***
«Удел покоренных был горек:
Их юрты сжигались дотла…» –
Скорбит зарубежный историк,
В сибирские «вникнув» дела.
Кровавые подняли взоры:
Теперь-то походим в святых! –
Хихикают конкистадоры
В замшелых гробницах своих.
Молчат истребленные инки,
Ацтеки не встанут из мглы…
Сияют испанские лики
На карте экспансий былых.
Семнадцатый век – не малина,
Ясак не копеечный сбор.
Да, были в руках славянина
Не только тесло и топор.
Россия державная смело
Будила дремотную даль.
Случалось, и сабля свистела,
И ухала грозно пищаль.
Но, ставя зимовья за Леной,
Над темью скулистых родов
Бород не вздымали надменно
Бекетов, Бугор и Дежнёв.
С якутами встретясь вчера лишь,
Они в этих далях лесных
Обычаев их не чурались,
Своих не скрывали от них.
Нет, Галкин, Хабаров, Поярков,
Суровые правя дела,
Не рушили местных порядков
И юрт не сжигали дотла.
В острогах, в ясачной глуби ли,
На Ламе, в даурском краю
Над верой чужой не глумились,
Мечом не внедряли свою.
Гудели шелонники, круты,
Хватало и крови, и бед…
Но есть на планете якуты,
А инков с ацтеками нет.
Своих королевств эмиссары,
К народам открытой земли
Какие Франциски Писарры
Вот так отнестись бы смогли?
Не выйдет торжественной мессы
Над мрачными склепами их…
Глаза опустите, Кортесы,
В бесславных гробницах своих!
***
Камнем падает с провода птица…
Норов нашей зимы узнаю.
Угораздило ж взять и родиться
В этом щедром на стужу краю!
Может, в зрелости кровь холоднее,
Иль проснулась древлянская грусть?
Или, может быть, просто честнее
Я с годами в стихах становлюсь?
Прохожу по таёжному краю,
А дорога – полвека в длину.
Принимаю её, отвергаю,
Возвышаю её и кляну.
Только с далью сдружиться иною
Мне и в будущих днях не суметь,
Потому что пред этой землёю
Я поклялся на жизнь и на смерть.
Цена победы
Лоб отерев полой шинели
И сделав первые глотки,
О как легко они пьянели,
Безногие фронтовики!
Стекали капли на медали
В пивнушке грязной, тыловой.
И враз легчали все печали,
И вновь культя была ногой.
Приняв «наркомовскую чарку»,
С надрывом пели у крыльца
И про Тамарку-санитарку,
И про «нещасного» бойца.
И мощно вдруг – про ночи Спасска,
Манящий свет далёких дней…
И подступала к горлу спазма
У обступивших их людей.
Цена победы… На базаре,
Где хлебу – лютая цена,
В битком набитом кинозале,
На кадрах хроники, она
Вошла в меня со школьной парты,
И величава, и горька,
С горой поверженных штандартов,
С безногой песней у ларька…
Белая ворона
Когда работа шла неплохо
И наступил обеда срок,
Такой стоял в бригаде хохот,
Что трясся ветхий потолок.
А я считал себя несчастным:
Ну, было двое нас хотя б
На семь насмешливых, горластых,
Веселых и бесстыжих баб!
В то время был я тихим парнем,
Жил, в тайных думах потонув.
Вороной белою в пекарне
Меня все звали потому.
(Хотя среди печей каленых,
Где выделяться не с руки,
Любая черная ворона
Враз побелела б от муки).
И чтобы кадры, думать надо,
Имели общий цвет и тон,
Начальством в женскую бригаду
Я мудро был определен.
Что ж, я и там справлялся с делом,
Работал, не жалея сил,
Хлеба на под садил умело
И тесто яростно месил.
Но, закоснев в своей обиде
И не желая масть менять,
Все больше пекарш ненавидел,
Вконец затюкавших меня.
И я б ушел, наверно, кабы
Однажды хмурым летним днем
Не молвил кто-то: «Хватит, бабы,
Над парнем тешиться. Споем?..»
И, уперев ладони в кромку
Большой приземистой квашни,
С печалью в голосе, негромко,
Запели слаженно они.
И я вдруг понял женщин, певших
О том, как горестно вдоветь,
О «похоронках», не успевших
Еще в комодах пожелтеть.
Их тайный враг, теперь уж бывший,
Я разгадал, я понял их,
В скабрезных шутках днем топивших
Всю горечь дум своих ночных…
С тех пор я сам взахлеб, до стона,
Над каждой шуткой хохотал.
И больше белою вороной
Меня никто не называл.
Алгебра
Я иду по дороге, палочкой
Тихо щелкая о забор.
Чуть поодаль ведется парочкой
Зашифрованный разговор.
Рассуждают на тему вескую:
Математика! Век такой.
Есть на каждую Ковалевскую
По весне Лобачевский свой.
Уравнения, показатели…
Будто в классе, меж школьных парт.
И куда только смотрят матери,
Отпуская девчонок в парк!
Куб, прогрессия, корень… До ночи
Разговаривать могут так.
Как гарантия, на девчоночке –
Франтоватый его пиджак.
Я еще бы пощелкал весело,
Да лесной городьбе конец.
Ох, прогрессия ты, прогрессия,
Уравнение двух сердец!
***
Все вышло не так, как надо,
Как ива шептала нам.
Ни слова, ни рук, ни взгляда,
Ни писем, ни телеграмм.
Крутые, в рабочем ритме,
Года проплывут, звеня…
Другая сынка родит мне,
Похожего на меня.
Притихнет озерный омут,
Травой окоем крепя…
Ты дочку родишь другому,
Похожую на тебя.
Когда же с каким-то ветром
Они улетят от нас,
Их руки – я верю в это –
Сплетутся в рассветный час.
Им станет чужда разлука,
Им хватит судьбы одной…
И будем качать мы внуков,
Похожих на нас с тобой.
Слова
Пускаю дым в раздумье невесёлом
Над книжечкой, что кое-как прочёл:
Одни – сердца людские жгут глаголом,
Другие – жгут и потрошат глагол.
Когда иной поэт, сопя мастито,
Разводит вновь свой жертвенный огонь,
О, как мне жаль, что слово беззащитно,
Без шестопера, не одето в бронь!
Декретом узаконить бы такое:
Пусть будут слово и поэт равны,
Чтоб каждый стих атакой брался, с боя,
С уроном с той и этой стороны.
Чтоб,
зубы стиснув, сдерживая стоны,
Поэт к навершью образности лез,
Преодолев метафор бастионы,
Рвы идиом и флеши антитез.
Чтоб,
прежде чем войти в стихи и песни,
Слова,
горя отвагой и в плену,
Сдавались гордо, не роняя чести, –
Вперёд эфесом шпаги протянув.
И чтобы стихотворцы всей планеты,
Поэзии штурмуя равелин,
Инфарктами платили за победы
И рублеными шрамами морщин.