К выпуску готовилась постановка спектакля, художником которого пригласили ветерана сценографии - заслуженного деятеля искусств Рохлина Ивана Ивановича. Ему уже под восемьдесят и это, как он сам выразился, - его лебединая песня. Грузный, с подагрическими ногами, он с трудом передвигался, поэтому мне, как заведующей бутафорским цехом, часто приходилось бегать к нему домой за чертежами, эскизами бутафории или игрового реквизита. Благо, художник жил через дорогу от театра. Словоохотливый сценограф обычно долго не отпускал меня.
Однажды он позвонил и попросил зайти после работы. В тот вечер я никуда не торопилась, поэтому согласилась. Дверь открыла жена и сообщила, что у Ивана Ивановича сегодня день рождения. Я смутилась, что без подарка.
В комнате в одиночестве сидел Рохлин. Я поздравила именинника и пожелала всего, что полагается. Хозяйка усадила нас за стол и принялась потчевать.
Когда она подала чай, виновник торжества велел включить потихоньку телевизор. Передавали какой-то старый концерт. Пела популярная дива советской эстрады о бедном художнике, безответно любившего актрису.
- Да, давно прошли те времена, когда из-за любви к жрицам Мельпомены кавалеры, одержимые чувством, пускали на ветер целые состояния. В наше время влюблённые теряют в основном голову, а много это или мало, и что лучше, кто знает? Был у нас в театре случай, когда грек влюбился в музу.
Вечер у меня был свободный, и я попросила его рассказать эту историю.
- Ну, так слушайте, деточка, - начал свой рассказ Иван Иванович.
Она приехала в театр по приглашению главного режиссёра после окончания Ленинградского института музыки и кино. Стройная, как манекенщица, с ногами, как сейчас говорят, может и не от ушей, но всё равно не оставляющими равнодушными ни мужчин, ни женщин. Женщины смотрели на божественные пропорции с завистью, а мужчины... ну, это и понятно: красота, она всегда притягивает взоры, впрочем, безобразие тоже, но речь здесь не об этом. Кстати, её и звали Музой - родители, видимо, имели право питать надежды в отношении будущих талантов дочери. Перспективная молодая вокалистка гордилась своей красотой. В её планах на первом месте стояла карьера, а замужество... Пока она об этом не думала.
В хоре пел редкий голос - бас профундо - молодой грек. Некогда осевшие на побережье Понта Эвксинского греки частично ассимилировались. Но во времена сталинских репрессий их всех с семьями в двадцать четыре часа вывезли на Урал. Многие потом вернулись, ведь не только козе понятно, что лучше Северный Кавказ, чем Урал, пусть и Южный. Фёдор Катриди был именно из такой семьи. Его родители переехали обратно на юг, и после их смерти Фёдор остался совсем один. Родительский домишко в Витязево, что под Анапой, выгодно продал, а в Краснодаре купил отдельную однокомнатную квартирку. Невысокий, не Аполлон, но женщины любят бодрых, весёлых, жизнелюбивых, а Фёдор был именно таким.
Внешне он был, ну, если представить себе вдруг Дон Кихота в самом расцвете сил, с этакой сумасшедшинкой в глазах, с самого что ни на есть радикально чёрного цвета усиками и копной смоляных волос, то портрет можно считать полным. Впрочем, следует добавить ещё один завершающий штрих: Фёдор очень серьёзно относился к своему гардеробу. На нём всегда была безупречно отглаженная, без стрелок на рукавах белоснежная рубашка, чёрные, идеально выглаженные брюки и чёрные остроносые туфли на каблуке. Широченный кожаный пояс туго затягивал его и без того подтянутую мужественную фигуру. Надо сказать, и хобби у него было чисто мужское - он страстно любил рыбалку и охоту. И каких только прибамбасов, как говорит молодёжь, не накупил: и двустволка у него была самая лучшая, и ножи охотничьи, и спиннинги, и лодка, и палатка, и соответствующая экипировка - всё по самому высшему разряду. Если выпадало несколько выходных, друзья заезжали за ним на двух машинах. А сколько потом было рассказов о ночёвках у костра в лесу или на берегу реки, в горах!
В театре работал охранником некий такой же завзятый охотник и рыбак. И они при встрече взахлёб рассказывали, кто какую рыбу выудил и какой длины был хвост у застреленной лисы, скольких уток нанизалось на шомпол, когда патроны кончились, а утки взлетели.
Проходя турникет стремительной походкой, Фёдор, как обычно, приветствовал вахтёра, сидящего на служебном входе:
- Калимэра!
- Калимэра, Феодорос! – ответил и в этот раз вахтёр и пожарный по совместительству.
Фёдор остановился у доски объявлений. Его внимание привлекло написанное рукой помощника режиссёра сообщение о прослушивании новой солистки-вокалистки. Грек посмотрел на часы и заспешил на сцену.
Вот он, дух закулисья: запах противопожарной пропитки, клея, лака, ещё влажного после уборки некрашеного планшета сцены. Сквозь четыре плана марлевых кулис и задник слышался незнакомый женский голос - чистейшее меццо-сопрано. Фёдор на цыпочках пробрался в темноте, кажущейся ещё плотнее с яркого весеннего солнца. Певица взяла последнюю ноту, и её голос взвился над штанкетами с висящими на них кулисами и падугами, над погашенными софитами - к самым колосникам, к самой крыше. И Фёдору вдруг показалось: если бы на крыше сидели голуби, они взлетели бы в небесную синеву и долго кружились бы над зданием театра, трепеща сияющими крыльями. Он остановился у пульта помрежа и глянул на авансцену. Концертмейстер Ирка картинно убрала руки с клавиш, а прекрасная, как Афродита незнакомка, чуть склонив голову, ждала оценки исполненной партии.
- Прекрасно, великолепно! – воскликнул режиссёр и засеменил из зала на сцену. - Мы вводим вас на роль Сильвы и Виолетты в "Фиалке Монмартра".
На ступеньках он споткнулся, быстренько поднялся, наскоро отряхнулся, подскочил к певице и поцеловал ручку.
"...И старый пень в весенний день берёзкой стройной стать мечтает..." - подумал Фёдор и посмотрел в лицо новоявленной примадонне. Сказать, что его сердце в тот же миг пронзила стрела Амура – сказать мало: с той секунды вся его жизнь теперь стала вращаться вокруг неё, как Земля вокруг Солнца, как Луна вокруг Земли.
С той минуты незримая печать счастья читалась на всём его облике, а чёрные глаза ещё пуще сверкали и смеялись. Существует выражение - пьян от любви, и это как раз тот самый случай.
В конце каждого спектакля, в котором играла его симпатия, артист хора бежал в свою гримёрку, вмиг переодевался, хватал заранее купленный шикарный букет роз и пробирался в зрительный зал. Спектакль оканчивался, весь состав выходил на поклоны, занавес закрывался, зал рукоплескал, занавес вновь распахивался, артисты снова раскланивались, восторженные поклонники несли на сцену цветы. Поднимался Фёдор и преподносил примадонне свой роскошный букет. И так было после каждого спектакля с участием Музы. Каким богам грек молился? Неизвестно. Может Гере, а может, самому Зевсу, но уже на летних гастролях Фёдор был замечен и выделен своей музой из свиты воздыхателей.
Наступил день рождения молодой солистки. В этот день она была занята в "Летучей мыши" в роли обаятельной хитроумной служанки Адели. Как ни странно, Фёдор по окончании спектакля не вышел на сцену с традиционным букетом. Председатель профкома Марина Павловна, пожилая заслуженная актриса, подсуетилась, организовала застолье для избранного кружка…
Разгорячённая именинница прямо со сцены, с охапкой цветов входит в гримёрку, звучат поздравления, объятия, поцелуи коллег - искренние и не очень, а его нет. Именинница изображает веселье так, что Станиславский уж точно поверил бы, но вот... дверь распахнулась и на пороге с одной единственной великолепной розой на длинном стебле в изысканной упаковке стоит Фёдор. Голоса стихли. Все поняли, что сейчас произойдёт что-то важное. И действительно: влюблённый стал на одно колено, достал из кармана маленький футлярчик, вынул золотое кольцо с бриллиантом и надел имениннице на палец. Присутствующие ахнули. Её глаза выражали восторг, и прекраснее Музы в театре в тот вечер никого не было. Аплодисменты, смех, веселье. Опоздавшему, как водится, налили штрафную. Расходились далеко за полночь, и Фёдор, вызвав такси, уехал вместе с именинницей.
В начале следующего сезона их узы скрепил бог Гименей, в отделе загса об этом была сделана соответствующая запись, а коллеги-оркестранты исполнили марш Мендельсона. Молодожёнам дали ордер на двухкомнатную квартиру. Да, да - это не миф Древней Греции, в те далёкие времена молодым специалистам предоставлялась жилплощадь. Фёдор предложил любимой обменять свою однокомнатную и эту двушку на трёхкомнатную.
Фёдору всегда хотелось иметь много детей. Этот пункт, конечно, противоречил планам Музы, и как уж он её уговорил, остаётся тайной. Никто ведь не отменял утверждения, что женская душа загадка. Ровно через год счастливый отец держал первенца в розовом покрывальце и целовал припухшие глазки.
Уже через месяц прима вернулась в текущий репертуар, а муж занялся воспитанием дочки. Одним хористом больше, одним меньше, как говорится, «отряд не заметил потери бойца». Ухаживать за ребёнком помогала сестра его матери Клавдия. Она договорилась с соседкой по даче и покупала у неё козье молоко: Муза сразу отказалась кормить малышку грудью, чтоб сохранить безупречность фигуры. День Фёдора обычно начинался с молочной кухни, где он брал кефирчик и творожок, а прибежав домой, стирал пелёнки, скопившиеся за ночь. К половине десятого подходила тётя Клава, а они с женой шли на работу. После дневной репетиции Фёдор бежал домой, а жена оставалась в театре. Разучивала с концертмейстером новые партии, занималась с балетмейстером или разъезжала с концертными номерами по всему краю - на Кубани оперетту всегда любили.
Только когда маленькая София пошла в садик, Фёдор смог немного перевести дух. Он давно забросил свои прежние мужские увлечения, став по совместительству для малышки и мамой. Дочка, взрослея, всё больше походила на отца - темнели волосы, чернели глаза. Догадайтесь с трёх раз, кто проверял домашние задания, когда Софья пошла в школу? Кто ходил на родительские собрания?
Софийка подрастала - денег требовалось больше, и Фёдору пришлось в театре взять ещё ставку монтировщика декораций, а мама всё пела и танцевала... Она привыкла к шлейфу поклонников с дорогими подарками и застольям в ресторанах. Тем временем сменился главный режиссёр. Приехал молодой, энергичный и амбициозный гений. Человеку, далёкому от сцены, такой факт ничего не скажет, но знаток жизни театрального закулисья со мной согласится, что приход нового главного равносилен шторму, как минимум, девяти баллов. Новый ветер, как и метла, по-новому метёт. Кого-то этот ураган смёл напрочь, кто-то из молодых, не найдя взаимопонимания, уехал в другой театр, кто-то стал из кожи вон лезть, чтобы понравиться новому художественному руководителю. Муза пошла коротким путём, известным с незапамятных времён: она просто запрыгнула к нему в постель.
Солнце Фёдора погасло. На этом счастливая семейная жизнь оборвалась, и понеслась в чёрную дыру. Его самого выбросили на улицу, как старую больную дворняжку. Он переехал со всем своим добром на тёткину запущенную дачку и с тех пор жил там и зимой, и летом. Начал заливать болячку спиртосодержащими жидкостями.
Иногда, особенно долгими осенними ночами, лёжа на железной кровати с продавленной почти до пола сеткой, он представлял себе, как достанет ружьё, придёт в театр и выстрелит ей прямо в её холодное сердце. И так живо себе всё это представлял, что, проснувшись утром, завешивал окна, баррикадировал дверь и трясся от страха, мучительно пытаясь вспомнить, действительно он это сделал или то был пьяный морок. Другой раз он доставал оружие и прикидывал, как лучше всего застрелиться, а в иной раз, перекинув через деревянную балку верёвку, сооружал петлю. Но так и не застрелился, не повесился и не отравился. Если раньше он стороной обходил гримёрки театральных алкашей, то теперь стал завсегдатаем этих шумных компаний и всё чаще начал пьяным появляться в театре. Посыпались докладные. Ведь театр - это не только храм искусств, где в свете рампы заливаются соловьи и щебечут жаворонки, это ещё подчас и болото с гадами ползучими и скорпионами, пожирающими себе подобных.
Сердобольная тётушка не раз говорила единственному племяннику: "Клин клином вышибают! Нашёл бы ты другую, мало ли в театре женщин! Влюбись назло ей и начни жизнь с чистого листа". Но других для него не существовало. Муза вышла замуж за режиссёра и напрочь запретила Фёдору общаться с дочкой. После этой подножки Фёдор ещё быстрее покатился под гору. Через пару лет такой жизни, за частые прогулы и появление на работе подшофе его уволили из хора. Остался только монтировщиком декораций – «артистом тяжёлых ролей», как иногда в народе называют этих технарей. Фёдора всё глубже засасывала трясина алкоголизма. Где белоснежная рубашка, острые стрелки на брюках, широкий кожаный ремень?
Всё чаще и чаще он не выходил на работу. Пил беспробудно. Спал, просыпался и снова пил. В то время ему виделся один и тот же бред: он вскидывает ружьё и стреляет, раненая утка падает в камыши. И тут он уже сам - эта подбитая птица. Ой, как больно! Крыло перебито. Спрятаться, забиться, пробраться подальше в непролазную чащу камышовых зарослей. Как больно, больно! Кровавый след на воде. Очень, очень больно. В глазах радужные круги, голова идёт кругом...
Фёдор худел, поскольку в последнее время почти ничего не ел. Работать он уже не мог. Слонялся по театру, как сомнамбула, или, спрятавшись от посторонних глаз, спал где-нибудь в темном углу на старой, свёрнутой в рулоны одежде сцены. Театральное руководство, помня его сильный, редкого тембра бас и наблюдая всю его несчастную любовь, не применяла строгих мер. Платили, правда, по минимуму.
Муза, после того как её режиссёр уехал в московский театр, (здесь у него что-то не сложилось), была приглашена в другой театр и, оставив дочь всё той же тётке, укатила в другой город. Её партии уже пели новые молодые дарования. Дочка окончила школу. Фёдор упросил дирекцию устроить её в осветительный цех помощником художника по свету, и ему пошли навстречу. Софии нравилась атмосфера театрального закулисья, но проработала она недолго. Девушке тяжело было видеть, во что превратился её красавец отец, и она уволилась.
Шёл вечерний спектакль, играл оркестр, пел хор, исполняли партии солисты, танцевал кордебалет, менялось освещение сцены. Забившись среди старых декораций, Фёдор, небритый, нечёсаный, пьяный и грязный, лежал, поджав колени, а солистка, в переменчивых лучах рампы, в перьях и стразах исполняла выходную партию:
В мире призрачных кулис,
Где любовь - искусство -
Кто же просит у актрис
Искреннего чувства?
Утром уборщица, моющая планшет сцены, обнаружила ещё тёплое тело.
"Скорая" приехала быстро, но было уже поздно. Профком собрал деньги и помог престарелой родственнице похоронить племянника. Она рассказала, что на даче в полной неприкосновенности, аккуратнейшим образом хранятся его охотничье ружьё и рыболовные снасти, а стены оклеены театральными афишами, на которых ярко сияло его лучезарное солнышко…
А жизнь театра шла своим чередом. На сцене блистали молодые прекрасные солистки-вокалистки, и восторженные поклонники преподносили им цветы…
- Вот вам и миллион, миллион алых роз! - завершил свой печальный рассказ Иван Иванович.
За окном уже зажглись фонари. Я поблагодарила за трогательную печальную повесть и, ещё раз пожелав здоровья и бодрости имениннику, распрощалась с четой милых хозяев.
- В понедельник непременно зайдите, я подготовлю ещё пару эскизов вееров для хора, - вдогонку прокричал художник, когда я уже спускалась по лестнице.
- Да, да, обязательно!
В ту ночь мне приснился раненый селезень, забившийся в ворох старых кулис, пахнувших клеевыми красками и огнезащитной пропиткой. Он спрятал изумрудную голову под серое с синими погонами крыло, а на боку горели капли блестящей крови. "Больно, как же больно!"