Остров в белом океане

Повесть для детей

Перевёл с якутского Владимир Фёдоров

                                 Отцу Андрею Фомичу Попову посвящается

Возвращение к морю

Отплясали в тундре разбойничьи метели, отлютовали хмурые морозы, в воздухе вовсю запахло весной. Пройдёт совсем немного вре­мени, и начнётся великий перелёт пернатых, возвра­щение их на родные гнездовья. В последние дни в посёлке только и разговоров, что об охоте: кто сколь­ко манков обновил, кто уже уехал на протоки Бачах и Кындака, а кто ещё только собирается на Арангас-тах, много ли будет дичи и кому улыбнётся удача. Степенно, как гусиные стаи, кружат беседы вокруг волнующих всех тем.

Отличное время! Несколько дней назад закончи­лись занятия в школе. И за мной приехал отец. Он заберёт меня на всё лето на далёкий остров, где ждут не дождутся мама и двое братишек. Остров называет­ся Куба, но никакого отношения ни к Америке, ни к Фиделю Кастро не имеет. Наш остров лежит в белом Ледовитом океане, просто "куба" по-якутски означает "лебедь". Так что остров можно называть Лебединым.

Я счастлив ещё и потому, что на этот раз вместе с нами поедет мой закадычный друг Гриша Романов. Родители отпускают его на каникулы, погостить.

А вот и отец из магазина возвращается. Оксе! Сколь­ко он всего понакупил! А это что у него за плечом болтается?.. Не обещанный ли мне дробовик?.. Так и есть!

Я долго глажу новенькую блестящую ложу и воро­ненный ствол ружья, прижимаюсь к холодящему ме­таллу щекой, а потом прошу разрешения у отца:

          - Можно я сбегаю к Грише, расскажу?

- Сбегай, — кивает он головой, — но только не­долго. И Гришу с

отцом предупреди, чтоб утром по­дошли пораньше. Если погода не испортится, сразу и пое­дем...

Отдохнувшие и готовые пуститься в дорогу собаки сбились в весёлую кучу у своих нарт. Завидев и узнав меня, они тут же принялись ластиться и прыгать на грудь, едва не сбивая с ног. Прикрикнув на них, отец посадил нас с Гришей на задний конец нарты, а чтобы не выпали при быстрой езде, — опоясал поверх кухлянок ремнём из нерпичьей шкуры и завязал его конец якутским узлом за продолину саней.

Провожающие помогли запрячь собак. Гришина мать поочерёдно прижалась тёплыми губами к нашим ще­кам, подняла воротники кухлянок и замотала нас тёплыми шалевыми платками так, что остались одни глаза.

Отец, взяв в руку длинную палку с железными наконечниками для торможения нарты, глубоко вот­кнул её в снег и, как бы прощаясь с провожающими и оценивая предстоящую дорогу и погоду, чинно за­курил трубку, густо задымил ею. Гришина мать про­тянула ему письмецо для мамы и посылочку с посел­ковыми гостинцами.

Скорей бы уж! А отец всё не торопится, всё курит свою трубку. Но вот он выбил её, сунул в карман, одел рукавицы на песцовой подкладке, прокашлялся и быстрым движением выдернул палку. Снежный вихрь ударил в лицо, застоявшиеся собаки с визгом рванули с места. В глазах всё замелькало, замельтешило. В одно мгновение поселковые домишки удалились от нас и, будто зажатые в ладони, уменьшились и исчез­ли совсем.

Бескрайняя тундра, распахнувшись на сколько хва­тало глаз, заиграла перед нами песцовой шкурой, переливающейся на солнце белоснежным нежным ме­хом. Она будто манила, звала, торопила к сверкаю­щему далёкому горизонту.

Мы с Гришей разом радостно вздохнули и, обняв­шись, прижались друг к другу. Будто почувствовав это, отец, не оборачиваясь, произнёс:

- Дорога длинная. Доберёмся часам к десяти ве­чера. Так что можете разговаривать. Веселее будет.

          - Папа, а на нашем острове весна уже наступает? — задаю я первый вопрос.

- Рановато ещё, не торопись. Первые гуси через неделю будут, не раньше...

          Рановато… А ведь через два дня кончается июнь.

Как пишет из Якутска друг Кешка, там уже всё покрылось зеленью, расцвели цветы, жаворонки запе­ли, мальчишки купаться начинают. Одним словом — сказка, да и только. Люди готовятся к началу сенокоса и, по якут­скому обычаю, начнут его с большого праздника Ысыаха. Вкопают коновязь-сэргэ, высадят аллейки из мо­лодых берёзок — чэчир, будут пить богатырский на­питок кумыс и есть жирную жеребятину. Борцы и бегуны поведут свои состязания, прыгуны начнут скакать по зелёным лужайкам...

Эх, побывать бы сейчас там!.. Однако... и на на­шем острове тоже поскорей оказаться хочется. И мама, наверное, сильно соскучилась. Братишки ждут... Кстати сказать, младшего-то я ещё вообще не видел. Инте­ресно, похож ли он на меня?..

Вдруг нарта резко останавливается. Гриша тыкает­ся головой мне в грудь, нити дум моих обрываются.

- Посмотрите-ка, ребята, — обращается к нам отец, — вот здесь и кончается матушка-земля, начи­нается Северное море. Сейчас оно покрыто льдом, потому и берег сразу не приметишь. А во-о-он, види­те, шевелятся на льду чёрные точки?

- Видим! — откликаемся мы оба. И в тот же миг точки исчезают, будто растворяются в белизне.

- Что это? Что это такое, дядя Андрей? — трога­ет отца рукой Гриша  и начинает от любопытства ер­зать на нарте. — Куда они пропали, а?!

Я уже давно обо всём догадался, но молчу.

- Да ведь это ваши будущие летние дружки, — отвечает отец, — скоро познакомишься с ними побли­же. Очень они любят в тихие вечера подплывать к костру или палатке и слушать приёмник...

- Нерпы! Нерпы!  — догадывается Гриша и от радости   подскакивает несколько раз на сидении.

- Правильно, — подтверждает отец. — Постоим ещё немного, пусть собаки отдохнут. Они всегда в начале пути идут очень быстро, поэтому надо давать им передышку.

Он ласково глядит на собак, а те занимаются каж­дая своим делом — одна чешет лапой шерсть, другая валяется на снегу, третья насторожилась и ловит чут­кими ноздрями какой-то запах.

- Так вот, ребята, — продолжает отец, — у нерп в это время как раз появляются детёныши, и они их выводят на лёд. Можно сказать, погулять, погреться на солнышке... Нерпы очень осторожны, в эти дни, подойти к ним можно только в белом халате, да и то не всякий сумеет. Глаза-то у них во-о-он как видят!

- А почему детёнышей не заметно? — спрашивает Гриша.

- А потому, что они совсем белые, — не выдер­живаю я. — Со снегом сливаются.

Гриша недоверчиво покачивает головой, но отец подтверждает:

- Семенчик правильно говорит... Да... Однако и засиживаться шибко нам нельзя. Пора трогать.

Он поправляет тягловые ремни собакам, каких-то меняет местами, ставит рядом с ослабевшими силь­ных. А затем вскидывает над головой свою палку с наконечником и, как бы заикаясь, начинает громко погонять:

- Ток-ток-ток! Уу-уу-уу! Тадах-тадах! Уу-уу-уу! Кис-кис-кис! Ток-ток-ток!

Под бесконечный скрип нарты я опять погружаюсь в размышления, не переставая в то же время наблю­дать за всем вокруг.

Море! Насколько хватает зрения — бесконечная снеж­ная ширь. Граница берега всё-таки заметна, от неё начинаются торосы. Некоторые из них так блестят на солнце, что глазам больно. И все эти беспорядочные нагромождения, вся эта ледяная громадина, так креп­ко скованная пока морозами, в начале июля, не поз­же четвёртого числа, должна раскрошиться вдребезги и уплыть куда-то в море. А её место займёт играю­щая бликами на солнце прозрачно-голубая морская вода.

Ледоход на море — это совсем не то что на реке. Да и зрителей у него меньше. Тут некому высыпать на набережные из больших домов. Впрочем, нет, зри­тели и ожидающие у него есть, и их тоже немало — нерпы, белые медведи, песцы и многие тысячи перна­тых... А вот людей — раз два и обчёлся.

Ледоход — для всех радость. Белые медведи, те­перь уже каждая семейка втроём, смогут следом за льдом откочевать вглубь океана, к заветным рыбным местам. После долгой спячки они вдоволь, до снежной белизны накупаются в морской воде. А пожелают — встанут на большие и крепкие льдины, как на кораб­ли и, вытянув свои длинные шеи, отправятся в даль­ние путешествия. А с морских островов, радуя звери­ные сердца, будут греметь им вслед разноголосые птичьи хоры...

- Гриша, а вот и остров Алексайки,— указыва­ет рукой отец. — Лет десять назад мы с твоим отцом во-о-н у той горки свалили крупного медведя, настояще­го старика. С той поры и подружились. Хорошо твой отец стреляет, метко... Запомните, ребятки, в тундре у кого хороший друг, тому и удача сопутствует. Из­вестное дело, вы, дети грамотного века, не будете добывать свой кусок хлеба в такой жестокой борьбе с природой, какая выпала на нашу долю. Но дружба — она вечно в цене останется. Станьте хорошими людь­ми и верными друзьями, и мы спокойно доживём свои дни... — Его заиндевелые ресницы часто скачут вверх-вниз, а глаза светятся какой-то затаённой ра­достью.

Лучи солнца начинают падать косо, бегущие за нами тени становятся длиннее, и собаки устают от долгой езды, высовывают языки. Время от времени, вытягивая шеи, они хватают горячими пастями снег. Но тем не менее скорости не сбавляют.

Незаметно цвет снежного безмолвия меняется, раз­бавляется синевой. Приближается вечер. Чувствуя холодок, я начинаю постукивать ногой о ногу. Гриша делает то же самое.

Отец, заметив это, останавливает собак, даёт нам из термоса горячий чай, заставляет побегать вокруг упряжки. А сам, сказав, что хочет оглядеться, за­крепляет нарту своей палкой, медленным шагом на­правляется к высокому сугробу, что синеет впереди. Мы бегаем друг за другом, барахтаемся и быстро согреваемся.

- Ну как, ребятишки, немножко потеплело? — спрашивает отец, возвратившись. — Давайте опять в путь. На ваше счастье погода стоит хорошая, даже ночь, думаю, лунной будет.

Подняв каждую собаку, он опять подправляет тяг­ловые верёвки. Садит нас.

Отдохнувшие собаки берут с места так, что у полозьев вихрится снег.

- Тадах-тадах! Ток-ток! — понукает отец и вре­мя от времени тыльной стороной рукавиц смахивает иней с заиндевелых ресниц и густых усов. Зажав рукавицы между колен, поворачивается в нашу сто­рону. Загородившись большими ладонями от ветра, что аж свистит от быстрой езды, закуривает трубку из берёзового корня. Потом, задумавшись о чём-то своём опять оказывается спиной к нам и сидит — такой большой, сильный.

Дым от крепкого табака сладко щекочет мои нозд­ри. У уставших собак начинают беспомощно повисать хвосты, и, кажется, они больше нас стремятся поско­рее добраться до жилья.

- Тадах-тадах! Ток-ток-ток! Уу-уу-уу! Тадах-та­дах!.. Уу-уу! — теперь отец подгоняет собак, начиная окликать их по кличкам.

- Папа, а папа, скоро мы доедем?

- Один перегон остался. Скоро доедем... А о чём же твой дружок Гриша поёт? Оказывается, он хоро­ший певец, а мы этого и не знали. Хе-хе-хе! Вот хорошо-то! Когда мне стукнет пятьдесят, у моего сто­ла будет хороший певец. Ты согласен, Гриша? — Отец повернулся и ласково похлопал друга по плечу. Тот утвердительно кивнул головой.

За разговорами мы и не заметили, как подъехали вплотную к восточному мысу Лебединого. Остров наш невелик, километров десять в длину и примерно столько же в ширину. Под крутыми откосами желтеют песча­ные берега, а в середине два озера, где летом гнездит­ся множество уток, гусей и других птиц. Осенью же по западному берегу тянутся многочисленные стада диких оленей, и вся эта могучая масса, пускаясь вплавь, перебирается на чернеющий далеко позади остров Алексайки.

Вон тот домик, из трубы которого веером вылетают светлые искры, лет десять тому назад срубил мой отец. В здешних местах дом ценится очень высоко. Недаром этот наш, под названием "домик Алексея", хорошо известен всем охотникам в округе. В дни, когда по восемь-девять суток бушевала и злилась неис­товая пурга, смешивая всё на свете в один бурлящий поток, когда все вокруг стонало и выло, сколько охот­ников спасались в этой маленькой избушке?! Отды­шавшись и отдохнув, они с новыми надеждами на удачу опять отправились в тундру... Одно слово — Дом!

Почуяв приближение жилья, собаки дружно рва­нули вперёд, а некоторые на радостях затявкали.

Когда мы подъехали к самому подножию откоса, пос­лышался неуверенный лай "местного сторожа", но он быстро узнал своих и замолк. Перед подъёмом на горку отец велел нам сойти, а сам, взявшись за нар­ту, стал помогать собакам.

Догор, сына-то привёз? — в вечернем хо­лодном воздухе раздался родной голос мамы.

- Привёз! Привёз! Аж двоих привёз!

- Бай, а кто второй-то?

Ещё не расстаяли звуки этих слов, как мама уже подбе­жала к нам и, не давая снять кухлянок, принялась обнимать обоих.

- Какая радость-то! Кого я вижу! А ну, поднимай­тесь скорее на горку! Кухлянки-то дома снимать буде­те! Давай-давай! — торопила нас мама и подталкива­ла, неуклюжих, по тропинке вверх.

Она привычным движением руки распахнула дверь, и нас обдало тёплым воздухом. Как будто говоря — ну заходите же! — замигал слабый огонёк на столе.

- Давно у тебя свечи-то кончились? — спросил отец.

- Уже третий день жирником пользуемся... Да не это самое главное. Как там Семенчику жилось? Какие новости в посёлке? — принялась она задавать вопрос за вопросом.

От того, что огонёк жирника еле-еле освещает избу, она кажется какой-то совсем маленькой. Но вот мама наливает в лампу привезённый нами керосин и зажи­гает такой светлый огонь, аж мы за зажмуриваемся. Потом в печке, сделанной из половинки железной бочки, она раздувает поленьице, тихо тлеющее для под­держания очага. Подбрасывает сверху ещё несколько поленьев, зачерпывает из чёрного ведёрка моржовый жир и выплескивает его в печь. Огонь, будто ожидав­ший такого подаяния, оживает и начинает весело тре­щать.

В это время, почувствовав, что в доме появились новые люди, заплакал взахлёб мой средний братик Андрюша-Тоотуй. Я подошёл к нему, нежно поню­хал в затылок, чтобы успокоить, достал из кар­мана школьного пиджачка конфетку и сунул ему в ладошку. Только один человечек, увидевший этой зимой белый свет, младший братишка Александр, никак не почувствовал такой радостный момент, продолжая свой тихий сладкий сон. А мне, соскучившемуся по родному дому и оказавшемуся в нём, вдруг тоже захотелось заплакать. Но, сам себя успокаивая, я стал медленно оглядываться вокруг. С левой стороны печки, в углу, покрытом льдом, сложены дрова. Наверху, на специальной полке, лежат два мёрзлых песца, наверное, недавно из ловушек. На печном шестке, чтоб оттаяли, — два крупных гуся. Удивительно, почему же я осенью не отрубил у них красные клювы? По их числу местные ребята узнавали, чей отец больше всех добыл гусей. Наверное, заботливая мама припасла этих гусей именно к моему возвращению. Ведь, новые-то, весенние, будут ещё не скоро. Моя дорогая ма­мочка…

У меня опять защипало глаза, но в это время нас позвали за стол.

Как и принято для начала, на двух тарелках высились бело-розовые завитки строганины из жирного чира. Когда у нас в зимнюю стужу кто-нибудь приезжает издале­ка, его первым делом угощают холодной строганиной, а только после этого подают горячее мясо и чай.

Отец тихим голосом рассказывает маме, что доехали благополучно, ребята, мол, ничуточки не замёрзли.

Проголодавшийся Гриша наваливается на строга­нину, ну и я от него не отстаю. Сидим, стучим посу­дой, дружно работают наши челюсти.

- Смотри-ка, как детишки проголодались. Ешьте, ешьте, — говорит ласково мама и подаёт нам чай.

- Слышь, Аннушка, Гриша приехал к нам гостить на всё лето. Привёз целый воз подарков. Да, тебе письмо от его матери Майи. Потом попроси пар­ней грамотных, они тебе быстро прочитают. — У отца явно хорошее настроение, потому и рассказ его радос­тным получается.

- Сынок, Семенчик, как ты в интернате-то жил? — обращается ко мне снова мама. — Омулей и нельм получал, что мы тебе через людей передавали?

- Хорошо жил, мама, — отвечаю я, не переставая жевать. — Всё получал, что отправляли. И чужие тоже угощали. Анньюрка, мать Майи, приносила нам юколу. Вку-усную!

- Анньюрка — она всегда угостит. Всю жизнь старается делать людям только добро, — согласно кивает головой мама.

- Да вы ешьте, ребятки, ешьте... Вы все-таки, наверное, замёрзли... Ну, сознайтесь!

Мы с Гришей молча мотаем головами.

- А у нас, Семенчик, прошлой осенью большая удача была. Убили под горой, которую мы проезжа­ли, на её восточном склоне, медведицу и годовалого медведя. Они там берлогу себе готовили. И песцов много добыли, куда больше, чем в прошлом году...

- Я слышал об этом, мама.

- Да, у нас в посёлке говорили, что родители Семенчика добыли двух медведей, — подтверждает Гриша.

- Андрей, а кто в посёлке нынче женился? Какие там дела были? — обращается мама уже к отцу.

- Женился-то сын Хасчыта, но я не успел погля­деть на его жену. Была, говорят, приёмщицей рыбы на участке... А нынче осенью на ваш остров, говорят, должны приехать охотники бригады Большого Абылхана, на отстрел моржей. Вот была бы благодать в такой охоте поучаствовать... Да... Песцов я сдал. Со всеми долгами рассчитался да ещё продуктов, сама видела, сколько накупил. Семенчику ружьё купил. Пора парня к делу приучать... Да... Если всё рассказывать — но­востей много. Останавливался у Константина. Живут они хорошо. Бабушка ихняя тебе привет передавала...

Когда мы встали из-за стола, в окно было видно, как разгорались бледно-розовые огни сияния. Бескрайнее море было залито приятным ровным светом, на небе сверкали миллионы звёзд. Мы с Гришей были сыты, согреты и очень счастливы.

Радость белого снега

Я проснулся от какого-то приятного и вкусно­го запаха. Видимо, старшие в доме уже давно встали, железная печка аж гудит. Дверца её раскалилась так, что стала похожа цветом на пер­вомайский лозунг. Жареное мясо, распространявшее этот чудный запах, уже поставили на шесток, оно дожидается нас. Лучи солнца, проникая сквозь обмерзшее за ночь окно, рикошетом отскакивают в угол, где висят на правилках две песцовые шкурки — уже ободранная вчерашняя добыча. Шкурки чуть заметно вздрагива­ют и золотятся от лучей.

Гриша тоже проснулся. Отдохнувший от вчераш­ней долгой тряски на нарте, он несколько раз сладко потянулся и сразу же выскользнул из постели. Наки­нув себе на плечи первую попавшуюся одежонку, мы выскочили во двор. Белоснежная поверхность моря словно улыбалась, говоря мне: "С приездом, Семен­чик!"

В грудь вливался свежий весенний воздух, пахну­щий рыбой, нерпой и морской солёной водой. Собаки, съевшие свою долю корма, набирались сил. Некоторые из них, вытягиваясь в сторону моря, принюхивались к каким-то неведомым запахам, другие, сидя на зад­них лапах, расчёсывали густую шерсть, усиленно мельтеша передними лапами, хватая себя зубами за хвост и бока. Самые игривые, ложась на мохнатые спины, каким-то ловким движением заставляли себя долго скользить по снегу, после чего вскакивали на ноги и кидались на нас, чуть не опрокидывая на снежные кучи. От их мохнатых спин, обжигая лицо и глаза, летела густым туманом весёлая ледяная пыль.

Мы начали барахтаться на снегу. Гриша явно силь­нее, потому то и дело опрокидывает меня. Я, запыхав­шись, часто дышу, сердце бешено бьётся, а в ушах — словно свист утиных крыльев, разрезающих воздух. Всё кружится между морем и нашим домом... кру­жится голова... кружится небо... От неуёмной радос­ти зажмуриваю глаза.

- Гриша, слышишь, как поёт снег? — спрашиваю вдруг я.

- Снег поёт, говоришь? Какую же песню он поёт?

- Будьте светлыми, чистыми, как я, говорит... Снег поёт! Снег поёт!

Правда, если он поёт, то песня эта должна быть о чём-то... Погоди, погоди... О чём же песня снега?.. Но он действительно поёт, и я слышу эту песню. А что слышит человек — не всегда передашь словами... Этот снег — снег моего любимого моря, он привет­ствует белое солнце тундры и меня. Не только, меня, а всё окружающее, всё живое на свете. Вон за теми песчаными морскими островами, наверное, снег поёт такую же песню...

Со стороны восточного мыса показывается отец со связкой дров. В этих местах летом, обходя песчаные берега, люди ищут приплывшие брёвна и сучья, вы­таскивают их из воды, складывают в кучи на возвы­шенных местах. В таких кучах за несколько месяцев дрова становятся сухими, и зимой, ими можно будет топить печь. Если летом дети в южных районах Яку­тии помогают взрослым на сенокосе, выпасе скота, сборе грибов и ягод, то ребятишки с нашего Крайнего Севера ходят с родителями на охоту, солят рыбу, заготавливают яйца диких птиц да ещё запасают на зиму дрова. Те же, кто постарше и могут выдержать дальние поездки, на островных участках колхозов вместе со старшими делают новые ловушки-пасти на песцов или ремонтируют старые, а иногда участвуют в заго­товке мяса диких оленей или приманки для полярных лис.

К нашим берегам прибиваются деревья самых раз­ных пород.

— Вот сучья берёзы, вот осины, вот лиственницы, а это — ствол красавицы ели... — говорит отец, и в его голосе иногда слышатся нотки какой-то затаённой грусти, тоски.

Их приносит сюда совершенно белыми, голыми до жути — сучья и стволы этих самых вечнозелёных или зеленеющих летом деревьев. И кажется, что на них никогда не росли, не могли расти тоненькие иголки изумрудной хвои или беспокойные, шелестящие на ветру листья.

Иногда, глядя на картины знаменитых художни­ков, я загорелся мечтой хоть раз в жизни побывать в дремучих и могучих лесах, поиграть там, просто по­бегать между деревьев. Нет, не верится, что такие роскошные, такие нарядные, они заброшены вот в этом жалком виде к нашим берегам. Море необъят­ное, за какие грехи, за какую вину обратило ты их в вот эти скелеты? За что?.. Нередко я задаю себе эти вопросы, но шелестящие, словно крылья гоголя, вол­ны тут же их бесследно проглатывают…

Когда я вошёл с улицы в дом, Тоотуй, выбежал мне навстречу, обхватил за ногу и прижался к ней. Я наклонился и поцеловал его в затылок — сыып! Очень довольный, он побежал к своим нарам, быстро взоб­рался на них. А братик, "увидевший белый свет нын­че", даже и не замечает, что он находится в Среднем мире. Знает только одно — беспрерывно спать. Если кричит — значит мокрый, а уберут из-под него пе­лёнки, — тут же опять засыпает.

Отец снова делает строганину. Вьющиеся под лезвием ножа осетрина напоминает своим цветом тонкие лис­твенничные стружки.

- Детки, этого осетра я ещё с осени для вас хра­нил. Мы, якуты, любим припасти самое лакомое к какому-нибудь случаю, к дорогому гостю, — говорит отец, продолжая строгать.

- Ты, сынок, наверное, соскучился по домашней еде? — спрашивает мама и смотрит на меня ласковы­ми глазами.

В ответ я улыбаюсь и чуть киваю головой.

За столом отец и мама говорят о наступающей весне, о лете, которое тоже уже не за горами.

- С рыбой, кажется, будет лучше, чем в прошлом году. Слышь, Анна, снегири-то прилетели намного раньше. И раз загнездились на открытых бугристых местах, то и весна будет без сильных ветров. Вот почему они летели большими стаями — к дружной весне... Да… Так вот, ребятишки, — это он обращает­ся к нам, — надо вам лёд посыпать золой, сети подремонтировать, манки приготовить... Одним сло­вом, забот много... Без труда ничего не добьёшься, сами знаете...

- Так-то оно так, но после учёбы школьникам поло­жено чуточку отдохнуть, повеселиться, поиграть, — вставляет мама. И, показав в сторону Тоотуя, продол­жает: — Твой братишка за весь год увидит всего-навсего несколько человек, гостящих у нас. Его тоже надо немножко побаловать, поиграть с ним. Как стар­ший ты должен смотреть за братиком, держать его около себя...

После завтрака мы втроём гуськом выходим во двор. Тоотуй косолапит сзади, стараясь не отстать от нас с Гришей. Разбросав снег и откинув дверцу моего погреба-склада, я проверяю, как сохранилось главное богатство — игрушки. Всё как будто в порядке. Око­ло стены торчат покрытые инеем рога двухлетнего сохатого, которого добыли ещё позапрошлой осенью. Справа от них, в ящике из-под патронов, желтеет самое ценное.

- Моржовые клыки! Смотри как много! — востор­гается Гриша.

- Много. Перед отъездом на учёбу я тебе как луч­шему другу подарю "снайперский". Насовсем подарю...

У ребят, растущих на материке, для игры в город­ки есть специальные деревянные биты, а у нас такой роскоши не найдёшь, поэтому мы пользуемся моржо­выми клыками. Между прочим, для этого не любой клык подойдёт. Хорошо, когда попадает клык моло­дого моржа, он лёгкий, крепкий и очень удобный для игры: с верхней стороны тонкий и постепенно утолща­ется к низу. А когда его кидаешь — аж звенит. У нас о тех, у кого много клыков, ходят прямо-таки леген­ды. У сельских парней обычно бывает два-три клыка, самое большое — штук пять-шесть. Лучший клык обычно называют "снайперский". Потому-то так и обрадовался Гриша моему обещанию.

- Ты настоящий друг! — похлопал он меня по плечу. — У меня только один есть, ты ведь знаешь, отец в день рождения подарил... Да сколько же вы тут моржей добыли?..

- Много, — стараюсь как можно спокойнее отве­чать я, а самого прямо-таки переполняет гордость, — много добыли. У меня ещё на чердаке клыки есть. Давай их сюда спустим, играть же будем... А ты посмотри, какие у меня рога...

Рога диких оленей! О, природа! Как красиво и мудро сотворила ты их! Глянешь мельком — они как будто на один манер, с очень простыми разветвлени­ями. А приглядишься внимательно — это какая-то сказка. Даже стихотворение. Каждый отросток имеет свою особенность, свои какие-то еле уловимые тайны. Впервые меня научил это видеть прославленный охот­ник Кырсалах. Услышав его рассказ, я понял, какие у него наблюдательные глаза.

Оказывается, дикий олень, когда он достигает пол­ного тела и набирается силы, готовясь к схватке с другим самцом за красавицу-самку, прежде всего хо­рошо готовит своё оружие — рога. Чтобы они были крепкими и острыми, он обтачивает их о каменные глыбы. А направления отростков подправляет, вты­кая их в песок. "Вилы" и "отражатели" у него растут так, чтобы прикрывать открытый лоб и глаза. А осо­бенно сильны и могучи бывают коренные стволы — "размахи". Только после большой подготовки и тре­нировки самец может вступать в бой с соперником. Нестрашен ему теперь становится и волк-одиночка. Рога вырастают каждое лето, и всякий раз они пре­красны и неповторимы.

Олень — животное мудрое. Обычно старые самцы, зная, что с годами они теряют слух и поразительно острое зрение, окружают себя молодыми бойкими сам­цами, которые служат им и ушами, и глазами. Когда стада оленей уходят осенью с материка на морские острова, то "старики" обязательно шествуют позади всех, немного поотстав. Так безопаснее и легче при­нять правильное решение. Не зря же и полководцы всегда находятся в тылу у своего войска.

Идут олени по берегу — такие гордые, красивые, и копыта их выбивают немыслимую чечётку о мелкие камушки. А когда они, будто по команде, бросаются в воду всем стадом и, играя рогами, уплывают вдаль, то кажется, что от берега постепенно удаляется жи­вой остров с растущими на нём сотнями, а может, тысячами маленьких деревцев. До берега, куда они должны доплыть, километров двадцать. И эти дикие дети природы каким-то чудом, шестым чувством оп­ределяют направление в безбрежном море. Просто уди­вительно! И ещё: на плаву взрослые олени прижима­ют к бокам маленьких тугутиков и так "везут" своих дорогих детёнышей.

Олени!.. Глядя на них, загораешься завистью к народам, приручившим таких красавцев. Об этом я, к сожалению, знаю только по книжкам. Для нас олени — лишь охотничья добыча. А вот другие люди мчат на рогатых красавцах верхом, вихрем взды­мая снежную пыль — летят на нартах. О, как хочется хоть один разок, ловко сидя на спине одного из этих северных снегирей, промчаться ветром, уверенно дер­жась за звенящие рога!

Как я начинаю думать о оленях, в сердце сама собой вливается мелодия песни на слова живущего где-то далеко в Якутске знаменитого поэта Элляя. Не заме­чая, я тут же начинаю напевать:

Топ-топ-топ, звеня копытами,

Ты лети, лети, мой олень!..

Белые снегири северного края, дикие олени мои, размножайтесь, числом своим умножайтесь, расселяй­тесь по всей необъятной шири тундры!

Впрочем, и нам, людям, ездящим на собачьих уп­ряжках, наверное, тоже кто-то завидует. Собака друг человека. Любой знает это. Я читал, что даже на пограничных заставах именно собаки охраняют нашу родину. И если какой-нибудь враг перейдёт границу, собака тут же бросится по его следам, найдёт нару­шителя и поможет его поймать.

А у нас в тундре вообще собаке цены нет. Выходишь ли ты на охоту, держишь ли куда-нибудь путь, — единственные спутники и друзья — собаки. Каковы твои собаки — такова будет и охота, поездка. Когда наши следопыты рассказывают об охотничьих удачах, начинают именно с собак. А если человек попадёт в пургу, когда небо и земля сливаются в одну бурлящую снежную мглу, то он надеется только на них.

Потеряет путник направление дороги, заплутает, — тут уж одно средство остаётся: надо освободить из упряжки вожака, угостить его чем-нибудь, прилас­кать и очень хорошо попросить показать дорогу. Ум­ница-вожак выходит вперёд упряжки и, борясь с вет­ром, начинает двигаться вперёд. Отойдёт от своих напарниц и ждёт. А если начнёт сомневаться, то са­дится на задние лапы и начинает принюхиваться. Замрёт, как бы что-то обдумывая, и опять устремля­ется вперёд. В такой момент надо полностью поло­житься на него. Если кто и выведет к людям, то это только он, вожак. Но и сам путник не должен обре­чённо сидеть на нарте мёртвым грузом, а всеми сила­ми помогать верному другу.

В наших краях, если у хозяина такая собака, то в любую пургу люди с надеждой говорят: "У него хоро­ший вожак, он обязательно приедет".

А если встретишься вдруг с острозубым стариком, как зовут у нас белого медведя, то и тут спасут тебя собаки. Либо умчат от его погони, либо навалятся на старого всей сворой, отвлекут от человека, примут удар на себя.

Однажды зимой, когда мы жили в Саскылахе, отец поехал за мукой, хлебом и другими продуктами в Торопунское. Сказал, что через трое-четверо суток вернёт­ся. А на следующий день начала погода куролесить, помутнело небо, подул ветер. Сначала он гулял по ни­зине, поднимал позёмку, а потом, постепенно усилива­ясь, закружил, завертел. И вот уже — не видно ни зги. И стало ясно, что эта заваруха не на один день.

- Я же просила его погодить с отъездом. Попадёт в беду... — вздыхала мама с горечью и упрёком.

- Суолдьут умная собака. Как-нибудь доберутся обратно, — успокаивал я её и самого себя.

А ветер на дворе так выл, сердце на части разры­валось. Кажется, вот-вот опрокинет трубу нашей печ­ки, задует горящие поленья. В такую пургу обычно никуда не выходят, готовят есть из запасов, храня­щихся в сенях. Дрова и лёд тоже берут из сенцев. А если нет таких запасов, то беда...

В ожидании, пока утихнет пурга, стараешься чем-нибудь заниматься, но настоящих-то дел нет. Жизнь окончательно ломается. Если и думаешь, то только о том, как бы где-нибудь не случилось беды, не исчез кто-нибудь бесследно. И так устаёшь от воя ветра, что приходишь в себя только во сне. Особенно, когда снится жаркое лето, солнце и тепло...

Мы ждали отца четверо суток, после чего поняли, что он заблудился. Где он сейчас? Каково ему? Но что мы можем сделать! Пурга метёт, до посёлка шесть­десят километров, а на острове живём мы одни. Оста­ётся только ждать. Мама, стараясь приглушить вол­нение, поёт песни, рассказывает мне сказки с добры­ми концами. Но всё равно короткий зимний день кажется бесконечно долгим.

На шестые сутки утром мы почувствовали, что ветер немножко утих. И тут же подумали, что вдруг отец доберётся к дому смертельно уставшим, ослаб­шим и свалится у порога, не сможет открыть заметён­ную дверь в сенцы. Пролив семь потов, прорыли уз­кий проход в большом сугробе, почти скрывшем весь дом. А чтобы кто-то дал сигнал о подошедшем, при­вязали снаружи у двери старшего из щенков.

Природа будто услышала наши молитвы. Ещё окон­чательно не улеглась пурга, как отец, превративший­ся в живую сосульку, совершенно неузнаваемый вва­лился в дом. Как же мы обрадовались! Как бросились раздевать и согревать его!

До места он доехал нормально, купил все необхо­димое, но подумал, что мы, загнанные начинающейся пургой в дом, будем сильно беспокоиться да к тому же сидеть впроголодь. И потому, не послушав угово­ров людей, пустился в обратную дорогу. Когда понял, что заблудился, стал на возвышенных местах, где пурга начисто подмела снег, вбивать в наст буханки хлеба. Он знал: так можно облегчить труд людей, что выйдут на его поиски. Хотя, конечно,  понимал — поиски могут начать после того, как утихнет пурга и наша мама доберётся до посёлка. Поэтому больше надо было надеяться на себя и собак.

За все пять суток он так и не нашёл места, где можно было бы укрыться от пурги. Только воля и выдержка вели неравную борьбу с разбушевавшейся стихией. Лишь когда он почувствовал, что желудок сводит от голода, останавливал упряжку, доставал мёрзлый хлеб, разбивал его обухом топорика, грыз и заедал снегом. Собакам тоже давал по маленькому кусочку хлеба. И они опять продолжали свой труд­ный путь вперёд. Потому что только в движении было спасение...

У нас на севере собака вместе с человеком выковыва­ет свою волю, закаляет её. Хорошая собака — надёж­ная опора, верный помощник, вот почему собак здесь не продают и не покупают. Ими можно только обме­ниваться. Хорошая собака бесценна...

- Семенчик, а можно рога отсюда достать? — слышится с чердака голос Гриши.

- Конечно, можно, — отвечаю я ему, прервав свои воспоминания.

До самого вечера мы играем с другом в охотников-зверобоев. Это делается так: втыкаем в снег много оленьих рогов. Начинаем с рогов самых взрослых оле­ней — буров, затем идут более молодые — бурчаки, абалаханы, мойкалы и, наконец, кылы. Потом, по-пластунски подползая к рогам, начинаем "охоту" — меткими бросками моржовых клыков сбиваем "оле­ней", стараясь, конечно, свалить "добычу" посолид­нев.

Помню, когда мы жили в посёлке и затевали та­кую игру, взрослые женщины радовались и обычно говорили: "Смотри-ка, подруга, у малышни дело идёт, знать и наши мужья вернутся с хорошей добычей". Бывало, отцы действительно приезжали из тундры с удачей. Тогда нашей радости не было конца и края. В такие вечера мы, детвора, собирались где-нибудь возле железной печки и прямо на её раскалённой поверхности жарили мясо и наедались, как говорится, от пуза. Весь дом наполнялся вкусным запахом све­жей оленины...

Вечером, когда все сидели за столом и ели лапшу с гусятиной, отец обратился к нам:

— Ну, ребятишки, за эти дни вы достаточно наиг­рались и нарезвились, разогнали свою скуку по остро­ву. Это правильно... Теперь наступает пора подготов­ки к летней рыбалке и охоте. Мне одному за всеми делами не угнаться. Так что придётся помочь... Лод­ка вот рассохлась, законопатить надо... Ветку про­смолить. Манки привести в порядок. Так что занятий полно... — Он мельком глянул на маму, чуть заметно улыбнулся. Медленно поднялся с места, подошёл к печи, набил трубку и закурил.

Мы с Гришей медленно тянули из кружек чай и были даже горды, что скоро займёмся настоящим делом. И вправду, пора кончать с "добычей" игру­шечных оленей. Пусть они останутся Тоотую.

Всласть подымив, отец взял ведро с приготовлен­ной едой для собак, на ходу натянул шапку и вышел во двор. Запах моржового жира, которым была за­правлена собачья каша, кажется, так и остался в избе, прихлопнутый дверью у порога. А там, во дво­ре, не в силах дождаться, пока остынет разлитая по порциям прямо на снег каша, громко заскулили про­голодавшиеся собаки. На тундру опускался вечер. Весенний вечер.

Первые гуси

В этот год тепло пришло раньше, чем в предыдущие. В один из ласковых солнечных дней мы с другом пилили дрова. И вдруг:

- Ребята, смотрите, смотрите! Гуси! Смотрите! — раздался радостный мамин голос.

Первые гуси! Красавцы-гуси летели прямо над нами по направлению к острову Урасалах.

Как ярко краснеют их лапы! Словно, нехотя, мед­ленно машут крылья. Как радостно они кричат! И вообще, как хорошо на них вот так просто смотреть!

- Здравствуйте, первые гуси!!! — приветствует их каждый обитатель нашего дома. Все машут им рука­ми. Мы помним: как бы низко ни летели первые гуси, никто не имеет права в них стрелять. Таков давний северный обычай. Охотник радуется не только когда удачно охотится, но и когда чувствует приближение охоты.

Отец целый день возится со старой веткой — ма­ленькой лодочкой, выдолбленной из толстого тополя. Побывавшая во множестве разных приключений, она, как теперь видно, получила немало "ран". Так что приходится осматривать её самым тщательным обра­зом и тут же "лечить". Запах разогретой смолы ра­достно щекочет ноздри. Раскалённая докрасна полос­ка железа с шипящим восторгом гуляет по спине ветки. От сильного нажима ею и жары по поверхнос­ти лодки бежит тоненьким ручейком смола и сразу же застывает. Отец почерневшими пальцами ощупы­вает каждый сантиметр залеченной поверхности. По­том с нашей помощью переворачивает ветку набок и устанавливает на специальную подставку — чтоб не опрокинуло ветром и не разбило. А для надёжности ещё и привязывает ремнём из моржовой шкуры. Пос­ле недолгого перекура обращается к нам:

- Вы парни почти взрослые, вон какие сильные! Таким не пристало бол­таться без дела. Давай-ка я вам покажу, как ста­вят силки на куропаток. Может, нас с матерью куропатинкой побалуете. Пойдёмте-ка на тот мыс... Только прихватите с собой лопатки для разгреба­ния снега да принесите мои "вторые глаза" - би­нокль. Что-то у меня в последнее время со зрением стало худо, дальние острова толком разглядеть не могу. Старею, видно...

Посередине нашего острова на восток во всю дли­ну тянется возвышенность, покрытая ягелем. С её высокого ребра всё видно, как на ладони. Отец несколь­ко раз поднимает и опускает бинокль, глядит на острова, думает о чём-то своём. Потом оборачивает­ся к нам:

- Ну, ладно... Давайте ставить...

Мы с Гришей растерянно смотрим на него: под ногами нет никакой растительности, даже чахлого ба­гульника, как же и к чему прикреплять силки?

Отец без слов вырезает лопатой два довольно боль­ших куска твёрдого снега. Ставит их рядом на очи­щенное место, оставляя между ними проход. Потом достаёт из глубокого кармана кухлянки выструган­ную ножом круглую палочку, протыкает ею оба кус­ка снега и на высоте куропачьей головы прикрепляет к палочке силок. Дело сделано. Следуя его примеру, мы с Гришей тоже настораживаем несколько таких снежных ловушек. Все правильно: куропатка птица любопытная и, оказавшись поблизости, непременно заглянет в снежный коридорчик.

- Проверять завтра сами пойдёте, — говорит отец. — А через несколько дней, думаю, можно будет на­чать охоту на гусей. Надо к ней готовиться.

- Папа, а когда ты меня будешь учить из ружья стрелять? — спрашиваю я, заглядывая ему в глаза. — А то начнётся охота, а я буду мимо гусей палить...

- Что же ты так, Семенчик, только о себе одном думаешь! — усмехается отец. — А как же друг Гри­ша? Ведь вам обоим учиться надо. Я вот думаю, из Гриши хороший охотник получится. — Отец ласково хлопает друга по плечу. — Завтра учиться начнём, не беспокойтесь. Хотя, считаю, особенно-то вам руку набивать не придётся: оба сыновья охотников, у обо­их всё в крови должно быть, от рождения. Только глянешь на вас — сразу видно — охотники...

После этих приятных слов нам с Гришей так и захотелось припустить домой бегом, но нет, настояще­му охотнику негоже бурно проявлять свои чувства.

Разобрав несколько ящиков из-под макаронов и чая на отдельные фанерки, отец вырезает из них манки — профили гусей в настоящую величину. Мы с Гришей, смешивая сажу с моржовым салом, делаем чёрную краску, мажем ею профили и ставим сушиться к печ­ке. Издалека, если смотреть сбоку, такой манок не отличить от настоящего гуся. Вот потому-то и слета­ются к ним гусиные стаи. И попадают под охотничьи выстрелы.

- Ну, наверное, уже хватит, — говорит отец. — Подсчитайте-ка, сколько получилось? Штук тридцать есть?

- Есть, — отвечает Гриша, — тридцать два.

- Тогда кончаем работу, — подводит итог отец. — А вот вы мне скажите, что станете делать на охоте, если у вас вдруг не хватит манков?

- Буду охотиться без них, — отвечаю первым я.

- Это, конечно, можно, — улыбается отец# — но есть другой способ. Надо взять уже подстреленных гусей и закрепить их рогульками или просто палками в сидячем положении, с поднятой головой. Вот вам манки!

И как я не догадался! Просто же совсем!

Мы вплотную готовимся к завтрашней поездке на остров Кындака, что километрах в двадцати. Там пос­тавим палатку, сделаем скрадки и будем охотиться около недели. В сборах участвует и мама, она что-то печёт, варит — готовит нам провизию. Как будто прознали о наших планах и собаки, они сегодня за­метно повеселели, ожили, наверное, надоело сидеть на одном месте без дела.

Наконец наступает долгожданное утро. Снова стре­мительный бег собак, ослепительный снег, первая ос­тановка и первый вопрос отца, на этот раз не застав­ляющий нас долго думать:

- Видите во-он ту чёрную полоску?

Конечно же, видим. Жирная линия будто проведе­на чёрной краской по белому листу. Не увидеть её невозможно.

- Это значит, дети, что море готовится отправить свой ледовый панцирь на север. Такие полоски теперь будут встречаться всё чаще и чаще. Запоминайте. Когда подуют сильные ветра, вот по этим полоскам и разломится лёд.

- А как же мы, папа? — спрашиваю я озабочен­но. — Не отрежет нас на дальнем острове?

- Не волнуйся, не отрежет. Если бы я не был в этом уверен, то и с места с вами бы не сдвинулся.

- А как мы переплывём через воду? Мы же не взяли с собой лодки?

- Мы через неё переедем.

- Я понял, — вступает в разговор Гриша, — это всего-навсего закраины.

- Сразу видно, что ты жил у реки, улыбается отец. — А тут море. Тут всё по-другому. До настоя­щей воды ещё далеко. Увидите сами... Я-то уж эти места хорошо изучил. Рано ещё воде появляться. И через неделю не будет. Так что спокойно поохотимся и вернёмся, не волнуйтесь...

Мы продолжили путь и скоро подъехали к первой полоске воды. Собаки остановились без команды. Отец встал с нарты, пересмотрел весь груз, покрепче его увязал и обратился к нам:

— А теперь подтяните ноги на нарту, чтоб не промочить, да держитесь покрепче.

Упряжка рванулась вперёд, под полозьями зачер­нела, задымилась вода, но уже через мгновение мы очутились на противоположной стороне проталины. Ванна на льду оказалась совсем неглубокой. Собаки с визгом принялись валяться в снегу, стряхивая вместе с ним воду со своих пушистых шуб.

И опять впереди только белый снег. Снег — это наша северная особенность. Снег — наша песня и поэзия. Снег — наши планы и надежды. Снег — наша радость. Если зимой много снега, то легко ез­дить и читать следы диких зверей. В снежную зиму хорошо вести подлёдный лов рыбы, потому что лёд бывает сравнительно нетолстый и в нём легко проби­вать проруби.

Кто-то может удивиться, но снег заменяет нам и печь. Да, я не оговорился. Когда возвращаешься до­мой из далёкой поездки, то обувь и верхнюю промок­шую и пропитанную потом одежду — кухлянку, тор­база, кянчи можно оставить на снегу. Мороз, ветер и снег испарят влагу лучше всякой печки, да ещё и любой запах исчезнет. Надевай — и снова в путь.

Снег — это наше ожидание. Коротко северное лето, но и за его недолгие месяцы мы успеваем соскучиться по снегу. Да, по новому чистому снегу. По снегу первому. По снегу новогоднему. Мы будем встречать его, как праздник. Но это будет потом. А сейчас, сейчас я тороплю весну...

Как-то незаметно для самого себя, покачиваясь на нарте, я начинаю сочинять весеннюю песню. А мо­жет, я даже не сочиняю, а просто вспоминаю старин­ную песню тундры.

С солнечной стороны,

Состязаясь в скорости,

Яркие и точёные,

С золотыми крыльями,

Стаями несметными

Птицы прилетят.

Яйца золотые

Снесут в гнёзда мягкие,

Новую, прекрасную

Жизнь начнут.

Эти крылья быстрые

С дивным оперением

Из далёких далей

Принесут их к нам.

Красоты невиданной

Птицы неизвестные

Из яиц жемчужных

Выведут птенцов...

Пока мы добирались до места, пока поставили па­латку — заметно завечерело. Но это совсем не значит, дорогой мой читатель, что стало темнеть. Нет. За ту неделю с небольшим, что мы прожили на острове, многое изменилось. Начал быстро набирать силу по­лярный день. Пройдёт совсем немного времени, и солн­це вообще перестанет уходить за горизонт, круглые сутки будет гулять по небу. И тогда определить — что сейчас: день, вечер или ночь - непривычный чело­век сможет лишь по часам.

Наутро мы подремонтировали два старых скрадка, один для отца и другой — для нас с Гришей. Расста­вили напротив их манки и начали охоту. У нас с другом было на двоих одно моё ружьё, поэтому мы договорились стрелять по очереди. Право первого вы­стрела я уступил Грише. И он не подвёл' — выбил из налетевшей низко стаи крупного гуменника. Видно, сказались отцовские уроки, и та самая "охотничья кровь".

Гриша сбегал за добычей и приволок за шею тяжё­лого гуся в скрадок. Глаза его сияли от счастья. Теперь наступала моя очередь, и надо было как хозя­ину не упасть лицом в грязь. Я, конечно, волновался и боялся промазать, но всё-таки гуся сбил. Охота началась...

Весь вечер Гриша пел в палатке песни, он был счастлив, что не отстал от меня и на его долю прихо­дится четверть всей добычи.

Наша охотничья неделя подходила к концу, когда однажды утром отец распорядился:

— Сегодня, Гриша, ты остаешься здесь один. К вечеру ощипай гуся и приготовь ужин. А мы с Семенчиком поедем на Алексайку. Я по своим делам, а он будет собирать яйца.

Отец уложил в котомку отварную гусятину, лепеш­ки, соль, чай. Положил на нарту видавший виды медный чайник и берестяной тымтай — большую по­судину, которую можно носить за плечами, наш се­верный рюкзак.

Я на прощание машу Грише рукой, и вот мы уже мчимся к далёкому острову.

Вблизи Алексайка напоминает шапку с тёмным верхом, брошенную на снег. Подталкивая нарту и помогая собакам, поднимаемся на крутой склон. И тут я прямо ахаю, не веря своим глазам. Только что мы ехали по сплошной снежной равнине, а здесь поч­ти сплошная чёрная земля. Весело бегут ручейки, сверкают лужи, озёрный лёд весь в проталинах. А кое-где — совсем невероятно! — уже пробилась зелё­ная травка. Увидевшие нас гуси с шумом поднимают­ся в воздух и сбиваются в огромную стаю. Эти гуси чуть меньше обычных гуменников. Грудь у них се­рая, спина чёрная, а на основании шеи белое кольцо.

— Такие гнездятся только на морских островах, — поясняет отец. — Мы называем их харянка. Яйца у них красивые, белые, чуть меньше, чем у других гусей...

Каких только птиц тут нет! Чайки морские и озёр­ные, кулики — от самых маленьких до самых боль­ших, множество уток, гагар... И все как будто живут одной общей семьёй. Но это только на первый взгляд. Я-то уже знаю, что каждая имеет свой характер, свои привычки, свои территории. Тут есть и хищники, и просто грубияны, беззащитные, постоянно преследуе­мые другими.

Здравствуйте, птицы!

Отцовский урок

Присев на брёвнышко старой пасти, отец спокойно докурил свою трубку. Потом, постучав ею о кожаное голенище сапога, выбил пепел и за­сунул в карман. О чём-то задумался. И вдруг его лицо осветила улыбка, значит, вспомнил что-то смеш­ное или придумал что-то интересное. Я смотрю на него и жду. Проходит минута, другая, наконец, словно очнувшись, он молча протягивает мне тымтай. Я растерянно смотрю на него.

- Что приуныл, дружок? — хлопает он меня по плечу. — Сейчас начнём трудиться. Я буду обходить пасти, где надо — чинить. А ты — собирать яйца. А вечером встретимся, чайку попьём да и к Грише...

- А как собирать-то? Где? — тихо спрашиваю я.

- Везде. Искать надо. Только берегись чаек, они могут и глаза выклевать... Гнёзда гусиные — по бере­гам озёр. Ну, а как собирать, — ты уже не раз слышал... Слышал ведь?

- Да... — киваю я головой.

Отец помогает одеть мне тымтай, сам, закинув ружьё за плечо и взяв в руки топор, направляется в проти­воположную сторону.

Я иду вдоль южного берега острова. На высоком гребне — гнездовья морских чаек. Их видно издале­ка: широкие белые груди, красные клювы. Все они будто бранятся друг с другом, угрожая ближайшим соседям и пытаясь вступить с ними в драку. Попро­буй-ка тронь таких! Я обхожу их подальше, и тут замечаю на высохшей прошлогодней стае гусиные пушинки. Соображаю: если есть пушинки, то где-то близко должны быть и гнёзда, ведь пушинки вынесло из них... Начинаю двигаться по этим следам. Солнце светит из всех сил. Жарко! Связав впереди завязки, чтобы не потерялась, откидываю шапку на спину. Ветер ласково шевелит взмокшие волосы, быстро про­сушивает их. Надо мной на золотистых от солнца крыльях парят беспокойные чайки, время от времени откуда-то поднимаются целые стаи гусей, а на недо­сягаемой высоте плывут белоснежные лебеди. Я так пристально и долго наблюдаю за ними, что начинает неметь затылок. От напряжения устают глаза, и я оказываюсь в каком-то непонятном мираже. Чтобы успокоиться, крепко-крепко зажмуриваюсь...

Ура! Я всё рассчитал правильно: в густой засохшей траве виднеется множество гусиных гнёзд. По-моему, это гнездовья крупных чёрных гусей, что сидят на середине озера. Гнёзда свиты из мягкого пуха, а свер­ху обложены сухой травой. Удивительные постройки! Когда опускаешься перед ними на колени и склоня­ешь лицо, то кажется, что ты очутился в чьих-то тёплых ладонях.

Яйца... Зимой, когда мы все дома, мама раскла­дывает на шесток печи мёрзлые яйца. Это значит, что сегодня она будет печь оладьи. А может, даже доба­вит в них рыбью икру, и уж тогда получится совсем вкуснятина, за уши не оттащишь. На улице холод, ветер, а дома — горячие вкусные оладьи. Вот для этого и нужны яйца. А ведь в тундре нет магазинов, где их бы можно было купить, да и курицы здесь не выживут. Поэтому приходится собирать яйца диких птиц один раз в году, весной, впрок.

Чайки шумят неимоверно. Как бы отгоняя меня от своих гнёзд, они кружат над самой головой, норовят ударить клювом или лапами. Приходится надеть шапку. Здешние чайки — совсем не то, что показывают в кино. Я бы сказал, что они не из благородных. Самые настоящие воришки и разбойники. Стоит гусям уле­теть подальше от гнезда, как чайки тут же начинают расклёвывать их яйца, а потом как ни в чём не бывало рассаживаются по своим гнёздам. Если же на море разыграется шторм и несколько дней нельзя ло­вить рыбу, то они начинают воровать яйца друг у друга. Тогда уж такой гвалт поднимается над островом, хоть уши затыкай. Не гляди, что они такие беленькие да красивые.

Но вот с моря начинает дуть ветер. Тучи закрыва­ют солнце. Принимается моросить мелкий противный дождь. Мне становится холодно. А яиц в тымтае пока немного, он почти пуст. Вдруг подойдёт отец и спросит: сколько собрал?.. Придётся краснеть... Надо как-то ускорить дело...

Найдя следующее гнездо, я не вынимаю из него яйца по одному, а беру все вместе с пуховой подстил­кой - так и опускаю в тымтай. Пух тоже дома пригодит­ся, на подушки пойдёт, мама похвалит... Довольный своей изобретательностью я начинаю быстро наполнять посудину. А в небе, обеспокоенные и горько пережива­ющие потерю своих яиц и гнёзд, кружат гуси.

Вскоре я замечаю отца, шагающего по восточному берегу острова. Судя по тому, как идёт, свою работу он закончил, я тоже, как человек, не сидящий сложа руки, смело направляюсь навстречу отцу. Увидев меня, он садится на брёвнышко, раскуривает трубку, под­жидает.

- Ну как дела, сынок?

- Нормально, — отвечаю я.

- Смотри-ка, сколько собрал! — удивляется отец, взяв на вес мой тымтай. — Зимой с яйцами будем. Хорошо!

Нечасто дождёшься от отца похвалы, а тут — пох­валил! По тени улыбки, что играет на его губах, я вижу — он очень доволен. В душе моей зарождается радость, я присаживаюсь рядом. И вдруг, испуган­ный, едва не падаю от крика отца:

- Ты что натворил, разбойник! Ты где видел, чтобы так яйца собирали?!

- Как "так"? — лепечу я.

- Ты же целые гнёзда разорил! Кто тебя научил этому?!

- Я сам... Я думал... маме... на подушки...

- Я тебе покажу подушки! — Отец схватил меня за воротник куртки и встряхнул несколько раз. По­том оттолкнул в сторону. — Ночевать тут будем! О подушках дома поговорим, а сейчас — марш к гнёз­дам!..

Мы с отцом повторили всю мою дорогу. Перед каждым гнездом отец становился на колени, я подсо­вывал ему тымтай, он вынимал оттуда пуховые сер­дцевины и ставил их на место, бережно расправляя и шепча себе под нос: "Простите, моего глупого сына..." В каждое гнездо он возвращал обратно три яйца. Я клял себя последними словами. Ведь знал же, что надо делать именно так, слышал не раз, и всё-таки пожадничал, заторопился...

Гуси успокаивались. Мой тымтай медленно пустел. По всем приметам наступало утро. Наконец, последнее гнездо было восстановлено. Отец чуть успокоился, развёл костёр, поставил чайник. Он молчал, а мне еда не лезла в горло.

Когда мы уже сели на нарту, отец произнёс:

- После этого надежда на тебя маленькая. Такого и брать с собой нечего...

За весь путь никто из нас больше не проронил ни слова. Теперь уже ни быстрая езда, ни сверкающий снег не могли рассеять моих тяжёлых дум. Отец тоже сидел, повесив голову. Хоть бы трубку свою закурил, что ли... Или на вожака покричал...

Едва заслышав лай собак, встревоженный Гриша выскочил нам навстречу.

- Вы почему вчера не приехали?

- А ты об этом друга расспроси, — ответил отец. Я молчал, едва сдерживая слёзы. —Любой человек в тундре знает, что гуси приле­тают к нам выводить потомство и оставлять их без него нельзя! — сердито обернулся ко мне отец. — А вот он не знает! Все яйца до одного собрал... Да ещё и сами гнёзда разорил...

Я готов был провалиться сквозь землю.

Нерадостной была встреча и дома. Мама сразу за­метила: что-то не так, спросила меня об этом, но, увидев, как насуплен и суров отец, замолчала. Поня­ла, что я провинился.

Но самый суровый суд состоялся надо мной через два дня. Отец снова поехал за яйцами и взял с собой только Гришу, не сказав мне ни слова. Вытирая слё­зы, я сидел у окна и смотрел на удаляющуюся уп­ряжку. Дом как будто опустел. Даже мама быстро убрала посуду и о чём-то задумалась. Притихли бра­тишки.

Я перестал плакать, но беспрерывно глубоко взды­хал. На улице ждал тёплый весенний день. Можно выйти, поиграть, но нет никакого настроения. Я еле передвигался, будто только что встал на ноги после долгой и тяжёлой болезни. В дрожащем мареве над морем плавали далёкие острова и не давали забыть про поездку, про яйца. На глаза опять наворачивались слёзы. День как начался, так и заканчился — горько и безрадостно.

Вечером возвращаются отец и Гриша. Варят све­жие яйца, все едят и нахваливают. Только я не протягиваю к ним руки, хотя никто не запрещал. Спать ложусь раньше всех, но засыпаю самым пос­ледним.

Отец рассказывает

Над морем бушует ветер. Проснувшись от его завывания, я выскакиваю на улицу — погля­деть. И не узнаю моря. Вместо сверкающей мехом песца глади — сплошные ледяные горы и ска­зочные хрустальные дворцы. Все колышется и движется. Не успев вдоволь посиять своими башнями и стенами, "дворцы" исчезают в пучине. И тут же на их месте, будто говоря: "Не жалейте!", опять являют­ся новые, ещё более прекрасные и величественные.

Порывы ветра бьют в лицо запахами рыбы, солё­ной воды, морского зверя. Они и раньше были, эти запахи, но теперь усилились стократно. Значит наступает северное лето. Особое лето, кото­рое закачает и понесёт нас по бархатной морской глади, по синему раздолью. И уже не на нартах, а в лодках. На эти месяцы мы все превратимся в моря­ков.

Спасибо тебе, ветер, приносящий лето!

У отца есть одна замечательная примета. В дни, когда стоит необычно хорошая погода или происходит перемена времени года — весна сменяет зиму, лето весну, — у него резко меняется настроение. Он стано­вится очень добрым и разговорчивым. Вот и в эти дни настроение его поднялось, ведь завтра или послезав­тра море окончательно освободится от ледяного пан­циря.

Несмотря на то, что отец своим высоким ростом как-то давит на других, и нелёгкая жизнь сделала его внешне мрачноватым, когда он в хорошем расположе­нии духа — редко найдёшь такого разговорчивого, доброго и внимательного. Очень интересно слушать его рассказы. Правда, они тяжеловаты и неуклюжи, как и он сам, но зато очень правдивы. Выдумывать он не умеет, говорит о том, что было с ним самим или происходило на его глазах.

В доме стоит приятный запах свежих оладий. Вьётся лёгкий синий дымок от жареного моржового сала. Отец ещё рано утром занёс рыбу на корм собакам и, чтобы оттаяла, положил у печки. И люди, и собаки – все мы ждём времени кормления и потому выглядим ра­достно. Заметно это и на отце. Мама давно мне под­мигивает, мол, погоди, Семенчик, немного - скоро нач­нёт рассказывать. Вот поест и...

После обеда отец сначала ложится на нары, закла­дывает руки за затылок, но потом вдруг резко подни­мается, садится и своими натруженными большими пальцами манит нас к себе. Садит на край нар, гла­дит по головам сначала Гришу, потом меня, обнимает обоих и укладывает на оленью шкуру справа и слева от себя. Вынимает изо рта трубку, которую сегодня не выпускал с самого утра, засовывает её в кисет, прячет под подушку. Мы лежим и ждём, пока он соберётся с мыслями.

— Так вот, значит, детишки... Расскажу я вам про один случай. Когда ты, Семенчик, совсем ещё малень­кий был, жили мы на берегу протоки Саскылах. Стоя­ла благодатная осенняя пора. Дни были, ну прямо как на материке. Очень жаркие дни. Ты всё время на бере­гу протоки торчал, помню, любил играть оленьим рогом. Так вот, рядом с нами жил в то лето старик Легер с сыном. Когда-то в молодости он великим охотником был, любил его Байанай — Бог охоты, никогда не оставлял без добычи. А под старость Легер совсем сдал, проболел всю последнюю зиму, разве что треть осталась от бывшего великана, кожа да кости одни.

Мы все последние дни на охоту собирались на оленей, да как-то не получалось — то одно, то другое. А Легер нас все поторапливал. А мы ему, мол, тебе-то чего спешить, не молодой же...

Играешь ты, значит, на берегу и вдруг поднял крик: "Олени! Олени!" И действительно, на противо­положном берегу показались два оленя с огромными ветвистыми рогами, вошли в воду и поплыли прямо в нашу сторону. Мы, конечно, бегом к берегу, сели в ветки и к ним.

Когда мы подтянули к берегу большого добытого бура, Легер уже ждал нас. И прямо весь трясся.

Спрашиваю у него:

- Что с тобой, отец?

- Мне бы, сынок... Андрюша... побыстрее... — начал он торопливо шептать. — Мозга бы костного мне... немножко поесть...

- Сейчас, отец, подожди минутку, присядь пока, — отвечаю.

А он всё стоит, дрожит и руку тянет. И жалостли­во так смотрит. Я быстренько ободрал одну оленью ногу, отделил берцовую кость, разбил её, достал мозг.

Старик еле проглотил кусочек величиной с напёрс­ток. Больше есть не стал. К вечеру ему стало совсем плохо, а ночью он умер. Выходит, чувствовал свой смертный час, потому и торопил нас с охотой. И Байанай его, получается, не забыл. В самый послед­ний день и час послал огромного бура, в память о былых удачах и честно прожитой жизни. Вот так-то... В Среднем мире всё нам засчитывается. Помните об этом, детки...

Не надо делать таких вещей, о которых потом бу­дешь жалеть. Правда, это не всегда легко сразу опре­делить, особенно по молодости. И у меня такое случа­лось. Да...

Ещё до войны это было. Жили мы тогда в. Сахыстыре. И вот однажды прилетел к нам самолёт. Привёз много новостей, а ещё человека, обвешанного какими-то аппаратами навроде бинокля. Вскоре председатель нашего Сельского совета вызвал меня к себе. Ну, думаю, даст какое-то поручение. Я тогда молод был, силён, недавно с материка приехал.

Так и получилось.

- Андрей, тут к нам прилетели какие-то странные люди, — начал председатель, — говорят, что нашу жизнь и работу будут снимать на движущиеся кар­точки. Кино называется.

- Ну и хорошо, — отвечаю я.

- А ты сначала узнай, что означает это "хорошо", а уж потом и говори, — возразил председатель серди­то.

- Что же тут может быть плохого?

- Да забот с ними не оберёшься. Вот теперь про­сят, чтобы я им какое-нибудь приключение показал, а они его заснимут. Для этого я тебя и позвал. Ты парень проворный, плаваешь хорошо...

- А что делать-то надо?

- Мы так решили... На озере Кусчут пара лебедей гнездится, знаешь?

- Конечно, знаю.

- Надо будет сесть на ветку, подъехать к ним, потом нарочно перевернуться, упасть в воду, вплавь догнать одного лебедя и поймать его. Конечно, и вода холодная, и дело не очень приятное, но надо...- Спра­вишься?

- Справиться-то смогу, но только...

- Вот и хорошо. Договорились. Даю слово, что ты выберешь самую лучшую сеть из тех, что привезут к нам в магазин. Конечно, если справишься с заданием.

И вот настал этот день. Мы, несколько человек на своих ветках, загнали линялых лебедей в маленькую бухту на краю озера. Вы-то, ребятки, конечно знаете, что во время линьки любая птица, в том числе и лебедь, теряет много перьев и временно не может летать. Так что наши пленники не могли уйти от нас по воздуху.

Сижу я в ветке, накрылся курткой и жду. Самолёт уже в воздухе. Сейчас будет условный сигнал: лётчик выбросит в окно маленький флажок, значит началась съемка. А пока надо не дать лебедям прорваться из бухты. Они, наверное, впервые в жизни попали в такой переплёт, до смерти перепуганы рёвом мотора да ещё и людьми на ветках. Птицы отчаянно трубят: "Кук-куух! Куух-куу-ух!" Бьют по воде бессильными крыльями, вытягивают шеи. Всполошились даже и чайки, отлетели подальше от странных людей, кру­жат вдалеке, а несколько штук уселось на берег и, тараща глаза, переговариваются между собой: что же такое происходит?!

Наконец с самолёта падает флажок. Я отбрасы­ваю куртку и в одних штанах плюхаюсь в воду. Плыву большими гребками. Быстро приближаюсь к лебедям. Не давая опомниться, вплотную подплы­ваю к одному из них. Бедняга пытается спрятать­ся: вскрикнув, суёт голову в воду, оставив всё ту­ловище наверху. Ветер гонит его по озеру, как ко­мок белой пены.

Ещё немного — и я хватаю его за крыло. Лебедь отчаянно взмахивает другим крылом, выбрасывает го­лову из воды. Поняв, что попался, устремляется к берегу и бьёт меня на ходу то свободным крылом, то головой.

Но вот он окончательно выбивается из сил и, вытянув шею, распластывается на воде. Я хватаю его возле головы и плыву к берегу. Теперь-то я чувствую, как мне холодно и как я устал. До берега добираюсь еле-еле. Вытаскиваю за собой лебедя. Ему, наверное, по­казалось, что он умер: лежит не шелохнувшись, раз­бросав крылья. Я жадно хватаю ртом воздух. В этот момент и подбегает председатель.

- Ну, молодец, Андрей! — кричит он. Поручение выполнил! Сеть за мной.

Самолёт идёт на посадку, и все устремляются к нему. В том числе и председатель. На берегу остаёмся только мы с лебедем. Он долго лежит без движения. Потом, распустив веером концы крыльев и подтянув под себя ногу, пытается встать. Не получается: не может оторвать от земли шею. Долго пыжится и вдруг, подтянув рывком голову, садится! Не веря, что жи­вой, медленно оглядывается вокруг. Подтягивает крылья, делает несколько шагов и начинает чистить перья. Внимательно смотрит в мою сторону. Я одева­юсь и, чтобы согреться, начинаю прыгать на месте.

Лебедь оживает. Подойдя к воде, он начинает махать крыльями, но, будто поняв, что не сможет взлететь, горьким криком — "Куух-куух! Куух!" — подаёт сиг­нал подруге, прощается с ней. Та отвечает ему так же жалобно. От их перекликов у меня сжимается сердце, по коже бежит озноб и начинают вставать дыбом волосы. Зачем же я это сделал? Зачем ради того, чтобы угодить гостям, заставил так страдать птицу и едва не погубил её?

Лебедь, не прекращая свой крик-стон, медленно входит в воду и уплывает от берега. Белый беззащит­ный корабль.

Подходят люди с самолёта, благодарно жмут мне руку, но я не отвечаю на их улыбки. Молча ухожу за село и долго брожу в одиночестве.

Они обещали прилететь со своими движущимися карточками и показать их в селе, но так и не появи­лись... Отец встал с нары. Достал из печки уголёк, закурил. И больше ничего не добавил.

Проводы лебедят

Ночью мне приснились лебеди. Когда я утром рассказал про сон отцу, он заметил:  

- Это, сынок, наверное, к пурге... - И вправду, на море уже начали играть крупные волны.

Лебеди... У меня о них есть и собственные воспо­минания. Вот это, например.

Тогда мы ещё жили в Саскылахе. Как-то утром, ещё до конца не проснувшись, я увидел, что из-за стола то появляется чья-то головка, то исчезает за ним. "Наверное,  спросонья померещилось", — решаю я и переворачиваюсь на другой бок. Но тут раздаётся негромкий писк. Значит кто-то есть на самом деле. Посторонний.

Отец сидит за столом и смазывает ободранный ло­коть утиным жиром. Это уже совсем интересно. Что-то произошло.

Увидев, что я проснулся и приподнялся на руках, отец сам всё объясняет:

- Семенчик, посмотри, я лебедят принёс. Правда, красивые?

- Чээн! — удивлённо-восторженно восклицаю я. Не зная, куда деваться, вытянув беленькие шейки и покачиваясь на длинных ножках, топчутся на месте два птенца. Соскочив с постели, даже не одевшись, я оказываюсь рядом с ними. От восторга обнимаю одно­го из них за шею, он начинает бить меня по лицу маленькими крылышками. Я глажу его по головке, он начинает приседать, вытягивает длинную шейку и ложится на меховой коврик. Второй лебедёнок внимательно наблюдает за мной, как бы говоря: "Что это он делает с моим братиком?"

- Не пугай их, сынок, — говорит отец. — Они и без того напуганы. Видимо, осиротевшие... Чуть не пропали они. Я их увидел, когда лунь уже почти загнал их в тупик и едва не схватил. Ну, я и принёс домой...

- А можно с ними поиграть немного?

- Нет. Нельзя играть с дики­ми существами. Это не игрушки. Вот отдохнут не­много, и мы их выпустим на волю.

А лебедята — как дети. Привыкают быстро. Вот уже и испуг их как будто проходит. И меня они уже не боятся.

- Папа, а можно их вынести во двор?

- Нельзя, Семенчик, собаки разорвут. Я же тебе сказал, что принёс их не для игр, — произносит он уже строго.

Я успокаиваюсь.

Конец августа. Тихий-тихий день. На поверхности реки — ни морщинки. Взяв в руки каждый по лебе­дёнку, мы подходим к берегу, садимся в ветку спина к спине и начинаем грести в сторону маленького ос­тровка. Лебедята, увидев знакомую воду и широкий простор, начинают шевелиться. Чтобы они не выско­чили из лодки раньше времени, мы зажимаем их между коленок. Лебедята возбуждены, дёргаются, по­пискивают.

Мелькают в воздухе лопасти вёсел. Холодная вода плещется, бьётся о бок ветки. Лодка легко скользит вперёд, к Большой протоке.

Пристаём к берегу. Посередине протоки, на ма­леньком островке кричат гагары. Видимо, ловят мел­кую рыбёшку для своих детёнышей. Здесь все, в том числе и мы, добывают пропитание рыбалкой или охо­той... Отец внимательно обозревает в бинокль проти­воположный берег. Он очень серьёзен, подолгу смот­рит на одно и то же место. Разглядывает притаив­шихся хищников?.. Не знаю. Мне он ничего пока не говорит.

Но вот губы его, держащие трубку, расплываются в улыбке, глаза светлеют.

- Вот они! Вот они! — радостно шепчет отец.

- Папа, кто они?

- Лебеди... Сейчас подплывём к ним и станем проситься в их семейство.

Мы опять берёмся за вёсла. Гребём.

- Ты что притих, Семенчик? — спрашивает отец. - Лебедят жалко отдавать?

- Нет, так просто.

- Ну и молодец. Лебеди есть лебеди, они должны жить вольно. Таков закон природы. И не надо его нарушать.

Мы подплываем к лебедям. Я уже и без бинокля различаю, что их пять штук. Двое взрослых и трое малышей. Завидев нас, родители поднимают шум, быстро плывут к берегу. Малыши стараются не отста­вать от них. Все вместе выскакивают из воды и бегут в сторону своего гнезда, возвышающегося, как малень­кая копешка сена, посреди ровного берега. Белые ле­беди на фоне тёмной тундры. Как они прекрасны и стремительны, даже бегущие, а уж в воздухе — глаз не оторвать.

- Вот это да! — восхищается и отец.

Мы выпускаем лебедят, а сами переезжаем на дру­гой берег и смотрим. Наши птенцы начинают радост­но резвиться, бьют своими крылышками по воде, пы­таются нырять. Потом, словно опомнившись, покачи­вая длинными шеями, плывут в сторону гнезда, к своим сородичам.

Дело сделано. Мы возвращаемся домой, где нас ждут обычные каждодневные хлопоты.

Моржи

Песчаная коса Улахан Кумах, начинающаяся с острова Алексайки, тянется далеко-далеко в море. Мы все к ней давно привыкли за лето. Но сегодня она удивила. Я отчётливо вижу, что коса как бы подросла, стала выше и вся потемнела, маленький жёлтый хвостик остался только на самом конце. Нет, это не обман зрения. "Перерождение" Ула­хан Кумаха идёт третьи сутки. В первый день на косе появились два-три крошечных чёрных пятнышка. По­том число их стало увеличиваться. А вот сегодня...

Произошло какое-то чудо? Да! Чудо природы. Так уж задумано ею, что огромные стада моржей, про­плывая через неизвестные нам моря, останавливаются здесь на несколько деньков. Именно на этой косе. Делают передышку, набираются сил.

Моржей бывает так много, что они не помещаются на поверхности косы, лезут друг на друга и образуют лежбище в два-три яруса. Представляю, каково тем, кто оказывается внизу. А ведь туда попадают и моло­дые, и слабые. Даже можно сказать, что таких там большинство, потому что самые сильные и крупные, сверкая своими огромными белыми клыками, лезут наверх и переваливаются там как им хочется. Лежащие внизу настолько зажаты, что наглые чайки пытаются расклевать им глаза, а они только зажмуриваются и крутят головами. Но почему-то терпят. Почему?..

Приход моржей — радость для всех живущих на острове и многих наших морских соседей. Прежде всего потому, что море одаривает их несметным коли­чеством мяса и сала, шкурами для сыромятных рем­ней, кормом для ездовых собак.

Когда видишь, как моржи своими могучими грудя­ми пенят морскую поверхность, то невольно восхища­ешься их силой. Неуклюжие и неподвижные на бере­гу, в своей родной стихии — воде — они преобража­ются неузнаваемо. Кажется, нет никого проворнее, ловче и быстрее. Вместо надоевших криков беспокой­ных чаек воздух наполняется басовитым рёвом мор­ских зверей.

При всём внешнем равнодушии и даже грубости эти гиганты обладают заботливым сердцем. Маленькие мор­жата везде путешествуют только на спинах родителей, самые сильные везут "на плечах" и своих ослабевших собратьев. Между моржами нередки схватки, во время которых один может вонзить другому в спину или в бок свои клыки по самый корень. Толстый слой жира спасает от смертельных ран проигравшего. Он обычно уползает с места, что не сумел отстоять. Но во время этих боёв на спинах соперников могут находиться мор­жата, и ни один из них никогда не будет задет клы­ком, сброшен с родителя и придавлен!

И ещё. Мне почти не приходилось видеть на берегу мёртвых моржей. Они гибнут всегда где-то в океане. Как корабли.

К нам на остров моржи приводят за собой людей. С центральной усадьбы колхоза приходит катер с охот­никами и их помощниками. Лебединый оживает, на­полняется незнакомыми весёлыми голосами, запахом кострой, неотцовского табака. Каждый вечер наш маленький дом полон гостей, а мы с Гришей, в свою очередь, крутимся у чужих костров, слушаем расска­зы о сегодняшней охоте, о том, кто сколько моржей добыл. Угощаемся свежениной, которая у костра, ко­нечно же, вкуснее, чем дома.

Перед сном Гриша долго поёт песню о моржах.

Одинокий гусёнок

Мы с Гришей шагаем по руслу давно высохшего  ручейка,  что течет с  северного конца озера в море. Мы заняты разговором, но вдруг Гриша замолкает и показывает мне пальцем на промытую водой канавку. По ней, навстречу нам, переваливаясь с ноги на ногу, ковыляет жалкий ко­ричневатый гусёнок. Мы останавливаемся, а он про­должает двигаться. Подходит вплотную и что-то гово­рит на своём птичьем языке.

Помня отцовские слова, мы осторожно обходим его и направляемся своей дорогой. Гусёнок на мгновение замирает, а потом разворачивается и топает за нами. Мы прибавляем шаг, но он отчаянно пищит и пытает­ся догнать. Я, наклонившись к нему, пытаюсь убе­дить словами, что ходить за нами не надо. Гусёнок приседает, втягивает голову. А потом бежит следом.

В конце мне становится жалко его. Я беру его на руки, а он такой тёпленький, худенький, весь дро­жит, слышно, как трепещет сердечко.

- Придётся взять, — говорю я Грише.

- А отец как? Ругаться же будет опять.

- Будет, наверное, — соглашаюсь я, — но нельзя же его вот так тут бросить.

- Нельзя, — кивает головой Гриша.

Мы несём гусёнка по очереди и шепчем ему ласко­вые слова.

Вечером отец приезжает с добычей: убил дикого оленя. Все мы дружно радуемся. Отец сам режет мясо на длинные тонкие кусочки и жарит для нас с Гришей на раскалённой печке. Вкусно!

И вот он замечает гусёнка. Мы с другом настора­живаемся. Отец садит птенца на колени, тихо гладит его по шее. Кажется, пронесло. Я начинаю рассказы­вать о том, как гусёнок никак не хотел отставать от нас. Отец вздыхает несколько раз, потом произносит:

- И всё-таки дома его держать нельзя. Жарко ему тут. Надо напоить его водой и отнести на чердак. Зав­тра я ему клетку сделаю... А насчёт того, что не отста­вал, — это верно. Осиротевшие гусята всегда ищут защиты у людей... Пусть подрастёт чуть... — Счастли­вые, мы с Гришей мчимся на чердак, принимаемся устраивать нашего постояльца для начала в пустой ящик.

А через несколько дней к радости моей примеши­вается грусть. Заезжие рыбаки сообщают, что Гриши­ны родители попросили на обратном пути забрать его в посёлок, мол, погостил и хватит. Всё происходит очень быстро. Пока рыбаки пьют чай, мама второпях суёт в сшитый мешочек юколу и оленьи языки — гостинцы Гришиной матери. Я вручаю другу "снай­перский" клык и ещё несколько "обыкновенных", сыплю в котомку гусиные клювы. Отец везёт Гришу к катеру на нашей ветке. И вот уже, паря над повер­хностью моря как птица, катер медленно превращается в точку, а потом исчезает совсем. Откуда-то наплыва­ет серый туман. Даже неугомонные чайки садятся на песок и притихают. Я остаюсь без друга. А до начала учебного года ещё целых два месяца...

... И вот уже наш гусёнок становится крупным гусем-гуменником. Он всё чаще высовывает голову из клетки и долго-долго смотрит на море. Наверное, ду­мает о своих вольных собратьях. В один из осенних дней отец открывает клетку и, благословив, выпуска­ет гуся. Сначала он начинает прохаживаться возле дома, громко гогоча. Потом пробует крылья, подни­мается в воздух и летит в сторону протоки. В это время как раз на ней начинают собираться стаи.

Счастливого тебе пути, бывший гусёнок!

А для меня нынешнее лето оказывается последним летом детства.

Пройдёт ещё несколько дней, и моего заболевшего отца вертолёт увезёт в Тикси, в больницу. Мы с ма­мой примемся за засолку рыбы и все будем поджи­дать его, но приехавший приёмщик сообщит, что отца отправили ещё дальше — в сам Якутск.

На Севере дом без мужчины — не дом. Маме ниче­го не останется, как переехать в посёлок и устроиться рабочей на звероферму. Одной на дальнем острове не прожить, даже и не очень долго. А потом придёт страшное известие, в которое я поначалу откажусь верить: отец умер.

Я больше никогда не попаду на свой остров, остров детства, и море будет шуметь только в моих снах. Самых светлых снах. Потому, наверное, я и сочиняю стихотворение.

О, как я соскучился по тебе!

Как я соскучился!

Светлая мечта моя,

Пронеси хоть раз наяву,

Медленно пронеси меня

Над морем и тундрой.

Там вечность неподвижная.

Там диво дивное.

Там на солнечных водах

Чайка сладко дремлет.

Чайка — спутница детства моего.

Почему только во сне

Я вижу всё это?

О своём далёком детстве я мог бы рассказывать бесконечно. Потому, что жизнь моя начала полёт с того морского острова и невидимыми нитями навсегда связана с этим островом детства.

... Я сейчас часто вижу во снах того осиротевшего гусёнка, что бежал нам навстречу...