не только жених и невеста, их родители, но и все  гости прочувствовали серьёзность момента.

      Когда запенились ковши и бокалы, когда народ окунулся в веселье,  я уже смутно помнил всё свадебное гулянье - крепко, щедро по-русски  угощали в  деревне.

    Помню, что  мужичок  какой-то несколько раз мелькнул  передо мной, когда  с другими гостями  выходил  во двор покурить. Но я не придал тому  особого значения.

     Гуляли и на следующий день.  Я уже был не в своей тарелке, чувствовал, что перегрузился, не  мог  ни пить, ни есть.

      До железнодорожной станции, которая была недалеко,  дошёл  с одним желанием - поскорее сесть в поезд, поскорее добраться в отчий  дом, где  отдохнуть и вволю отоспаться, забыть  шумную  питерскую  жизнь.

      Войдя в вагон скорого поезда, я нашёл место у окошка, сел, уронил голову на руки и заснул тяжёлым сном похмелья.

    Вдруг  кто-то сильно потряс меня за плечо.

   Я оторвал голову от столика и увидел перед собой стоящего в проходе  мужчину. Он был выше среднего роста.  Трудно было запомнить что-либо из его одежды - всё какое-то обтекаемое и серое. И лицо мужчины  тоже не имело ярких характерных черт, хотя почему-то и показалось мне знакомым.

      Смутно пронеслось в памяти, будто я видел давно это лицо на старой семейной фотографии, ещё довоенного образца.  На фотографии, которую бережно хранила у себя моя мама.

    Или мне только почудилось такое сходство?

   - Что Вы хотите? - пробурчал я,  недовольный тем, что  разбудили  меня столь бесцеремонным образом.

   - Твоя фамилия Синицын? - в свою очередь  спросил он.

     Меня поразило, откуда  незнакомец знает  мою фамилию.

   - Да, Синицын! - подтвердил я. - А что Вам нужно?                              

  - Значит, я не обшибся! - обрадовался   мужчина.

     И  позвал  в вагонный  тамбур  поговорить кое о чём.

     Идти не хотелось, я опять  положил голову на руки, готовый продолжить сон, но он  снова дотронулся до моего плеча.

     Странно, но, как приученная собака,  я побрёл за ним.

     В тамбур долетал лязг колес на стыках, из прохода тянуло сквозняком. Я предложил ему закурить, он отказался, я же закурил. Да, своего имени он не назвал, но сразу огорошил меня тем, что, мол, в молодости он хорошо знал  моих родителей, и даже вспомнил, что летним вечером в деревне они любили  сидеть  на лавочке у реки. И это расположило к нему.

      Я  и не пытался уловить какую-то логику  или взаимосвязь в нашем  разговоре  - давало о себе знать похмелье.

      Он же, тем временем, как бы невзначай спросил, что мне известно о моём родственнике по отцовской линии  - дяде Коле.

      - Знаю, что он воевал, - охотно ответил  я. - Был офицером, вроде бы, разведчиком.  Дошёл дядя  Коля до самого Берлина, так мне мама рассказывала. Уже перед самой Победой,  в мае сорок пятого, дядя Коля неожиданно исчез,  написали  из части, где он служил. Ещё я знаю, что бабушка моя, мать дяди Коли,  за него  получала пенсию.

   - Это хорошо! - почему-то одобрил незнакомец.

   - Что хорошо? - не понял я.

    То ли хорошо, что дядя Коля пропал без вести, то ли хорошо, что бабушка получала  пособие.                                    

     Незнакомец, увы, ушёл от объяснения того, что, по его мнению, хорошо, и продолжал увлекать меня  никчёмным, просто другим  разговором.

     Припоминаю ещё, что  вызнал, где и на кого я учусь, и когда услышал, что на журналиста, то одобрительно воскликнул, что попал по адресу.

      Я опять хотел уточнить, что имеется  в виду, но он не дал  опомниться своими  вопросами.

    Странный диалог проходил  в тамбуре скорого поезда.

     Скорее - монолог, в котором  я не успел спросить незнакомца  ни о чём.

     Но это я осознал чуть позже, когда осталось только горькое сожаление.

     Сигарета догорела, и я предложил незнакомцу пойти в купе и продолжить беседу.

      - Иди, - согласился он. - Сейчас подойду.

      Я вернулся в купе, сел за столик и стал ждать.  Но его всё не было.  Минут десять прошло, потом - двадцать, потом - полчаса. А он так и не появился.

     Остатки свадебного хмеля  улетали из моей головы, и я начал кое-как  соображать и  обдумывать ситуацию.

     «Уж не дядя ли Коля из-под Берлина, из сорок пятого, явился мне собственной персоной?» - мелькнула шальная мысль.

    От этой мысли меня в жар бросило.

    Я вскочил  и побежал в тамбур.

    Незнакомца там, увы, не было.

     Я прошёл все вагоны в оба конца, заглядывал в купе, иногда  в туалеты - незнакомец будто испарился.  В голове промелькнуло: не с похмелья ли почудился  незнакомец и его назойливый разговор? Или я уже начинал выходить из ума?

     Удручённый вконец и расстроенный, я вернулся в своё купе, сел за столик.  Думал, размышлял и решил - вычеркнуть навсегда странный эпизод из  памяти.

    Снова задремал и забыл обо всём.

   Но дремоту мою прервала сидевшая напротив женщина.

   - Молодой человек, вот эта сумочка,  - она показала  на сумку, которой раньше не было на моём сиденье, - вам оставлена.

    - Кто её оставил? - удивился я.

    - А вот тот самый человек, что подходил недавно, - охотно пояснила она. - Вы с ним вместе куда-то отходили.

    Я понял, кого она имела в виду.

   - Он оставил её,  когда я уходил? - уточнил  я.

   - Да нет же, - продолжала  дама, -  когда вы вместе отправились…

     Ну, чехарда какая-то!

    Он же пошёл вперед, это хорошо помнил, а я вслед за ним. Как он мог оставить сумку? В руках у него ничего не было!

    - Может, он возвращался? - посмотрел  я  на даму, надеясь услышать «да».

     Не исключено, что он появился, когда я искал его по вагонам.

    -Нет, нет, - твердила соседка, - тот человек больше не приходил.

   Я посмотрел на  оставленную вещь.

   Это была потёртая полевая  сумка  времён Великой Отечественной войны.

    Я приподнял её за плечевой ремень.

    Там  что-то было. Но я не стал её открывать и проверять. Ну, оставил и оставил, возьму - в хозяйстве сгодится.

    Так  и поступил.

     В Москве мне повезло: я вышел  из  поезда новгородского направления и успел купить билет на состав, который  через час  уходил на Осташков.  Уже потемну покатил в  родные пределы.

     На нашу маленькую станцию  прибыл ранним утром. Я спрыгнул с подножки  вагона, миновал домик станционной старушки, в окнах у неё горел свет, и вышел на луговую тропку, ведущую к деревне.

     Лёгкий туман  поднимался   из приречной низины. Терпко, до слёз в глазах, пахло свежескошенным сеном.  Я глубоко вздохнул - вот она, милая  Родина!  Идёшь - и не чувствуешь ног,  дышишь - не надышаться, а мысли в голове  - всё только  светлые  и хорошие.

     В деревенском материнском доме я первым делом, конечно, отоспался, как следует, отошёл от свадебного гулянья и  суеты большого города. И когда ко мне вернулось ровное, спокойное и хорошее настроение,  я вспомнил  о встрече в поезде и рассказал всё матери.

     - Тут и к гадалке не ходи - это был он, Коля пропащий, - обронила она. - Я его повадки смолоду  помню -  всё секретничал.

     - Как же он мог меня узнать,  - возразил я матери, - если на самом деле это был он?

   - А что тут  хитрого? - удивилась мать. - Всё просто. Ты же                                               похож на своего отца, а, значит, и  на его брата Колю  – вот  и весь секрет!

     - Зачем ему скрываться через столько лет? - гнул я свою линию. - Это тогда, сразу после  войны, пропавших без вести, если они находились, или попавших в плен, если их из плена вызволили, судили, сажали в тюрьмы, расстреливали…  Теперь  другое всё! Зачем прятаться?

      - Откуда ты знаешь,  другое время  или не другое? -  резонно  возразила мама. - И разве тебе дано судить о том, что и за кем  числится? Может, кто-то сотворил такое, что до смерти нельзя открыться?  Ни ты, ни я не вправе никого судить! Тем более, того, кто  побывал  на войне!

     Что  возразить? Мама была права.

     Про сумку  сказал, что купил  по случаю на барахолке, которая  по воскресным дням шумела на Фонтанке в Питере, буду ею  форсить   в университете. Не хотел  расстраивать, будто её  подбросил  как бы дядя Коля.  Из семейных преданий я знал,  что в юности мать питала привязанность к Коле, и я пощадил  чувства, которые, может быть, ещё таились у неё в душе.

                                                      ***

     … Так вот, с сумки-то только и начинается  эта история.

        Я взял её и стал исследовать  содержимое, когда мама ушла хлопотать в огороде.

      В первом отделении  обнаружил объёмный пакет, перевязанный холстиной и запечатанный в толстую кожаную обёртку. Я взял  ножницы, чтобы разрезать пакет, но будто  невидимая сила удержала меня. Тогда я раскрыл второе отделение.

     Там я обнаружил небольшой серый конверт. Он был тщательно заклеен.  Аккуратно разрезал край, вынул письмо, разложил на столе.

     «Дорогой и далёкий мой друг! - внимал я словам неожиданного послания. - То, что я тебе хочу рассказать, передав дневниковые записи, покажется фантастикой и вымыслом. Но я не фантаст и не сочинитель. Я - разведчик. И по своему опыту знаю, что люди часто принимают вымысел за правду, а реальные факты - за вымысел. Так, к сожалению, устроено сознание у многих.

     Всю правду о войне рассказать невозможно.

     Но ты, дорогой мой друг, к кому попадут эти записи, должен донести людям правду об одном из самых коварных замыслов  фашистов против советского народа.

      Я и сам мог бы это сделать, но мне не позволят, потому что ещё не пришло моё время. А оно придёт тогда, когда о войне начнут забывать, когда наша Великая Победа будет цинично осмеяна и оплёвана. Когда против нас замыслят ещё одну войну, но более хитрую и изощрённую, возможно, без применения оружия.

       К тому времени, наверное, меня уже не будет в живых. Но я очень желал бы, чтобы всё пережитое мной на войне, стало известно другим, как можно большему числу людей.

    Мне было приказано молчать - и я молчал.

    Но этот запрет я скоро сниму собственной смертью».

   Под посланием стояло имя: «Иван Малинин».

    И далее следовали регалии разведчика, в том числе - звание Героя Советского Союза, медали, ордена, документы об  участии в первом параде Победы в Москве.

      Записи Ивана Малинина, а фактически это был дневник, написанный тайком уже в послевоенное время, глубоко  потрясли меня необычными событиями и сердечной правдой автора.

     Все минувшие годы я старался выполнить просьбу автора об умолчании до определённой поры.

   Теперь же настало время, когда можно предать огласке уникальный дневник разведчика и взглянуть его глазами  из текущего дня на далёкие события.

 

                                    ПОБЕГ  В  ГЕРМАНИЮ

   - Фу, какой ты противный, Малина! - Ирочка показала язык, а потом с шумом шлёпнула меня по руке.

    Она сидела за партой впереди.

    Я  всё равно дёрнул её за косичку и ещё изловчился и чуть-чуть уколол её понарошку, чтобы не больно, булавкой в одно место.

   - Ой!  -  вскрикнула она.

      Ирочка Тюленева нравилась мне больше всех. Но как сказать ей об этом - я не знал.

      - Малинин, чем ты там занимаешься? - голос Софьи Ароновны, учительницы русского языка, был низким, грубым. - Почему не слушаешь? Повтори, что я  сказала.                                                    

   Я встал из-за парты и повторил слово в слово.

   Такая у меня была память, что все удивлялись.

   - Садись, - Софья Ароновна,  как будто осталась  недовольна моим безупречным ответом.  - После урока подойдёшь.

    Ирочка тут же повернулась, состроила глазки и фыркнула.

    Так я и знал - Софья Арановна накатала в дневнике  моему отцу: «Ваш сын на уроке русского языка не слушает учителя, - вывела  она красивым почерком, - разговаривает, балуется с девочками. Прошу принять меры».

       Мой отец, Петр Федосеевич, был человеком крутого нрава. Под горячую руку  мог  проучить чисто  по-мужски - подзатыльником или ремнём. В тот вечер он попросил  у меня  дневник, чего давно уже не делал. Я с трепетом стал ждать  худшего.

      Отец открыл дневник как раз на той странице, где была запись  учительницы русского языка. Он посуровел лицом, быстро взглянул на меня. Что  было бы, я не знаю, если бы  не позвонили  в квартиру.

      Он отложил в сторону дневник и пошёл в прихожую открывать дверь. В гости заглянул давний друг моего отца  -  дядя Федя.

      С пышными чёрными усами  на добродушном  славянском лице, статный, медлительный в движениях,  он  казался мне загадочным,  таинственным,  занимался какой-то разведкой. Об этом я однажды случайно узнал  из его разговора с отцом, и когда хотел спросить о загадке,   отец строго взглянул  на меня, и я вышел из комнаты.

     Что такое разведка?  Я так и не узнал. Иногда мне  представлялось, что дядя Федя, одев  какую-нибудь  куртку-невидимку, следил  за каким-то врагом или шпионом, находясь  на Васильевском острове, на Невском проспекте, или ещё где-то и следил из-за угла, никем не замеченный.

      И мне почему-то  хотелось поступать, как и он.  Всегда при удобном моменте  я просил:

     - Дядя, Федя, возьмите и меня в разведку!

       Он крутил пальцами чёрный ус, смущённо и загадочно улыбался,  то ли в шутку, то ли всерьёз  обещал:

    - Подумаю, подумаю…

    Теперь, похоже, дядя Федя явился в роли моего спасителя от праведного гнева отца.

    Сняв пальто в прихожей, дядя Федя удалился с отцом в его комнату.                                      

   Дверь  осталась  полуоткрытой.

   Со страхом, на цыпочках, я подошёл поближе  и услышал очень

любопытный разговор взрослых.

     - А что, Федосеич, - спрашивал гость у моего отца, - мальца-то твоего, может, действительно, попробовать? Ванёк - парнишка смышлёный, потянет. Отдадим в школу разведки.

     - Сам знаешь, Фёдор, дело это такое… Опасное! - возразил мой родитель. -

Не тебе объяснять, какие там дела могут быть: потребуют - от отца родного отречёшься, потребуют - и себя самого забудешь. Не знаю, не знаю. Уж больно  рискованно!

     - Ну, не без риска, конечно, - согласился дядя Федя. - А кто не рискует? Из дома вышел и уже рискуешь! То на ногу кто-то наступил, то повозка  или машина  собьёт…

    - Да и с учёбой у него не всё гладко, - продолжал отец. - Вон учительница требует принять меры.

     Дядя Федя громко  рассмеялся.

   - Прямо-таки и меры принять! Ха-ха-ха, - залился он снова. - С девчонкой заигрывал?  А ты, Петр, вспомни себя! Разве ты, когда учился в гимназии, не баловал?

    - Не без этого, было дело, - согласился отец.

   - То-то и оно! - весело продолжал дядя Федя. - Ну, а по поводу твоих опасений и рисков, скажу так. Как же другие не боятся и поступают в школу? Они  из того же теста сделаны, что и мы с тобой.  Учатся, оканчивают школу, служат Родине! Сказано - не боги горшки обжигают…

   - Не знаю, не знаю, - всё ещё сомневался отец.  - А, может, Фёдор, ты и прав!? Давай, попробуем.

     Сердце моё затрепетало,  чуть не закричал от радости.

     Но вовремя отступил от двери.

      Выскользнул из квартиры  и побежал в соседний подъезд к моему дружку Боре Копейкину. Я выманил его погулять в микрорайоне Автово, на окраине которого в то время были самые настоящие деревни. Тихий снежок падал с тёмного неба, ласково светили фонари. Мы  остановились у небольшого замерзшего пруда, где лёд был расчищен от снега, на нём устроили каток, ребятишки катались на коньках и санках.

     Шёпотом, чтобы никто не услышал, я сообщил Борьке первейшую новость - о подслушенном разговоре и необычном желании дяди Феди.

   - Если идти в разведку, - загорелся  дружок, - то только вместе, вдвоём.

     Я с ним согласился.                                      

     Как ни странно,  мальчишеские мечты стали  обретать реальность. Через  некоторое время  после  памятного разговор отца с дядей Федей я и Борька оказались в Кронштадте. Добирались мы до  Кронштадта через старый Ораниенбаум, а оттуда по фарватеру, проделенному среди льда Финского залива,  плыли на маленьком пароме,  который усиленно коптил  небо из большой трубы.

    Впечатление незабываемое!

    Солнце взошло, кругом снег и лёд, а мы плывём на пароме. А вдали, на горизонте, постепено вырастала  из мглистого тумана знаменитая морская цитадель - Кронштадт.  Как и чем мы там занимались, я описывать не буду, это по-прежнему остаётся «военной тайной».                                               

      Но мне и Борьке очень нравилось всё: и ранний подъём с последующей зарядкой, и изучение разных стран мира, иностранных языков, и такой курс, как «Наука разведчика». Нам запретили говорить кому-либо про то, на кого мы  учимся. И, приезжая, если отпускали на выходные, в Ленинград, мы притворялись, что поступили в торговую мореходку и  готовимся стать матросами  заграничного плавания.

     Знакомые охотно верили этой - первой в моей жизни «легенде».

     Ирочка Тюленева однажды встретила меня в морской форме  на канале Грибоедова.  Вся покраснела.

     - Я думала, что тебя из школы выгнали, и ты уехал куда-то, - пролепетела она.

      И уставилась на меня удивлёнными глазами.

      Ирочка стала такой красивой, что я чуть не потерял дар речи, когда её увидел. Всё же я пришёл в себя, осмелел, заговорил с нею, предложил прогуляться вдоль канала.

     Мы неторопливо пошли по набережной.

     Само собой,  про разведку не сказал ни слова. Всё больше заливал  про учёбу на моряка, уверял, что скоро на большом корабле  выйду в море.

     Через восемь месяцев меня и Бориса перевели из школы в Кронштадте в другое учебное заведение  под Москвой.

    Нам было тогда по 16 лет.

    Подмосковье стоит в моей памяти так, будто всё происходило вчера. Будто я опять наяву вижу старинный парк, в центре которого - большой пруд. За парком, если идти по тропинке через поле, открывается  сосновый бор, а в самом бору - древний монастырь. Туда и привезли нас. Церковь была закрыта для службы, но в ней действовало вот это заведение. Нас  поселили в  помещениях, приспособленных под школу и общежитие. Когда-то это были кельи  братского корпуса,  в них  жили монахи, но мы тогда об этом  как-то не задумывались, не знали всех деталей.

     Нас занимало необычное место, новая  обстановка.

     Я был счастлив, что учился не один, а со своим лучшим другом Борисом Копейкиным. Всё шло так, как мы когда-то мечтали. Только Борис был в другой группе, где изучали испанский язык, а в нашей группе «шлифовали» немецкий. Я оказался довольно способным к нему, и уже месяца через три без особых  усилий довольно свободно говорил и писал по-немецки.  Не было сомнений в том, где и как предстояло  работать.

     Однажды рано утром, ещё до начала занятий, вызвали к начальнику школы полковнику Михаилу Николаевичу Кремлёву.

      Я вошёл к нему, доложил по уставу.  Начальник провёл  в другой кабинет, где  на двери был сделан «глазок».

     - Посмотри, - повернулся  Михаил Николаевич, -  знаешь ли ты этого человека?

     Я подошёл к  двери, приложился к «глазку» и чуть не вскрикнул. Там,  за дверью, за столом  сидел …я! Да, я, самым натуральным образом, даже  одет был  точно так же, как и я. У того,  который  был за дверью,  и лицо, и рост, и фигура - всё моё!

   - Ну, что? - спросил  начальник.

   - Не знаю такого человека, если это не я, - выдавил я в растерянности.

    И мне почему-то стало стыдно, будто  я существовал в «двух лицах» одновременно.

     - Это ты и есть! - пояснил мне полковник Кремлёв, когда мы вернулись в его кабинет.

    Он посмотрел на меня, изучая, какой эффект произвели его слова.

   Я молчал, не зная, что ответить.                                        

    - Это ты и есть! - опять сказал начальник школы. - Только не Иван Малинин, а Вильгельм Штофф. Понял?

    - Понял! - подтвердил я, ничего не понимая.

       В тот же вечер меня привели к офицеру, который не вёл занятий в школе. Он познакомил меня с «легендой», в основе своей достоверной, которая с того момента была моей «официальной биографией».

       В одном из сёл немецкой колонии в Поволжье проживала обрусевшая семья Штоффов, перебравшаяся сюда в 1918 году, когда в Германии бушевала революция, а в России уже шла Гражданская война. Глава этой поволожской немецкой семьи,  звали  его Людвиг, был близким родственником (родным  братом) крупного банкира в фашистской  Германии Вальтера Штоффа. Ну, а сын Людвига, он же одновременно и племянник  богатого банкира - Вильгельм,  одного со мной возраста, оказался, как две капли воды,  похожим на меня.

      Бывают же чудеса в природе! И то, что мы - я и Вильгельм - оказались полностью похожими, именно такое чудо.

     Это наше сходство руководители  разведки  и решили  использовать в «большой игре» с будущими врагами.

     Чуть ли не каждый день нас поочередно показывали десяти-пятнадцати курсантам, никто из них не мог найти каких-либо отличий. Совпадение было не только внешним, но даже и по группе крови.

      Согласно «легенде», я должен был бежать из семьи в поволжском селе, обидевшись на советский строй, на притеснение поволжских немцев в Советском Союзе. Бежать за границу, в Германию, к своему богатому дяде-банкиру. Там у него обжиться, осмотреться, а после установить связь с действовавшими в Германии советскими разведчиками.

     Меня начали готовить к побегу.

     А моему другу Борису предстояло «убежать» в Испанию.

    Так мы и  расстались перед окончанием школы разведки, и больше никогда не видели друг друга. Много позже я узнал, что Борис Копейкин геройски погиб в Испании ещё до начала Великой Отечественной войны.

     Как-то вечером, в свободный час, я один пошёл погулять по парку - нам  разрешали. Обогнул пруд, иду по тропинке среди могучих сосен, и вдруг - о, чудо! На скамеечке сидела, глубоко о чём-то задумавшись, Ирочка Тюленева.

    Я просто обомлел.

   Думал, наваждение какое-то. Закрыл глаза,  открыл - нет, не наваждение, точно она.  Стала ещё более красивой, чем в школе.

     Я подошёл к  ней, не помню, что сказал.

     Ира испуганно вскочила  - узнала меня, подбежала, обняла крепко, заплакала.

      От радости я даже забыл спросить, как она в парк попала.

      Помню только,  она говорила, что её отец погиб в бою в первые дни войны с белофиннами,  под каким-то городком на Карельском перешейке,  нынче  это место за городом Зеленоградом.  Её мать, получив похоронку, не вынесла потери любимого мужа, через полгода скончалась. Из-за всех этих обстоятельств  Ирочка  осталась одна  и вскоре уехала из Ленинграда к  родной тётке  по отцовской линии  в  Вологду.

    Наша встреча проходила, как в тумане.

    Но её слова  я запомнил навсегда: «Знаешь, как я тебя люблю! Никто на свете так не любит. И никто не знает, как я тебя люблю!».

                                                     ***

     Наступило время  осуществления моей «легенды».

     Через всю страну меня везли в Венгрию. Не в столицу Будапешт, а в какой-то небольшой городок неподалёку от границы с Германией. Как и было задумано, банкиру Штоффу сообщили о моём «побеге».

     Через несколько дней банкир приехал за мной. Я знал, что он почти пятнадцать лет назад был в гостях у  брата в Поволжье, поэтому видел Вильгельма ещё ребёнком.

    Теперь предстояла иная встреча.

    Утро за окошком было какое-то чужое. Солнышко хоть и грело, но не так ласково, как греет у нас.

      И вдруг сердце у меня заныло: ясно, до боли в висках, я понял, что нахожусь далеко от любимой Родины, от матери, от отца, от чудесного Ленинграда и, может, уже никогда больше не вернусь домой.

    Усилием воли я заглушил эту нахлынувшую тоску.

    Утро звенело, набирало  силу. И этим утром меня привели в гостиницу, где я попал в роскошный номер. Помню, посреди большой комнаты был растелен ковёр. На ковре, опершись  на высокую изящную стойку, меня ожидал широкоплечий человек среднего роста, одетый в дорогой тёмно-синий костюм. Лицо у него было круглое, пухлое, на переносице отливало золотом пенсне, лепестками зияли на голове большие залысины.

   Я понял, что это и есть настоящий банкир Вальтер Штофф.

   Несколько секунд мы, не отрываясь, смотрели друг на друга, глаза в глаза. Я первый не выдержал этой дуэли. Подбежал к нему, упал в ноги и со                                               слезами запричитал.

    - Дядя Вальтер! Дядя Вальтер! - всхлипывал я. - Дорогой дядя, спаси меня! Возьми меня на Родину.

    Видимо, банкир был тронут моим искренним поведением.

   - Ну, ну, - похлопал по плечу, - перестань! Поднимись, будь мужчиной. Немец не должен быть синтементальным!

   И, усадив  на диван, стал подробно обо всём расспрашивать.

   Я передал дяде Вальтеру письмо от его брата и моего «отца».

   И больше вопросов у Вальтера не возникло.

   Спустя несколько дней,  банкир Вальтер Штофф привёз меня в Берлин.

    В городе стояла зима 1939 года, только что начавшаяся, с редким снежком.

      Дядя Вальтер, с которым я довольно быстро подружился, поселил  в одной из комнат небольшого уютного особняка.  Он  был расположен  на тихой улице  в центре Берлина.

      Банкир Штофф не имел семьи,  с ним проживала его младшая сестра Ядвига - так он мне её представил.  Была ли она на самом деле его сестрой или ещё кем-то, я не знаю, могу только строить догадки.

      Но  я почему-то не понравился Ядвиге сразу. Может, потому, что Вальтер хорошо ко мне относился, и она по-своему ревновала, поскольку теперь, с появлением племянника, дядя уделял ей меньше внимания, чем прежде.

      Хотя, думаю, и до моего появления в особняке внимания  к Ядвиге с его стороны было не очень много - дядя рано уезжал в свой банк и поздно возвращался. Занимался он не только делами банка, но  как влиятельный финансист оказывал всякие услуги  властям.

     Когда Вальтер уезжал,  мы  в особняке  оставались вдвоём. Не знаю почему, но в первое время «сестра» Ядвига показывала мне свой характер  настоящего  деспота.

      После завтрака дядя Вальтер отправлялся на службу, а Ядвига, искупавшись в небольшом бассейне, призывала к себе. Наверное, от скуки, от одиночества. Она заставляла  встать не колени и чистить или красить ногти у неё на ногах. Всё во мне начинало бунтовать! Я едва сдерживался, чтобы не плеснуть ей в лицо из флакончика парфюмерии. Но я терпел, сжимал свою волю в кулак, испонял её прихоти, как невольный раб, боясь малейшего ослушания,  боясь хоть чем-то, хоть намёком выдать себя. Иногда она требовала, чтобы я изображал из себя ослика, садилась на меня верхом, и я должен был вести её из бассейна до столовой.

    Изверг  какой-то, а не женщина!

       Как-то утром,  после купания,  Ядвига взяла меня за руку и повела в комнату-раздевалку. Там стоял кожаный топчан. Около него она ловко сбросила халат, легла на топчан,  я зажмурился от неожиданности,  хотел сразу убежать.

   - Подойди, сюда, Вильгельм, - тихо попросила Ядвига, - не                                            бойся, сделай мне что-то  приятное.

       Я приблизился, она стала снимать с меня одежду, я замотал головой, но цепкие руки Ядвиги уже обвили мою шею и грудь, она привлекла меня к себе, всё поплыло у меня перед глазами.

     Когда я опомнился, пригрозил Ядвиге, что расскажу обо всём  дяде Вальтеру. Она рассмеялась, но, похоже, всё-таки испугалась. Понимала, кто такой дядя Вальтер.  С того дня не допускала больше  подобных  развлечений.

     Время в особняке пролетало быстро.  Дядя Вальтер признался, что он хотел пустить меня в деловые круги, брал иногда  с собой в банк, приучал разбираться в финансовых бумагах, и я даже преуспел в том. Мне был дан месяц на вольготную жизнь, а потом надо было определяться либо со службой в банке дяди Вальтера, либо с каким-то другим занятием.

     Но «медового месяца» у меня не получилось. Как-то в середине дня я возвращался с прогулки, был в хорошем настроении.  И вдруг недалеко от особняка меня кто-то сильно ударил по голове сзади, я вскрикнул от резкой боли, упал и потерял сознание.

    Не знаю, кто и зачем подобрал меня на улице. Но когда  очнулся, пришёл в себя,  увидел, что лежу на бетонном полу. Осмотрелся и понял, что нахожусь в совершенно пустой комнате. Неожиданно, непонятно откуда,  зазвучала сильная ритмическая музыка.  Я попытался найти источник, откуда исходила музыка, чтобы её выключить, но ничего не нашёл, стены были голые.

      Нигде не было динамика. Ничего не оставалось другого, как заткнуть пальцами уши, и я заткнул их, но всё равно в голове гудело и ухало, то ли ещё от недавнего удара, то ли от этой дурацкой музыки. Она  ревела несколько часов подряд.

    Мне начинало казаться, что я схожу с ума.

    К счастью, я выдержал эту жестокую стихию звуков.  Музыка стихла.

    Вдруг из стены, на которой ничего не было,  с громким щелчком выскочила доска. Я догадался, что  мне дали  кровать - не ночевать же  на холодном бетонном полу.

    Лёг на эту доску и мгновенно заснул.

    Не знаю, сколько  проспал, но разбудили меня откуда-то взявшиеся два здоровяка в чёрных майках.

     Доска сама собой убралась в стену.

    - Признавайся, что ты - русский шпион! - потребовали здоровяки.

    Один из них говорил это на русском языке, другой -  на  языке немецком.

      - Я - немец!  Я - Вильгельм Штофф! - твердил я  одно и то же и только на немецком языке.

      - Врёшь, врёшь! -  кричали здоровяки.

      И  начинали меня бить, кидали из угла в угол, будто футбольный мячик. Не знаю, сколько дней так продолжалось, дни я не считал. На одном                                                   из сеансов битья здоровяки сломали мне два ребра и разбили переносицу. Они точно отправили бы меня на тот свет, если бы не помог дядя Вальтер.  Он, как сам потом признался, разыскал «музыкальную шкатулку», где меня морили, заплатил большие деньги (а, может, ради выкупа меня и похитили!?).  И вот, наконец-то,  гестапо выпустило  меня  из своей жестокой камеры.

      Я по гроб обязан, что «дядя»  спас меня от смерти.

     После этого я около месяца пролежал в больнице.

     Хотя банкир Вальтер Штофф был доволен этой ситуацией - я прошёл проверку на «отлично».  Но пустить меня в его банк, приобщить к  финансовому делу, ему, видимо, не позволили, а предложили другой вариант моего трудоустройства.

     Когда я выздоровел, меня направили в одну из школ, которая находилась в непосредственном подчинении влиятельного в Германии адмирала Канариса.  Она располагалась в горах, сравнительно недалеко от Берлина. В школе меня  зачислили  в группу связи. Там «проверки»  были постоянные, но не такие жестокие, как в гестапо - в «музыкальной шкатулке».

       В Берлин я вернулся весной 1941 года и был определён на службу офицером связи в одно из подразделений  « СД» - специальной военной разведки в фашистской Германии.

 

                                   НЕМЕЦКИЙ  КРЕСТ И  ВЫЗОВ  К СТАЛИНУ

       …Уже полгода фашистская Германия, а с нею ещё более десяти стран, воевали против Советского Союза. Отсюда, из Берлина, любая неудача нашей армии воспринималась с особой болью и горечью, а любая удача - с глубокой радостью.

      И я как разведчик  знал, что от работы моей и моих товарищей зависят судьбы миллионов людей на Родине  - как на фронте, так и в тылу. Эта ответственность лежала  на сердце тяжёлым грузом.                                                     

     Вернувшись в Берлин после окончания разведывательной школы и поступив на службу,  я сразу переехал от дяди Вальтера -  имел финансы,  снял квартиру. Но с банкиром  продолжал поддерживать добрые, родственные отношения.  Когда я обращался к нему за чем-либо, он  не отказывал.

      Думаю, хотя дядя Вальтер и не признавался в том, но он за моей спиной составил мне протекцию в «СД» -  так принято у немцев. Мне самому, просто так, имея даже специальную подготовку и отличные  документы из   разведывательной  школы  Канариса,  попасть  на службу в «СД»  было практически невозможно - она  считалась  особой,  элитной.

      Из офицера, выполнявшего разовые поручения, офицера на побегушках,  я быстро стал специальным курьером, мне доверяли особые секретные

 задания. На мою левую руку был пристёгнут браслет-планшетка с секретным кодом. Открыть его мог либо тот, кто вставлял шифровку, либо тот, кто её получал. Никто третий, в том числе и я, никаким образом не мог прочесть донесение или приказ, скрытые в этой планшетке.

     И только  входя в доверие к высшим чинам 3-го рейха, я мог, и то лишь иногда,  постоять рядом, когда адресат читал шифровку, что-то выхватить из неё взглядом, какую-нибудь  деталь,  цифру, название или ещё что-то. Но и этого малого мне  было достаточно, чтобы начать собирать информацию, используя другие источники.  Мои  курьерские маршруты  пролегали по всей Германии, но крайне редко - в действующую   армию  на  Восточный  фронт.

     Я установил контакт с советским разведывательным центром в тылу фашистов, наладил связи с теми нашими разведчиками, которые были внедрены в Германию  и входили в группу под условным названием «Север».

     В один из дней, а это было в середине зимы 1942 года,  меня срочно вызвали к руководству « СД».  Сам шеф вложил шифровку в мой браслет и объяснил, что никто не должен знать о моей секретной поездке на оборонный завод во Франкфурте-на-Майне.

    - Слушаюсь! – отчеканил я.  

    - За безукоризненное исполнение задания, - пообещал руководитель «СД», -  получите награду и краткий отпуск.

     Я должен был ехать под чужим именем и с чужими документами. И только начальнику оборонного завода мог представиться как капитан «СД» Вильгельм Штофф.                                      

     Вечером того же дня, накануне поездки, по «своему каналу» я получил задание из нашего «Центра» - встретиться во Франкфурте-на-Майне с госпожой Маргаритой Келлер и получить от неё важные сведения для Москвы.

    Утро во Франкфурте стояло пасмурное, хмурое, мглистое.

     Оборонный завод, куда меня командировали, был расположен в нескольких километрах от города. Подъезды к нему усиленно охраняли, на каждом контрольном пункте проверяли мои документы, машину, пропуск, который мне выдали в Берлине. На последнем  проверочном пункте ко мне в машину сел офицер секретной охраны.

      Когда он приказал водителю оставиться, я не увидел никакого завода в  обычном представлении - ни заборов, ни зданий, ни дымящих труб. На небольшой территории  за бетонной стеной стояла круглая башня  высотой, наверное, метров пятьдесят.  Она  и  представляла  собой вход на предприятие - сам завод, как я  догадался,  находился под землёй.

      Безшумный эскалатор повёз меня вниз, но уже с другим сопровождающим охранником. И у меня уже не оставалось сомнений в том, что я находился на заводе, где занимались изготовлением какого-то особо секретного оружия для армии  3-го рейха.                                            

      Директор завода был одет в форму генерала немецкой армии, он принял меня, как положено по Уставу. Я протянул ему руку, на которой была браслетка.  Он раскрыл браслетку, достал из неё шифровку, и тут же, чтобы я не увидел  её содержание, учтиво предложил:

     - Пройдите в соседнюю комнату, господин капитан, - кивнул генерал на дверь, - отдохните с дороги. Вам приготовили кофе.

      Я вышел, сел за столик в отдельной комнате. Невысокая, черноволосая, одетая в военную форму официантка  принесла на подносе бутерброды и чашку горячего кофе.  Я поблагодарил её.

      Официантка  молча  удалилась.   Меня пригласили к генералу.

       Он передал  браслетку с ответной шифровкой и проследил, чтобы я закрепил её на левой руке.

     С завода меня вывели  другим  лифтом. Вскоре я уже был во Франкфурте-на-Майне, зашёл в гостиницу, где остановился.  Лежа на кушетке,  обдумывал детали предстоящей встречи с госпожой Келлер. До отъезда оставалось не так много времени, не следовало расслабляться, к тому же,  надо было исключить какой-либо риск в этой встрече, а также слежку за собой.                                      

      Как я знал из данных нашего «Центра», госпожа Келлер владела несколькими торговыми лавками в старой части города, где жили, в основном, небогатые немцы. Её адрес  я отыскал довольно быстро, мне сразу открыли дверь.

    - Проходите, - сказала домработница, - подождите одну  минутку,  госпожа  Келлер обязательно  примет вас.

    Я сел в кресло в большой прихожей. Осмотрелся.

    На стенах висели  картины, и я принялся рассматривать их.

    Вдруг  почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной.

    Встал. Тут же услышал по-немецки:

    - Фрау Келлер к вашим услугам!

     Повернулся и чуть не потерял дар речи - передо мной была Ирочка Тюленева.

    Она смотрела на меня, а я - на неё.

      Это была она, но и в то же время не совсем она.  Знакомая, родная, близкая, но вместе с тем совершенно чужая, неизвестная, как бы другой человек.

    - Очень рад встрече, фрау Келлер, - с трудом выдавил я.

   - Садитесь, - сухо ответила  она. - У нас очень мало времени, всего несколько  минут, не будем терять их.

    И фрау Келлер протянула мне шифровку.

    Зная наизусть коды, я быстро прочитал её.

    Сообщение касалось оборонного завода, на котором я только что был. Фрау Келлер взяла у меня  бумажку, щёлкнула зажигалкой  и сожгла.                                       

    Встала с кресла, давая понять, что аудиенция закончена.

    Я тоже поднялся и пошёл к выходу.

    - Не туда, - остановила меня фрау Келлер и показала на другую дверь, - вам надо выйти через запасной выход.

     У самой двери я  потерял контроль над собой и привлёк к себе фрау Келлер, крепко обнял.

    - Ванечка, ты сошёл с ума! - прошептала она мне на ухо. - Ты погубишь и меня, и себя. Я же люблю тебя больше жизни, мой родной, мой милый!

     Я задохнулся от наплывшего счастья.

    - Нет, я так не могу, - я тоже перешёл на шёпот. - Хотя бы один час, но он наш с тобой. Может, судьба не сделает больше такого подарка.

     Она увлека меня в свою комнату, лицо её покрыл алый румянец, губы были сухие и горячие, я не мог от них оторваться,  мы растворились друг в друге.                                        

    - Знаешь, о чём я мечтаю? - тихо  спросила Ирина.

    - Нет, не знаю, - прошептал я.

   - Я так хочу увидеть голубое небо в России, уехать в Вологду, к  тётке, там народ по-смешному  говорит. Тётка окрестила меня в храме возле вокзала, и меня туда постоянно  тянет.

     - Я исполню твою мечту, когда кончится война, - пообещал я Ирочке. - Мы обязательно поедем с тобой в Вологду.

    Я взлетел на седьмое небо  от счастья. Но наше с Ириной счастье длилось  краткий  миг.

     Выйдя от неё на улицу, я понял, что сохранить наше счастье можно только в сердце.

      В окружающем мире, где было много зла и  опасностей, мне опять предстояло  возвратиться  к трудной роли «другого человека» в «другой жизни».

    То, о чём я узнал из шифровки фрау Келлер,  лишь подтвердило мою догадку: на секретном оборонном заводе вели опыты по обогащению урана. Немцы уже более пяти лет активно работали над созданием атомного оружия, которое готовились использовать в военных действиях  на Восточном фронте  против  Красной армии.

    Об этом я размышлял всю дорогу, пока возвращался из поездки во Франкфурт-на-Майне.

    В Берлин я доставил шифровку без опазданий.

    Шеф СД остался доволен мною и сдержал обещание.

    Он сказал, что за безупречную и успешную службу меня представили к награде «Рыцарский Крест», и скоро я её получу. А пока мне дали десять дней отпуска,  я мог использовать их, как считал нужным.

     Первое  желание - тайно поехать во Франкфурт, ещё раз повидать Ирочку, продлить чудные мгновения, пережитые с нею.

     Но сразу  я вспомнил её слова: «Ты погубишь и себя, и меня!».  И отогнал всякую мысль о поездке.                                            

      Вечером, когда я отдыхал у себя дома, через  секретного связного поступил приказ из «Центра» - меня срочно вызывали в Москву по требованию Верховного Главнокомандующего.

     У меня засосало внутри, но усилием воли я погасил тревогу.

     Следовало  спешить, не было времени разбираться  в своих чувствах.

     Связные   из партизанского отряда  генерала Сабурова  переправили меня на правобережную  Украину. Оттуда ночью  был доставлен в Москву. Вёл самолёт по ночному небу сам Евгений Савицкий. Нашего летчика-аса фашистские пилоты знали «лично» и боялись его появления в воздухе, как огня. На счету Евгения Савицкого были десятки сбитых  врагов.                                   

    Мы приземлились уже в Москве  поздним  вечером.

    На аэродроме на меня накинули чёрный плащ и в автомобиле с затемнёнными стеклами привезли прямо в приёмную И.В.Сталина в Кремле.  Я был в форме немецкого офицера, но это никого не смутило. В самой приёмной сидел секретарь Сталина  Александр Николаевич Поскребышев.  Он несколько удивлённо взглянул на меня, но, знал, что я принадлежал к Главному управлению контрразведки  Генштаба Красной армии,  даже чуть улыбнулся.  И опять  тут же принял  строгий вид.

      - Товарищ Малинин, - обратился Поскребышев ко мне. - Со Сталиным многословие ни в коем случае недопустимо. Только деловое. И всё!

    - Понял! - ответил я.

     Минут через десять Поскребышев провёл меня в кабинет Верховного Главнокомандующего.

      Кабинет был обычный, не очень большой, со старинным Т-образным столом, раположенным  ближе к стене, противоположной от входа.

    Сталин сидел за этим столом и курил, просматривая какие-то бумаги.

    При нашем появлении  вышел  навстречу, поздоровался со мной за руку,  приобнял  за плечи и  слегка потряс.

   Кивком головы Сталин отослал Поскребышева из кабинета.

     -Ну, как? - спросил меня Сталин, когда мы остались одни.

   - Дела у нас… - начал  я.

      Верховный  Главнокомандующий прервал меня.

      - Дела у нас улучшаются! - строго сказал он.

    Сталин потребовал подробного отчёта о моей работе.

    Я рассказывал обо всём в деталях, особенно подробно - о поездке на секретный завод во Франкфурте-на-Майне.  Когда я закончил  свой отчёт, он, склонив голову, что-то записал. Оторвавшись от бумаг, задал несколько вопросов о моих личных впечатлениях от общения с некоторыми   высокими  военными чинами в фашистской Германии. Я отвечал, а  он с интересом слушал.

    - Что это у вас, товарищ  Малинин, на втором пальце на левой руке? - неожиданно спросил Верховный Главнокомандующий.

   - Это талисман, Иосиф Виссарионович, - я снял его с пальца и протянул посмотреть Сталину. - Каждый офицер, каждый солдат в армии Вермахта                                           

обязан иметь талисман - в виде камня, «молитвенного письма», заклинания

«ясновидящих», «охранной грамоты» или ещё чего-либо в этом же роде.  Я  какое-то время  был в «Чёрном ордене»,  оттуда  перешёл по личной воли  в «Германский орден», где  и выдали талисман.  Он как бы                                      

 подтверждает, что я верю в божественную миссию Гитлера и в сверхъестественные силы, которые помогают германской армии одерживать победы и завоевывать мировое господство.

   - И Вы верите? - уточнил Верховный Главнокомандующий.

   - Товарищ Сталин, верю в полную и окончательную победу Советского Союза над врагом, - ответил.

      - Вот это хорошо! - одобрил Сталин. - Всё-таки я бывший семинарист, но такой чертовщины - веры в мессию, тем более в мессию Гитлера,  не могу себе вообразить.  Как-то не укладывается в уме!

      - Да, товарищ Сталин, - продолжал я, - в Германии почти от всех требуют веры в то, что Гитлер - посланник  Свыше, он послан, чтобы «спасти мир».  А про шефа гестапо Гиммлера ходят слухи, что он умеет разговаривать с «загробными духами».  И вообще, едва ли не каждый в германской верхушке считает себя сверхчеловеком.  Они очень высокомерны, они составляют мистические гороскопы на проведение боевых операций на Восточном фронте.

      - Гороскопы? Хм! - усмехнулся Сталин. - Ничего, мы их спустим с небес на землю!

      Он прошёл к столу и быстро стал записывать что-то. Я в эту паузу, смахнув выступивший на лбу пот, стал рассматривать большую подробную карту боевых действий.

    - Чем Вас, товарищ Малинин, так заинтересовала карта?  - спросил меня Верховный Главнокомандующий.

   - Товарищ Сталин, тут, - говорю я, - неточность одна есть.

   - А именно? Подойдите к карте, - попросил он.

   Я подошёл и показал.

   - Вот здесь обозначен выступ в немецкую сторону, - стал я пояснять, - а фактически этот выступ в нашу сторону, то есть он ещё за немцами.

   - Хорошо, - сказал Сталин.

   И сделал опять какие-то пометки на листке.

   Мне довелось позже ещё раз встречаться со Сталиным.  Перед второй  встречей меня разыскали Жуков и Рокоссовский. «Послушай, Малинин, - попросил  Жуков. - Ради Бога, не делай по карте у Сталина никаких замечаний.  А то в тот раз он устроил нам «головомойку».  «Обещаю, Георгий Константинович, - заверил я, - что воздержусь от замечаний».

     … Сталин снова закурил, прошёлся  туда-сюда  от стола до карты.

     - А теперь, товарищ Малинин, вернёмся к главному, - он строго посмотрел на меня.

      - Ваша задача  - установить, в какой стадии развития находится атомная энергетика в Германии, - неторопливо заговорил он. - Каким образом атомную энергию хотят использовать в военных целях против нас? Какое создаётся новое оружие.  О каждом шаге противника, я подчёркиваю - о каждом, в этом направлении мы должны знать. Всё знать! И о возможных контактах противника с нашими союзниками. Желаю Вам успеха!

   Сталин крепко пожал мою руку и проводил до дверей кабинета.

   Вернулся я в Берлин тем же путём - через связных генерала Сабурова.

 

                                СЛЕЖКА  ЗА  ВЕРНЕРОМ

      Ещё я не терял надежды увидеть милую моему сердцу фрау Келлер - в запасе  было несколько дней отпуска.

   Перелёт в Москву, встреча со Сталиным, возвращение  в Германию - события мелькали, как в фантастическом сне.

    Теперь я переосмысливал поездку в Москву, обдумывал приказ, данный разведчикам группы «Север» Верховным Главнокомандующим.  Выполнить его - всё равно, что пролезть верблюду сквозь игольное ушко.

     В Берлине, зайдя в квартиру,  я сразу позвонил, чтобы узнать, когда уходит поезд на Франкфурт - поезд отправлялся вечером.

     Я собрал походный чемоданчик и прилёг на диван передохнуть.  Вспоминал Ирину: «Ты погубишь и себя, и меня!». Теперь её слова  уже не казались  предупреждением об опасности.

     Отдыха у меня не получилось - у калитки забрякал электрический колокольчик.  В «СД»  я предупредил, что буду отсутствовать, к тому же у меня ещё продолжался отпуск. Но  меня всё равно нашли со службы. Нарочный передал, что ждёт шеф «СД». Я почувствовал, как внутри засосала тревога,  усилием воли подавил противное настроение. Нет, в немецкой разведке вряд ли прознали, что я был в Москве.  И всё же! А если?

     Шеф встретил  радушно, принёс извинение, что нарушил мой отпуск. И тут же сказал, что завтра утром необходимо выполнить неотложное задание здесь, в Берлине. Опасения мои  насчёт Москвы отхлынули.

   На другой день, в назначенное время, я был в кабинете шефа «СД».

   - Это поручение самого Фридриха Канариса! - шеф поднял палец. - Вы имейте в виду, что за объектом, кроме нас, следят люди Генриха, нельзя допустить, чтобы они перехватили информацию раньше, чем мы.

    - Не беспокйтесь, - сказал я, - постараемся опередить.

     Главного руководителя службы Абвера адмирала Канариса я видел всего                                  один раз, когда он приезжал в наше управление. Ему тогда перевалило за пятьдесят, но он выглядел бодро: подтянутый, пружинистый.  Я знал, что в молодости  адмирал  Канарис  служил в какой-то южной стране и там прославился своей жестокостью в отношениях с подчинёнными, то есть со своими коллегами-офицерами. С тех пор его побаивались. К тому же,  было известно, что Канарис постоянно соперничал со службой гестапо, её  возглавлял  Генрих Гиммлер. И, не дай Бог, попасть кому-то из разведчиков между этими двумя «молотами».

      На здании, куда я подъехал, выделялась красивая вывеска: «Физический институт».

     Какое-то радостное предчувствие на миг охватило, будто я нашёл то, что давно потерял. Я  вступил в здание института и прошёл в приёмную.

     Шифровку  обязан был передать лично в руки  директора  института, известному  учёному Вернеру Гейзенбергу. В его приёмной секретарша  в форме  капитана «СС»  встретила  дружелюбно, попросила подождать и  скрылась за массивную дверь.

    - Один момент, сейчас вас примут, - сказал она, когда вернулась.

    Я подождал немного, а потом всё та же секретарша проводила меня к директору.

    Учёный-физик Вернер Гейзенберг вышел  навстречу из-за стола.

    У него было лицо типичного арийца: глаза голубые,  лучистая улыбка,  волосы светлые,  Внешне своими чертами напомнил   Адольфа   Гитлера.

     Ни слова не сказав, взял   письмо от моего шефа, вскрыл,  тут же прочитал.

     И так же, не говоря ни слова, протянул свою руку за  моей браслеткой.

    Я отстегнул браслетку и передал  учёному.

   - Подождите в приёмной, - попросил Гейзенберг.                                     

    Я вышел, немного расстроенный. В душе  надеялся, что  учёный  по извечной рассеянности, присущей всякому учёному, не отправит меня за дверь и мне удастся краем глаза выхватить хоть какую-то информацию из послания шефа «СД». Но, увы...

     Через несколько минут процедура повторилась: я получил назад планшетку.  Гейзенберг  поблагодарил  за службу фюреру  и даже скупо улыбнулся.

      Закрывая  дверь в приёмную директора,  я  услышал, как секретарша говорила  по телефону, что завтра Гейзенберг сделает чрезвычайный доклад.

     Ну, хоть такая информация - и то повезло!

    «Сделает доклад, чрезвычайный доклад!» - крутилась  фраза у меня в голове, когда я ехал по улицам Берлина к зданию «СД».

    О чём доклад?                                 

    Может, о том самом! Я всё бы отдал, чтобы узнать, о чём будет говорить директор института.

    Как заполучить копию доклада?

    Теперь  стала ясна срочность и секретность действия адмирала Канариса - учёного-физика  «обносили»  двойной, тройной стеной недосягаемости, чтобы  не просочилась  информация.

      Единственное, что я мог - это сообщить в наш «Центр» о том, что существует такой доклад, и Гейзенберг завтра его  прочитает где-то. Это я и сделал.

      Надеялся, что, может быть, кому-то из наших разведчиков повезёт раздобыть текст документа.

     Да, добыть копию доклада удалось!

     Но как именно это произошло, я раскрывать  не буду.

     26 февраля 1942 года Вернер Гейзенберг, директор «Физического института», доложил руководству министерства вооружений и первым лицам Германии о реальной возможности изготовления сверхбомбы, которую, в случае реального применения,  предполагали  транспортировать на ракете «Фау», она уже была изготовлена.

      После этого события Гейзенберга назначили руководителем «Уранового проекта». Во дворе его института быстро начали  строить испытательный атомный реактор, где можно было проверить «продукт», присланный с секретного завода  из Франкфурта-на-Майне, а также попытаться  самостоятельно получить радиоктивное вещество. Предполагалось, что вещество могло быть не только в твёрдом, но  также в газообразном состоянии, наподобие ядовитого газа. Исследования по созданию                                       

 секретного оружия активно шли и в других научных центрах Германии, всего их было более двадцати. Вероятно, вскоре и был изготовлен один из вариантов сверхбомбы.

     Да, конечно, возникали  некоторые сомнения, но всё же, скорее всего, как предполагал  я  и другие разведчики, речь шла об атомной бомбе, особенно, если вспомнить секретный завод во Франкфурте-на-Майне. С сенсационного сообщения Гейзенберга, хотя делал он его секретно и для узкого круга руководства Германии, и пошла «атомная лихорадка» во всём мире.

       Наш «Центр» поручил наблюдение, в том числе и мне, за Вернером  Гейзенбергом, сбор любых сведений о нём. Я не буду описывать все подробности. Но нам удалось выяснить, что Вернер, в 32 года удостоенный л Нобелевской премии в области физики,  принимал самое непосредственное участие в разработке концепции «Атомная  программа

Германии  на период  1938-1945 годов». Добыть к этому резюме какие-то конкретные факты было практически невозможно.

      Но на то мы и назывались разведчиками, на то и были посланы сюда, в глубокий вражеский тыл, чтобы преодолеть даже «невозможное».

   У меня созрела авантюра:  «завести роман» с  Катрин  Пейфель - так звали, как я выяснил, секретаршу у Вернера Гейзенберга. От неё, капитана всесильной службы «СС», я  мог бы  получить сведения, столь необходимые  руководству  Советского Союза.

   Риск пойти на «авантюру» был огромный! Но и ставки в этой игре тоже были велики!

   Мою инициативу одобрил «Центр», и я взялся за её осуществление.

   И я, не откладывая дело в долгий ящик,  поехал к зданию «Физического института».  Поехал я уже в третий раз, два предыдущих выезда окончились неудачей. Теперь затея, похоже, уже не могла сорваться, мне в этот раз повесло дважды: во-первых, Катрин вышла одна из здания управления, никто её не сопровождал.  Во-вторых, она не вызвала машину, а пошла пешком по прилегающей улице, что давало мне возможность  спокойной слежки за нею.

    И  последовал за  Катрин Пейфель.

    Примерно квартал  следил, а когда она зашла в ювелирный магазин,  понял, что пора  действовать.

     Катрин выбирала себе серебряное колье.

    - На чудную грудь вашу оно как раз подойдёт! - нарушил я её раздумья по поводу покупки колье.

      Она изумлённо взглянула не меня.                                        

      Но я  не дал Катрин  опомниться.

      - Эй, хозяин, - обратился  к торговцу, - прошу завернуть колье для фрау.

       Катрин, судя по её виду, остолбенела от моей наглости и неожиданного дорогого подарка.

     Но я попытался умягчить её.

    - Послушайте, фрау Пейфель, - начал объяснять, - вы, похоже, забыли, что на днях я был у вас в приёмной господина  Гейзенберга.  Вы с первого взгляда  очаровали меня.  Решил засвидетельствовать моё расположение к вам, более ничего другого.

     - Ах, да, - вырвалось у неё, -  вспомнила, что вы заходили.

     Она внимательно меня рассматривала, похоже, её смутил мой гражданский костюм. И, чтобы погасить это смущение, она спросила:

     - Вы тот самый тайный связной?

    - Так точно! - подтвердил я. - Но сегодня у меня выходной, поэтому  выгляжу, как обычный берлинский обыватель. Не обращайте на это внимание.

    - Ах, благодарю вас за подарок, - улыбнувшись, вздохнула она. - Мне так давно никто не делал никаких подарков.

    -Что вы, что вы, - замахал я, - не стоит благодарностей. Такой пустяк!

     Я уже знал, что Катрин одинока, поэтому смело пригласил её в кафе, самое первое,  которое нам встретилось, когда  провожал её  после магазина.

     Она не отказалась.

   - Сегодня такой необычный день, - призналась Катрин, когда мы сели за столик в кафе. - Наверное, всё из-за вас.

   - Не преувеличивайте мою роль, Катрин, - ответил я. - Просто у вас хорошее настроение.

   - Может быть, - согласилась она.

     Когда  рассказал  Катрин, что  родной племянник известного банкира, да к тому же веду холостяцкую жизнь, искорки живого интереса заплясали у неё в глазах.

      Постепенно,  приучая  фрау Пейфель  к разным  подаркам, ласковым комплиментам, я вошёл в доверие, и от  узнал  кое-что  об  учёном-физике.

      Ещё зимой 1939 года  вместе с группой учёных  Гейзенберг обосновал  построение  атомного реактора и представил  проект верхушке министерства вооружений Германии. Он тогда работал в Лейпциге.  Предлагая  концепцию реактора,  Гейзенберг использовал не только  личный опыт, но и достижения  отечественных коллег,  в частности, немецких учёных Гана и Штрассмана, они  расщепили ядро атома и зафиксировали  выделение большого количества энергии.

      Проект, предложенный Гейзенбергом,  был положен в основу создания атомной бомбы. Точного ответа о том, что делать дальше с разработками, Гейзенберг от руководства рейха, видимо,  не получил. Хотя, не исключено, что с учёным имел разговор  и сам Гитлер и дал свои  указания.

     Вероятно,  физика  мучили  сомнения о целях своих исследований, неопределённость их оценки  со стороны руководства Германии. И, не исключено,  что поэтому осенью 1941 года он поехал к своему учителю  - знаменитому физику, тоже лауреату Нобелевской премии, Нильсу Бору в Копенгаген, посоветоваться.

      О чём говорили Нильс Бор и Вернер  Гейзенберг во время той  встречи?

      Этого никто не знал, кроме них самих, и никогда не узнает. Я думаю, если бы нашим разведчикам удалось выкрасть Гейзенберга и доставить в Советский Союз, он всё рано не раскрыл бы тайну своей беседы с Нильсом Бором.

    Можно предположить три варианта темы их беседы.

    Либо Вернеру Гейзенбергу не хватило каких-то результатов для завершаюшего этапа создания сверхбомбы, то есть атомной бомбы, и он хотел получить их у Нильса Бора. Учёный в Коппенгагене тоже работал в том  же  направлении.

      Либо Гейзенберг, создав страшное оружие, спешил поделиться  новостью с учителем, чтобы тот каким-то образом  предупредил человечество о катастрофических последствиях применения атомной бомбы.

        Наконец,  Нильсу Бору и Вернеру  Гейзенбергу было известно, что их коллеги-физики в Америке в поте лица работали над «Манхэттенским проектом», который  тоже имел целью создание атомного оружия. И, возможно, оба учёных сверяли  свои действия с теми результатами, которые  уже получили разработчики в Манхэттене.

       С теми разработчиками, насколько мне удалось узнать, и сам знаменитый Нильс Бор и его ученик Вернер Гейзенберг  были хорошо знакомы. Ещё до начала войны с Советским Союзом, в городе Геттингене, его считали мировым центром  теоретической физики, Бор и Гейзенберг подружились со своими коллегами Робертом Оппенгеймером, Эдвардом Теллером и Хансом Бете.

      Когда в ходе второй мировой войны руководство США озаботилось поисками возможностей использовать ядерную  энергию в военных целях, то оно пригласило к себе для работы молодых учёных из Геттингена. Именно эта «троица» -  Оппенгеймер, Теллер и Бете -  составили костях тех, кто осуществлял амеркианский проект «Манхэттен».

        Известные учёные покинули Германию, чтобы сделать творческую карьеру. К тому же,  они боялись фашистского режима. Так  мог поступить  и Вернер Гейзенберг. Когда  в 1939  году он  приезжал в США, американцы предложили ему остаться и возглавить какой-нибудь крупный институт или лабораторию - на выбор. Уговаривал его навсегда переехать в Америку и хороший знакомый, итальянский физик Ферми.

      Всё же, как бы это не льстило самолюбию, Гейзенберг на заманчивые предложения отвечал отказом; свою позицию он объяснял тем, что  - патриот, что   «чувствует себя связанным с Германией».  Но фашисты могли вполне жестоко обходиться и с патриотами, даже с такими патриотами, которые были известны стране и всему  миру.

     И Вернер не был исключением в таком раскладе.

     Во всяком случае, как мне пооткровенничала Катрин, у Гейзенберга, когда он вернулся из поездки в Копенгаген, возникли неприятности с «Чёрным орденом»  - одной из нацистских организаций. Его, немецкого патриота, искренне преданного Гитлеру,  начали подставлять, травить по мелочам, накрыли «колпаком» - всё из-за общения с евреем Нильсом Бором.  Чтобы как-то загладить вину перед режимом, вину, которой,  вообщем-то, и не было,  Вернер ускорил свои исследования, привлёк к работе над сверхбомбой инженера-изобретателя Курта Дибнера и конструктора Вернера Брауна.

      И всё же, несмотря на эти усилия,  свои объятия «Чёрный орден» ослабил лишь после того, как мать Вернера лично пожаловалась на слежку за сыном самому Гиммлеру.

     Слежку за физиком,  якобы,  сняли.

       Но мы, советские разведчики,  продолжали слежку за  директором «Физического института», мы выполняли приказ Верховного Главнокомандующего.

    Я и другие разведчики из группы «Север» предчувствовали, что назревали какие-то серьёзные события.

   И они вскоре произошли на Восточном фронте, а после  эхом отозвались  в Берлине.

                                                  

                                ОПЕРАЦИЯ  «СКОРПИОН»

       Ожидание чего-то недоброго шевельнулось в моей душе, когда я вошёл в здание управления «СД».

    - Оружие и документы сдать! - приказ охранника прозвучал для меня неожиданно и резко. - Руки вверх!

    Я остолбенел от такого обращения, прежде этого никогда не было.

    Покосился назад - нет ли за мной «хвоста».

    Нет, похоже, никакого «хвоста» не имелось, я никого не увидел.

    Тогда  осмелел, ко мне вернулось привычное самообладание.

   - Я по вызову рейхсшефа! -  показал особый пропуск. - Прошу пропустить меня. Что за шутки такие?

     - Оружие и документы сдать! - уже заорал охранник. - Поднять руки!

     Я подчинился  - другого выхода не было.

     Выложил документы и оружие на стол  охранника.

     Меня обыскали. Ничего не нашли, кроме одного.

     Из потайного кармана моего кителя офицер-досмотрщик извлёк маленький клочок бумаги, развернул. Там оказалась  написанная  по-немецки всего одна фраза: «Ich liebe dich immer!», которая означала: «Я люблю тебя всегда!».

     Я едва сдержался, чтобы не выхватить  драгоценную бумажку, но благоразумно остановился, попросил  отдать .

    Офицер, хитро ухмыльнувшись, разорвал записку и выбросил в урну.

    Как Ирочке удалось положить послание  в потайной карман, и почему я столько времени его не обнаруживал -  осталось  загадкой.

      Любовная записка, похоже, немного смягчила  командира охраны.

    - Извините, господин капитан, - устало бросил он. - Приказано  всех досматривать!

       - Понимаю, - кивнул я.

       Нервозность, подозрительность в управлении достигли предела. По любому поводу, за мелкий пустяк можно было угодить в руки «чёрных рубашек». Мне была понятна причина всей этой взвинченности - плохие вести, которые поступали с Восточного фронта.

      Но для населения Германии эти дурные вести оставались под запретом, их охраняли как «государственные секреты». Для населения команда идеолога Йозефа Геббельса  раззванивала об успехах и  победах доблестной армии рейха.  Реальное положение дел на Восточном фронте было противоположным тому, о чём твердила в печати и по радио официальная пропаганда.                                         

         В ноябре 1942 года войска Красной армии начали наступление в районе города Сталинграда сразу силами нескольких фронтов и в нескольких направлениях. Наши дивизии сломали оборону фашистов, а вскоре блокировали 4-ю танковую армию и 6-ю полевую армию вермахта. В окружение попали 330 тысяч немецких солдат и офицеров, подразделения служб тыла и обеспечения, много единиц различной боевой техники.

        Гитлер, сознавая всю опасность ситуации, на помощь попавшим в окружение войскам бросил танковую армию под командованием генерала Э. Манштейна, которая находилась на рубежах  Северного Кавказа. Но и она не смогла разорвать кольцо окружения.

       В то время 6-й полевой армией фашистов командовал генерал Фридрих Паулюс, недавно получивший  должность.

       Один раз я видел  Паулюса   - передавал секретное донесение. Он тогда был в чине первого оберквартирмейстера в Генеральном штабе сухопутных войск. Что удивило? Паулюс пригласил  пообедать с ним в компании ещё двух офицеров. На меня он произвёл впечатление не фанатично преданного фюреру, как большинство высших военных чинов. Нет, такого подобострастия у него не было. К тому же,  он имел свой взгляд на ход войны на Восточном фронте.

     Назначение Паулюса командующим армией некоторые офицеры восприняли с раздражением и завистью. Теперь, когда армия попала в окружение советскими войсками, они даже злорадствовали по адресу Паулюса.

       Сам же Гитлер слал в окружённую группировку приказ за приказом  -  «не отступать», «стоять до конца», «держаться».  Паулюсу, как раз во время окружения, видимо, для поддержки его духа,  он присвоил звание генерал-фельдмаршал  и обещал  всяческую помощь.

      Фюрер заверял генералов, оказавшихся в кольце, что быстро пришлёт подкрепление. И они ждали, надеялись на помощь, на всесилие фюрера.  Но найти  подкрепление оказалось сложно  - военная машина Германии уже задыхалась от напряжения.

        Фюрер  пытался сдержать  обещание. В начале декабря специальные соединения, переброшенные из самой Германии и с её фронтов на Западе, сделали вторую попытку разорвать блокаду   Сталинграда.

     Но и она не привела  к успеху.

     Разведывательная группа «Север» узнала об  этой  операции фашистов и заранее передала шифровку в  Москву. Поэтому командование Красной армии смогло подготовиться к внезапной атаке,  упредить её. Попытка прорыва блокады сухопутной и танковой армиями фашистов сорвалась.  А их соединения были  отброшены, понесли большие потери.

     В январе 1943 года над Германией нависла тень зловещего траура.  Немецкие дивизии под Сталинградом,  по приказу Гитлера не желавшие сдаваться в плен (в их числе итальянские и румынские),  Красная армия перемалывала одну за другой, как в мясорубке. Были уничтожены сотни тысяч солдат и офицеров, ходили слухи, что Германия и её союзники потеряли около миллиона.

     Такого крупного поражения Гитлер  ещё не знал за весь период  пребывания у руля  государства.

     Наша армия всё сильнее сжимала кольцо вокруг фашистских войск под Сталинградом. Из Москвы  был отдан приказ о полном уничтожении врага.  Чтобы хоть как-то, хотя бы частично, спасти от неминуемой смерти вверенных ему солдат и офицеров, Фридрих  Паулюс поднял белый флаг. За три дня, с 31 января по 2 февраля,  в плен сдались 90 тысяч  - всё, что осталось от 6-й полевой армии, вместе с её фельдмаршалом.

        Нервный шок от поражения под Сталинградом достиг и Берлина.

   В СД закрутили «гайки», рабочий день продлили до десяти часов. Всюду присутствовал страх, иногда  - истерия. Спецслужбы активизировали  поиск «предателей и врагов нации».   Эта кампания задела и меня.

       Как-то вечером мне  позвонила Ядвига и  сказала, что она очень скучает из-за моего отсутствия в особняке. «Как же, ногти тебе покрасить на ногах!» - злорадно подумал я, но не стал её укалывать. Я знал, что просто так Ядвига не будет тратить время на звонки. И, действительно, поболтав минуту-другую, она призналась, что дядя Вальтер очень желает видеть меня, и назвала время, когда надо приехать в особняк.

      Банкир встретил меня, как обычно, дружески, даже ласково. Он выглядел усталым и озабоченным,  заказал ужин в свой кабинет, и мы остались  вдвоём.

      - Ты стал настоящим немцем: и выправка, и хватка, и разговор  - всё наше! - сдержанно похвалил  «дядя». - Я слышал,  на  службе начальство тобой довольно, репутацию Штоффов  не уронил.

    - Давай, выпьем за это! - предложил он тост.                                        

     Я поблагодарил Вальтера за добрые слова, мы выпили.

    -Разве вы сомневались, что будет именно так? - удивился я, возвращаясь к разговору, начатому Вальтером.

   Но он ничего  не ответил.

   После долгой паузы, глядя куда-то в сторону мимо меня, Вальтер Штофф с тревогой проговорил:

      - Времена наступили тяжёлые. Наши неудачи пройдут, я верю в победу фюрера. Мне хотелось бы, Вильгельм, чтобы после войны ты пришёл на работу в мой банк и продолжил семейное дело.

    - С удовольствием! -  я  охотно согласился.

    - Но доживёшь ли ты до победы? - вдруг вырвалось у Штофа.

     И он тут же ответил на свой вопрос:

    - Неизвестно!

     Вальтер встал из-за стола, подошёл к сейфу, открыл его и вынул оттуда папку.

     -Твоя жизнь - вот здесь! - банкир потряс ею в воздухе.

    - Что всё это значит, дядя Вальтер? - вскипел я.

      Штофф бросил папку опять в сейф, набрал «секрет» на кодовом замке.

      Сел за стол и, потягивая вино, продолжал:

   - Не забывай, что ты сбежал из России. На тебя собирают досье. Ты до конца войны, пока мы не победим, так и будешь оставаться  «русским шпионом»…

       Он засмеялся.

     Мне стало не по себе, я едва сдержался.

    - Это клеймо смоют с тебя только после войны, - продолжал Вальтер. - И хотя ты имеешь боевые немецкие награды,  тебе уже сейчас «чёрные рубашки» готовы свернуть шею.

    - В чём моя вина? - спросил я Вальтера, не выдержав, наконец, его безаппеляционного тона.

    Вальтер промолчал,  грузно перевалился в кресле, закурил сигарету.

    - Разве имеет значение, виноват ты или нет? - сказал он. - Но я выкупил тебя у них! Выкупил, понимаешь?! Потому что после войны ты мне будешь нужен.

      - Мерзавцы! - не выдержал я. - Сколько же они потребовали за свою гадкую  фальшивку?  И сколько теперь я должен вам, дядя Вальтер?

   Банкир в упор посмотрел на меня, едва сдерживая злобу.

   Злобу, может, на меня, а, может, на гестаповцев.

   - Помню, ты мне целовал ноги! - хрипло выдавил Вальтер.

   - Я и сейчас готов, - я хотел упасть на колени.

     Но банкир остановил меня.

   - Довольно, - отрезал он. - Я сказал тебе всё.     

    Поговорив ещё несколько минут о каких-то малозначащих вещах, мы расстались.

     Приехав к себе, я не мог уснуть до утра.

     Что же собрано в досье на меня? Все ли люди в группе «Север» надёжны? Нет ли «подставы» среди тех, кто осуществлял связь? Голова начинала пухнуть от этих мыслей. Больше всего я опасался за фрау Келлер, она, как я знал, оставалась на Франкфурте-на-Майне.

   Тем временем в Германии продолжали нагнетать истерию.

       После поражения под Сталинградом нужны были какие-то неординарные действия  против Советского Союза, чтобы, с одной стороны, успокоить немецкое общество, а, с другой стороны, поднять моральный дух солдат. В  ход пошло секретное устрашающее оружие.

    Под личным контролем Гитлера военный генералитет готовил операцию «Скорпион», она имела дублирующее название «Возмездие». В ответ на сталинградский разгром было решено применить сверхсекретное оружие  - сбросить атомную бомбу на Ленинград.

      Насколько удалось выяснить нашим разведчикам,  долгое приготовление к операции вступило в завершающую стадию. Во Франкфурте-на-Майне наработали «заряд», его поместили в специальный контейнер и доставили в лабораторию под Кёнигсбергом.  Изготовленная сверхбомба  хранилась в футляре из специального стекла.  В наличие уже была ракета, с помощью её  можно было доставить бомбу, ракету дублировал самолёт-носитель. Единственное, что пока удерживало фашистов от бомбёжки новым оружием Ленинграда  - оно ещё не было испытано.

      Оставался риск, что радиоактивное облако может, хотя бы частично, накрыть и немецкие войска. Но жажда реванша была настолько велика, что данный риск уже не казался для военного руководства Германии серьёзным.

      Несколько раз группа «Север» передавала в наш «Центр» шифровки об операции «Скорпион».

      Информация была  столь необычная, что, похоже, нам не верили, особенно  - Лаврентий Берия, который был близок к Сталину. Так, я предполагаю, нас проверяли.

    Но время шло. И возможность атомного эксперимента над Ленинградом возрастала.

    Наконец, эту угрозу почувствовали и на самом верху в Москве.

     В тот день, когда я накануне провёл бессоную ночь после разговора с Вальтером, в группу «Север» из «Центра» поступило                                         

задание - любой ценой добыть  сведения и документы об операции «Скорпион» и переслать их в Москву. Мне отводилась роль «наводчика»  - я должен был привести группу захвата на объект с секретными документами.

       Группе наших разведчиков, переодетых в форму офицеров «СС»,  удалось без особых сложностей и без потерь проникнуть на секретный объект. Мы вскрыли сейфы, стали фотографировать документы, а некоторые  документы  мы изымали. Мы успешно уже заканчивали операцию,  когда кто-то из нашей группы, кому отводилась роль охраны, прозевал предателя  - связника-немца, моего коллегу из «СД». Он, когда сообразил, что происходит на объекте, открыл огонь из пистолета. Одного нашего разведчика убил сразу, направил пистолет на меня. Я успел отскочить от сейфа, пуля просвистела мимо, но другая пуля попала мне прямо в живот, и я потерял сознание.

     Только позже, спустя  много времени, я узнал, что наша группа завязала перестрелку с охраной.  Ну, а того связника-немца, что открыл стрельбу, наши  ребята тут же убрали, то есть убили. Потеряв больше половины людей,  группа разведчиков всё-таки сумела уйти с объекта и скрыться, сохранив необходимые документы о секретной операции.

      Меня же, смертельно раненого, без сознания , вместе с   секретными  документами  доставили   на партизанскую взлётную площадку, а оттуда  -  на самолёте в Москву.  Когда  очнулся,  обнаружил,  что  я в  больничной палате, но не мог  понять:  у своих   или  у немцев? Помню,  надо мной склонились двое. Один, кажется, в форме генерала, спросил другого:

      - Профессор, какие перспективы? Заговорит он или нет?

      - Должен бы заговорить! - ответил профессор.                                 

   Когда они вышли из палаты, я закричал медицинской сестре:

     - Верните их!

      Я-то думал, что закричал, но мой крик был похож на шёпот - таким я был слабым.  Но  медсестра услышала меня.

     - Ой, немец-то наш по-русски заговорил, - радостно замахала она руками.  - А я уж хотела тебе укольчик!

   Двое вернулись.

   В генеральской форме был секретарь ЦК партии Андрей Андреев - я узнал его по  портретам. Второй - не знаю, кто был, в белом медицинском халате.

   - Принесите документы, - попросил я их. - Я как офицер связи немецкой армии дам вам необходимые пояснения.

    Профессор в белом халате запротестовал:

   - Нельзя ему сейчас, нагрузка очень большая, чуть попозже.                                          

   И они опять ушли.

    Когда я почувствовал себя лучше и мог без особого напряжения говорить,  со мной провели беседу сотрудники особого отдела. Не помню точно, сколько я пролежал в больнице. Кажется, три с половиной месяца. Мне удачно сделали операцию, и я скоро пошёл на поправку.

    Но, странное дело, никто никуда меня не приглашал. Никто не вёл со мной разговоров и том, что мне делать дальше: возвращаться в Германию или оставаться на Родине?  Обо мне как бы забыли. Возможно, это было связано с потерей людей из разведывательной группы «Север», когда мы брали документы, и кто-то, вероятно, усмотрел мою вину?

   Не знаю!

   Но вот однажды в госпитале меня пригласил к себе «особист».

  - Вы что-ннибудь помните о работе в Германии? - спросил он.

  - Помню всё! - ответил я. – Конечно, помню!

  - Нет, вы ничего не помните, ничего не знаете, и никогда там не были, - строго пояснил он. - Вы - Иван Малинин, есть старшина пулемётной роты. Понятно! Вы воевали под Москвой, на Калининском фронте, были ранены под Ржевом. После госпиталя поступили в распоряжение Н-ской части. На Украинский фронт. Понятно?

    - Так точно! - ответил.

   - Вот и хорошо! - закончил он беседу.

      Только намного позже я  узнал, что похищение секретных документов нашей группой сорвало проведение операции «Скорпион».

    Но судьбе было  угодно вновь сделать меня причастным к «атомным событиям».

                                         

                         ШТУРМ  ЛАБОРАТОРИИ

    Всё дальше на Запад уходила война.

    Я иногда представлял  «своего дядю»  Вальтера Штоффа и улыбался  - всё-таки он был наивный немец, его мечта о победе фюрера на моих глазах превращалась в прах. По-человечески было жаль   - он искренне помогал мне.

    Та прошлая, теперь уже очень далёкая, жизнь и работа в Германии мне самому иногда представлялась чем-то придуманным, как будто это был не я, а кто-то другой.                                  

     Год, проведённый в боях на действующем фронте, совершенно изменил меня. Я уже изрядно растерял навыки разведчика. А после двух контузий утратил остроту обоняния и повредил слух, без этих двух чувств разведчик  - ноль. Я ушёл  в пулемётный  взвод, а потом выучился на артиллериста.

     Я получил много боевых орденов и других наград, был удостоен звания Героя Советского Союза.  Ребята из батальона иногда удивлялись очередной награде, но я молчал, сам-то я догадывался, что эти награды дают мне не только за уничтоженных из пулемёта фашистов, за подбитые моим артиллерийским расчётом немецкие танки, но и за прежнюю работу за границей.

       В конце 1944 года  в штабе дивизии меня  ждал гость из Москвы.

    - Мы хотели бы, чтобы Вы вернулись на работу в Берлин, - без лишних предисловий предложил он. - Согласны?

   - Нет, категорически  против!  - воскликнул я. – Не согласен!

     -Какие причины? - уточнил гость.

    -Во-первых, велик риск  моего возвращения  в Германию, - продолжал я, - трудно объяснить моё долгое отсутствие, если вдруг я  там встречу тех,  кто меня знает. Во-вторых, я за  время, пока воевал в артиллерии,  растерял навыки разведчика. Ну, и наконец, самое главное. Насколько я знаю, «СД» уже не существует, оно влилось в управление имперской безопасности под началом Гиммлера. А это уже совершенно другое. Если возвращаться, то нужна «новая легенда», прежняя, думаю, уже не сработает. Нет, нет!

      Гость, выслушав меня, не стал настаивать на своей просьбе, сухо попрощался со мной, а я попросил разрешения выйти из штаба дивизии.

       В начале весны 1945 года наша войсковая группировка вошла на территорию Восточной Пруссии. Немецкие части ожесточённо отстаивали каждое село, каждую дорогу, каждый перелесок.  Шли тяжёлые затяжные бои без видимого продвижения с нашей стороны. Но мы и не спешили, чтобы не увеличивать собственные потери. К тому же,  наступлению мешала весенняя распутица.

      В один из дней, это было уже позже, на подступах к Кёнигсбергу, столице Восточной Пруссии, меня пригласил командир разведки дивизии полковник Владимир  Капустин.

      Несколько  мгновений он рассматривал меня, будто фотокарточку, будто пробовал на вес - сколько я потяну.

     - Старшина Малинин, - наконец, обратился он ко мне, - вы владеете немецким языком?                                            

   - Владею, товарищ полковник, - ответил я. - Только давно не практиковал.

    - Это ничего, что не практиковали, - ответил он. - Практику мы вам предоставим. По карте хорошо ориентируетесь?

   - Ориентировался когда-то, - уклончиво ответил я.

   Далее, он спросил меня уже в лоб:

   - Старшина Малинин, вы знаете, где расположена секретная атомная лаборатория вермахта под Кёнигсбергом?

   Я не сразу ответил. Прошло порядочно времени, когда я из документов знал о секретной лаборатории. Но ведь это место могли и поменять.  

   - Вряд ли, скажу, где она находится, но где находилась когда-то, могу назвать приблизительно.

     Капустин подвёл меня к большой  карте,  показал место, обведённое красным кружком.

      - По данным  разведки, - сказал полковник, - вот здесь, в гористой местности, в районе двух озёр, и действует лаборатория  по изготовлению атомного оружия. Подходы к ней сильно укреплены. Дивизия получила приказ взять лабораторию штурмом.  При штурме потери  с нашей стороны свести до минимума, а из сотрудников  лаборатории никто не должен погибнуть.  Они нужны нам живыми. Вы будете главным наводчиком  - поведёте десант к лаборатории. Понятно задание?

    -Так точно, товарищ полковник! - ответил я.

   - Приступайте к выполнению.

       В десант отбирали  добровольцев, принудительно никого не брали. Взяли самых лучших из дивизии – семьсот  офицеров и солдат.

     И я повёл десант, ориентируясь  по данным  высланных  вперёд  разведчиков.

      Подступы  к горной долине, где стояла лаборатория, были обнесены спиралью Бруно, к тому же по заборам  фашисты  развесили оголённые провода с током высокого напряжения. В некоторых местах проводы были искусно замаскированы, так что наши бойцы не заметили,  погибло больше трехсот  десантников.

     Головной группе, которую я вёл,  удалось разорвать хитросплетения обороны немцев, мы ворвались в здание, из него вёл вход в подземные укрепления.

      Они  представляла собой  несколько корпусов, усиленно охраняемых, но всю охрану мы сняли, то есть перебили.  Овладели лабораторией почти без потерь, сохранили жизнь её  сотрудникам.                                           

     От них мы узнали, что за несколько часов до нашего прихода главного конструктора вызвали в Кёнигсберг.  Там его перехватила английская разведка, он был на самолёте доставлен в Лондон, а оттуда - в США. Зато вся остальная обслуга в количестве тридцати с лишним  сотрудников, а также часть  документации  попали в наши руки.

      Уже после захвата лаборатории я случайно столкнулся со своим коллегой-разведчиком, который тоже когда-то работал в германском тылу. Он  рассказал, что наша диверсионная группа взорвала завод во Франкфурте-на-Майне, но, увы, все  погибли.

     Меня сразу пронзила горячая боль - я подумал об Ирине. Неужели и она канула в вечность?

      За штурм лаборатории я получил отпуск.  Меня и ещё несколько отличившихся в штурме отправили отдыхать на чью-то роскошную дачу под Данцигом. Там были и отдыхающие из других дивизий. Вечером, прогуливаясь по набережной, а дача стояла на берегу реки,  я обратил внимание на компанию женщин в военной форме.

    Они о чём-то оживлённо говорили и весело смеялись.

    И - о, ужас! - мне показался знакомым один из женских голосов.

    Я  подошёл  ближе к ним.

    И увидел Ирину Тюленеву!

    Её плечи красиво облегал китель с погонами капитана Красной армии. Я окликнул её.

   Она обернулась, но, похоже, не узнала меня.

   Вдруг улыбка слетела с её губ, Ирина медленно пошла а ко мне.

   - Ванечка, ты ли это? - тихо спросила она. - Мне сказали, что тебя убили ещё в 43-м, в Берлине. Ты это или не ты?

        - Я, я, я…  Я живой, Ирочка! Это - я!

       И она, как давно когда-то в Подмосковье, обвила меня горячими  руками.

        Эти десять дней были лучше, чем сказка. Это были самые счастливые дни в моей долгой жизни, потому что каждая минута была заполнена моей любимой. Мы с ней переговорили обо всём на свете.

      Я узнал, что Ирина, ещё до взрыва завода, была переведена из Франкфурта под Кёнигсберг, где  «наблюдала» за  лабораторией. Теперь, после её взятия, она должна была быть здесь ещё какое-то время в составе охраны. Мне оставалось только ждать, когда она освободится.

      Мы поклялись друг другу, что после полного окончания войны больше   не расстанемся.

   Ах, если бы я знал, какая беда ждала нас!

     Победу над фашистской Германией я встретил в Венгрии.

     По стечению обстоятельств я находился в том самом городке, где когда-то, ещё до войны, меня свели с Вальтером Штоффом. Я подумал: где он теперь - жив или нет? Почему-то захотелось разыскать его и пообщаться с ним, но это было  невозможно.

    В конце июня 1945 года меня пригласили на первый Парад Победы в Москву.

    И там я узнал страшную новость, от которой, как вспомню о ней, и сейчас холодеет сердце.

    В самый день Парада кто-то отдал приказ в Кёнигсберг - вывезти всех сотрудников лаборатории в Москву. Их посадили в самолёт, в числе сопровождающих была и моя Ирина. Самолёт подлетел к столице, но Москва не дала разрешения на посадку - в городе проходил праздник. Самолёт покружил-покружил, развернулся и полетел на Курск. Но и Курск почему-то не посадил его.

   Кто и с какой целью отдавал приказы - я не знаю. Предполагаю, что не только наши разведчики работали против Германии, но и немецкие разведчики на нашей территории - против Советского Союза. Самолёт полетел назад - в Кёнигсберг. Топлива не хватило, он упал и разбился. Погибли все сотрудники лаборатории, и все, кто их сопровождал. Этих учёных-спецов мне не жалко.

   Я горько плакал об Ирине. Я не мог представить её не существующей.

    Все эти годы я периодически давал подписки. Мне было приказано: «Молчать!».

   2005-2022 гг.