***
Синего снега к весне тяжела простыня,
на ней, не вставая, весь день пролежали деревья.
Скоро стемнеет, и ты не отыщешь меня,
будто и не было здесь ни любви, ни доверья.
Мимо пройдёшь. И ледовым молчаньем реки
воздух наполнится – он тяжелее и слаще
ночью весенней от взмаха прозрачной руки,
от невозможности жить в настоящем.
Я ухожу с головой, обращённой назад –
топкой тропинкой вдоль поймы. Ольшаник. Осинник.
В детстве мечтал я в рассыпанный солнечный сад
переродиться, но разве мальчишка осилит
святость и кротость, пожизненный долг естества,
нежность запретную? На одуванчик похожий,
я сохранил только шёпот, которым листва
утром прощалась. Другое – грубее и строже.
Или яснее? Какая разлука кругом!
Капли, как пятки босые, от лунного блеска
переливаются, в тёплый пока ещё дом
катятся к счастью, которое, кажется, близко
и неизбежно, как солнце.
О если бы мне повториться
здесь, на земле, на притихшем весеннем Дону
страшно спугнуть одинокую взрослую птицу
и остаться совсем одному.
***
Влажно и тихо. Воскресная ночь тяжела:
в ней, затерявшийся, не возвращается больше.
Мысль ускользнувшая два переулка жила –
в третьем исчезла. Какое спокойствие, Боже!
Нет даже страха. В объёмной, как шар, темноте
память гудит глубоко и невнятно.
Так проживёшь до весны и захочешь обратно.
Где мой холодный перрон, на какой широте?
Как не взошедшее солнце – у самой земли –
будет тянуться бутон первородного мрака
к несотворённому свету, в котором могли
мы повториться на ножке лапландского мака
и зазвучать. Не померкнет со временем имя:
вправо и влево – два слога, как два маяка.
Если бы знать: эта ночь между ними мелка,
если бы верить: пространство слагается ими.
В пять начинает светать, я не знал, что так рано
в марте светает, и проступает тайком
комната, тополь в окне силуэтом тирана
в свете неоновом, невыносимом таком.
***
Парусинило поле, и время тянулось к закату,
не пылила дорога – ещё сыровато в апреле,
но мошка уже липла к лучам языкатым,
и лучи тяжелели.
Проходи же скорее.
В покинутом мире
спокойнее, проще.
Загадай возвратиться в дегтярную горечь,
в запах бабьего пота.
Пусть молчит одинокая голая роща:
речь твоя перелётными птицами стёрта.
Что ты вспомнишь: поля лиловатые,
стайка сонных, мигающих в небе скворцов,
и набухшие почки,
как бы виноватые –
тычутся в сумерки, словно в лицо.
***
Пахнет дождём:
не водой, а вином домашним,
веткой, отцветающим мхом апрельским.
Тёмное время – с пятницы на субботу,
с субботы на воскресенье.
Страшно.
И разделить это время не с кем, конечно, не с кем.
гулкое и пудовое
раздави меня, как жука,
что мне делать здесь
если исчерпаны возможности языка
Вот она тяжесть последнего в мире сюжета.
Зацвели абрикосы. Небо низкое. Холодно. И ни одной пчелы.
Но мы, оказывается, переживём и это.
***