***
Богатый, красивый такой, из варяг,
как раз по пути ко арабам и грекам.
Хочу это помнить всем сердцем, взатяг,
хочу это чувствовать! Именно это.
Лежат на земле шкуры лис да волков,
кувшины наполнены брагой веков,
доспехи: секира, ножи, булава
да острые копья – лети голова!
Всё, как на картине В.М.Васнецова,
скирда, сноп и колос, солома, полова,
а далее – Ладога, Новгород. Пеший
маршрут был проложен сквозь дым и пожары.
Малюсенький Киев пред ним распластался,
и взял этот Киев Олег, званный Вещим.
Гой еси, гой если, отсель Древнерусье,
откуда у нас родословные ветви.
Мы все мироздания – чада, все – дети!
А после Владимир-град встал в лихолетье
столицей всея! В стольный день, мясопустный
не ешь нынче курицу в мятном рассоле,
не ешь нынче зайца в свекольном растворе,
не ешь ты баранину вкупе с капустой.
Рожай, Русь, князь Игоря – Рюрика сына,
на Ольге жени его! Как же красивы
князья на Руси! Боже, как все красивы:
усы, борода, шапок острые шпили.
Но Игоря зверски древляне убили…
А в Искоростень голубь, сойка вернулись,
на лапках огни, как берёзовый улей
пылали! И всем мщеньям – мщенье сверкало:
сожжён город был не людьми, не волками,
а птицами. Вот уж любовь, вот уж страсти!
На мщения Ольга княжна была мастер.
А Киев что? Маленькая деревушка,
она непокорна, сурьмна, непослушна,
дома деревянные, церковок главы.
Мне помнится Киев Печорскою лаврой.
А после Владимира тоже столица,
куда же князьям во престолы садиться?
Семьсот пятьдесят вёрст супротив Батыя:
а вот и Москва, бережища крутые,
столица Руси,
а теперь всей России.
Такая любовь. И дороги такие.
К холму припадаю, высокий он, в глине.
Кто там, под землёй? По чьему иду телу?
На чьих я крестцах, позвоночниках, спинах,
на чьих животах, на груди исполинной?
Ветра отпоют и постели постелют,
неся впереди свой живот, весь в прожилках
из трав, из суглинка да из иван-чая.
Такая любовь. И бескрайность такая!
Что хочется крикнуть им: вот вечно жить бы!
…Сижу.
Закурить бы. Но я некурящая.
Сижу. Мне сто грамм бы. Но, нет, я не пьющая.
Внизу подо мною схоронены пращуры.
Красивые самые. Самые лучшие.
***
Беременная внуками моими,
огрузлая средь солнечного дня,
сноха ли, Магдалина ли, Мария
святая, грешная, но всё равно моя!
Идёшь, плывёшь ли бережно, покато,
в тебе, во чреве, в розовом нутре
они – живые! – им бы лишь созреть,
они любимые, мои внучата!
Беременность не красит никого:
лицо в пигментных пятнах, лоб отёчен,
от варикоза съехавший чулок,
но ты прекрасна! Ангельские очи!
Все Богородицы вокруг и вкруг тебя:
Владимирская руки распростёрла:
- Тебе не больно, милая, не больно?
А Тихвинская шепчет хлебосольно:
- Ступай по тропке, ветки где хрустят!
Я слышу этот хруст. И гвалт. И гром.
Как тощей ты рукой вцепилась в руку…
Мой внук – солдат! Он должен быть рождён,
чтоб родину сберечь сквозь злую вьюгу.
Вот эту хлипкую, родную нашу топь,
вот эти клюквой полные болота.
Мы все рожали, раздиралась плоть!
Мы сами вышли из кровящей плоти!
Орало горло:
- Женщина, ещё! Вдох-выдох, вдох,
рыдай, кричи, рожая!
Рожала мама. Бабка – четырёх,
прабабушка шестнадцать – молодая.
В безудержность да в крик, да в забытьё
рожай и ты! О, деточка, родная,
дитя своё! Не слушай вороньё,
зегзиц и Ярославн,
Купавн. Снедает
нас всех усталость. Немощность. Всё-всё…
Как мне найти тебя такую, где ты, где ты?
Кормящая,
рожающая? Сон
ты мой всевечный, отводящий беды?
Внук не рождён, но я его люблю,
и внучка нерождённая любима!
…Идёт, идёт беременная мимо
ужели не внучатами моими?
Хочу такую же!
Сноху мою!
ПЕСЕНКА о ДВУГРИВЕННОМ
«Я сам себе двугривенный,
подбросил и кручусь…»
Олег РЯБОВ
РЕШКА
И очень всё было по-Болдински! Ивами,
кустами шиповника пахло, растеньями!
Что можно купить, ты скажи, на двугривенный?
Скажи мне, скажи мне, Олег Алексеевич!
Скажи мне по-окски с оттенком волжанина
в своём инфернальном простенке неверия,
когда мы все между Петровской империей
и между московско-бандитским Канавино.
Наш город вот-вот лопнет – гениев полный он,
жующий, как жвачку про шестидесятников.
Что можно купить на двугривенный, крохотный,
зажатый в горсти в Горьком – сладкой ли ваты нам?
Стакан газировки?
Чай с мятой ли?
Водки?
Модерн-Ильичёвой я брежу «Авророй»!
- Ах, Наденька, Надя, поедем на лодке,
клади свой двугривенный в горстку оваций,
поедем кататься!
Никто не воскликнет «О, друг мой, Горацио!»
Ты дружбу не купишь. Любовь ли даст фору?
Тогда что ты купишь на этот двугривенный?
Ни тело. Ни душу. Ни слово. Ни пение!
А я из убогих своих ощущений,
а я из поломанных знаю, как льстило мне:
летели к ногам моим четверть копейки,
семишник, алтын, грошик, прочие деньги!
Я ножки бы эти лелеяла, холила,
когда б согласиться, что рухнет громадина!
- Поедем кататься, сегодня не холодно,
из песни Булат-Окуджавовой Наденька!
ОРЁЛ
Я сор наметаю. Из этого сора
росли чтоб стихи. Сор – стихам всем опора!
Кинуть орлом – и на решку наткнуться!
Решкою кинуть – орлом обернуться!
Нет никого, кроме этой планеты.
Нет никого, никого, никого же
больше, чем всех! Получаю я тоже
по чебурашьей моей, что в веснушках
левой щеке! Значит, не безответно!
Здравствуй, орёл! Исцели мою душу!
Девять дней, сорок дней,
9 лет.
Сорок.
На лицевой стороне Свят-Георгий.
На оборотной кудрявится ворох,
так, на орлянке играет град-Горький,
если поеду в Щербинки – там бархат,
если поеду на Мызу – там стойко!
Плещет в глаза цельным атомом Сахаров,
к нам переправленный с первопрестольной!
Будет, орёл, тебе званье с почётом!
Но не оглядывайся ты, орлица!
«Жено моя»! Как у Бродского! Чётко
разницы нет. И нельзя не смириться…
Так же, как с пеньем,
мигренью,
сиренью,
тенью,
везеньем,
уменьем,
пареньем: над облаками летит в высь монета!
Вся, вся монета – двугривенный рыжий!
…Нет никого у меня – лишь планета
и свет, что вспыхнул во время паденья,
но для меня он лечебный!
Как свыше!
ОРЛЯНКА
Любая игра – это ритуал, похожий на жизнь и на смерть.
Христиане хоронят, буддисты, тибетцы по-разному.
Положи на глаза мне монеты, чтоб мне не глядеть,
это, словно бы маска клубничная, желеобразная.
Вот плывут они, лодочки, вниз по широкой реке
и везут они прахи покойников к важной сансаре
головою на юг. А ногами на Индию, где
обитатели злачных трущоб ночевать ночевали.
А в Мумбаи – иное. Кремируют. Бусы, серёжки, всё-всё!
Пламя может хоть сутками длиться! А дальше – купаться
все уходят домой. Не гляди ты на смерть-колесо
и тринадцать сиди дней, замков ты запрись на тринадцать.
А затем кто-то, чаще мужчины, идут,
возвращаясь на место обряда сожженья –
астхисанчаяны. В Красноярском есть крае сосуд,
где нашли раскуроченные и разбитые кости в каменья.
В Притоболье ещё, в Приангарье. И вот
приплывают в дешёвых лодчонках к Ашвамедхе, Агникаяне
в эмбрионовой позе, красивые, как весь Буддийский народ
приплывают они. А у нас по-другому. Мы в яме,
мы в земле, мы в изюмной её глубине.
Я не знаю, чего же страшней? В пеплах, водах, земле ли?
По-китайским обычаям в белых одеждах к стране
первородной, где духи о сладком, медовом бы пели.
А у нас есмь кутья из зерна, риса, мёда, конфет.
Я вчера на поминках была, что в кафе на Советской.
За огромным столом. И чего только, право, там нет,
буженина, икра, фрукты, рыба, телятина в тесте,
расстегаи, котлеты, мучное, грибное, щи, борщ,
заливное из сёмги, гуляш, простокваша, селёдка.
Христиане мои! По поверью нельзя слева нож.
Христиане мои! По стакану вина или водки?
Было жаль мне – не пью.
Было жаль мне – диета сто лет.
Было жаль мне покойника –
добрым он был и прилежным…
Я живу в Нижнем Новгороде, где схоронен был дед
да и бабка Кашириных в Парке Кулибина между
непролазной Белинского и между Горького. Здесь
никогда не впаркуешься, занято и свято место.
Иногда я на кладбищах просто гуляю. Присесть
можно здесь на Бугровском, на Марьиной Роще, на Этне.
А вот возле Афонинского на углу я, простите, живу.
Как-то с другом мы пиво купили, мешок с сухарями.
Он мне снился сегодня.
Он плакал в сухую траву.
И жалел, что расстался со мною. И гладил мне слёзы руками.
ЖРЕБИЙ
Я смотрю на кресты. Православные наши кресты.
А отец на меня, не с плиты. А с большой высоты.
Говорит непонятое:
- Как ты там, доча родная?
Если б знала я, как…Словом, так же, как все, обнимая.
Слишком тонкая нить, но не рвётся, не жжётся, летит.
Ибо сила любви. Сила связи с тобой, папа, где бы
ты сейчас не бывал. Помнишь, командировку в Ирбит?
Город старше Перми, город старше, казалось бы, неба!
Мне Ирбит, как сансара, сурья-намаскара, кутья,
Питер Рубенс и Ника Самофракийская сразу.
…Из Сибири – пушнину.
Китая – чай, шелк и зверья,
а из Азии смушки, мерлушки, посуду и вазы,
а с Москвы привозили на Древнюю ярмарку медь!
…Я смотрю на портрет твой.
И как на него не смотреть?
У тебя, мой отец, васильковые очи. Бездонные.
И такие родные – реветь очень хочется впредь,
утыкаясь в плечо, а не в эти мне рамы оконные!
Что ж, давай про Ирбит, про Свердловск, что Екатеринбург,
я, наверно, поеду, коль выиграю своей пьесой
пусть не первое и не второе, хоть третье я место.
Знаю, ты мне поможешь? А может…а всё-таки…вдруг?
В общем, я не участвую. Но я хочу мотоцикл
посмотреть на Ирбитском заводе – весь в лаке, в металле,
не хочу я бороться, хотя я борюсь.
- Доча, цыц!
Но бороться,
сражаться,
стремиться, коваться, как сталь нам!
Закаляться! Ты помнишь, тебя обливал я водой
непомерно колодезной и ледяной из-под крана?
Как кричала ты – ой!
Как ты ёжила спину – постой!
Помнишь, доча, Светлана?
А теперь ты про лазер, про пилинг, про климакс – всё чушь!
Пару вёдер на спину. И после под душ, под горячий.
Никаких тебе красок, припасок, помад, пудр поярче,
никаких изб на курьих ногах!
Не канючь!
…И поэтому в миг, когда жутко обидят друзья,
и поэтому в миг, когда дети обидное скажут,
набираю я воду в ведро – никакого нытья! –
и с размаху на спину из скважин!
***
И вот он этот день единения, как из сказки он,
когда белые, красные - все заедино.
И когда во Церквях тянет руки Казанская
во имя Отца и во имя Сына.
В её плачущем личике мы все - рассветные.
В её сломанных пальчиках мы все целёхоньки.
Поделись, ватой, марлей, бинтом, сигаретами.
Божья Матерь - она волонтёр над эпохами!
…И поёт в синем баре та, кровь в коей алая,
вторит ей прах княгини, что голубокровая.
Заедино и купно сегодня без малого,
как 410 годков под покровами
Козьмы Минина, войско собравшего сильное.
А над ним прогорелая бездна Московская,
как сейчас по-над нами летит горечь Киева:
англосакская, шведская птица литовская.
Сохрани-сбереги наше войско-дружину ты,
точно также, как воинство батюшки-Минина!
От разгрома, болезни, от мора, от пламени,
уведи этих ляхов ты прочь за окраины!
Сколько было веков после дней ополчения?
Но опять ополченцы мы, дух ополченский в нас!
Волонтёр - мать-икона Казанская, чем же нам
в благодарность Ахмат-сила молвить чеченская!
И одно лишь прошу я, пиши ты нам комменты
мироточием, ладаном, лаской вспотевшею.
Словно Бродский, нет, не выходи ты из комнаты,
из родного, ноябрьского, из пожелтевшего.
Примиряй, кто посмертно реабилитирован,
кто его посадил, расстрелял, не помиловал.
И не только из комнаты, но из квартиры ты
да из нашего не выходи нынче мира ты!
Белокрылая!
***
Как будто подношу к лицу цветы
и листья скопом, словно вороха я,
так, зачаровываясь, слово «род» вдыхаю
до спазм, любви, девичьей наготы,
нетронутости!
Что стряслось вдруг с нами
сейчас, сегодня? С нами –
о, мы были!
Мы охраняли род людской веками
и эти связи тонкие, ковыльи.
Летели стрелы в нас. И в спины камни.
…Ты это слово вместо сердца дай мне,
чтоб поболеть. По венам – корневище,
чтобы пронзало. Я – питье. Я – пища
для родового дерева Руси.
Не вырвать эти гнёзда полуптичьи,
они внутри, не сжечь и не скосить,
и насмерть – гвозди,
и – крепки болты.
Я наполняла словом этим рты
и слух, поток всевидящего зрака!
…Обнять, как мужа крепко, плакать, плакать,
такие есть слова – они чисты
и первозданны. Род-рожденье-роды,
родитель-речь-рекучи-рцы-народы
и образ Коло, около, окрест.
Да, время разоряло гнёзда,
с мест
нас выкорчёвывали. Я жила в Сибири.
Но род – во мне. В родильной, в женской силе,
ей поклоняться мне не надоест.