***
Повис над холмом и рекою беспечной,
что по дороге в рай,
кровавым закатом щедро подсвеченный
облака рваный край.
И мучает путника наважденье,
смотри туда – не смотри…
На календаре от его дня рожденья –
две тысячи двадцать три.
Он ходит давно и, надеясь на лучшее,
греет рукой сердца.
Вдруг понял одно: ради этих заблудших
вновь позовёт Отца.
Их разум угас, потому и не ведают,
бедные, что творят.
Ах, только бы раз – и вернуться с победою!
Только бы всё не зря!
Не враг из толпы ни один человек ему:
правда – она проста.
Но будет его, позабытого, некому
вечером снять с креста.
***
Не рыком пуган и не лыком шит,
имеет и коня, и кол, и двор,
а для работы (или для души)
за поясом – сверкающий топор.
На праздники – рубаха в петухах,
горсть пряников смешливой детворе.
И в ласковых мозолистых руках
тяжёлый колос в поле на заре…
И крепок дух, пусть ноша нелегка,
но в дерзких отражается глазах
глухая, неизбывная тоска
да красный угол в тёмных образах.
***
Далеко-вдали,
на краю земли,
род людской живёт –
люди добрые.
Люди добрые
да хорошие,
да добро-то всяк
под себя гребёт.
В тёмной темени
души спрятали,
день и ночь они
в суете живут.
В суете живут,
думу думают,
как схватить бы им
пирога кусок.
Пирога кусок,
да послаще бы,
а соседский кус –
так ещё милей,
Речь их тонкая
мягко стелется,
только спать на ней
больно косточкам.
А улыбки-то
медото́чивы,
ядом-ложью
давно пропитаны.
И порою жизнь
гладко ладится,
да вот счастья нет.
И берёт тоска…
Непонятно им,
что спасение –
доброта души
бескорыстная.
И живут вот так
веки вечные.
Только маются,
неразумные.
***
Снег. Фонари. Остановка трамвая.
Ветер царапает, режет, колет,
душу с дыханием выдувая…
Время остановилось что ли?
Или повисло на ёлке шаром?
Там, в опрокинутом отраженье,
движутся в такт монотонным шагом
странные лица без выражений.
…Рельсы пусты. Я пускаю корни.
Мир заметён обречённо-снежно.
Вдруг –
ко́дой графики бело-чёрной –
стих – о тебе. И тону покорно
в с-нежности…
***
И стылыми тротуарами
под тихой луной шафранной
иду и утюжу медленно
небу ненужный снег.
Мне кот желтоглазый – пара,
случайный попутчик странный.
И я уже не уверена,
кто кот, а кто – человек.
Так оба идём – прекрасные
в этой своей ненужности –
молчим, никого не трогаем,
просто идём. А там,
глядишь, и… сорвёмся радостно
с сонной земной окружности –
спесивым кометам рыжим
жестянки цеплять к хвостам…
***
С понедельника по пятницу
всё быстрее время-мельница:
чаще пьётся – реже плачется,
меньше просится и верится.
Но душе без переводчицы
(хоть с крестом, хоть с полумесяцем)
не понять, чего ж ей хочется:
то ли чаю, то ль повеситься…
Птицы – первые, несмелые –
тишину неловко трогают.
Чая нет…
И мысли – белыми
мотыльками над дорогою…
Помолчу с таксистом заспанным.
Буду щедрой – за молчание.
– Ждать Вас?
– Нет, не обязательно.
Кама, милая, встречай меня!
И вода сольётся с небом, где
я воскресну – невесомая.
Белый город белым лебедем
спит у кромки утра сонного…
***
Постой, пожалуйста, послушай…
Ответь мне, только не молчи:
зачем однажды мою душу
ты, как волчицу, приручил?
Играя с дикой и свободной,
хотел кормить её с руки,
мне расставляя где угодно
загона красные флажки…
Поверь, покорной быть несложно,
прильнув к любимому плечу.
И неземной, и невозможной –
любой. Но лишней – не хочу!
Уж лучше в горькое вернуться
«не верь, не бойся, не проси»,
всё отпустить и улыбнуться,
губу до боли закусив.
И застывая от бессилья,
сползая тихо по стене,
сорвать в отчаянии крылья,
тобой подаренные мне.
***
Как ждала тебя, ты помнишь?
Любила…
А прощения? Да сколько ж
их было!
Мою силу
принимал ты за слабость.
Я творила –
ты ломал, ей на радость.
Даже соли мне на рану –
отлично!
Но я сильная, я встану –
привычно.
И пройдусь улыбкой вещей,
быть может,
да морозом по твоей же
по коже.
Время лечит, но запьёшь ты,
тоскуя.
Моим именем убьёшь ты
другую.
Ну а я любима тем,
с кем не плачу.
«Се ля ви», мой Джентльмен
Неудачи.
***
Хороша я, хороша –
вот уж, слава Богу!
Только что-то не спешат
женихи к порогу.
Мне бы времечко назад –
я б не растерялась,
нынче ж выбор небогат,
мало, что осталось:
этот старый и глухой,
тот кривой да жадный,
третий – пьяница лихой,
дурень безлошадный.
А четвёртый – гармонист –
девичья присушка,
да вот больно уж речист,
точно погремушка.
Нету счастья ни шиша,
хоть ума палата.
Хороша я, хороша…
Да тому не рада.
***
Как ни крути, но факт:
один – не воин.
Ведь даже в час сумы
или тюрьмы
ты можешь быть и счастлив,
и спокоен,
когда ты часть уверенного
«мы».
***
Не всем мила, не скромница
и на слезу скупа я.
Не оттого ль бессонницей
гордыню искупаю?
Та гостья душу жжёт виной
и рвёт её руками…
Но над бумагой девственной
взовьются мотыльками
слова… Ещё малы, легки,
но в каждом – жизни суть.
Боясь неловкостью руки
видение спугнуть,
я кончиком карандаша,
едва дыша, творю…
Освобождённая душа
парит… И вот, смотрю:
уже роятся, льнут к лицу,
согретые дыханьем,
роняя с крылышек пыльцу
седого Мирозданья.
СЦЕНАРИЙ
Его жизнь замерла однажды залитым
эпоксидной смолой сухоцветом. Комната, окно,
монитор. Белый лист… Много прямых углов
и линий. Круглые лишь колёса. Он вращает
их руками – пленник своего тела…
Снова вечер. Домой. Отчего же внутри так сжалось?
Ты войдёшь – никого. Остановишься, помолчишь.
Вот в прихожей у зеркала просто лежат ключи.
Не твои… Да теперь и ничьи, пожалуй.
И зачем-то взглядом – в ладонь: будто в карте мира
ищешь пункт назначения – ту, конечную, точку Б.
За окном «Вальс Бостон» кто-то мучает на трубе,
грохот наглых часов заглушая в пустой квартире.
Шкаф – нелепый, испуганный пассажир,
молча выдавленный в час-пик из дверей трамвая, –
весь распахнутый и пустой, словно тоже не понимает,
как устроен… а впрочем, да ну его, этот мир.
И ты видишь себя в чёрно-белом немом кино,
в старом брошенном доме нелепой тряпичной куклой,
и некстати придёт – как весной налилась, разбухла
вся душа (или что там у нас в грудной);
как упругая зелень взрывала сухие ветви,
и заполнило маем растерянный календарь.
А потом твоих птиц убил на лету январь.
Как такое возможно?! Давай, тишина, ответь мне!..
Что ж, сегодня неплохо. И зритель – немые стены –
аплодирует стоя сидячему режиссёру.
Насладившись привычно игрой одного актёра,
ты ломаешь «Оскару» ноги – медленно – по колено…
***
– Нагадай мне, цыганка лукавая,
к королю путь-дороженьку дальнюю.
Вот награда тебе и рука моя.
Протяну ей ладонь.
И печальные
мне ответят глаза о неспрошенном –
дрогнет сердце тревожной осиною…
– Не найдёшь там спасенья, хорошая.
От себя не уедешь, красивая.
***
«…От всех вокзалов поезда
уходят в дальние края».
Стучат колёса: «Ты ку-да?»
Но ничего не знаю я…
И думать не хочу – куда.
Откуда – тоже не хочу.
Под сонное та-дам-та-да
лишь улыбаюсь и молчу.
Плывёт, качаясь, дом-вагон,
ночь укрывает пледом шум.
Дышу с вагоном в унисон,
вдруг понимая, что – дышу…
Чуть тронет луч моё лицо,
луна растает в полумгле…
Я обручальное кольцо
оставлю тихо на столе.
А за окошком край земли!
Стоянка ровно пять минут.
Позолотив верхушки лип,
мне солнце обновит маршрут.
Вольюсь в тумана молоко,
тревожа заспанных ворон,
и а капелла каблучков
разбудит утренний перрон…
***
А море шумело, шумело
и берег, волнуясь, качало,
рыдало, молило, немело
и чайкой охрипшей кричало:
– Опомнись! Ты – боль и усталость.
Любовь – это танго над бездной.
В тебе и огня-то осталось
на вдох, на полёт. И на песню.
Одну...
Вдруг, покорно стихая,
в глазах синеву расплескало –
с улыбкой строптивой стиха я
шагну на постылые скалы...
ДЕВОЧКА И ТРАМВАЙ
Неба дети, снежка набросав с облаков,
убежали. Метлой
снеговик недоволен – не в духе.
Привереда! А впрочем, какое мне дело?
Стынет ночь. Замаячил трамвай. Далеко…
Там – тепло и светло,
и не ждут пресловутые мухи
нежной мякоти вашего белого тела.
Разомлев у окна, я останусь тут жить –
ты, родимый, неси –
не оттаять за две остановки:
на шкале у меня, как всегда, минус двадцать…
Дремлет тётя с билетной сумой: виражи,
толкотня – не такси…
И – воробушком – чудо в кроссовках
тонким пальчиком «лю…» – на окне. Целоваться
так волшебно впервые… Внезапно пойму,
что от этой любви
я летально завишу отныне:
ну же, девочка, ну! На ладошку дыши!
С каждой буквой тепло посылая – ему,
ты меня – оживи,
растворяя игольчатый иней.
И молю тебя – не выходи!
Допиши…