20 июня исполнится 65 лет со дня рождения талантливого русского поэта Владимира Фролова, а октябре будет восемь лет, как его уже нет с нами. Впрочем, известно, что поэты не уходят, они остаются своими стихами и песнями. Вот и в памяти всех друзей Володи часто слышится его хрипловатый баритон и наплывают строчки – то из любимой многими нами «Петербуржечки», то из «России», где «зло и добро безвозмездны», то звучат мелодии «Девочки» или «Дикого Севера»…
И тем не менее, рядом нет друга, неравнодушного человека и хлебосольного хозяина, в доме которого не только всегда можно было услышать новые стихи, но и прочитать свои, получив при этом абсолютно честную их оценку «по гамбургскому счёту». Большая Москва стала без него во много раз меньше, исчез кусочек малой родины возле метро «Печатники», который как магнитом притягивал друзей-северян.
Талант Фролова в Якутии, где он вырос на самом Полюсе холода в Верхоянске, дружно отмечали и заезжие мэтры, и местные властители дум, но, благодаря независимому нраву, острому языку и известной доли поэтического разгильдяйства, он ни разу не был отмечен ни одной наградой, премией или какой-то милостью властей. Лишь под самый занавес у Володи появилось единственное звание, которым он очень гордился – член Союза писателей России.
Тем не менее, всю жизнь его не покидала надежда быть услышанным в сердце страны, откуда шли его корни. «Я Божьей милостью Фролов с семнадцатого века», – не раз говаривал он своим оппонентам. И любил добавлять, что изначально Спасская башня Кремля называлась Фроловской. Он мечтал въехать на белом коне в российскую литературу и, негромко отметив в Якутске 55-летие, перебрался в Москву.
Володя относился к тому числу поэтов, которым очень важна реакция на их творчество, причем, желательно, мгновенная. Он хотел, чтобы его стихи, едва родившись, еще «горячими» становились достоянием не только его собственной души и сердца, но и всех, кто мог их оценить и прочувствовать. С особым нетерпением он ожидал каждую свою публикацию, каждую новую книгу. Вот и среди лета 2012 года, сдав подборки стихов в престижные московские журналы и получив от редакций заверения, что будет напечатан через несколько месяцев, он при каждой встрече неизменно сетовал: ведь это сколько же ещё надо ждать! Мы его успокаивали: другие годами ждут… На что он возражал: «Мне ждать некогда, я, может, до конца года и не доживу…»
Как в воду глядел… Говорят, все настоящие поэты предчувствуют свою смерть. Ощущал и он её холодное дыхание. Даже написал об этом, как о свершившемся факте: «Я ушёл. Строка осталась, в вечность крылья распластав…»
Володе не хватило совсем немного, чтобы увидеть свои стихи в московских изданиях. Но он успел услышать, как высоко оценили их главный редактор журнала «Поэзия» Лев Котюков и президент Академии поэзии Валентин Устинов – два больших русских поэта, думаю, одни из лучших в современной российской литературе. Они и позже при каждой нашей встрече вспоминали Фролова и его строки.
Он закончил свою земную жизнь стремительно и неожиданно, как подбитая влёт птица, но его жизнь поэтическая, небесная – продолжается. Свидетельство тому – стихи Владимира Фролова, которые вы прочтёте после этого небольшого предисловия.
* * *
О, Россия! Где зло,
Как и, впрочем, добро –
Безвозмездны.
Где основа основ –
Потрясение оных основ.
Где как данность – порыв,
И слепое сияние бездны,
Где нас встретит Господь
И обнимет,
как блудных сынов.
Божья Матерь
проводит за стол,
Где гулянка без драки,
Где смиренные девы
Невинно не скроют красы,
Где с порога видны
Лучезарные звезды во мраке,
Будто спелые яблоки
В каплях тяжёлой росы.
И когда я напьюсь
Беспохмельного
Райского зелья,
И когда всё, что знал
на Земле,
С хрипотцой отпою,
Я спрошу их,
За что,
Твою мать,
Не за это ль веселье,
Я покинул Россию,
Святую Россию свою?!
* * *
О, сколько слов
неузнанных таится!
Их лики промелькнут
в слепом огне…
Я их не жду.
Безмолвие томится,
Великое безмолвие
во мне.
Музыку звезд
оно дразнит часами
И, мучась
безымянностью
в тоске,
Вопит, вопит
немыми голосами
На недоступном
слову
языке.
* * *
Умирают дни мои безропотно.
В памяти недолог зыбкий след.
Вольный зверь
Становится подопытным.
Семь ответов – за одну из бед.
У забвенья очень много времени.
В нас столь долго вызревает суть,
Что мечту, как родничок на темени,
Может незаметно затянуть…
* * *
Запах зеленой осоки,
Запах озёрной воды,
Месяц печально высокий,
Не долетая звезды...
Славное в сердце смирение
С тем, что пришло и уйдет,
Светлое стихотворение
Бог бессловесно прочтёт.
Переводить бесполезно:
Этот подстрочник убог…
Запах болота, железа,
В нас умирающий Бог.
* * *
Сошла богиня с пьедестала
И стала ближе и земней.
Но отчего-то вдруг не стало
Душе божественнее с ней.
Она чем ближе, тем прелестней.
Охвачен пламенем, горю…
Я гениально слышу песни,
Но вместо пенья – говорю.
Так мальчик, ангелом поющий,
В мгновенье отрочеством смят.
И в новом, хриплом, предающем
Он голосе – не виноват.
* * *
То, что прав ты, – вне всяких сомнений.
Толку мне от твоей правоты!
Быть цветущими, без изменений,
Лишь на кладбищах могут цветы.
Наливай! Что любовь без измены?
Наливай – всё болеть спохмела.
Пьем за то, чтоб любовь, непременно,
После смерти хоть в строчках жила.
И не трожь мой иссохший гербарий:
Ну, не пахнут цветы и не жгут...
Пусть повесится в старом амбаре,
Вместо нас, нашей веры хомут
* * *
Спой на сотни ладов «Отче Аве»,
Подвенечный наряд приготовь…
Видел я – в придорожной канаве
Издыхала слепая любовь.
Как она превращалась в привычку,
Содрогаясь в конвульсиях лжи…
Покажи мне поющую птичку,
Если мёртвой споет, покажи.
Только запись, истёртая запись –
Память буйной, звенящей ночи.
Только зависть к себе,
Только зависть
К потерявшим от рая ключи.
Государь император. Дневник
Что не осточертеет лет за триста
Цареубийств, викторий, оборон…
Он, издеваясь над мемуаристом,
Писал: «Припил… пошел стрелять ворон».
Как жуток их пророчий ржавый скрежет
В предощущенье адовых пиров...
Балует император, душу тешит,
И сыплет с неба черное перо.
Когда б не знать, как осыпает горе,
Кружа, как это чертово перо…
«Григорий, старец?..»
«Да хоть чёрт Григорий!
Мальчонке легче, да и то добро…»
Что Думам до нелегких дум отцовых?
Да провались оно в тартарары!
И мечутся грома меж стен дворцовых,
Не различая бунта от игры.
Гала
Елене Дьяконовой
Меж Цветаевых расцветали вы,
Элюара сводили с ума.
А в России родной – баталии,
Да тюрьма, да сума.
Эмигранточка. Вот тоска-то…
От Невы, как от детства, вдали,
Гимназисточка, дочь адвоката –
Гениальность Дали.
Русским, бабьим чутьем пропитана,
Как нектаром – зовущий цветок,
Обнаженною мирно спит она
В небе с Запада на Восток.
Над гранатом ее сочащимся
Все кружит и жужжит пчела,
И над миром, в забвенье мчащимся,
Спит и снится векам Гала.
Суть России – всегда в дарении.
Облака в золотом меду.
Галатея, Гала, прозрение,
Муза, музыка, русский дух.
Геленджик
Здесь волны баюкают вечность
И шепчут нам Божьи стихи.
А мы веселы и беспечны
И попросту слепо - глухи.
И тело, волну разрезая,
Рождается снова на свет.
Здесь Лермонтов жил, не терзаясь
Тем, что вдохновения нет.
И прыгал смешно, так как в ухо
Попала морская вода.
Быть может, величие духа
Рождалось в поэте тогда?
И галька царапала ноги,
И зубы вонзались в хурму,
И парус белел одинокий,
Что вспомнится позже ему.
Петербуржечка
Разболтает невзрачная
Это по свету тетрадочка,
Где слова и слова,
Сумасбродные наши слова.
Петербуржечка милая,
Чудо мое,
Петроградочка!
Полетела кометой
Шальная моя голова.
Ах, как губы дрожат
В затуманенной дрёме
Смятения.
Ах, как талия плотно и нежно
Ложится в ладонь,
Ах, как дорого стоят
На нашем пути
Обретения,
И как белою ночью
Не бросок священный огонь.
А глаза – то стальнее Невы,
То небесней,
Чем Смольнинский иней,
Возносящий свои
Сумасшедшие
Ввысь купола.
И из запараллеленных с Раем
Васильевских линий
Прорывается вихрем смятенья:
Была - не была!
Так греми же хоть раз
Петропавловка
Частным салютом.
Для кого-то часы,
А для нас это время себя.
Петроградской души не скупить
За слова и валюты,
Не отчаявшись,
Не согрешив,
Не согрев,
Не любя.
Ах, не зря в этом граде
Порочно любили царицы,
И весна наступала на Аничков
С грязного льда,
Петербуржечка милая,
С телом египетской жрицы,
Ты останешься в Граде Петра,
Как они, навсегда.