1.
Первое стихотворение Владимир Фёдоров написал подростком – о том, как однажды летним вечером в его глазах вдруг волшебным образом преобразился сенокос, куда он поехал помогать родителям:
Догорает закат,
Золотится река,
Гаснет вечер,
На травах настоен.
Шесть огромных стогов,
Словно стадо слонов,
Вереницей бредут к водопою.
Не спеша на большак
Их выводит вожак,
Опустив до земли вилы-хобот.
При ночной тишине
Все слышней и слышней
Их тяжелый размеренный топот.
Они давят росу,
Головами трясут,
Опьяненные запахом мяты.
И, затеяв игру,
Разбежались вокруг
Непослушные копны-слонята.
Я лежу и смотрю
На колдунью Зарю,
Ну куда ж от чудес ее деться!
А кузнечик поет
Мне опять про свое:
Торопиться не надо из детства...
Согласитесь, неплохо для подростка, но всё, что сочинялось тогда, Владимир считал несерьёзным, особенно после того, как впервые в жизни увидел и услышал настоящего поэта Евгения Евтушенко, в конце шестидесятых годов посетившего Якутию. Он прошел с друзьями на деревянном карбазе «Мекешкин», специально построенном для этого путешествия, с верховьев Лены до Тикси с остановками во всех более или менее крупных населенных пунктах.
Владимир Федоров: «В газетах писали об этом путешествии. Интересно, что карбаз был назван именем уникального знатока Лены и лучшего боцмана Мекешкина, который мог заработать за один рейс большие деньги, а потом легко их прогулять. Неожиданным было для меня то, что большой поэт оказался заядлым сплавщиком. А что такое река – я знал с детства. Отец мой был и капитаном, и механиком на судах, а старший его брат, проложивший путь из Красноярского края в Якутию, потерпел крушение на порогах Пьяного Быка, чудом спасшись. Все дядья начинали свои трудовые биографии с кочегаров на пароходах. Так что путь в Якутию у Фёдоровых был “по воде”. И я вырос на реке, с десяти лет сам управлял моторной лодкой».
Зал, где выступал поэт, был полон. Тогда Евгений Евтушенко и его современники: Роберт Рождественский, Белла Ахмадуллина, Андрей Вознесенский – привлекали всеобщее внимание и были хорошо известны Владимиру. Ему навсегда запомнилось, как читал свои стихи Евтушенко, особенно строки из поэмы «Братская ГЭС», в том месте, где хоронили бригадира с орденом Ленина на груди: «...И не верилось нам, живым, что захлопнется крышка гроба и за Лениным, и за ним». Это произвело сильное впечатление. А также совсем ещё свежие якутские стихи “Ласточка”, “Алмазы и слёзы”. Евтушенко читал без цензурных правок, так, как было им написано. Эта смелость, свобода и ответственность за каждое слово, за каждую мысль стали ярким уроком.
Позже Владимир следил за его сплавами по Алдану, Витиму, Вилюю, Колыме, во время которых Евтушенко написал около пятидесяти стихотворений о Якутии; за его поездками по стране и за рубежом, и, конечно, за творчеством поэта-сибиряка, ставшего знаменитым в мире.
Так сложилось, что более чем через полвека, за год до смерти Евгений Александрович приехал в последний раз в Якутию, они случайно встретились в самолете с Фёдоровым и смогли поговорить. Владимир вспомнил тот далёкий вечер в Сангаре и впечатление, сохранившееся на всю жизнь. Для Евгения Александровича то путешествие тоже было памятным, с него началась его любовь к Якутии.
После ошеломляющей встречи с живым поэтом, блестяще, актерски читавшем свои разящие правдой произведения, стихи к Владимиру продолжали приходить, несмотря на то, что он и не собирался больше их писать. Но они настоятельно требовали воплощения. Они рождались из гула, гипнотизируя еще “непойманными” словами, но вполне ясной интонацией и ритмом. Строчки и целые строфы, если их успевал записать, становились стихотворениями.
Владимир Федоров: «Стихи приходят по-разному – одни робко, едва слышно стучат в окно на рассвете и с надеждой ждут, услышат их или нет? Другие бесцеремонно нагоняют в дороге и путаются под ногами весь день. Третьи с достоинством званых гостей появляются в урочный час и начинают картинно вальяжничать. Четвёртые – типичные полуночники, хлебом их не корми, только дай засидеться до третьих петухов. А есть и такие, что приходят во снах. Тогда ты вдруг оказываешься одновременно и зрителем, и действующим лицом необычного по яркости и ощущениям ночного видения, после которого просыпаешься с готовым стихотворением в голове – остаётся только его записать» («Атлантида»).
Одно из таких приснившихся стихотворений – «Сон»:
Черные лошади, черные лошади!
Белые вспышки подков!
Вихрем вздымается снежное крошево –
Пена с оскаленных ртов.
Стелется пар над ночною равниною,
Нет ни луны, ни огня.
Черные лошади мчатся лавиною,
Ветер сбивает меня.
Мимо несутся, сверкая белками,
Гневом и болью полны.
Черные лошади, я перед вами
Вовсе не знаю вины.
Но иссеченный колючей порошею,
Слышу сквозь яростный бег:
«Мало хорошего, мало хорошего
Сделал ты нам, человек».
Что это было? Отзвуки прошлого?
Или грядущего знак?
Мчались всю ночь
Очень черные лошади,
Вел их косматый вожак.
Маленький рыбацкий поселок Тас-Тумус, где Владимир появился на свет, окружен тайгой, с детских лет исхоженной вдоль и поперек. Дыхание леса, голоса зверей и птиц вошли в плоть и кровь. Становясь то Айвенго, то Маугли, мальчишки жили свободно и радостно. После начальной школы в поселке Промышленный, а потом в Сангаре таежная жизнь продолжалась. Постройка шалашей-«штабов» летом в смолистом лесу, сооружение самого настоящего зимнего охотничьего домика собственными руками, воображаемые приключения в тропических лесах и во льдах Арктики, обсуждение видов оружия и способов охоты на льва в сравнении с приемами местных медвежатников, «добывание» огня с помощью зажигательной линзы, мечта о полете на воздушном шаре на необитаемый остров естественным образом формировали мировидение.
А была такая стая дерзкая:
Не боялась ни огня, ни пуль.
И дрожала свора браконьерская,
И крестился егерский патруль.
Я не видел мускулов чугуннее,
Я белее не встречал оскал.
А когда мы пели в полнолуние,
То озноб и мертвых продирал.
И волчицы были – раскрасавицы,
Просто неуемные в любви.
И хотела каждая понравиться,
И рычала нежно: «Позови…»
И была средь них одна особая,
С синевой огней из-под ресниц.
Может, я любил ее до гроба бы,
Только нету гроба у волчиц…
Ах ты, стая, стая моя звездная,
Мне такой уж больше не найти:
В час охоты – хищная и грозная,
В час любови – ангел во плоти.
Я втяну ноздрями память: мало ли…
Но в ответ не вспыхнет блеск клыков.
Я – один…
Я – старый горький Маугли,
Переживший всех своих волков.
Тайга, река были родным домом, но страстное чтение открывало другой мир и влекло в дальние страны. Читал всё: фантастику и приключения, исторические романы русских и зарубежных классиков, стихи, журналы, газеты, благо, советская периодическая печать была богата и доставлялась в самые отдаленные уголки страны. А в сельский магазин привозили не только резиновые сапоги и рыболовные сети, но и книги – разные и много. Владимир мечтал стать журналистом, чтобы как можно больше путешествовать. Пусть не по миру, но по стране, да и одна наша Якутия чего стоит! Но он, много читающий и пишущий стихи, получил тройку по литературе в аттестате зрелости. История, казалось бы, не стоит выеденного яйца, но последствия были серьезные, и кто знает – больше в них минусов или плюсов. Как-то новая учительница литературы подняла на смех двух опоздавших мальчишек, один из них был Володя, шуткой: «Ну что, накурились?» Класс грохнул хохотом, поскольку эти двое были некурящими “белыми воронами” среди всех старшеклассников. Но учительница, посчитав это успехом своей шутки, навсегда сохранила ироничное отношение к опоздавшим, чем оттолкнула ребят от предмета.
Досадно, но факт. Владимир не хотел идти на журфак с таким аттестатом. А поскольку по другим предметам у него были отличные и хорошие оценки, пошел на геологический. Первая попытка не удалась. Он неплохо сдал экзамены, но недобрал один конкурсный балл – в тот год на геологический факультет прошло значительно больше абитуриентов, чем требовалось. Федорову предложили зачисление на заочное отделение строительного факультета, но он отказался и пошел работать... в кочегарку, тогда ещё не зная, что с неё начинали многие поэты, музыканты и писатели. Видимо, это была судьба. И с тех пор поэзия, рождённая возле огня, вошла в его жизнь, как «походная тетрадь» странствий, не только по земле, воде и небу, но и по другим мирам. Стихи-заметки, стихи-разведчики, стихи-помощники, стихи-комментаторы, стихи-замыслы прозаических произведений, стихи-воспоминания.
Пусть от стужи хрустит планета,
Мне мороз любой нипочём –
Я властитель тепла и света,
Добрый бог с разводным ключом.
Я весь мир обогреть сумею
Вопреки ледяной судьбе.
Если надо, сверну я шею
Самой толстой и злой трубе.
Мне без всяких сомнений ясно,
Я нашел для себя ответ:
Как же все-таки быть прекрасно
Кочегаром в семнадцать лет!
Я не книжный, я настоящий
Укротитель стихий огня –
Эта топка, как хищный ящер,
Дышит пламенем на меня.
Не устроит её подачка,
Уголь ей подавай горой,
И ползет раз за разом тачка,
Черный горб ощетинив свой.
Птерозавров триасских стаю
На лопату свою поддев,
Я с размаху в огонь бросаю
В ненасытный бездонный зев.
Пусть их тени, сбиваясь в груду,
Пляшут с рёвом внутри котла,
Я потом изучать их буду,
А сегодня сожгу дотла!
Не терплю я в делах халтуры,
Получай-ка, зима, сполна!
Да от этой температуры
Фаренгейт бы сошёл с ума!
Значит, время для передышки
Заработать я честно смог –
Открываю тетради, книжки
И у Грина беру урок.
Я не знаю ни ямб, ни дактиль,
Но слагаю обломки строф…
И несет меня птеродактиль
В поднебесье иных миров.
К трудной жизни он был готов. В выпускном десятом классе обстоятельства сложились так, что он жил один в посёлке Сангар, где оканчивал школу. Родители с младшими братьями уехали в Якутск в начале зимы, так как маме надо было вступать в должность, а Владимира оставили получать аттестат зрелости, а потом завершать переезд, связанный с отправкой вещей летом по реке. Старший сын вырос надежным человеком. Так был воспитан в семье, где мама Ольга Ивановна, студентка рыбного техникума, во время войны в шестнадцати-семнадцатилетнем возрасте попала в устье Лены (Кюсюр, остров Быков, Булун), где руководила в непростых условиях переселенцами из разных мест на добыче и засолке рыбы для фронта. Она стала прекрасным специалистом, и её пригласили на руководящую работу в своей отрасли в Якутск. Отец Николай Филиппович тоже всю жизнь после войны работал на рыбзаводе механиком.
Привычка к самостоятельности проявилась рано. В деревне все делали сами. Отец сконструировал и сделал лодку, смастерил для сыновей лыжи. Да и много чего строили, чинили, ремонтировали своим руками. И все трое сыновей в семье выросли сноровистые, мастеровитые.
Владимир Фёдоров: «Мы умели всё. Вопрос о том, чтобы мальчишка моего возраста мог сам ездить на моторной лодке проверять сети или там ещё куда-то, был только в том, чтобы у него хватило сил подвесной мотор донести до лодки и потом поставить его. А это 15 килограммов веса, бачок с бензином - 20 кг. На берегу ничего не оставлялось. Как только хватало сил всё дотащить из дома! В десять лет я не просто мог пойти на охоту со своим ружьем. Я уже знал, как правильно заряжать патроны, сколько надо насыпать пороха, сколько дроби, как вырубить пыжи для патронов. Всё это мы видели, всему научились, когда совсем ещё маленькими ходили на охоту, рыбалку с отцом, с дядьями».
Работая в кочегарке, Владимир начал заниматься пулевой стрельбой в тире, до которого надо было добираться на автобусе через весь город. Кто знает холодные автобусы Якутска в пятидесятиградусные морозы, тот поймет, какая страсть должна была вести человека. Тоска по охоте в родных местах привела к стрелковому спорту. Возможно, благодаря спорту и фотографии, которой он занимал всё больше и серьёзней, интерес к охоте постепенно ослабевал, не зря же в детстве, в день десятилетия, он получил в подарок ружье и фотоаппарат одновременно! В Якутске его фотоработы стали публиковать в газетах. Поймать кадр, попасть «в десятку» – то же, что уловить вспышки образов в стихах...
Для стремительных синих оленей
Не жалел я свинца и огня,
Только сплю я спокойно,
Их тени по ночам не тревожат меня.
Нет ни горечи, не сожалений,
Сотни сгубленных душ не беда.
Я стрелял в этих синих оленей
Только в тире,
В лесу – никогда!
Началось другое время. На смену детства и отрочества в Тас-Тумусе, восьмилетки в Промышленном и средней школы в Сангаре пришла взрослая городская жизнь: абитура, кочегарка, спортивные соревнования по стрельбе в составе сборной команды Якутии, освоение профессии водителя автомобиля, учеба на геологическом факультете, сотрудничество фотокором в университетской малотиражке, затем поисковые маршруты в горах, лесах, на побережье океана, журналистские поездки по городам и весям. Все это сопровождалось стихами, песнями, появился первый рассказ по впечатлениям студенческого геологического лета.
Всё это надолго заслонило маленький Тас-Тумус. Но наступит момент осознания чего-то бесконечно дорогого, что осталось там, и захватят его воспоминания о снах детства, о сказках любимых бабушек, о рыбалке и охоте, о легендах о Золотом мысе. Об этом он напишет в повести «Гражданин номер один навсегда исчезнувшего города», сотканной из воспоминаний, снов и стихов.
Владимир Федоров: «По ночам не стреноженное делами и обязанностями сознание совершало то, что не могло сделать заземлённое тело, – переносило меня на родину. Как нередко случается, видения вбирали в себя и причудливым образом смешивали и реальность, и странную фантастику, и абсурд, и то самое ночное откровение небес, о котором мы до сих пор спорим: верить ему или нет…» («Гражданин № 1 навсегда исчезнувшего города»).
Стихи, навеянные образами сказок или беспокоящей тайной Тас-Тумуса, яркие сны с детства по сей день поражают разнообразием и сюжетной внятностью. Вещий сон. Сон-воспоминание. Сон-предвестие. Сон-предупреждение. Сон-мечта. Сон-загадка. Сон-разгадка. Сон-метафора. Сон-безумная реальность. Сны-советчики. Сны, ставшие эпизодами произведений. Они из тас-тумусского детства, из сказок бабушек Дарьи и Марьи.
...В этих сказках не росли, не зрели
Золотые яблоки в садах,
В них мели сибирские метели
Чудищу заморскому на страх.
И таежной мудростью плескаясь,
Долгие, как бабкины глаза,
Навсегда они во мне остались,
Светлой нитью с лесом повязав.
Ночь, как рысь, крадется осторожно,
Прячет в темноту соседский дом.
Бабка, бабка, Андерсен таежный,
Расскажи мне сказку перед сном.
И царь сновидений – медведь, не оставлявший поэта всю жизнь до той поры, пока он не написал роман «Сезон зверя». Хозяин тайги, тотемное животное сибирских народов, самый сильный и самый умный зверь, воплощение шаманского духа и сказочных образов добродушного деда, образ, нежно любимый детьми и наводящий ужас свирепостью шатуна, связывает человека с неисповедимой жизнью природы.
Бросив вызов миру целому,
Под отчаянной звездой
Я бреду по снегу спелому
Незаснувшею бедой.
Я наспался за столетия,
Я устал от жалких снов:
Подавай мне лихолетия
С потрясением основ!
Подавай мне ширь раздольную,
Мне другим уже не стать,
Не смогу я волю вольную
На берлогу променять.
И хотя прекрасно знаю я:
Ждет меня последний пир,
Но со снегом подминаю я
Под себя ничтожный мир.
Я ворвусь в конюшню вечером,
Заломаю я коня –
Не люблю я человечины,
Пусть уж ест она меня!
Холод, голод и лишения
Я вонжу клыками в плоть,
И отпустит прегрешения
Мне звериный мой Господь.
Я наполнюсь дикой силою,
Задымлюсь от куража,
Пусть трясутся руки с вилами,
Пусть стволы скулят, дрожа.
Я зайдусь в смертельной радости
Главным гостем на пиру…
В этой жизни нету сладости,
Слаще смерти на миру!
Медведь-шатун горькой тенью невозвратно ушедшего будет блуждать в мире призраков прежней жизни, то выражая чувство обреченности, то бунта. Это будет гораздо позже, когда Тас-Тумус исчезнет с карты Якутии, и Владимир Федоров будет навещать опустевший поселок, занесенный снегом до самых крыш, – свою «не отрытую Помпею»...
…Я за снами сюда
Прихожу почти каждую ночь.
Я чуть-чуть посижу
И исчезну среди снеговея –
Понесу свои сны
В городские чужие края.
А она будет ждать –
Не отрытая мною Помпея,
Не открытая солнцу
Ночная столица моя.
А она в забытье
Станет прошлым
И будущим бредить,
В потаённых углах
Безнадежно надежды тая.
И бродить меж домов
Будут белые духи-медведи,
Шатунами годов карауля меня.
Ну а я?..
Я ещё прибегу.
Я ещё упаду на колени.
Я ещё этот снег разметаю
До самых небес…
Но откроются мне
Только к стенам приросшие тени,
Да откликнется мне
Только горьким безмолвием лес.
Это строки уже известного поэта, драматурга и писателя Федорова, а тогда, в кочегарке все только начиналось.
2.
На следующий год Владимир поступил в университет, и начались геологические пути-дороги. Земля, ее структура, геологическая карта, угол падения и азимут распространения, подземная жизнь гор, шкала твердости пород, геологические периоды и эпохи... – все это новый дискурс, открывший путь целому каскаду художественных произведений и документальных очерков.
Владимир Федоров: «Тему Прончищевых мне уже геология подкинула. На дипломной практике я был в Янской геологоразведочнойя экспедиции, которая работала по всему Заполярью вплоть до моря Лаптевых. Я давно и горячо мечтал оказаться в Арктике, а в экспедиции была Морская геологическая партия. И когда появился вариант выбрать между несколькими партиями, я, конечно же, выбрал её! Какой пацан упустил бы шанс оказаться в Морской партии на берегу Ледовитого океана!»
Там и возник замысел поэмы «Созвездие Марии», когда полярники рассказалиему, что по сей день, пролетая над бухтой Марии Прончищевой, вертолётчики бросают цветы этой героине легенды о любви и смерти во льдах. Так тема Василия и Марии (Татьяна – настоящее имя) Прончищевых, участниках Великой Северной экспедиции Витуса Беринга, вошла в творчество Владимира Федорова, воплотившись в стихах, поэме, пьесе.
Льды сжимали тисками,
И ветер отчаянно жёгся,
А когда неизбежность
Терпеть уже не было сил,
«Баба, баба на шлюпе!» –
Один прокричал и осёкся,
И глаза свои долу
Пред взглядом её опустил.
«Баба, баба на шлюпе!» –
Скрипели обмерзшие снасти.
«Баба, баба на шлюпе!» –
Шпангоут стонал по ночам.
«Ну, а может, и впрямь
От меня эти злые напасти?» –
Задыхалась Мария,
Впадая в кручину-печаль.
И немела душа,
И катилися слёзы слепые,
И в промозглой каютке
Сжимала за горло беда.
А когда забывалась,
Ей снились берёзы России,
Петербургское лето
И… мёртвое судно во льдах.
Но, поднявшись, опять
Шла по шлюпу с теплом да улыбкой,
Будто солнце в ладонях
По стылому судну несла.
И погасшие очи
Блистали надеждою зыбкой,
И сползала тоска
С обожженного стужей чела.
И казалось подштурману:
Парус под ветром качнулся,
И казалось гребцам:
Поприбавилось силы в руках.
И однажды тот самый
Рукой её тихо коснулся:
«Ты, хозяюшка, эта...
Прости мужика-дурака».
Темы, открытые в геологических экспедициях, не оставляют поэта по сей день: «Беринг на острове Беринга», «Земля Санникова», «Русское эхо», «Ода шторму». Геология, морские северные экспедиции, российская история сошлись в этих стихах.
Владимир Фёдоров: «Каждый геолог в какой-то степени историк, причем историк многожды. Начиная с первого курса, мы изучали палеонтологию, окаменелости и отпечатки древних существ – от примитивных моллюсков до мамонтов, по которым можно определить возраст пород. Это первая ипостась геолога как историка живого мира. Кроме того, существует историческая геология, она изучает возраст всех геологических систем с момета возникновения Земли. Ещё ряд наук связывает возникновение месторождений полезных ископаемых с определенными историческими периодами и глобальными геологическими событиями. И ещё - перед выходом в поле геолог получает в фондах отчеты всех предшественников, работавших в том месте. Возможно, в XVIII веке там кто-то просто прошел и написал об этом, а в XIX-м кто-то открыл несколько минералов или руд и сделал схематичную карту, тебе же необходимо будет сделать более детальную современную карту с учетом того, что сделали предшественники. Каждый геолог – также немножко писатель и учёный-натуралист - в ежедневном полевом дневнике он фиксирует, кроме геологических наблюдений, и окружающие природные особенности. Если до тебя в районе не было детальных работ, то первое, что делает геолог, - даёт названия небольшим, прежде безымянным рекам, их притокам, горам, долинам и наносит их на карту, начиная тем самым их обновлённую историю. Представляете, какое чувство охватывает геолога, когда он читает: «...впервые общее описание этого района произвёл участник Великой Северной экспедиция Витуса Беринга...»
Видеть жизнь через карту, знаки, оставленные временем, – особый дар геолога, историка, писателя, поэта.
Из письма Владимира Федорова: «...даже канцелярский документ прошлого может вызвать вдохновение, трепет и желание написать об этом, если этот документ меня чем-то потрясает, неожиданно открывает нечто неведомое, пусть иногда только в деталях, но очень важных для меня, меняет в моих глазах оценку и обстоятельства событий, о которых я что-то знал. Я должен невольно произнести: «Вот это да!..» – или изумлённо, или возмущённо, или восхищённо. И это будет спусковым крючком. Иногда же может хватить одного вида старинного судового журнала, письма или прошения, дневника или карты (если ты относишь их к «канцелярским документам»), несущих на себе отпечаток времени и личности. Возможно, даже точно, для других поэтов и писателей нужны и действуют другие «спусковые крючки», но я живу в истории, перемещаясь по ней, поэтому такого рода открытия в ней для меня важны и эмоциональны. Порой играет роль даже почерк, которым написан документ, его вид – бумага, чернила!..»
Из свода отчётов, справок, смет и записок, опубликованных в скучной, на первый взгляд, книге «Материалы истории Якутии XVII века», возникли стихи «Абакаяда», «Гуляйка», и эти записи сработали потому, наверное, что спроецированы на опыт путешественника по горам, долинам и рекам Якутии, по которым шли русские первопроходцы. Знание диких северных рек и способность легко перевоплощаться в своих героев позволяют писать от первого лица, превращая стихотворение-балладу в стихотворение-новеллу, о своих собственных переживаниях:
Я ползу по степи,
В её лоно ладони вбивая,
И обломок стрелы
Скоро смертью во мне прорастет.
И все видится мне
Эта черная
Ханская стая,
И все слышится мне
Оперенья свистящий полет…
Что говорить о семнадцатом веке России, когда в детстве, прочитав книгу «Легенды и мифы Древней Греции», он «переселился» в античные времена и превратил Тас-Тумус в весёлый Олимп, используя отголоски прежней моды называть детей греческими мифологическими именами!
О мире необычном том
Не знал бы я вовек,
Но к нам влетел однажды в дом
Волшебный человек.
Спешил куда-то по весне
И дня не погостил,
Но на прощание он мне
Вдруг книжку подарил.
Я столько книжек прочитал
За десять лет своих,
Но вот похожих не встречал –
Ни наших, ни чужих.
Толста, старинна, тяжела,
Рисунками полна,
Она в ладонях расцвела
И враз лишила сна.
А утром, выйдя на крыльцо,
Оставив книжный пир,
Я долго тёр свое лицо,
Увидев странный мир.
Сиял огнями на заре
Олимп таёжный наш,
И пили боги на горе
Амброзию из чаш.
С бумажной молнией Гермес
В райцентр далёкий мчал,
И за конторой Геркулес
Конюшни расчищал.
Орфей у клуба лиру гнул –
Натягивал струну…
И я скорей с крыльца шагнул,
Как зачарованный шагнул
В волшебную страну.
Путешествие во времени и пространстве для Владимира Федорова – занятие простое и весёлое с детства.
3.
Для нас, читателей, переход Владимира Федорова из геологии в журналистику не кажется таким уж неожиданным, но для его близкого окружения в своё время это был шок. Уйти с хорошей, успешной, престижной, высокооплачиваемой работы в “какие-то репортёры” молодёжной газеты, засесть за сочинения никому не нужной “какой-то поэмы” – это было трудно принять. Владимир как старший сын всегда оправдывал возлагаемые на него надежды... И только бабушка Дарья сказала: «Не дурак же он у нас, знает, что делает». В молодой семье Владимира тоже произошел надлом. Действительно, если встать на позицию родных и близких, то не очень убедительными и даже “эгоистичными” выглядели тогда объяснения и аргументы Владимира в пользу новой профессии и его литературных увлечений. Причина должна быть глубже. И тут вспоминается эпизод из его шаманского исследования «Воители трех миров»:
«…С Нуватом вдруг что-то приключилось. Во время осенней охоты на диких оленей он по обыкновению ушел из дома с ружьем за плечами, собираясь вернуться вечером, но вернулся только через три дня и, молча положив ружье, забрался в полог. В пологе он пролежал еще сутки, отворотившись к стене, не принимая пищи и не отвечая на вопросы. Он ни тогда, ни после не хотел объяснить ни одной живой душе, что случилось с ним в пустыне. Судя по аналогичным примерам, можно было предполагать, что он вдруг услышал в окружающей природе или в своей душе смутный, но властный голос внешнего духа, который приказал ему отречься от обыденной жизни и посвятить свои мысли и чувства новому таинственному служению... Оказалось, что Нуват приобрел шаманскую силу совсем необычной для него величины… Он удалился на своем бубне в надзвездные страны и совершенно свободно носился там».
Возлюбившему землю и небо Владимиру Господь даровал полет. Не потому ли так много души и неба в стихах и названиях его книг: «Звезда в снегу», «Автограф души», «Небесный пилигрим», «Небесные тетради», «Красный ангел», «Ангелы двенадцатого года»...
Он взошел по скалам в поднебесье,
И его перстом коснулся Бог,
Чтоб запел отпущенную песню
И никак допеть ее не мог.
...Чтобы нес из терний диадему
С радостью и болью на лице,
И всю жизнь слагал одну поэму,
Но об этом понял лишь в конце...
Работая корреспондентом газеты «Молодежь Якутии», куда его приняли после публикации очерка о геологе-ветеране, ставшего лучшей работой месяца, он продолжал сочинять стихи. Там же впервые они вышли в свет и были сразу замечены. Благодаря им Владимир Федоров стал участником Республиканского, а затем и Всесоюзного совещаний молодых писателей, где происходили семинары и мастер-классы больших поэтов и литературных критиков. На творчество Владимира Федорова обратил внимание Юрий Кузнецов – один из ведущих поэтов России, известный строгостью своих оценок, он поместил подборку стихотворений начинающего поэта в московском журнале «Литературная учеба» со своим развернутым обзором. Среди достоинств поэзии Фёдорова он отмечал, что чувствуется «размашистая, но легкая рука», что при «детском» слухе, который надо развивать, он отмечает его уникальность: «Природа такого слуха способна слышать запредельное. Фёдоров осязает то, что осязать невозможно:
Я рукой проведу по сосновым неструганым рейкам,
Будто снова коснусь твоей гордой и черствой души.
«У него редкий дар: осязать поверхность недосягаемых вещей. И как при этом расширяется объем стиха! Несомненно, тут кроются большие потенциальные возможности».
В статье многое предугадано. Уже в первом сборнике стихов «Звезда в снегу», вышедшем в «кассете» небольших книжек молодых поэтов Якутии «У костра дружбы», проявились и главные темы, и своя интонация. Были там стихи и о природе, и о Великой Отечественной войне, исторические стихотворения, впоследствии развернувшиеся в циклы и отдельные «тетради».
Журналистика в семидесятые была почти неотделима от пропаганды, и трудно было оставаться объективным, оставаясь в системе советской печати. Только «человеческий» взгляд на вещи спасал корреспондента, репортера, редактора от штампов. В годы, когда нельзя было не воспевать стройки века, Владимир Федоров тоже пишет о малом БАМе, но настоящие очерки о настоящих людях и живые стихи.
Всего трое суток оставалось до того дня, когда страна должна узнать, увидеть и услышать, что дорога пришла в пункт назначения ко Дню рождения комсомола, когда со всего Союза прибудут корреспонденты газет, журналов, телевидения. Владимир приехал раньше и видел, какого напряжения стоило это монтёрам пути (путеукладчикам) молодежной бригады «Якутский комсомолец». Он бывал на БАМе не как гость от обкома или горкома комсомола, а вёл свой корреспондентский дневник в течение года и знал поимённо всех строителей якутского отряда, о которых позже написал книгу «Осилит идущий».
Полз путеукладчик юрским динозавром
И качал в смятении стылой головой,
А вокруг набатом билось слово «завтра»,
И сжималось время над седой тайгой.
Костыли звенели, зло впиваясь в шпалы.
Был тяжёл, но точен каждый взмах руки,
Ведь ребят-монтёров за увалом
Ждали трудная победа, трудный Беркакит.
И свершилось завтра, скинул каску мастер.
Вбит костыль последний в «золото» звена,
И они стояли пьяные от счастья,
А потом трезвели только от вина.
И не проклиная комариных марей,
Ливни и морозы, кочевой удел,
Не о том, как время победили парни,
Тихо Коля Сосин под гитару пел.
Пел он о далекой синеокой Лене
И о белых косах заполярных лун,
И звучали пульсом
На руке Вселенной
В ритме сбитых пальцев
Семь гитарных струн.
Местная цензура не пропустила слова – «пьяные от счастья» и «трезвели только от вина», и стихотворение вошло в сборник в урезанном виде, но зато без правок было напечатано в газете «Комсомольская правда» в день открытия VIII Всесоюзного совещания молодых писателей.
С рецензией Кузнецова и с первым сборником стихов Владимир Федоров поступает в Литинститут имени Горького, в мастерскую Анатолия Жигулина. Дискуссии на семинарах и советы мэтра оттачивают мастерство, индивидуальность поэта Федорова, встречи с цветом советской поэзии обостряют слух, и он все уверенней идет своим путем.
Четырехкратное «з» в последней строчке из стихотворения «Рождение» сначала кажется шероховатостью:
Там, где мыс золотой до камушка,
Где серебрены гривы трав,
Приняла меня Лена-бабушка,
Повитухой моею став.
И подвесила, лунолицая,
У вселенной всей на виду
Колыбель мою легкой птицею
За Полярную, за звезду...
Вслушиваясь, понимаешь: именно этот «изъян» открывает неожиданный образ. В дилогии Фёдорова о шаманизме есть фрагмент, связанный с «подвешиванием» к небесам: «…эскимосские орлы-шаманы тоже летают, раскинув в стороны руки-крылья! Орлы считаются живущими вечно, и когда они сами все же «умирают», Наивысший подвешивает за нити на небо их бьющиеся сердца. Когда сердца случайно задевают друг друга, гремит гром и сверкают молнии».
Теперь эти «з» слышатся, как отдаленный тихий перезвон соприкасающихся шаманских сердец. А исток этого образа очень даже жизненный – из автобиографической повести мы узнаем, что в младенчестве он спал в зыбке, как на небесных нитях, подвешенной к потолку.
Приголубила вьюгой-песнею,
Синеву вдохнув мне в глаза.
И качался с ней в поднебесье я
Сто веков вперед,
Сто назад...
Широта его интересов велика. Он и сам задавался вопросом: не разменивается ли по мелочам? Блестящая карьера в журналистике – от корреспондента «Молодёжки» до редактора правительственной газеты «Якутия». Открытие в прессе постперестроечных тем, ранее запретных, сочетаются у него с исследованиями в области русской истории, мистики и эзотерики, занятиями пулевой стрельбой, фотографией, автоспортом, жаждой путешествий, не отпускающей до сего дня.
Владимир Федоров: «Первое, что сделал в писательской газете в Москве, – снял галстук и ни разу в жизни больше не надевал – так устал от него в должности главреда правительственного издания. Из Москвы оказалось проще «дотянуться» до моей любимой Африки, поездить по центральным российским областям, и я этим воспользовался. В 2019-м, в год закрытия писательской газеты я напросился в международную экспедицию ученых-этнографов по изучению эвенов, которые живут на побережье моря Лаптевых в районе бухты Хара Уулах в поселке Найба. Чтобы добраться до этого поселка, мы часов двадцать ехали по тундре на вездеходе. Я поехал туда потому, что в той бухте погиб отряд Петра Ласиниуса Великой Северной экспедиции. Упомянутый корабль «Якуцкъ», где были Прончищевы, пошел на восток к Енисею, а второй корабль «Иркутскъ» под командованием капитана Петра Ласиниуса направился в сторону Колымы. Они дошли до бухты Хара Улах, встали на зимовку и почти сразу стали гибнуть от цинги. Капитан умер первым. И до сих пор неизвестно место, где захоронена практически вся команда Ласиниуса…»
А в 2020 году, пережив серьезную операцию, он в возрасте семидесяти лет совершает автомобильную поездку к своему другу-коллеге, журналисту Григорию Кудрявцеву на Алтай.
Владимир Федоров: «Мы с Гришей подружились в Якутске ещё молодыми журналистами, вместе сплавлялись по горным речкам на байдарке. Потом он стал собкором в Алдане. А сейчас - пасечник на Алтае. И вот прошлым летом мы с моим другом Александром, его и моей жёнами на машине доехали от Нижнего Новгорода до Алтая. До Гриши, до его пасеки. Прошёл всего один месяц после операции, я понимал, что в дороге придётся есть только сухарики и детское питание, тем не менее, не отказался от этой поездки, потому что не знал, будет ли у меня еще такой шанс в жизни. В итогу сопротивление жены было сломлено, она купила штук сорок тюбиков овощных пюре без соли. Бедные дети, как они едят это?! Очередная авантюра была провернута, и мы с Гришей через много лет встретились на его родине! Конечно, вспомнили наши прежние приключенния».
Не менее авантюрной была нынешняя поездка на Эльбрус и успешное первое в жизни восхождение семидесятиоднолетнего альпиниста-любителя!
Владимир Федоров: «Вот эта тяга у меня, наверно, действительно, по жизни была, и когда в девяностые годы появилась возможность расширить географию за пределы России, я сразу постарался “запрыгнуть” как можно дальше, считая, что уж ближние места всегда сумею помотреть. К примеру, никогда не был в Туле, не был во Владимире, только недавно побывал в Калуге – из-за Прончищевых – там сохранилось их имение. Я даже в Санкт-Петербурге был раза три-четыре за все свою жизнь! Тем не менее, мне удалось побывать в Гренландии, проехать насквозь Аляску, попасть в Сингапур, Японию, Камбоджу, увидеть знаменитый комплекс Ангкор-Ват, потерянный когда-то в джунглях и найденный через триста лет. Забраться в пирамиды Египта... Поездки в Африку – особая история... Как-то для интереса посчитал, что провёл за свою жизнь в воздухе на самолёте как мнимум – 1120 (тысячу сто двадцать) часов полёта. Это примерно 50 суток или 770 тысяч километров. Почти 20 раз облетел Землю по экватору!»
Болгария, Германия, Дания, Чехия, Финляндия, другие поездки по странам мира и все увлечения Владимира Николаевича – это не туризм и хобби, это мастерская поэта и фотографа, в которой создаются очерки, эссе, но стихи приносят далеко не все посещения новых земель. Похоже, что за исключением Африки, эти новые земли оттеняют глубину чувства к России.
4.
Романтический цикл стихов о гусарах – героях Отечественной войны 1812 года начался с предложения композитора Сергея Белоголова написать слова к гусарскому романсу. Получилось хорошо, и началась поэтическая игра, в которой с юношеской страстью и мальчишеской мечтательностью реализовались образы исторически реальных типов. Вместе с тем стихи воплотили идею служения Отечеству как наивысшее благо и как непреходящий гражданский долг. Эта великая игра – воплощение в другого, сегодняшнее чувство живой истории через собственное «я» пронзает сознанием истинного.
Около ста пятидесяти стихотворений составили два сборника – «Такова судьба гусарская» и «Ангелы двенадцатого года».
В книге стихов «Такова судьба гусарская» поэт вводит героя и проживает с ним жизнь от корнета до завершения службы, закончившейся редкой для гусара отставкой по возрасту. Он изучает исторический материал, художественную, документальную и научную литературу, мемуары и архивные документы и, «перемещаясь» в эпоху, создает цикл стихов о романтиках войны, самой быстрой и самой опасной профессии, как собственные воспоминания. Это он играючи глядит смерти в лицо! Это ему не страшна атака, но его «пронзает строка», и «сражают глаза»! Стремительная героическая жизнь со славным финалом на поле брани или в уединении и тишине, вспоминая друзей, победы и любимых женщин. Эти чувства уже в детстве владели его душой. Кто читал повесть «Гражданин номер один...», тот помнит снежную крепость и мальчишеские сражения за нее:
Позабыв артикулы и книжки,
Ошалелой вывалив гурьбой,
Строят крепость снежную мальчишки,
И грядёт весёлый громкий бой.
И один из них опять умело
Всё сраженье на себя берёт:
Хоть и ростом мал, воюет смело,
Дерзко вырывается вперёд!
Жалятся снежки осиным роем,
Но Наполеона ждёт успех:
Как выходит быстро он в герои,
Как невольно подчиняет всех!
И уже командует парадом,
Начиная свой победный век...
За счастливым этим снегопадом
Он пока не видит русский снег.
Не только игры в детстве, но и увлечение стрелковым спортом в юности носят особый характер в судьбе Федорова – это все звенья одной цепи: охотничье ружье, полученное из рук отца – воина-победителя в Великой Отечественной войне, не знавшего промаха в стрельбе, изучение русской истории как собственной родословной, подражание русским героям всех исторических эпох, чувство единого с ними кровотока делают поэзию Федорова пронзительно близкой читателю.
В гусарских стихах Россия пребывает в грезах европейского величия и русской широты души, она живет в сказке любви и реальности битв.
Жизнь гусара, как жизнь поэта: то к звездам, то в бездну, то праздник победы, ворота Парижа, объятия красавиц – и тихий одинокий удел. Жизнь пролетела сквозь высвист пуль и вой картечи. И через жар жестокой сечи «ты пролетаешь, как во сне».
По стихам этого цикла в Московском молодежном театре имени Лермонтова поставлен спектакль, а Владимир Федоров получил медаль Русской Православной церкви «В память 200-летия победы в Отечественной войне 1812 года».
Книга «Такова судьба гусарская» затронула сердца не только российских читателей, она переведена на болгарский язык и издана в Варне в 2018 году. Презентацию этой книги стихов в Варне в актовом зале Консульства РФ открыла консул Оксана Жерновая. Вела встречу издатель и редактор болгарского перевода книги Елка Няголова – известная во многих странах мира поэтесса, президент Славянской Академии литературы и искусства.
Книга вызвала восторг болгарских читателей, критиков, поэтов и литературной общественности. Высоко был оценен перевод, осуществленный Антонином Горчевым – обладателем Национальной премии лучшего лирического поэта Болгарии.
Презентации книги в городах Болгарии проходили в те дни, когда отмечалось 140-летие окончания Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, положившей конец 500-летнему османскому игу в Болгарии. Фрагмент блестящего исторического исследования, представленного в очерке Владимира Федорова, просто необходимо привести здесь как пример погружения в тему стихов:
«Отправляясь в поездку, я постарался изучить участие в упомянутой Русско-турецкой войне потомков и продолжателей воинской славы моих литературных героев-гусар, сражавшихся на полях Отечественной войны 1812 года. И оказалось, что «гусарская родословная», в которой во все времена присутствовала яркая «поэтическая линия», отменно проявила себя и в сражениях с османами. В боях за освобождение болгарских «братушек» от турецкого ига участвовало девять прославленных гусарских полков. Лихо бил османов знаменитый Ахтырский полк, которым когда-то командовал поэт Денис Давыдов. В лейб-гвардии Гусарском полку Его Величества сражались воины, наверняка знавшие, что когда-то в рядах их предшественников был унтер Александр Грибоедов. Начинавший службу корнетом этого полка, а в Русско-турецкую войну ставший знаменитым генералом, Иосиф Гурко дважды первым перешёл с боями через Балканы, сначала вызвав панику всей турецкой армии, а затем добив её у самых ворот османской столицы Константинополя. Недаром его имя было присвоено рекордному числу освобождённых болгарских поселений и их улицам! Отличившиеся когда-то под Бородино Мариупольский, Сумский, упомянутые Ахтырский и лейб-гвардии Гусарский, а также Изюмский полки наглядно показали туркам, «почём изюм российский ценится». Именно здесь один из потомков «гения в эполетах» – Александр Лермонтов за освобождение города Бургас был произведён из полковников в генералы…
Конечно же, мне, родившемуся в Якутии, было приятно напомнить нынешним болгарам, что среди их освободителей оказалось и несколько «сибирских» пехотных полков – 93-й Иркутский, 94-й Енисейский, 43-й Охотский, 42-й Якутский, 44-й Камчатский. К слову сказать, «родной» Якутский полк овеял себя славой ещё на Бородинском поле, самоотверженно защищая знаменитые Багратионовы флеши и сдерживая главный удар Наполеона. После этого сражения наградами были отмечены все воины полка, а офицеры Андриевский, Широбоков и Чарников получили золотые сабли с гравировкой «За храбрость».
Нелегко подчас приходилось «якутянам» и на болгарской земле, особенно в одном из боёв с османами в октябре 1877 года недалеко от города Елена. Там, у села Миндя, после войны был установлен памятник на братской могиле тридцати павшим воинам полка во главе с майором Константином Эмольским. Но знаменательно то, что многим другим «якутянам» позволил остаться в живых в этом сражении вовремя пришедший на помощь Нарвский гусарский полк, которым командовал полковник… Александр Пушкин! Да-да, старший сын великого русского поэта!» В декабре того же года нарвские гусары вместе с пехотинцами Якутского и Вятского полков, атакуя по пояс в снегу, взяли считавшийся неприступным Бебровский перевал и выбили османов с ключевой высоты Девичья могила, которую с той поры можно было называть турецкой могилой. Османы потеряли в этом сражении 300 человек против 19 россиян… Яркий победный след оставил в этой войне полковник Пушкин, и когда он через много лет уходил в отставку, нарвские гусары-однополчане подарили командиру часы, где вместо цифр на циферблате значились названия освобождённых ими болгарских городов…
Вот так неожиданно сошлись на болгарской земле вместе имя-название моей далёкой северной родины и фамилия гения русской поэзии! К слову сказать, после окончания лицея Пушкин тоже хотел записаться в гусары, но ему не позволил отец. Зато сын с честью исполнил юношескую мечту Александра Сергеевича…»
Книга «Ангелы двенадцатого года» явилась продолжением волны гусарской поэзии, которая оказалась шире увлечения – она перешла в страсть.
Как давно меня никто не баловал,
Но хмельной от щедрости своей,
Августейший август вдруг пожаловал
Целую неделю мирных дней.
А в придачу – тихое селение,
У пруда на взгорке – барский дом,
Маленькое чудное имение,
Где она спала хрустальным сном.
Завернув в имение представиться,
Я про всё на свете позабыл
И невольно спящую красавицу
Поцелуем тайным разбудил.
Утонув в объятьях и беспечности,
Мы с моей прекрасной визави
Растворились на неделю в вечности
В царстве самой сказочной любви.
Но война вернулась вдруг в имение
И под утро постучала в дом,
Чтобы наше счастье во мгновение
Кануло в пожарище седом.
Снова в небе надо мною вороны,
Хоть хранит её духи мундир...
Я весь день гляжу куда-то в стороны,
Чтобы слёз не видел командир...
Отдельные стихи о любви из ранних сборников вошли в этот цикл органично и заняли свое место в душе гусара-воина – блестящего кавалера, героя на поле сражения и носителя русской дворянской чести, не истребимой вовеки веков.
Мы явились в мир,
Чтоб надеть мундир, -
И в сражение.
Знает только Бог,
Где в огне дорог
Ждёт беда.
От своих отцов
Голубая кровь
В нас с рождения,
И лишь смертный час
Алым красит нас
Навсегда.
Нас с отрочества
И по титулу,
И по отчеству
Величает всяк,
Поминает всяк,
Даже враг.
Все пророчества
Лишь бои сулят
Нам с отрочества,
И высочества
Нам не жалуют
Выше благ.
Нам прикажет царь –
И опять, как встарь,
Кровь умелая
Вдруг сама собой
Понесёт нас в бой
И в набег.
И откроюсь я:
Кость и впрямь, друзья,
У нас белая…
Если во поле её выбелят
Дождь и снег.
И как будто сердцем слышит поэт прищелкивание каблуков на паркете, шуршание шелков прекрасных дам, сигналы призывной трубы и леденящие кровь звуки кровавой сечи. Образ героической эпохи Отечественной войны 1812 года в русском слове, в русском стиле поведения, в русском характере украшают поэзию Федорова, как драгоценный камень живой русской традиции. Бог дал ему Слово – мистический ключ к иным мирам, поэтому так прост «секрет успеха»:
А что ему надо, поэту,
Чтоб строчкой достать до звезды?
Немного бумаги к рассвету,
К закату – немного еды.
Немного удачливой доли,
Но больше – военных дорог,
Где вдоволь смятений и боли,
С избытком – утрат и тревог.
5.
Тему русского воинства продолжают стихи о Великой Отечественной войне 1941-1945 гг., соединяющие самого поэта с ним через своего отца и дедов: «Мы дети великой Победы, мы дети великой страны!» Они посвящены родным и близким, в них то, что прочувствовано через любимых людей – живых и павших. Поэт в них слышит гул атаки и свист пуль.
В детстве Владимир удивлялся, почему у него так много бабушек и совсем нет дедушек.
Смертельно раненое поле
Дышало сквозь бинты снегов.
Сгибался русский клен от боли
И, озверевший, клял врагов.
И в кулаке, зажав гранату,
Забыв стряхнуть снежинки с век,
В степи лежал лицом к закату
Большой и сильный человек.
Владимир Федоров: «Да, если бы вернулся дед, жизнь бы во многом пошла по-другому… В День Победы мама с бабушкой Дарьей в заполярном рыболовецком поселке в 1945 году, когда гонец примчался из райцентра сообщить радостную весть, сидели и плакали – никто из их близких мужчин, кроме будущего отца моего, не вернулся с фронта».
Под отголоски белые метели,
Собрав за стол бывалый свой отряд,
Они у старой лампы тихо пели
О том, как пули по степи свистят.
О том, как грела их любовь в землянке,
Как отгремел недавний жаркий бой.
И поднимали на призыв тальянки
«По чарочке, по нашей фронтовой».
И почему недетские те песни
Так задевали нас, совсем мальцов?
Наверно, потому что с ними вместе
Мы шли с войны за пазухой отцов.
В атаки вместе с ними мы летели,
Взрывали дзоты, брали города,
И если бы отцы их не допели,
То мы б не появились никогда.
Я песен тех солдатских не забуду.
И где бы ни раздался их напев,
Вдруг слышу пули, что летят оттуда,
Меня с отцом случайно не задев.
Как не вспомнить Юрия Кузнецова, точно определившего дар поэта! Главное качество, отмеченное Кузнецовым, – память. «Не детская, а такая, которая преодолевает детскую и вообще идет дальше рождения и смерти отдельного человека. Такая память называется народной. Она живет в каждом из нас, но подспудно. Если с ней утратить связь, то человек дичает, глохнет... Владимиру Фёдорову дано её ощущать... В такой памяти живо все и никогда не умирало, никогда не умолкало».
6.
В постсоветскую эпоху появилась возможность печатать стихи, написанные в стол.
Колыма. Погружение в трагическую эпоху русской жизни произошло неожиданно и в то же время предсказуемо. Еще молодым геологом Владимир Федоров работал в поле на Колыме. Дикая непокорная река, уникальная природа и мистика, открывающая тайны культуры народа, населяющего ее берега, покорили его. Но в рассказы, стихи, очерки, посвященные этому краю, ворвалась тема ГУЛАГа, вонзившаяся темными бараками с черными глазницами окон в пейзаж северной природы. Их немало видел Владимир на своих геологических путях-дорогах.
В журналистской практике Федоров посвящает время поездкам по местам сталинских лагерей, работает в архивах и пишет.
Тему ГУЛАГа, раскрытую в прозе и драматургии, венчают стихи из сборника «Небесные тетради».
Засыпает ручей, затихая,
Мирный чайник сопит на огне.
Отчего же тоска-то такая?
Отчего же озноб на спине?
Поищу я за тучами Бога,
Но в ответ содрогнется до звёзд
И разверзнется разом дорога
В самый длинный на свете погост.
И появятся вдруг среди ночи
Тех несчастных несметная рать,
Что зарыли в отвалы обочин,
Чтоб могилы зазря не копать.
Этим миром и небом забыты,
Понапрасну свой час они ждут,
Не отпеты они, не обуты,
А таких в чистый рай не берут.
Подогнув истощенные ноги,
Тут на каждой проклятой версте,
Словно звенья цепи, вдоль дороги
Цепенеют они в мерзлоте.
Содрогнусь я, но через мгновенье
Прошепчу в самой истой мольбе:
Сделай, Господи, им послабление!
Призови горемычных к себе!
Призови их как есть – без причастий,
Без нательных крестов и литий.
Пусть вернется забытое счастье
В злое эхо колымских житий.
Пусть растает жестокая небыль,
Вдоль обочины вскинув цветы.
Пусть поднимут их ангелы в небо,
И обнимешь их ласково Ты!
Пусть исчезнет ночная тревога,
И под утро, запев от колес,
С легким сердцем проснется дорога
И проклятье стряхнет под откос!
Триста машинописных страниц воспоминаний женщины, отбывавшей в сталинском лагере десять лет, которую в 80-е годы отыскал Владимир Федоров, – небольшая толика подготовительного материала для воплощения этой темы в прозе, драматургии и стихах, составивших «Колымскую тетрадь» в сборнике «Небесные тетради».
Многое из того, что раньше не могло быть опубликовано по цензурным соображениям, вошло в сборник «Красный ангел». Есть в нем стихи о персонажах «непопулярных», например, о Несторе Махно, о его романтической любви к гимназистке, женившись на которой, он издал указ: «Красных пленных больше не рубить!»
Личность Высоцкого то была под запретом, а то была разрешена, но под запрет попал алкоголь, и стихи искажались редакторскими правками. В новом сборнике они напечатаны без вымаранных строчек и искажений. Песни бардов – Галича, Визбора, Кукина, Городецкого были откровением для поколения студентов шестидесятых-семидесятых годов. Их королем был Высоцкий.
Приберу на столе,
Две тяжелые рюмки достану
И запретного зелья
По самую кромку налью.
И затеплю свечу,
И тихонько пластинку поставлю –
Опоздавшее эхо, больную пластинку твою.
По ухабам судьбы,
По-над жизнью
Помчит наша тройка,
Выше тех, кто хулил,
А теперь превозносит тебя.
Как там, на небесах?
Может, тоже идет перестройка,
И поют тебе оды,
И гимны во славу трубят.
Ну, а может, и там
Дорываешь ты вены в опале,
Дерзишь Самому и апостолов
Хлещешь стихами...
И тебя в светлый рай
Потому и досрочно призвали,
Что завязли они
Пуще нашего
В смертных грехах.
Впрочем, рай – он мираж,
Но над ним осязаемо-плотский,
Угловатый, оплавленный,
Лебедем чёрным летит
Среди гаснущих звезд
Астероид “Владимир Высоцкий”
К тем планетам,
Где совесть и боль – дефицит.
«Красный ангел» – стихотворение, давшее название сборнику, посвящено русской «красной» душе, вознесенной на небо, но не принятой ни в ад, ни в рай, и о ее печальной судьбе «...удержат алый сгусток грусти только крылья тонкие стихов».
Здесь поэт не изменяет себе, он пишет параллельно трагическому «Красному ангелу» ироничное описание мытарств между адом и раем «розоватого» ангела… от первого лица.
На обложке сборника художник Борис Васильев изобразил офицера царской армии с лицом Владимира Фёдорова. Поэт вспоминает: «Самому художнику нравилась эта идея – нарисовать меня как «перемещенную личность». Когда в типографии начали печатать книжку, он уже тяжело болел. Я взял готовую обложку, не дожидаясь, когда будет готов весь текст, и поехал к нему. Он посмотрел, остался очень доволен, а ночью умер. И для меня эта книжка навсегда связана с Борей».
Вряд ли знал Борис Васильев о том, что запрещённый долгие годы Николай Гумилев, с творчеством которого известный зарубежный русский литературовед В.К.Завалишин будет сравнивать поэзию Федорова, записался добровольцем в лейб-гвардии Уланский полк и заслужил двух «Георгиев» 2-й степени? Тем не менее, художник изобразил своего коллегу по «Молодежке» с двумя георгиевскими крестами.
Сравнение поэзии Владимира Федорова с творчеством Николая Гумилева имеет под собой почву и в акмеистическом подходе к образности, и, что интересно, в совпадении биографических моментов, главное из которых – страсть к путешествиям и любовь к Африке. Новое поэтическое дыхание Владимира Федорова особенно ощутимо в стихах, посвященных Чёрному континенту. Как он выразился в одном из стихотворений, всё, что было до Африки, «мне кажется каким-то русским сном». Не зря мечтал он об этом с детства. Четыре посещения этого континента не утолили жажды бывать там еще.
Власть мистики, ужас, замешанный на крови в стихотворении «Дагомея», и восторг перед этим тёплым, зелёным, синим, солнечным и лунным континентом, полным любви, – это два полюса, между которыми расцветает новая поэзия африканского цикла Владимира Федорова.
И снова вспоминается статья Юрия Кузнецова, написанная более сорока лет назад: «Он свежо видит цвет. Такая изобразительность уже не пустяки, но Фёдоров способен на большее. Он обладает внутренним зрением, которому открыты уже не оттенки и виды, а видения».
Африканская сюита
Прожигая переливы аметистового фронта,
Над саванной расцветает незнакомая звезда,
И апострофы жирафов над строкою горизонта
Отмечают ударенья, чтоб запомнил навсегда.
Фиолетовые кроны – вдоль мерцающей дороги.
На груди Килиманджаро дремлет дикая гроза.
Мы спускаемся в долину, как с небес спускались боги,
И дорогу лепестками выстилают небеса.
Одинокие деревья, чтоб запомнил я навечно,
Отмечают восклицанья этой сказочной земли,
И летит над ними грифом за своей добычей вечер,
И под ним рокочет эхом песня львиная вдали.
Пусть в реке рычащей Ма-р-р-а истекают вечной злостью
Саблезубые торпеды – крокодилы между струй.
Но вздыхает слон влюбленно и спешит к слонихе в гости,
И жирафиха жирафу дарит долгий поцелуй.
Затерявшись в этом мире, где смешались быль и небыль,
Вместе с ними я сегодня леопардом в ночь уйду.
Где-то там, пониже рая, Южный Крест прочертит небо
И заменит на неделю мне Полярную звезду.
А потом мне будут сниться битвы, схватки и набеги,
Но среди звериных хроник вдруг обнимет светлый сон:
Отцветающих акаций фиолетовые снеги
Тихо падают на плечи темно-бронзовых мадонн…
Есть одна история, которую рассказал её главный участник – знаменитый якутский певец и танцор Сергей Зверев. Однажды он оказался недалеко от Тас-Тумуса, куда пришел пешком по Вилюю издалека. Хорошо поохотившись, сел отдохнуть и вдруг почувствовал, как “открылись” небеса и зазвучала музыка необыкновенной красоты. Певец захотел запомнить её во что бы то ни стало и сделал на дереве зарубки по своей собственной нотной системе, надеясь когда-нибудь вернуться за лучшей своей песней. Но судьба распорядилась иначе. Сергей Зверев так и не смог больше добраться сюда, но зато рядом с мысом Тас-Тумус начал строиться рыбацкий посёлок. Одним из первых был построен дом Фёдоровых. И кто знает, думает Владимир Николаевич, может быть, то дерево с песней от Бога легло в стену его отчего дома?..
Пусть теперь кто-нибудь опровергнет мысль о том, что эзотерическое шаманское прозрение и поэтический дар имеют одну и ту же природу! Более десяти сборников стихов, составляющих «походную тетрадь» жизни поэта, включают немало таких, что говорят о мире и мирах языком сакральных образов. Так получилось, что Африку, где он почувствовал совершенно новые творческие импульсы, Владимиру напророчил Тас-Тумус.
Народный писатель Якутии Владимир Федоров хорошо известен в России. По его произведениям ставятся спектакли и снимаются фильмы. Он награжден медалью Пушкина. За драматическую поэму «Одиссея инока Якутского», по которой поставлен спектакль в Русском академическом драматическом театре им. А.С. Пушкина в Якутске, он получил Государственную премию Якутии им. Платона Ойунского. Владимир Федоров награжден также всероссийскими литературными премиями и медалями Н.Гумилёва, Н.Лескова А.Чехова, М.Лермонтова, В.Шукшина, И.Бунина; его творчество отмечено Большой литературной премией Союза писателей России, международными наградами, он имеет много знаков отличия, но главное, круг читателей его лирики постоянно расширяется, она привлекает всё большее внимание критиков. Его поэзию сравнивают с гумилевской, в ней прослеживаются традиции классического русского стихосложения, но его потаенная сакральная образность ещё ждет своих исследователей.