Непрощённый
Я ужасно боялась отца. Особенно в выходные… Забиралась под сетчатую кровать, закрывала глаза и давила ладонями на уши. Про себя произносила «господи, помоги», пока отец избивал мать, пытаясь вытрясти из нее денег на бутылку самогона. И пока соседи, услышав бой посуды и крики, звонили в милицию, я лежала под кроватью. «Господи, помоги» – как можно тише, чтобы не услышал отец, а лишь тот, кому это послание предназначалось.
Милиция приезжала. Врывалась в дверь, которая всегда была открыта. Мать не закрывала на замок: знала, что ее в очередной раз, в порыве горячки, может убить отец. А пока будут взламывать – еще и до меня доберется.
…Но этот зверь не знал, куда я пряталась, думал, что меня вовсе нет в доме. К тому же он никогда не заходил ко мне в комнату, будто понимал, что это мой личный храм, и грешникам вход категорически запрещен. Кары небесной он боялся больше всего.
Один раз он напился сильно. Облил наш дом бензином. И поджег. Сгорела стена, несколько наличников, кухонное стекло лопнуло от огня. Тушили соседи. Пожарные приехали через полчаса. В огне погиб мой Буся, кот, которого я подобрала на свалке, в низине за водонапорной башней. Я плакала. Мать помогла мне его похоронить.
Отца в тот день увезли в милицейском бобике. Несколько дней его не было.
Он вернулся домой среди недели, упал на колени перед матерью, и глаза его налились фальшивыми слезами. Помню, я стояла в проеме двери, жевала корку хлеба, политую подсолнечным маслом. Мать чистила картошку. Отец посмотрел на меня исподлобья, я испугалась и зашла в комнату. Дверь не закрыла. Слышала, как умолял простить его. Но прощение было недолгим.
Уже в выходные он избил мать до полусмерти. Она лежала на полу с рассекшей бровью, кровь со слезами вмешались. Правая рука ее лежала неестественно, глаза были закрыты. Я подумала, что она умерла. Я смотрела в щель двери, высматривая чудовище. Но ужасно боялась подойти к матери. Плакала. Молча. От бессилья. В тот день мне исполнилось шесть лет. Мать увезли на скорой, с сиреной и огнями. Отца тоже увезли, но в другой машине. Это все, что я помню из того дня. Но и – кровь на дровах – охапку я принесла утром, чтобы испечь хлеб.
Меня забрала бабушка. Я прожила у нее несколько недель… Теплых несколько недель, как моя перина и три хорошо сбитые к ночи подушки.
Бабушка мне рассказывала сказки на ночь, гладя руку. Я засыпала быстро: никогда не дослушивала до того момента, когда появлялся принц. А так хотелось.
В один из дней я спросила:
– Бабушка, расскажи мне сказку сейчас, пока я не хочу спать.
– Сказки надо рассказывать на ночь, чтобы продолжение снилось, – тихо вздыхала она, и улыбка ее была теплее апрельского солнца.
Возразить ей было трудно. Даже – непозволительно.
– Хорошо, бабушка, тогда сегодня начни свой рассказ с принца. Я хочу с ним познакомиться.
– Милая моя, нельзя так, – она поглядела в мои глаза. – Принц такой же человек, как и ты. Поэтому ему нужно время, чтобы он появился в твоей сказке. Пока дойдет до тебя он, сон настанет. А там и познакомишься с ним, – погладив мою голову.
Я улыбалась. Засыпала и видела прекрасные сны, правда, не помню, какие, но – хорошие. И лишь потом, спустя годы, я узнала, что сказки бабушка сочиняла сама. И сочиняла, как умела. И до принца у нее просто не доходила фантазия.
…Не помню, как взрослела. Как пошла в первый класс, как получила первую двойку. Лишь ощущения остались – чего-то несбыточного и недовершенного. Внутри была какая-то пустота, которую я не могла объяснить, не могла словами описать. Будто в пустой комнате, в белой, где нет запаха извести и клея ПВА. Но я помню одно: как хотела быстрее повзрослеть, уехать из этого дома, пусть и родного.
Мать не простила отца. В один из дней она выставила на крыльцо несколько пакетов, в которые поместилась вся его жизнь. Кольцо она тоже положила рядом. Он его пропил через неделю. Говорили потом.
С тех пор отца я видела редко. Он поселился у своей матери в соседней Березовке. Приезжал в Луговое в перерывах между очередными праздниками души. И тот клочок трезвости казался мне намного трагичнее всего произошедшего. Он постарел, и в свои тридцать шесть выглядел на пятьдесят, стал прихрамывать на левую ногу. А потом и вовсе пропал. Его друг, Валерка, говорил, что он куда-то уехал строить новую жизнь. Сомнительно звучало, конечно.
Я окончила девять классов. Уехала из Лугового. Поступила в медицинский колледж. Отучилась. Устроилась на работу медсестрой в городскую больницу. Мы продали дом с матерью в деревне, взяли кредит и на эти деньги купили небольшую квартиру. Ничего не повезли с собой из старой жизни.
Об отце я вспоминала редко. Совместных фотографий у меня с ним не было. Мне даже казалось, что я забыла его голос. И что вообще я его забыла. Но нет.
…к нам в хирургическое отделение часто привозили побитых женщин, чьих-то матерей. Мы промывали их раны, зашивали под местным наркозом, кормили горячей едой, может, впервые за несколько дней. Давали крепкий чай и обязательно с сахаром. А среди ночи, когда у меня были дежурства, я плакала, закрывшись в кабинете врача. Нет, это было не часто: лишь тогда, когда чужие раны напоминали мне свои. Я не могла сдержаться.
Был сентябрьский вечер. Теплый. Я шла домой, расстегнув пальто, и ловила уходящее за многоэтажки солнце. Улыбалась детям, которых вели из детского сада, а они грызли петушка на палочке. Хрум-хрум. И мне было так легко и спокойно. Так сладко, будто я сама грызла янтарный сахар. Позвонила матери, спросила, что нужно купить?
– Буханку хлеба и лука с килограммчик, – теплый, как тот день, ответил голос. – И не задерживайся, борщ стынет.
К магазину я подошла резво. Перебрала ключи в кармане.
– Дочка, дай мелочи, – спросил старик с побитым лицом.
Я обогнула его слева и застыла. Это был отец. Я сжала губы и перестала дышать. Лишь смотрела на него, на его руки, на одежду, на обувь… грязные волосы и сожженное солнцем лицо. Холодок по спине пробежал, я запахнула пальто и с места – пулей!
…до поворота. И лишь там я обернулась. Боялась одного, что он пойдет за мной, что узнает меня и что опять сделает мне больно. Но он стоял у магазина, просил деньги у прохожих.
Это был мой кошмар. Мой палач, который поцеловал меня перед казнью. Мое прощение, которое он так и не услышал <…>
Хлеб я купила в киоске. Около дома.
В квартиру забежала, закрыла дверь на два замка, цепочку накинула тоже – на всякий случай. Мать в проходе спросила:
– Что случилось?
А я возьми и соври:
– Сосед с собакой… я испугалась. Там, на первом этаже.
– Ух! Я его завтра поругаю. Все хорошо? Ты бледная какая-то…
Я кивнула.
– Раздевайся. Пойдем ужинать. Ты хлеба купила?
К хлебу в тот вечер я так и не притронулась. Да и вообще еда встала поперек горла. Мать волновалась. Я ее успокоила, мол, устала на работе, тяжелый день. А тут еще и собака.
Уснула рано. Но сон прошел быстро. Среди ночи прошла на кухню, посмотрела в окно. Никого. Лишь ветер разбрасывал листья.
Будильник прозвенел громко. Завтракать не стала. Собралась быстро. Выбежала из подъезда, забыв зонтик.
Противно моросил дождь. Я посмотрела на часы – семь двадцать. Не опаздываю. Я подошла к магазину, где вчера видела отца. Огляделась. Обошла строение по кругу. Никого не было. Заглянула внутрь, там сонная кассирша размазывала несколько пачек сигарет по огромной полке. Отпрянула от двери, чтобы не увидела меня. Двести метров до остановки казались мне бесконечными.
Так было практически каждый день. До снегов. В какой-то мутной надежде снова встретить отца. Посмотреть ему в глаза, без страха. Перебороть себя. Купить булку хлеба. Протянуть ему молча. Смогла бы я с ним заговорить? Не знаю. Узнал бы он меня? Не знаю. Смогла бы я его простить?
Не знаю.
Певичка
Каждое её утро начинается с отрицания.
И первое – нежелание покинуть теплую постель. Плотные шторы не пропускают свет. В комнате полумрак. Часы с электронным циферблатом выдают реальность: почти полдень.
Раскидав подушки в разные стороны, она потягивается. Скомканное одеяло падает на пол, который остыл к утру. Ступни касаются ламината. Холодно.
Она одергивает занавески, впускает в свою небольшую съемную квартиру немного тепла. Потом и вовсе – свежего воздуха.
Под душем она пытается смыть тональный крем, румяна и несколько штрихов от хайлайтера. Поначалу – прохладная вода по спине. Вздрагивает. Отскакивает на шаг вправо. Спускает с минуту и только потом стоит под теплым напором, пока окончательно не проснется.
Лак с волос смывается трудно. Два раза наливает шампунь себе в ладонь и безукоризненно распределяет по волосам. Ужасный шампунь! Запах химический. В пузырьке – меньше трети. Она думает, что нужно купить другой.
Закутавшись в потрепанный серый халат, она наматывает на голову полотенце. Смотри в зеркало, что над раковиной. Идет в комнату.
Там разбросаны платья. Какие-то висят на плечиках, какие-то – на радиаторе, шкафу. Стуле. На полу несколько штук. Много платьев с бирками. Их отрывать нельзя: завтра или послезавтра их нужно сдать в магазин под любым предлогом. Забрать наличные, а уже в другом – купить на время несколько новых.
Стаканы из-под вина и виски она уносит в мойку на кухне. Смотрит на гору немытой посуды. Включает кран. И, залив дешевым моющим средством, пытается оттереть губкой круги, отмыть от кофе дно стакана. Сильно трёт, позабыв о сделанном маникюре. Смотрит на свои руки. Отчетливо видны вены. Бросает это дело.
Завтрак она не любит. Впихивает в себя несколько ложек йогурта, заваривает сублимированный кофе. Кекс. Он испортился, пахнет плесенью. Летит в мусорное ведро. Там несколько бутылок из-под алкоголя, целлофановые пакеты, тюбики от молочка для тела и баночки от кремов.
Кружку с черным кофе берет на балкон. Ставит на выступ окна. Со всех сторон, третий этаж, можно за ней наблюдать. Застеклить балкон ей пообещали прошлой осенью. Но хозяин умер. Квартиру сдает теперь его дочь.
На балконе пыльно. Увядающая листва и огрызок газеты прилетели ночью. Пепельница из-под банки газировки наполовину наполнена окурками. На каких-то – следы помады. Первая сигарета истлела быстро. Она взяла вторую. Спички закончились. Засунула обратно в пачку и зашла в комнату.
К четырем, справившись с мигренью, она надевает легкий топ и джинсы. Хватает очки в прихожей. Спускается по лестнице и выходит из дома. Дворник смотрит на нее косо, но она успевает спрятать свои глаза под темными очками. Здоровается с ним тихо, чтобы не услышал.
Два квартала идёт пешком. Не озирается по сторонам, как это было когда-то. Люди идут с работы, ведут детей за руки. Она ненароком бросает взгляд на молодую пару с милым рыженьким мальчиком. Улыбается. Идет дальше.
Салон красоты, куда привела ее надобность, пустой. Лиза, хозяйка, приветствует её и провожает в отдельный кабинет. Там все стандартно: стул, зеркало, много дипломов на стене, флакончики, фен, ножницы. Даже не спрашивая, Лиза расчесывает волосы, зажимает мелкими шпильками. Наводит красоту.
Несколько сот рублей остаются на подносе. И так каждый день.
Она выходит из салона ближе к шести. Солнце уже скрылось за высокими домами, день обещал остаться в прошлом машинами, людьми, магазинами.
…Уже дома она отыскивает свою косметичку, скидывает туда несколько пузырьков, помад, тени, румяна и баллон лака для волос. Перебирает платья. Сегодня – красное с глубоким вырезом. Фигура позволяет.
Опаздывает. Ловит маршрутку номер тридцать два. Даже успевает занять свободное место. На нее смотрят обычные рабочие, старушки, дети. Она не подает вида, листает инстаграм. Когда маршрутка наполовину пустеет, достает из кошелька мелочь и протягивает водителю. Грубыми руками он ссыпает монеты в банку, делает остановку и открывает перед ней двери.
В ресторан «Парус» она заходит с черного входа. Пробирается сквозь коробки алкоголя и мешки с овощами. Заходит в помещение, которое стало для нее персональной гримерской. Стол, зеркало, тусклые лампы Ильича. Она раскладывает косметику на столе. Подводит глаза, красит губы, пудрит нос и щеки. Фиксирует дешевым лаком прическу, отчего начинает кашлять.
Заходит невысокий мужчина, директор ресторана, и разговаривает с ней. Немного улыбается, делает комплименты. На стол кладет несколько тысяч рублей и исчезает за занавеской. Там проход в другую комнату.
Время неумолимо движется к десяти. Она делает последний штрих своего рокового образа и выходит из помещения. Идет в главный зал. Там – её сцена.
В одиннадцатом часу поднимаются кулисы, и она подходит к микрофону. Музыка раздается из колонок. Она начинает петь.
Ресторан полон. За столиками сидят мужчины, женщины. Пьют вино, водку. Едят майонезные салаты, колбасную нарезку. Официанты приносят горячие блюда. Гости смеются, шушукаются, выходят из-за стола и направляются в туалет. Потом возвращаются, продолжают отдыхать. Пить. Есть.
…А она все поет. Одну песню за другой. Кто-то даже дарит ей жидкие аплодисменты. Она улыбается в знак признания. Благодарит.
Это её мир. Мир праздника, на котором она лишь приглашённый гость. Она ненавидит этих людей. По-человечески. Просто они ей противны. Но только тут она чувствует себя нужной. Востребованной певичкой, которая дарит хоть немного радости совершенно незнакомым людям.
Ближе к полуночи гости, изрядно напившись, подходят к сцене и дают волю своим телам. Будто в конвульсиях бьются, кивают и орут диким ревом. Женщины – меньше, им итак хорошо. А вот мужчины.
Один из них взбирается на сцену, но его тут же спускают два накаченных вдвэшника. Мужчина даже не обижается, лишь прямиком идет к своему столу, требую у официанта ещё одну бутылку водки.
Небольшой антракт. Выдохнуть. Смочить горло. И вновь петь.
К часу ночи уже никто ее не замечает. Она, пропускает слова, изрядно путает куплеты. Но окружающим всё равно. Фальшивые ноты никого не беспокоят. Она устала. Это слышно. И видно по шатающейся походке на высоких каблуках. Именно в этот момент она начинает отчитывать семь песен – тридцать минут до двух часов ночи.
…Под занавес она благодарит слушателей, которых в зале осталось с десяток. Ставит микрофон в стойку и уходит.
Минут двадцать сидит в гримёрке. Смывает макияж ватными дисками. Кидает косметику в сумочку и уходит. Через черный ход.
На улице курит сигарету, одновременно вызывает такси.
Странный узбек швыряет в нее один за другим комплименты. Но ей всё равно. Она устала. Она просит сделать музыку тише. Ей отвечают – «Хорошо, красавица!»
Она не замечает рекламных огней, красивых вывесок, дорогих магазинов и ресторанов. У неё одно на уме – отрицание.
Ближе к трем ночи она поднимается по ступеням на третий этаж. Долго возится с ключами и вваливается в квартиру. На ходу снимает платье, оно соскальзывает с неё в мгновенье. Туфли кидает в сторону. На цыпочках подходит к балкону и завешивает шторы.
В ванной умывается. Пенка попадет в глаза. Начинает плакать.
На столе в комнате откупоривает бутылку вина. Наливает в стоявший рядом бокал. Пьет. Тут же курит. И когда лёгкие градусы ударяют в голову, кидает тлеющую сигарету в пепельницу и медленно идет в постель.
Засыпает не сразу, хотя сон уже давно её ждет.
Наутро она проснётся ближе к обеду. Начнет свой день с нового отрицания.