ДОЧЬ СЕВЕРА. Рассказ

Без луны, без солнца, без берега...

 Днём и ночью глухо работали винты в толще вод. С подво­лока светили мертво-соломенным светом искусственные све­тила, работали кондиционеры, обновляя густой, жаркий, липкий воздух. Лаг считал мили. Временами с неукротимой раздражающей настойчивостью раздавалась дробь мрачных звонков, говорили по трансляции, гнусаво-гортанный звук ревуна объявлял тревоги. Моряки срывались с мест, будь они хоть в гальюне, - кидались по местам, с удивительной ловкостью выполняли команды с главного командного поста.

Без четверти два, в самую что ни на есть собачью вахту, ревун загнусавил, проникая в самую душу, известил о сбросе аварийной защиты реактора.

- Вот тревога так тревога! Черт бы ее побрал! - вскакивая с койки и хватая форменную робу, сонным голосом ворчал Леша Рукин, рыская глазами по переборке, высматривая в темно-си­нем свете ночника выключатель. - Что бы сказала мама, взгляни она на меня сейчас. Она бы сказала: «Дурак ты, Леха, дурак. Зачем ты, родимец тебя расшиби, напросился во флот? Говори­ли же дураку бывалые люди: кто в море не бывал, тот и горя не видал.»

Ярко вспыхнули лампы, и кубрик озарился светом. Прянули мо­лодые тела, влезая в робы по тревоге.

- А папаша, что бы он теперь сказал? - сразу не попадая в шта­нину, зубоскалил и тут Валентин Вяткин.

- Папаша флотский, воевал на Балтике. Он сказал бы: держись, Леха, ты у нас разъединственный, кого взяли на подлодку.

- Это если трезвый, а пьяный что бы он сказал? - не отступал Вяткин.

- Он бы заматерился и крикнул: не болтай, Валя, чушь, беги, куда расписан по адской тревоге!

Ловко обегая препятствия, кинулись из кубрика, но все обо­шлось. Кто-то повредил заслонку, ошибся в контактах, сработала сигнализация.

Свободные от ходовой вахты плотно набились в курительный салон, у всех отвалило. Решили покурить, потом вернуться по мес­там. А лодка все шла и шла своим курсом, вспарывая толщу хляби, где даже ночью на большой глубине термометры показывали такую температуру забортной воды, какой позавидовали бы на хорошем черноморском пляже.

Реактор растревожил весь экипаж, тревога встряхнула, заколы­хала сердца. Говорили весело: как ни кидай, а тревога была не учеб­ная, не пожарная или водяная, а самая что ни на есть гнусная, как сказал бы Леша Рукин - хреновая.

Всегда веселый, беззаботный, выросший в глухом рязанском краю среди речных распадков, заливных лугов и стариц, Леша сник еще перед походом, и все из-за письма. Временами с бьющимся сердцем доставал из рундука фотографию, читал старательно вы­веденные на обратной стороне слова: «Пусть волны жизненного моря не смоют память о друзьях». Перед отправкой с призывного, когда Леша садился в вагон, она сунула ему платок с прядью кашта­новых волос... И полтора года не прошло - замуж выскочила! Из дома сестра написала, ну так и есть, осенью сыграли свадьбу.

Когда с бранью вахтенный офицер заскочил в курительный са­лон, затушили сигареты и разошлись по команде, надо было идти досыпать, потом готовиться к вахте. Мичман Стыров заглянул в матросский кубрик проведать землячка-акустика Лешу. Свобод­ные от вахт укладывались. Стоял липкий удушливый зной. На ходо­вых вахтах, в ярком искусственно-солнечном свете, зорко следили за приборами. Выскакивали на табло цифры электронных машин. Спали вповалку, не укрываясь простынями, и устойчивый кислый запах, этот неистребимый дух мужских тел, шибанул в ноздри мич­ману, как только он щелкнул кремальерой и вошел, оглушенный темно-синим пространством ночника под подволоком.

Акустики Леша Рукин и Валя Вяткин разметались на простынях, говорили тихо: скоро услышат шум винтов цели, сообщат команди­ру, выйдут на точку торпедирования, расстреляют эту загадочную цель и тогда уж всплывут. Откроется верхний рабочий люк. Желан­ной шумной лавиной хлынет в отсеки воздух тропиков, опьянит сложными запахами водорослей, йода и, как всегда казалось Леше, запахом огуречной ботвы в дождик.

Мичман без малого двадцать лет отслужил на лодках, за глаза звали его - то «гвоздем акустиков», то «гвоздем экипажа». Вошел он, не включая свет, долго не мог различить своих акустиков, они лежали вповалку. Думал, что спали. Неверный свет окутывал про­странство.

- Как вы тут, моряки? - тихо проговорил мичман, ища глазами Лешу в синей полутьме ночника.

- Живы, мичман, - отозвался Вяткин, томясь духотой, хватая ртом густой жаркий воздух. - Заступать?

- Нет, нет, - шептал мичман, - спи, еще рано. Я на минутку за­скочил, думаю: как вы тут, не затужили?

- Та-а, какой тут сон, - Леша передвинулся на край кровати, чув­ствуя, как гулко, с затяжкой бьется сердце, в висках покалывает, во рту сладкий запах меди.

- Как в парной, - ворчал Вяткин.

- Сравнил хрен с пальцем, - ответил Леша, заправляя койку по- уставному. - В деревенской бабешке - хоть летом, хоть зимой - от­рада сердцу и телу... Сравнил... Не уходи, мичман, побудь с нами...

Не причесываясь, а похватывая мелко-курчавые волосы, Рукин оделся в робу. В синеве кубрика он поработал руками, присел не­сколько раз, вытер грудь и лицо домашним невестиным полотенцем, поодеколонился. В кубрике густо запахло цветочным одеколоном.

- тНу, как вахта прошла? - спросил мичман Вяткина.

- Вахта теплая, - нехотя отвечал тот с закрытыми глазами. - Скоро ли всплывем?

Лодка чуть подвсплыла - то ли по команде, то ли рулевые пло­хо держали глубину. Чуть качнуло с креном на левый борт, потом с дифферентом на нос. И когда выровняли лодку, вновь стало тихо, только мерно гудели вентиляторы.

Дали команду заступить на вахту. Мичман и Леша пошли в гид­роакустическую станцию. Сидевший с наушниками старшина вто­рой статьи Клубко сказал:

- Наверху, видать, шторм. На глубине, а качает. Смотри, Леша, не зевни цель, слушай в оба.

Заступив на вахту, Леша Рукин надел поплотнее наушники, за­щелкал тумблерами, чутко, по-звериному, слушал партитуру моря. В северных широтах он нес вахту легко и свободно, а здесь, в тро­пиках, совсем непонятные звуки лились каскадами.

Надевая свою пару наушников, мичман Стыров вытер носо­вым платком потные залысины, сел рядом с молодым акустиком так широко и привычно, что Леша долго искоса глядел на патрона. Мичман натаскивал Лешу перед автономным плаванием. Леша на­чал усваивать привычки земляка, подражал ему, его манере слу­шать и докладывать на ГКП.

- Наверху дощь... - сказал Рукин и слегка двинулся на вертя­щемся кресле.

- Ливень, - уточнил мичман, - скоро утихнет. Классифицируй дальше, что там наверху? Вот что-то заскребло, как кошка в дверь. Определи.

Мимолетным взглядом Стыров скользнул по оголенной руке Леши. Корявыми крупными буквами синела наколка между локтем и запястьем: «Не забуду мать родную и тятькинупьянку». И всякий раз, когда мичман смотрел на эти буквы, хохотал до слез. А Леша, взглянув на землячка, не сразу понял, чему улыбается мичман, что он такое услышал. Догадавшись, тяжело вздохнул, круто отвернул руку, эту треклятую тушь.

Когда-то, еще в школе, однокашники баловались. Леша попро­сил сделать и ему наколку о родной матери. Чтобы не было страш­но, ему посоветовали завязать глаза платком. Накололи про мать родную, а заодно и про тятьку. С тех пор пошло-поехало: в бане ли, на медицинской комиссии, всюду читали про мамку и папашу, хохотали, подначивали. Даже старпом, всегда сердитый, деловой, случайно увидел, взял за локоть и, утирая от смеха слезы платком, блестя влажными серыми глазами, приказал: «Немедля убрать!»

- Цель не прозевай, - все еще улыбаясь, напомнил мичман, про­веряя секундомеры.

- Горизонт чист! - отчеканил матрос Рукин, шевеля рыжева­то-русыми усами.

- Слушать внимательно! - приказал мичман, и сам чутко, на­прягая слух, прослушивал толщу вод. Изредка снимая наушники, записывал что-то в журнал.

В гидроакустической рубке стояла тишина. С подволока и пере­борок лился соломенно-солнечный искусственный дневной свет. Леша дышал с трудом, прикладывал к груди мокрое полотенце. А в наушниках то царапало, то потрескивало.

- Кажется, стихает, - отчитывался Леша скороговоркой.

- Ливень стихает, - поправил Стыров. - Что еще?

- Чавкает что-то, мичман...

- Штатский какой-то. Очень большой.

В это время на ГКП шла лихорадочная работа. Штурман вел счис­ление, работал с параллельными линейками и приборами, коман­дир отрывался от перископной тумбы только для сна и еды: вот-вот гидроакустики должны были обнаружить цель. Он ждал. Вестовой принес ему на пост лимонный сок в запотевшей бутылке. Работала электроника, реактор, турбины. Все чаще и тревожнее кэпснимал трубку, спрашивал гидроакустиков про цель.

Акустики не дремали, слушали. Ливень утих, потоками хлынули непонятные звуки, душераздирающие царапания, вздохи.

- Горизонт чист! - докладывал мичман командиру.

И вдруг в наушниках на миг все стихло, послышался звук, ха­рактерный для больших надводных кораблей с глубокой осадкой и большим водоизмещением. «Что за корабль?» - подумалось матро­су Рукину. В северных широтах он ориентировался лучше, и звук этот напоминал крейсер. Рукин впился взглядом в лицо мичмана, глаза их встретились. Мичман Стыров, не снимая второй пары на­ушников, кивнул головой, приказал:

- Докладывай.

- Пеленг... Дистанция... Слышу шум винтов крейсера! - дрожа­щим от волнения голосом докладывал матрос Рукин.

А мичман, радостно блестя глазами, тоже волнуясь, кивнул ему, своему матросу: так, так, правильно. И тут с ГКП, главного ко­мандного поста, командир приказал:

- Классифицировать цель!

Запущены секундомеры, дрогнули и запульсировали стрелки приборов, установленных на приборной доске плотным частоко­лом.

- Слышу шум винтов крейсера! - вновь доложил матрос Рукин уже смело и уверенно.

«Молодец, так и надо!» - понял он по глазам Стырова.

Дальше все было отработано, как точный часовой механизм. Торпедисты каменели на своих постах в ожидании команды.

- Боевая тревога, торпедная атака!

В чреве лодки завозились боевые расчеты, у торпедистов все готово. Штурман, склонившись, проводит новую линию. Построен торпедный треугольник, все рассчитано, сверено. У торпедистов на постах пощелкивают автоматы торпедной стрельбы, замелькали на табло цифры, командир положил лодку на боевой курс.

- Торпедные аппараты - товьсь! Пли!

Родная лодка, как любимое существо, вздрогнула всем корпусом, чуть подвсплыла, облегченная. Тяжелые торпеды вспороли воды и понеслись к цели. Они не разрушат корпус крейсера, не взорвут минные и торпедные погреба - цель условная, торпеды учебные.

С шумом продуты баллистические цистерны. Вспоров хлябь вод Атлантики, лодка подвсплыла под перископ, осмотрелись. И командир видел, как сигналили дымком торпеды, видел борт крейсера. Не отходя от тумбы перископа, не отрываясь от окуляра, командует всплытие. На станции погружения-всплытия рулевые, акустики и торпедисты, электрики и радисты, трюмные машини­сты - все весело заговорили, свободнее задышали - отстрелялись.

Все ждали: вот-вот по трансляции объявят отбой тревоги. В от­секах, на всех постах даже в эти ранние утренние часы душная жара не поддавалась ни кондиционерам, ни вентиляторам. Команда до­стаивала вахту. Достаивал вахту и Леша Рукин, томясь последни­ми минутами. Теперь уже не так остро чувствовался во рту метал­лический привкус, не деревенел язык, перестало ломить в висках и покалывать множеством иголок. Только сердце билось громко: приятное это чувство - сознание своего умения, своей важности и нужности команде.

Мичман Стыров, борясь с жарой и усталостью, записывал в вах­тенный журнал, изредка поглядывал на Рукина короткими взгля­дами, улыбался. Улыбка оживляла лицо. Когда открыли верхний рубочный люк, в отсеки к постам и ходовым вахтам хлынул осве­жающий целительный воздух.

Удивительное это состояние: всплытие.

Ночной выход лодки на поверхность океана - есть в этом что-то жуткое, мистическое. Искусственное чудовище выходит из чрева вод в разрыв лунного сверкающего по волнам пути, с черным ко­сым плавником, рукотворное чудище... А там, внутри лодки, - цент­ральный пост, тоннель от командира в узком кресле до старпома у пульта связи, вахтенный инженер-механик, боцман на рулях глу­бины.

«Товсь на быстрой!» - вот он, ритуал всплытия. Поднят пери­скоп и режет поверхность моря - слышно и на центральном посту из динамика гидрофона. Рев воздуха в цистернах, вздох металла - и лодка выносит себя на поверхность. Душу отдашь - выдохнешь. Цен­тральный пост - тамбурная зона между жизнью и смертью. Выход на мостик командира, вахтенного офицера, сигнальщика, астрономи­ческий расчет с секстантами, блокнотами и фонарями; трубный рев продуваемых цистерн, стрелка глубокомера падает до нуля.

Плафон гасят под люком. Никто не должен видеть чужие пери­скопы, бинокли, радары. И вот из океана воды в океан воздуха. Отдраен верхний рубочный люк - свист, шипение, покалывание в ушах. И вот отворяется медленно круглая крышка. Все начина­ют двигаться к поверхности в считаные минуты. Успеть запастись сжатым воздухом, звездными координатами. Провентилировать отсеки и выбросить мусор.

- Пять минут на перекур, - смотрит на часы командир, - и будем погружаться.

С каким облегчением, с какой радостью матросы вдыхали, пили этот воздух. Леша вскочил с вертящегося кресла, снял надоевшие наушники. Ни матрос Рукин, ни мичман Стыров не знали, что в это время сигнальщики объявили от имени адмирала: «Выражаю удо­вольствие». С флагманского крейсера сообщили, что цель пораже­на, а экипаж лодки поздравили с выполнением задания. От объяв­ления по трансляции у Леши сладко затаяло сердце.

- Ну, Рукин, - сказал мичман, обнимая его, - благодарю за служ­бу! Быть в этом году тебе в отпуске, уж это я точно знаю.

- Меду на язык, командир!

Между тем свободным от вахты разрешили по очереди поды­шать на мостике. Полная луна над горизонтом водяной пустыни все ярче и светлее разгоралась, осиян был корпус лодки, и за кор­мой расстилался и таял вдали сребристо-шелковый след. Океан притих после ливня, чуть-чуть волновался и блестел гребнями волн. Прохладно дул пассат. Дышалось легко, вольно, радостно.

На мостике стояли вахтенный офицер и сигнальщик. Свободные от вахт моряки шли подышать, полюбоваться океаном. Поднялись на мостик гидроакустики - сначала Леша Рукин, потом Стыров. Зачарованными глазами смотрели на необъятные просторы. Дале­ко, там, где линия горизонта сходилась с бледно-зеленым ночным небом, струился легкий дымок уходящего крейсера. Луна подни­малась над океанской гладью, менялись краски водной хляби, все светлее блестели гряды Атлантики. Волны набегали на нос, ласкали корму. Мимо борта слева и справа проплывали медузы, как летние цветные зонтики. Мимо шпигатной решетки стайками проноси­лись какие-то диковинные рыбки, мелькали, как стрелы. Мостик еще не обсох после подводного плавания, лужицы - как на асфаль­те, на призывном при прощании с ней. Отсвет и отблеск, борт и рубка, чернь и золото. И лунная дорога, как лычка через погон.

Волна запахивается внахлест, фосфорицирует гребень.

Вдруг:

- По пеленгу самолет, угол сто двадцать!

- Все вниз, срочное погружение!

Ухнула вода в балластных цистернах. Подводная лодка уходит в пучину.

Акустики спустились вниз через рубочный люк. Моряки уже завтракали. Намазывая галету маслом, мичман заметил в глазах Леши затаенную грусть. Земляк ждал письма от родных. Плавбаза запропастилась с письмом.

Отдыхать разошлись сразу после завтрака. Годки приставали к Леше, спрашивали, как он прощупал цель, какой звук подают аку­лы, киты и другая живность тропиков. Уставший Рукин отшучи­вался, а накурившись, ушел в кубрик. Раздевшись до трусов, улегся на койку, не закрываясь одеялом. В провентилированном кубрике пахло морем, огородом в дождь. И воздух этот напомнил милые места, отца, мать и... ее...

Проснулся он от толчков, Вяткин тряс его за плечо:

- На вахту пора, мичман звонил. Ну и спать ты горазд, Леша. А чего мычал во сне? Голых девок видел? Матрас уговаривал?

- Матрас, матрас, дай хоть раз... - в кубрике поддержали, посы­пались шутки.

Леша потянулся с хрустом в суставах, вытер полотенцем лицо и грудь, влез в робу. В рубке мичман наводил порядок, проверял приборы, гидролокатор.

- Все же в северных широтах служить лучше. - заметил Рукин, вытирая свежей тряпкой части приборов.

- Это почему? - удивился мичман.

- Да вот не успел освежиться, а снова духота. И никуда от жары не денешься, не спрячешься. А на Севере - оделся в реглан, сапоги на ноги и в ус не дуй, служи себе.

- Ну, братец, философ ты. У вас в Березовке все такие? Тут тоже есть что посмотреть, запоминай, землякам и невесте травить бу­дешь.

Леша кисло улыбнулся, нахмурился, и старательно вытирая ба­тистовой ветошкой секундомеры и приборы, перевел разговор:

- Где болтается наша лодка?

- У штурмана спроси, он знает. Скоро тропики переходить. Аги­тирует меня наряжаться морской девой, царицей морей. Ты не выручишь, Леш? Устарел я: лысый, грузный, с морской мозолью. Глянь, момон какой! Морская мозоль!

 - Э-э, нет. Смеяться будут, бабой дразнить, не хочу. Мне же дембель скоро.

- Ладно, ладно. Не будешь бабой, служи.

Вечером на мостике опять тесно. Солнце низко над горизонтом. Волны играли красками. Жара спадала, вот уже огромный ярко- алый диск коснулся горизонта. Океан будто втягивал этот окровав­ленный диск. Теряли очертания волны, наливались сумерками и быстро темнели. И когда солнце спряталось за горизонт, вдруг по­мрачнело. Ярче заблестели крупные звезды, Южный Крест. Леша, задрав голову, смотрел на звезды. Казалось, они качались так низ­ко, что хотелось потрогать.

- Что ты высматриваешь, Леша? - спросил мичман.

- Больно звезды крупные, ярче, чем наши, рязанские.

Стоявший тут же на вахте сигнальщик хмыкнул:

- У вас в Рязани грибы с глазами. Правда, что у вас девки ко­сопузые?

- Полегче! Смотри вперед, служи - не вякай, курский соловей.

- Разговорчики, матросы! - тихо, но внушительно остановил вахтенный офицер. - Не торчите тут, дайте другим подышать.

Годки переглянулись. Леше не хотелось спускаться в кубрик. Луна с серебром выхватывала колыхающиеся гряды волн. Мерно работали винты, слышался плеск, потягивало резиновым сквозняч­ком через открытый рубочный люк. Потянул ветер, развел волну.

- Пора, - сказал Стыров. - Хорошего понемногу.

- Погоди, мичман, глянь на искры под рубкой.

- Это анчоусы, они всегда так ярко светятся, особенно хвосты.

Спустились в отсек, в жару, в духоту. Борт лодки не остыл, пере­борки нагрелись. В кубрике сидели матросы, готовились к вахте. Шел разговор про Новый год, как хорошо бы встретить его дома, на родине. Пахло одеколоном, кто-то брился, играли на гитаре:

Волны бегут волна за волной,

В кубрике спит матрос молодой.

Снятся матросу девичьи косы...

- Глянь-ка, мичман, - прошептал Леша, опасливо оглянувшись.

- Ого! - вглядываясь в фотографию, сказал Стыров. - Она?

- Она... - Леша отвернулся, дернул носом. - Замуж выскочила.

Рукин хотел положить фотографию в рундук, чтобы забыть на­всегда.

- Завязал, - сказал он, - на маленький-маленький узелок.

- Почему на маленький?

- Чтобы вовсе не развязать, вовеки.

- Вяткин, торчавший до этого на мостике, выглянул из-за плеча, хитро улыбаясь:

- Дай-ка глянуть, Леха. Жена? Невеста?

- Была невеста, да вся вышла. На, гляди.

С фотографии на Вяткина смотрело простое лицо с крупными глазами. Волосы, сбитые влево, модно свисали на лоб завлекалоч-ками, а на висках прямыми сосульками. Вяткин, вытянув руку с фо­тографией, ловил свет.

- У нас двое курских прилепили невест в гальюне. Изменщицы. И я своей полгода не пишу: глупая, ей-богу. Волос долог, ум коро­ток. Завалила письмами.

 - Любит, значит, - поддержал Стыров, - умеет любить. А ты, брат, недостоин. Сказано: «Любовью дорожить умейте, с годами - дорожить вдвойне.». Слабые вы какие-то: этому не пишет - скис, другого завалила письмами - тоже плохо. Поругался, что ли, в от- пуске-то был?

- Так точно, товарищ мичман! - рисовался Вяткин. - Мне эта любовь - вот где. Это Леха у нас любовник заядлый. Глянули бы на него в увольнении: идет улицей - не дышит, глаз с прекрасной по­ловины не спускает. В каждой из них - Настя. А чего Настя? Гля­нул сейчас на фотографию - вполне заурядное, натуральное есте­ство. Деревня серая, Рязань. Лаптем щи хлебает...

- Опять? - взвился Леша. - Не болтай. Пустой ты человек, вот что я скажу. И душа у тебя пустая. Поэтому и на письма не отвечаешь. Обманул девку, всем растрепал, петух. Я, я!..

- Но, ты не больно! Я тебе только сказал, а ты.

- Ну и молодежь, - вник в спор Стыров, с трудом разводя сце­пившихся. Успеют полюбить - ругаются, женятся - тоже так: гор­шок об горшок и кто дальше. А я вот шестнадцать лет семейный и ни разу не ругался, не верите? «Помиритеся, о люди! Будьте брать­ями друг другу. В прочной дружбе ваша сила, а бессилие в разладе!» «Песнь о Гайавате», Лонгфелло.

- Ну, мичман дает, - поддевал Вяткин, остывая от схватки с Ле­шей. - Поднаторел в автономках, навострился. А я не верю. У меня вон родители оба с учеными степенями, а бывало, и дня не прохо­дило без дрязг. Бывает она, любовь-то?

- Да говорю же - перед вами. Я счастлив: моя жена - дочь Севе­ра. Я в шутку зову ее Шаманкой.

- А почему Шаманкой зовешь? - спросил Леша, пристраиваясь на койке возле мичмана. - Это же вроде колдуньи.

- Шаманкой-то? - мичман улыбнулся, прислушиваясь к че­му-то в себе. - Я ей жизнью обязан. Это ведь только сейчас такой разлад затеяли: русский, украинец, якут, белорус. А я вам скажу: «Где голова, там и ноги, и, если ладонь не попала на ладонь, хлопка не получится». Ну, расскажу, слушайте. Лет шестнадцать назад, в эту же пору, декабрьским днем. А служил я тогда, как говорили, по второму году, по первому заходу. Лодку нашу ремонтировали, го­товили к плаванию. Всё выгрузили, привели в полную готовность. Ждали буксирный катер, чтобы оттащить лодку в док. Старпом командовал неутомимо. Погода стояла серая, задекабрило в базе. Снег валом валил, а бухту, где мы стояли, сплошь занесло снегом. Солнце выглянет из-за сопок, снова спрячется. Словом, безотрад­ная картина. Наши лодки возле плавбазы, как сестры-близнецы, жмутся друг к дружке. Катерок засвистал, потащил лодку в док, он стоял рядом с плавбазой, только с другой стороны. Все что-то не ладилось в доке. Собрались офицеры, морские инженеры, даже контр-адмирал пришел. Всей командой помогали ремонтникам, до полуночи квасились на стапель-палубе дока. В полночь, еле волоча ноги, поднялись по трапу на плавбазу, разделись и - бац спать. Спали как убитые. Нас отблагодарили, после обеда разре­шили увольнение. Ходили в основном в рыбацкие поселки, дев­чонок завели там. От базы недалеко, из поселка я катил на лыжах.

Взял вдоль бухты. Еду, снег молодой под ногами, глубокий, легкий. Солнце не успело взойти, а уже заходило за сопки. Ни души, ни следочка, тихо... К ночи фарватер подморозило и занесло снегом. В такие минуты одинокой поездки - думается, сравнивается с ро­диной, детство вспоминается. А кругом барханы снега, безлесные места, лишь на сопках редкая растительность, сосенки да чахлые бе­резки. Вдруг лед подо мной подломился, и я провалился в зажор, в полынью. Бушлат замок и спирал дыхание: кричать - не крикнешь, так, сиплю нутром охваченных легких, а меня все больше уносит, за­тягивает под лед. Бью обмороженной рукой, хватаю, а сквозь паль­цы только изморозь да шуга. Шарю по сколу льда зажорину. За край схватился, снял бескозырку, кинул в нее военный билет, выбросил на берег, чтобы знали, кто утонул, домой сообщили. Так смерть вне­запно настигла. Ничего не успел. Я смотрю на звезды, снег летит в лицо. Стал молиться мысленно и вдруг слышу, как звенит простран­ство, чувствую опору! Дно! А это лед был, донник. Коряки не плава­ли на лодках: донник да коряги - переворачивали лодки, пробивали днища. Почувствовал я опору, стащил бушлат, оттолкнулся, рукой за ропак попал. Вдруг словно под локти подхватил меня кто-то, пере­вернуло, потащило за кромку льда. Тут потерял я сознание.

Я очнулся в незнакомом доме. Выбравшись на улицу, едва не ос­леп. Внезапно залаяла собака, показалась упряжка. Щелкнул бич. Собаки неслись прямо на меня. Я едва успел отпрянуть на бровку снежной дороги. Ведущий головной кобель остановился у моих ног, оскалил белые клыки. Он ощетинился и пятился, вздыбил шерсть на холке. Собаки скулили, рычали, путались в постромках. На нартах сидела девушка редкой красоты. Не видел я таких кра­савиц ни среди корячек, ни якуток, ни ительменок. И среди рус­ских. На ногах - пимы. Вместо руля - остол. В руке - ременные вожжи с бляшками. Вся она в меховом с ног до головы. Слегка раскосые глаза добавляли ей лукавства и прелести. Она улыбалась ослепительной улыбкой, губы без помады, красиво очерченные. «Моряк, - сказала она, - подержи вожжи». Легко встала, ловким движением головы осадила остистый башлык на спину и, снимая рукавицу, протянула мне узкую цепкую руку. Я стоял, как перископ­ная тумба, как кнехт. «Моряк, поздравляю с выздоровлением.» А когда я отпустил ее руку, у меня перехватило дыхание. «День до­брый.». Она взглянула на меня и опять расхохоталась. Она смеялась так, что собаки зашевелили ушами и подняли на меня морды. Глаза у вожака загорелись, он зарычал. «Не бойтесь, он ласковый зверь. Да­вайте знакомиться. Меня зовут Кытна, по-русски Катя». - «Матрос Михаил Стыров!» - отчеканил я.

- Ну и ну, - заинтересовался Вяткин.

«Холодно, и как тихо, пусто...» - сказал я ей. Она спросила меня о моей родине, я что-то отвечал ей, а сам взгляд не мог оторвать от нее, от ее иссиня-черных волос, туго схваченных множеством зако­лок, блестевших на солнце.

«Вырвалась из города на выходные к отцу, - говорила она. - Вы­просила упряжку. Отец дорожит собаками. Иногда так хочется с удовольствием прокатиться. Ни о чем не спрашивайте. Благодари­те судьбу, что я тогда оказалась рядом.»

Она родилась на Севере, окончила пединститут. «Со всех посёлков приезжают в нашу среднюю школу», - говорила она. Она рассказы­вала, что учит детей среди природы, в живой беседе. А в школе они записывают и зарисовывают то, что видели, а главное - что почув­ствовали. «Наши северные народы теряют лучшие обряды, тради­ции, молодежь бежит. Я никуда не уеду», - говорила она. Она была так необычна, что хотелось трогать руками ее выпушки и выточки одежды. Она была как видение. А может быть, эта тревога в сердце и была зарождением моей любви. Так или иначе, а это была девушка, спасшая меня, вытащившая из полыньи. «Смотрите, Михаил, - го­ворила она, окидывая взором заснеженную бухту, алую от заходя­щего солнца. - Смотрите, как этот алый цвет наливается лиловым, переходит в зелень. Каждый миг неповторим, не будет больше ми­нуты, похожей на эту. Сейчас здесь перенога, а летом трава в че­ловеческий рост. Вы захватили здешнее лето?» Я ответил, что не видел лето. «А мои сокурсницы, - сказала она неожиданно, - рвутся на «большую землю». Хотят уехать. Сами от себя, конечно.». Меня шатало от слабости, она поддерживала меня, постромка терлась о ногу. Она поправляла то ошейник, то гладила холку ведущего. Я спросил ее, кто она по национальности, она ответила, что корячка. Мать дала ей свое имя и рано умерла. Катя, Кытна, жила с отцом. Россыпью вспыхнули огоньки рыбачьего поселка, включили свет.

Увольнительная моя закончилась три дня назад. И все это время она оттирала меня, поила жженкой с сахаром и спиртом и выходи­ла. И вот нужно было возвращаться в часть.

- А как же ты нашла меня, услышала крик?

Она засмеялась.

- Я шаманка, Михаил, дочь Севера и духов. Я увидела твою трех­дневную дорогу через полынью и мой дом. А теперь давайте лыжи, кладите их на нарты, садитесь.

Стиснув зубы от вывихнутой в полынье мыщелки, я уселся сза­ди на нарты. Она щелкнула бичом, крикнула. Нарты взрывали снег, кренились и подскакивали на ожеледе. Мелькали карликовые бе­резы, островерхие ели, ледяные окна побережья после оттепели. Собаки то утопали по грудь, то выносили вихрем на сопки, то круто спускались и ехали длинной узкой лощиной.

- Держитесь, Михаил! - кричала она. - Крепче держитесь!..

- Ну что, и правда она была шаманкой, мичман?

- Не перебивай, - отвечал за Стырова Леша Рукин, - а на ус мотай.

Он опять принялся вытирать грудь и лицо одеколоном, такая жарынь...

Подводную лодку чуть накренило, слышно было, как гулко за­полнялись балластные цистерны забортной водой. Выровнялись, лодка заметно осела, как бы провалилась, и все поняли, что погру­зились на большую глубину. Винты работали с глухим, надсадным гулом, и искусственные солнца поубавили свет. Минуту-другую все сидели молча, слушали шум забортной воды в цистернах, работу винтов.

Помолчали каждый о своем. Мичман то и дело вытирал платком капельки пота на глубоких залысинах, вспоминал детали быта ко­ряков, ставшие близкими ему. На большой глубине поостыли пере­борки, в кубрике стало прохладнее.

Прощались на побережье. Я взял ее ладони в свои, она вспых­нула и отвернулась. Взгляд ее был пронзительным. «У тебя дома есть невеста?» - спросила она. - «Нет». - Да так и было. - «А почему ты об этом спрашиваешь?» - «Так, - ответила она, - хочу знать, не чужого ли целую.»

Потом я приходил к ней в увольнение. Она показывала танцы народов Севера: надевала на голову убор, похожий на русский ко­кошник, учила меня танцевать норгали - корякский танец. Позна­комился я и с отцом - добрым, мягким человеком с хорошим ко­рякским лицом, в меховых торбасах. Я отчеканил ему по-флотски, даже звание зачем-то. Он смотрел на меня внимательными гла­зами, лицо его озарилось улыбкой, а на нижней челюсти засияли золотые зубы. Оленина, юкола без соли, разогретая в огне. Водку, прежде чем выпить, мы плескали в огонь, так заведено.

- Ну а на базе, на базе-то что было?

- К базе подкатили с ветерком. Улицы поселка были плохо осве­щены, когда свернули с дороги, мне показалось, что мы едем не в ту сторону, не к доку. Я сказал об этом Кате, но она отлично ориен­тировалась. Показались далекие лучи прожекторов, они шарили по бухте и фарватеру. Светили прожектора с нашей плавбазы, с дока. Там, на доке, продолжались работы день и ночь. «Остановись, - сказал я Кате, - тут недалеко, сам доберусь». Она ловко нажала по­воротный шест, нарты круто развернулись. Я пристегнул лыжи.

«Поцелуй меня, моряк, на прощание», - сказала Катя. В потемках мокрый снег облепил нас, таял, кухлянка у Кати стала мокрая. «Приходи к нам в Морской клуб, если не гауптвахта - обязательно встречу». Я побежал на свет прожекторов. «Берегись полыньи!» - крикнула она. Я обернулся, она стояла возле собак, махала руками. Было около двенадцати, я спешил на базу. Бежать было тяжело, снег налипал на лыжи, реглан мой залубенел от мокрого снега. Впере­ди, в свете прожекторов, просматривались очертания дока, силу­эты, доносился глухой звон колоколов громкого боя. Прибегаю, а она уже на КПП, моя Катя. Позвонила дежурному и говорила с ним. Так вот и началась наша любовь, с несчастья. Меня, понятное дело, вздули, без берега месяц объявили. На КПП по воскресеньям при­езжала она, моя Шаманка, мой ангел-хранитель. Долго еще надо мной смеялись, утопленником звали.

- Мичмана Стырова к командиру! - объявили по трансляции.

- Вот такая любовь живет на свете, братцы. Да это еще не все. Схожу к командиру - доскажу.

Мичман щелкнул кремальерой, вышел из кубрика. Валентин и Леша сидели молча, о чем-то думали.

- Ну, мичман, травить - хлебом не корми... - проговорил Вален­тин Вяткин. - Сколько его знаю, все у него случаи из жизни, все было с ним, да с подкладкой воспитательной. И сейчас толкует. Ду­маешь, просто так? Воспитывает нас, дураков, успокаивает.

- Что-то я начинаю ему верить. Честное слово. Прошлую зиму тоже провалился один с дока, в самоволку ходил. Да и нельзя не верить ему, мичман - мой земляк, всего перевидал. А что не рас­сказывать, если есть о чем.

За бортом медленно работали винты. Временами лодка шла то с легким креном, то с дифферентом. Сонно жужжали вентиляторы.

Валентин начал готовиться к вахте, побрился, сделал компресс из полотенца на подбородок. Мичман вернулся от командира весе­лый, улыбался.

 - Ну, братцы, скажу по секрету: завтра переходим тропики, праздник. Нептуна будем встречать. Русалкой буду я, Морской Девой наряжусь. Нептуном будет второй штурман. Никто не хо­чет быть русалкой, а я в пятый раз, так уж и быть, наряжусь, пусть смеются!

- Что ж дальше-то было, мичман? Скоро на вахту заступать, - говорил Вяткин, складывая полотенце вчетверо.

- Проняло? Что ж, можно и дальше.

- Да, дальше. Как любовь-то закончилась?

- Не кончилась, - сказал мичман, - не должна кончиться. Не может моряк без любви, всюду любовь... Зачастил я тогда к Кате, ходил летом и зимой. Напросился на охоту с дробовиками. Кругом желто, дни длинные стали, снегу, помню, мало было, трудно охо­титься. Костерок развели. Убили куропатку, изжарили на костре. Домой вернулись усталые, веселые. Я тайком любовался Катей: на голове унизанный украшениями малахай, кухлянка из меха нер­пы так шла ей. Мы отогревались, сушились. Жаль, что мало таких дней в жизни. Мы, помнится, еще не записались, а жили так.

- Как так? - удивился Вяткин.

- А так, - ответил мичман. - Катя ждала ребенка, а еще не запи­сались, не успели, ждали демобилизацию. Дождались-таки. Поду­мал я, подумал и не поехал с ней никуда. Остались на Севере, как и хотела она. Я остался на лодке служить. Привык я к флоту, а тут и дочка родилась, Олей назвали. Черноволосая, красавица. Теперь-то уже на учительницу учится, по-французски лопочет.

- Тормознул, значит, - вздохнул Вяткин, - по второму заходу пошел? Макаронником?

- Вяткин, не перебивай, дай дослушать, - ругался Леша. - Язык у тебя - бритва, побрей мне эту.

 Остался, так точно, матрос Вяткин. Только не макаронни­ком, а мичманом, - улыбнулся Стыров своей простецкой милой улыбкой, - тормознул я надолго. Семьей обзавелся. Сначала, ко­нечно, домой тянуло. Снилась, виделась родная деревня. Думал, пока один ребенок, надо домой к отцу, к матери ехать, с Катей познакомить их. Но год за годом - привык. Катя меня всюду с собой таскала: на рыбалку, за черемшой, жимолость собирали. Летом, сами знаете, зелень, травы - в человеческий рост. После трудного плавания приходишь на КПП, Шаманка моя встречает с детишками. Вскоре вторая дочка удалась, краше первой. Ку-уда там Оле, Настей назвали. Теперь десятилетку заканчивает. Весной в путину, в нерест, помню, гуляли мы в лесу, дрова готовили из сухостоя. Сели отдохнуть на высоком берегу. Бухта красивая, бле­стит на солнце, рыба на отмели так и ходит. Увидали внизу, с об­рыва - медведицу с двумя медвежатами у реки. Стоит медведица по брюхо в воде, хватает рыбу, ломает ей голову и кидает на песок. Мы спрятались за бугром и долго смотрели. Медвежата радуются, пищат, как дети, барахтаются на отмели. Помню, у меня тогда Ва­люшка родилась. Ку-уда там Насте. А летом - варенье варили на всю зиму, про запас, из жимолости. На вольном воздухе. Катя хло­потала у костра, девчонки мои собирали ягоды. Соня тогда была у нас в коляске, ревела. А осень и хвалить нечего, сами знаете - у нас сентябрь светлый, сухой. В сентябре у нас родились сразу две дочки, Роза и Маша.

- Стой, стой! Погоди-ка, погоди! - Валентин даже подскочил. - Что-то я вроде вашу жену припоминаю. Как-то дежурил на КПП. Маленькая, черненькая... С ней девочки были, чернявые. Она якутка?

- Корячка, говорил же, корячка. Кытной зовут. Дочь Севера.

- Что-то я со счету сбился, - откладывая на левой руке пальцы, сказал Леша. - Пятеро получается?

- Шесть. Сбились со счету, ребята, - смеялся мичман.

Валентин и Леша переглянулись.

- Вот любовь так любовь! - уходя на вахту, рассуждал Вяткин. - Шесть человек навострил. Вот это я понимаю!

Лодка подвсплыла под перископ. Качнуло на левый борт, потом на правый. По трансляции объявили: «Осмотреться в отсеках, за­крепить все по-штормовому!..