Февраль 1837-го для русской поэзии оказался роковым. Выстрел на Чёрной речке поставил точку в судьбе Александра Сергеевича Пушкина (1799-1837). О своём печальном исходе он говорил, находясь в нашем городе в сентябре 1833 года.
Доподлинно известно: Пушкин-путешественник за короткую жизнь проехал 36 тысяч километров. Без малого - длина окружности земли по экватору! Трясся в кибитке по дорогам Кавказа, Турции, Крыма, Украины, Молдавии. А во второй половине 1833 года отправился в поездку по маршруту Москва – Нижний Новгород – Чебоксары – Казань – Симбирск (Ульяновск) – Оренбург – Уральск. И назад в родную Первопрестольную. Это – экспедиция для сбора материала о Пугачёвском бунте, предпринятая с личного дозволения императора Николая I.
В Казань Пушкин въехал на почтовых лошадях поздним вечером 5 сентября 1833 года. Одет он был «в сюртук, плотно застёгнутый на все пуговицы, сверху шинель с бархатным воротником и обшлагами, на голове измятая поярковая шляпа…» Своей супруге Наталье Николаевне он писал: «Мой ангел, здравствуй. Я в Казани с пятого» (в общей сложности находился в городе 55 часов, отбыл 8 сентября в 6:30)
Александра Фукс, урождённая Апехтина (1788-1853г.г.), поэтесса, хозяйка литературного салона, в котором выступали известные казанские и московские поэты, оставила один из важнейших документов о пребывании Пушкина в нашем городе: воспоминания, опубликованные в №2 «Казанских губернских ведомостей» за 1844 год. Первоначально это было письмо, написанное Александрой Андреевной своей подруге Елене Николаевне Мандрыкиной, свояченице писателя Эраста Перцова, которая после смерти Пушкина желала узнать подробности знакомства поэта с Фуксами. В письме приводятся детали встречи и беседы с Александром Сергеевичем вечером 7 сентября 1833 года. Они с мужем Карлом Фёдоровичем Фуксом (1776-1846), медиком, ботаником, этнографом, историком, археологом, профессором Казанского императорского университета, принимали в тот день Александра Пушкина в своём доме, на углу Сенной площади и Поперечно-Тихвинской улицы (сегодня это дом № 58/5 на углу улиц Галиаскара Камала и Московской).
Исследователи жизни и творчества Александра Пушкина считают, что поэт, прибыв в Казань, поселился в гостинице Дворянского собрания, разместившейся в правом корпусе трехэтажного дома купца Ивана Дряблова в Петропавловском переулке (сейчас это улица Рахматуллина, дом 6). Именно в этой гостинице Пушкин случайно встретился с поэтом Евгением Боратынским, который якобы тоже остановился там. Как аргумент приводят строки из письма Пушкина своей жене от 8 сентября: «…Здесь Боратынский. Вот он ко мне входит…», которое было написано рано утром, перед отъездом из Казани в Симбирск. Но это письмо было написано совершенно в другом месте: Трудно представить, чтобы Евгений Боратынский пребывал в гостинице, имея в Казани роскошную усадьбу своего тестя Льва Николаевича Энгельгардта. Причём, друг Пушкина всегда сообщал друзьям адрес этой усадьбы как свой… Возможно, что Александр Сергеевич ввиду позднего времени приезда в Казань, чтобы не беспокоить Энгельгардта, действительно провёл в гостинице только одну ночь.
О приезде Пушкина в Казань Александра Фукс узнала 6 сентября 1833 года от Евгения Боратынского, который пришёл попрощаться, так как на следующий день собирался уезжать из города. Карл Фукс тоже знал о том, что Боратынский уезжает. Однако события развивались настолько стремительно, что он, видимо, накануне не успел узнать о столь значимом событии: приезде Пушкина. Александра Андреевна пишет: «7-го сентября, в 9 часов утра, муж мой ездил провожать Боратынского, видел там Пушкина, и в полчаса успел так хорошо с ним познакомиться, как бы они уже долго жили вместе». Примечательный факт: Карл Фукс приезжал провожать Боратынского не в гостиницу, а в дом тестя Евгения Абрамровича – Льва Энгельгардта. Это ещё раз подтверждает версию: столичный поэт жил именно там. Профессор не предполагал, что Боратынский за ночь передумает и отложит свой отъезд из Казани, а съездит на один день в село Каймары, в имение своего тестя находящееся в 20 верстах от города и возвратится назад. Оно и понятно – в кои-то веки Пушкин в Казани, как можно проигнорировать это событие?
Об этом же месте остановки Пушкина в Казани говорили племянник писателя Эраста Перцова – Пётр Петрович Перцов. Он писал: «Пушкин «стоял», как тогда выражались, в доме Льва Николаевича Энгельгардта, тестя поэта Боратынского на Грузинской улице, дом этот давно сгорел…» (Это произошло в конце 50-х годов XIX века, сегодня на его месте – на улице Карла Маркса, 59 – стоит жилой дом, постройки 1930-х годов). Об этом Пётр Петрович слышал от своих дяди и отца, также принимавших Пушкина в своём доме.
Единственно, противоречит этому факту письмо сына Евгения Боратынского Льва Евгеньевича, который на запрос казанских исследователей жизни Пушкина писал: «Где именно, в чьём доме, жил А.С.Пушкин во время проезда своего через Казань, мне это неизвестно. Я знаю, что во время пребывания А.С. Пушкина в Казани мой отец виделся с ним…У моего деда с материнской стороны, Л. Н. Энгельгардта был в то время дом в Казани, кажется, на Грузинской улице, но я не слыхал, чтобы Пушкин там останавливался…»
К слову, одно из вещественных свидетельств пребывания Пушкина в доме Энгельгардта сохранилось до сих пор: стол-бюро, который сейчас украшает композицию в Доме-музее Боратынского (располагается на улице Горького, 25). По словам сотрудников музея, в списке вещей Ксении Боратынской, внучки Евгения Боратынского, он значился как «пушкинская конторка», потому что именно за этим столом, по семейному преданию Боратынских, поэт работал в Казани.
Александра Фукс пишет в своих воспоминаниях, что после общения с её мужем в «гнезде» Льва Энгельгардта «Пушкин ездил тройкою на дрожках один к Троицкой мельнице по сибирскому тракту за десять верст от города; здесь был лагерь Пугачёва, когда он подступал к Казани. Затем, объехав Арское поле, был в крепости, обошёл её кругом и потом возвратился домой».
В третьем часу Пушкин отправился на обед к своему знакомому, стихотворцу-сатирику, переводчику и драматургу Эрасту Петровичу Перцову (1804-1873), с которым познакомился в Петербурге в 1827 году. К литературным занятиям и «стихотворным шалостям» Перцова Пушкин относился очень сочувственно, в отличие от Боратынского. А вот о самом Боратынском высказывался так: «Никто более не вложил чувства в свои мысли и более вкуса в свои чувства. Они в нём неразделимы».
Присутствовавший там младший брат Перцова, Платон Петрович, вспоминал: «Приехав на обед и раздевшись в передней, Пушкин хотел было войти в соседнюю столовую, но остановился, увидав, что она полна народу, попятился назад и настолько смутился, что попытался даже уехать. Оказалось, что, по условию с Эрастом Петровичем, на обеде не должно было быть никого, кроме семейных, и Пушкин приехал в домашнем костюме. Выяснив обстоятельства, Пушкин успокоился и вошёл в зал…» Обед состоялся в большом зале фамильного дома Перцовых, на Рыбнорядской улице (теперь улица Пушкина, 15). Квартира размещалась на втором этаже, а окна выходили на Рыбную площадь, позже был достроен третий этаж.
И опять любопытная деталь: сохранилось предание, что именно в этом доме у своего приятеля Эраста Перцова и его братьев на все дни останавливался Пушкин. Профессор Евгений Бобров в своем исследовании пишет: «Казанцы были так твёрдо убеждены в верности этого предания, что даже собирались в 1887 и в 1899 годах от лица Думы прикрепить к дому мраморную доску с соответствующей надписью, а, кроме того, пролегающую мимо дома Рыбнорядскую улицу переименовать в Пушкинскую. Против этого предания и основанных на нём предположений неоднократно выступали как прежний владелец дома, брат Эраста Петровича, Пётр Петрович, так и сын последнего, племянник пушкинского приятеля, не только устно и письменно, но и в печати». Памятная доска всё-таки появилась, но висит на доме по улице Профсоюзная, 23/12. Этот дом действительно принадлежал Перцовым, входил в комплект усадьбы, только Пушкин там не был…. Казанские краеведы неоднократно обращались с предложением в мэрию и Министерство культуры Республики Татарстан, чтобы получить разрешение перевесить доску на «правильном» доме, но вопрос остался открытым.
На обеде у Перцовых, кроме его семьи, присутствовал Карл Фукс. Чтобы продолжить знакомство, ближе к вечеру они поехали к нему домой. Александра Фукс пишет: «В шесть часов вечера мне сказали о приезде к нам Пушкина. Я встретила его в зале. Он взял дружески мою руку со следующими ласковыми словами: «Нам не нужно с вами рекомендоваться; музы нас познакомили заочно, а Боратынский ещё более».
Рост Пушкина составлял 2 аршина 5 вершков с половиной (замерен художником Григорием Чернецовым 15 апреля 1832 г.) Это 166,7см, а внешность поэта, его живой и интересный портрет в своих воспоминаниях оставила Л.П.Никольская. Она встречалась с Пушкиным накануне его приезда в Казань, на обеде у нижегородского губернатора Михаила Петровича Бутурлина (1786-1860). «Немного смуглое лицо его было оригинально, но некрасиво: большой открытый лоб, длинный нос, толстые губы – вообще неправильные черты. Но что у него было великолепно – это тёмно-серые с синеватым отливом глаза – большие, ясные. Нельзя передать выражение этих глаз: какое-то жгучее, и притом ласкающее, приятное. Я никогда не видела лица более выразительного: умное, доброе, энергичное. Он хорошо говорит: ах, сколько было ума и жизни в его неискусственной речи! А какой он весёлый, любезный, прелесть! Этот дурняшка мог нравиться». Очевидно, именно таким его и запомнила Александра Фукс. Хозяева и знаменитый гость сели в гостиной, разговорились о Пугачёве. Александре Андреевне не захотелось в него вмешиваться, особенно при первом знакомстве. Напившись чаю, Пушкин и Карл Фукс поехали к казанскому купцу первой гильдии Леонтию Филипповичу Крупеникову (1754-1839) (его дом находился на улице Воскресенской, напротив Казанского университета, позднее на улице Ленина, 35; снесён в 1976 году). Семнадцатилетним юношей его захватили в плен пугачёвцы, поэтому он как очевидец мог сообщить немало любопытного. Но, к сожалению, ничего ценного для себя поэт из беседы не почерпнул. В отличие от встречи днем ранее, 6 сентября, в Суконной слободе с суконщиком Василием Петровичем Бабиным. Его рассказ, записанный на двух с половиной страницах мелким подчерком, поэт почти дословно перенёс в VII главу «Истории Пугачёва», описывая осаду Казани пугачёвцами 12-15 июля 1774 года.
Пробыв у Крупеникова часа полтора, Александр Сергеевич возвратился обратно в дом Фуксов. Александра Андреевна вспоминала, что у подъезда Пушкин благодарил её мужа: «Как вы добры, Карл Фёдорович, – сказал он, – как дружелюбно и приветливо принимаете нас, путешественников... Для чего вы это делаете? Вы теряете вашу приветливость понапрасну: вам из нас никто этим не заплатит. Мы так не поступаем; мы в Петербурге живём только для себя». Окончив говорить, он так сильно сжал руку моего мужа, что несколько дней на ней были знаки от его ногтей. Пушкин имел такие большие ногти, что мне, право, они показались не менее полувершка». (Полувершок – это примерно 2,22 сантиметров).
Не только Александра Фукс обратила внимание на ногти Пушкина. Пётр Петрович Перцов, племянник Эраста Перцова, вспоминал, что после обеда, во время игры в шахматы ещё один его дядя, 14-летний Александр Петрович, «смог вспомнить только огромный ноготь на пальце Пушкина, которым тот передвигал шахматные фигуры и который, видимо, запомнился как нечто ранее невиданное».
Эту особенность поэта подмечали многие, кто общался с ним. Русский писатель Иван Панаев в своих «Литературных воспоминаниях» описывает случайную встречу с Александром Сергеевичем в книжном магазине на Невском проспекте: «Я преодолел робость, подошёл к прилавку, у которого Пушкин остановился, и начал внимательно и в подробности рассматривать поэта. Прежде всего, меня поразили огромные ногти Пушкина, походившие более на когти…» Ухоженный маникюр Александра Сергеевича хорошо виден на его портрете работы художника Ореста Кипренского. В XIX веке длинные ногти были атрибутом красоты, признаком аристократического происхождения, это было модно. К слову, самый длинный ноготь был у поэта на мизинце правой руки, Пушкин безумно боялся ночью случайно сломать его – надевал на палец напёрсток.
Александра Андреевна вспоминает в письме, что вскоре после возвращения от Крупеникова её мужа попросили срочно посетить одного больного. Карл Фёдорович хотел было отказаться, но Пушкин принудил его ехать, а они осталась с поэтом вдвоём. Она вспоминает: «Признаюсь, не была этим довольна. Он тотчас заметил моё смущение и своею приветливою любезностью заставил меня с ним говорить, как с коротким знакомым. Мы сели в мой кабинет. Он просил показать ему стихи, писанные ко мне Боратынским, Языковым и Ознобишиным, читал их все сам вслух, и очень хвалил стихи Языкова. Потом просил меня непременно прочитать стихи моего сочинения. Я прочла сказку «Жених», и он, слушая меня, как бы в самом деле хорошего поэта, вероятно из любезности, несколько раз останавливал моё чтение похвалами, а иные стихи заставлял повторять, и прочитывал сам.
После чтения он начал меня расспрашивать о нашем семействе, о том, где я училась, кто были мои учителя, рассказывал мне о Петербурге, о тамошней рассеянной жизни, и несколько раз звал меня туда приехать: «Приезжайте, пожалуйста, приезжайте, я познакомлю с вами жену мою, поверьте, мы будем уметь отвечать вам на казанскую приветливость не петербургской благодарностью».
Потом разговоры наши были гораздо откровеннее, он много говорил о духе нынешнего времени, о его влиянии на литературу, о наших литераторах, о поэтах, о каждом из них сказал мне своё мнение, и наконец прибавил: «Смотрите, сегодняшний вечер была моя исповедь; чтобы наши разговоры остались между нами».
Пушкин обладал странной чертой характера: о людях, с которыми встречался, порой говорил совершенно противоположные суждения. С визави общался деликатно, а за глаза говорил такое…. Мог язвительно высмеять даже друзей. Поэт знал за собой этот грешок и нередко раскаивался в своих опрометчивых высказываниях. Не миновала этого пушкинского «крена» и Александра Фукс. Через несколько дней, 12 сентября из Симбирска в письме своей жене Наталье Николаевне Пушкин сообщает: «Из Казани написал я тебе несколько строчек – некогда было. Я таскался по окрестностям, по полям, по кабакам и попал на вечер к одной bluestockings («синему чулку»!!..) – сорокалетней бабе с вощёными зубами и с ногтями в грязи. Она развернула тетрадь и прочла мне стихов с двести как ни в чём не бывало. Боратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхвалил её красоту и гений. Я так и ждал, что принуждён буду ей написать в альбом – но Бог помиловал; однако она взяла мой адрес и стращает меня перепискою и приездом в Петербург, с чем тебя и поздравляю…» А ведь за несколько дней до этого сам говорил писательнице лестные слова и приглашал приехать в Петербург. Каков лицемер! Далее он пишет о Карле Фуксе: «… Муж её – умный и учёный немец, в неё влюблен и в изумлении от её гения, однако он одолжил меня очень – и я рад, что с ним познакомился…».
Из воспоминаний Александры Фукс известно, что происходило дальше в тот вечер: «Мой муж и Перцов приехали уже в десять часов, нашли нас в дружеской беседе, и поддержали наш литературный разговор. Пушкин, говоря о русских поэтах, очень хвалил родного моего дядю, Гаврилу Петровича Каменева, возвратился опять в мой кабинет, чтобы взглянуть на его портрет, и, посмотрев на него несколько минут, сказал: «Этот человек достоин быть уважения; он первый в России осмелился отступить от классицизма. Мы, русские романтики, должны принести должную дань его памяти: этот человек много бы сделал, ежели бы не умер так рано». Он просил меня собрать все сведения о Каменеве и обещал написать его биографию… Пушкин, без оговорок, несмотря на то что располагался до света ехать, остался у нас ужинать, и за столом сел подле меня. В продолжение ужина разговор был о магнетизме. Карл Фёдорович не верит ему, потому что очень учён, а я не верю, потому что ничего тут не понимаю. Пушкин старался всевозможными доказательствами нас уверить в истине магнетизма. «Испытайте, – говорил он мне, - когда вы будете в большом обществе, выберите из них одного человека, вовсе вам не знакомого, который сидел бы к вам даже спиною, устремите на него все ваши мысли, пожелайте, чтобы незнакомец обратил на вас внимание, но пожелайте сильно, всею вашею душою, и вы увидите, что незнакомый, как бы невольно, оборотится и будет на вас смотреть… Вам, может быть, покажется удивительным…, что я верю многому невероятному и непостижимому; быть так суеверным заставил меня один случай. Раз, пошел я с Никитой Всеволожским ходить по Невскому проспекту, и из проказ зашли к кофейной гадальщице (знаменитая в те времена гадалка немецкого происхождения Александра Кирхгоф – примечание автора). Мы просили её погадать и, не говоря о прошедшем, сказать будущее. «Вы, сказала она мне, на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее по службе место; потом, в скором времени, получите через письмо неожиданные деньги; а третье, я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественною смертью»… Без сомнения, я забыл в тот же день и о гадании, и о гадальщице. Но, спустя недели две после этого предсказания, и опять на Невском проспекте, я действительно встретился с моим давнишним приятелем, который служил в Варшаве при великом князе Константине Павловиче и перешёл служить в Петербург; он мне предлагал и советовал занять его место в Варшаве, уверяя меня, что Цесаревич этого желает. Вот первый раз после гаданья, когда я вспомнил о гадальщице. Через несколько дней после встречи со знакомым, я в самом деле получил с почты письмо с деньгами; и мог ли ожидать их? Эти деньги прислал мой лицейский товарищ, с которым мы, бывши ещё учениками, играли в карты, и я его обыграл. Он, получа после умершего отца наследство, прислал мне долг, который я не только не ожидал, но и забыл о нём. Теперь надо сбыться третьему предсказанию, и я в этом совершенно уверен»… Суеверие такого образованного человека меня тогда удивило…».
…Через несколько часов, под утро 8 сентября, перед самым отъездом из Казани, поэт написал два небольших письма. Одно Александре Фукс: «Милостивая Государыня, Александра Андреевна! С сердечной благодарностью посылаю вам мой адрес, и надеюсь, что обещание ваше приехать в Петербург не есть одно любезное приветствие. Примите, м.г., изъявление моей глубокой признательности за ласковый приём путешественнику, которому долго памятно будет минутное пребывание его в Казани».
Рано утром приехал из Каймар в усадьбу Энгельгардта Евгений Боратынский, чтобы проститься с отъезжающим другом. При расставании Пушкин подарил ему свой портрет работы художника Ж.Вивьена (карандаш,1826-1827 г.г.) в небольшой рамке, сделанной самим поэтом. Этот портрет хранится сегодня во Всероссийском музее А.С. Пушкина.
Во втором письме, написанном супруге Наталье Николаевне, поэт подводил итог своим «казанским» впечатлениям, и именно в нём он упоминает о встрече с Баратынским: «Мой ангел, здравствуй. Я в Казани с пятого, и до сих пор не имел время тебе написать слова. Сейчас еду в Симбирск, где надеюсь найти от тебя письмо. Здесь я возился со стариками, современниками моего героя, объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону. Погода стоит прекрасная, чтоб не сглазить только. Надеюсь до дождей объехать всё, что предполагал видеть, а в конце сентября быть в деревне …. Здесь Баратынский. Вот он ко мне входит. До Симбирска. Я буду говорить тебе о Казани подробно – теперь некогда. Целую тебя»
Как жизнерадостно звучат эти сроки, написанные за три с половиной года до гибели. Вечер 8 февраля на Чёрной речке стал для поэта роковым, а утро 10 февраля – последним. Сбылось третье предсказание гадальщицы с Невского проспекта.
В сентябре 1855 года Наталья Николаевна Гончарова-Ланская (1812-1863) со своим мужем Петром Ланским, за которого после семи лет вдовства вышла замуж, приезжала в Казань.
Впервые известно об этом стало из семейного предания Боратынских. Правнучка Евгения Боратынского Наталья Константиновна вспоминала: «Вдова поэта была в Казани у Боратынских на обеде в честь её приезда. Принимала дорогую гостью в своём доме Зинаида Евгеньевна Геркен, дочь поэта. Во время обеда говорили о трагических событиях 1837 года. Останавливалась Наталья Николаевна у Ираклия Абрамовича Боратынского». Ещё одно упоминание о приезде Натальи Николаевны в Казань, нашлось в Институте Русской Литературы (Пушкинский Дом) в Санкт-Петербурге. В архиве казанского краеведа Николая Агафонова записано: «В пятидесятых годах Наталья Николаевна Ланская (Пушкина) приезжала по какому-то делу в Казань, и здесь, на бале в Родионовском институте, некоторые любители русской литературы имели случай представиться ей в качестве почитателей памяти и таланта её первого мужа».
Причиной приезда Натальи Николаевны в Казань в сентябре 1855 года, послужила командировка её мужа, генерал-адьютанта Петра Петровича Ланского в Вятку, Наталья Николаевна сопровождала мужа. Супруги заехали в Казань и остановились у своих знакомых в доме Казанского губернатора Ираклия Абрамовича Боратынского и его жены Анны Давидовны (сейчас это территория Казанского Кремля). Петру Петровичу нужно было решить вопросы, связанные с ополчением для пополнения действующей армии, чем он должен был заниматься в Вятке. Наталья Николаевна была знакома с Анной Давидовной, встречалась в Санкт-Петербурге на балах и светских встречах… В один из дней, проведенных в Казани, Наталья Николаевна побывала в доме Боратынских, на Грузинской улице, (сегодня ул. К. Маркса, 54), где 22 года назад, у Льва Энгельгардта, останавливался Александр Пушкин. На обеде кроме хозяйки Анастасии Львовны присутствовали её дети. В спокойной обстановке вспоминали прошлое, говорили о Пушкине…
Посетила Наталья Ланская Родионовский институт (сейчас ул. Л. Толстого, 14). Начальница института Екатерина Дмитриевна Загоскина, оказала Наталье Николаевне тёплый дружеский прием. Вечерний бал был неофициальным, присутствовали только постоянные посетители и воспитанники института, звучала музыка…
Создателю музея поэта Евгения Боратынского в Казани, Вере Георгиевне Загвозкиной, удалось выяснить, что именно по пути в Вятку Наталья Николаевна посетила Казань. В своей книге «Литературные тропы: поиски, встречи, находки», Вера Георгиевна приводит сведения об этом событии. Но не удалось установить точную дату приезда Натальи Николаевны, сколько дней она провела в Казани – до сих пор это остаётся тайной. Известно несколько сентябрьских дней, в один из которых Ланские могли выехать из Казани. В официально выходившей газете «Казанские губернские ведомости», печатались списки людей приехавших в город и выехавших из него. В таком списке с 21 по 28 сентября 1885 года, среди выехавших из Казани в Вятку, значился генерал - адъютант Ланской инициалы которого указаны не были.
Недавно, в вятском архиве обнаружили письмо от некого Петра Ланского из Вятки, своему родственнику в Санкт-Петербург, недавно назначенному министром внутренних дел Сергею Степановичу Ланскому. Становится понятно, что данное письмо, написано именно тем самым Ланским, о котором писали «Казанские губернские ведомости». Вот выдержка из письма: «14 октября 1855 г. конфиденциально
Милостивый государь Сергей Степанович! По прибытии моем в Вятку для исполнения высочайше возложенного на меня поручения я встретил там советника Вятского губернского правления надворного советника Салтыкова, о котором общая молва говорит как о человеке самых лестных правил, самого благородного образа мыслей и поведения безукоризненного… а потому, следуя чувству, долженствующему проникать каждого благородного человека и верного слугу государства, я осмеливаюсь усерднейше просить ваше высокопревосходительство обратить милостивое внимание ваше на несчастную судьбу надворного советника Салтыкова и не лишить ходатайства о даровании ему всемилостивейшего прощения, дозволив ему служить, где пожелает. Покорный слуга Петр Ланской».
Речь в письме идет о русском писателе Михаиле Евграфовиче Салтыкове-Щедрине (в то время Салтыкове), который с 1848 года, почти восемь лет находился в Вятской ссылке. Как сказал царь Николая I о повестях Салтыкова: за «...вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, протрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие».
Как видно по дате написания письма, к этому времени Ланские уже успели обжиться в Вятке, встретиться с Михаилом Салтыковым и попытались оказать ему помощь.
С начала 50-х годов здоровье Натальи Николаевны стало медленно, но неуклонно ухудшаться. Знаменитая красота её в те годы уже поблекла, ей 43 года, у неё семеро детей. Сохранились описания внешности Натальи Ланской в поездке проездом через Казань. Протоиерей Иоанн Васильевич Куртиев, видевший Наталью Николаевну в Слободском (недалеко от г. Вятки), где её муж проводил смотр ополченской дружины в своём дневнике пишет: «Теперешняя супруга Ланского была прежде женою поэта Пушкина. Дама довольно высокая и стройная, но пожилая; лицо бледное, но с приятною миною. По отзыву нашего архиерея (Елпидифора), дама умная, скромная и деликатная, в разговоре весьма находчива». (7 ноября 1855 года).
В трудах ученого-историка, краеведа Лидии Николаевны Спасской сохранилось напечатанное воспоминание о Наталье Николаевне её отца доктора Николая Ионина, лечившего её в Вятке. Вот как она записала воспоминания своего отца: «В высшей степени заинтересованный своей пациенткой, сыгравшей роковую роль в жизни боготворимого им гениального человека, отец мой поспешил на её приглашение и говаривал, что с волнением вошёл в комнату больной, заранее рисуя её в воображении самыми привлекательными красками, как избранницу великого человека. Однако свидание разочаровало его…. От её некогда знаменитой красоты сохранилось мало следов. Наталья Николаевна была чрезвычайно высока ростом: немногие мужчины были выше её — между тем голову она имела очень небольшую, что при гладких тогдашних прическах очень портило впечатление. В молодости, когда она носила букли, этот недостаток был, вероятно, не заметен. Цвет лица она имела очень белый, волосы тёмные, но не чёрные, черты лица тонкие; синие глаза вблизи были прекрасны, но разделялись друг от друга очень маленьким расстоянием, что издали, производило впечатление косины. Отец скоро вылечил Наталью Николаевну, и она всегда при встречах с ним была очень любезна и много раз выражала благодарность…. В обращении Наталья Николаевна производила самое приятное впечатление сердечной, доброй и ласковой женщины и обнаруживала в полной мере тот простой, милый аристократический тон, который так ценил в ней Пушкин».
Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
***
(Автор выражает благодарность за содействие в создании материала музею им.Боратынского)