КНИГА ЖИЗНИ
Деревушка Боровая, что выстроила избушки в ряд на крутом берегу реки, ничем особенным похвастаться не могла. Стоял, правда, возле клуба памятник Семену Китаеву. Командиру красного отряда, что храбро сражался против колчаковцев, но в наше время герои гражданской войны как бы в опале, да и исчезли пионеры, что прежде в майские и ноябрьские праздники застывали возле памятника в почетном карауле. И потому самой заметной личностью, достопримечательностью села была перешагнувшая девяностолетний рубеж предсказательница и знахарка бабка Фаина. Вот она‑то, когда на пригорках стаял снег и от нагретых солнцем домов запахло тем особым весенним запахом, сказала, сидя на лавочке, собравшимся бабам:
– Беда идет на деревню, а с какой стороны – не ведаю. Но большая беда будет, ох, большая… Пошто Господь не дал умереть раньше…
Бабы тут же разнесли ее слова по деревне, но односельчане отнеслись к этой новости спокойно, никто не заохал, не стал гадать, откуда может беда нагрянуть, выслушали и все, хотя бабка Фаина славилась точностью предсказаний. Общее настроение, пожалуй, выразила Ульяна Хорошева:
– Да какая беда может навалиться? Хуже той, что принесла в деревню новая власть, уже не будет.
Действительно, до предсказаний ли было деревне, скоро пахать, сеять, а нет запчастей для ремонта тракторов, нет дизтоплива, кончились корма…
Вспомнили о бабкиных словах, когда в своем доме сгорели супруги Клепиковы, но это мог предсказать каждый – Клепиковы пили, не просыхая. Вспомнили и тут же забыли, не до этого было. Дождь, потушивший остатки клепиковского дома, останавливаться не собирался, а лил и лил. К вечеру вроде утихал, но за ночь ветер опять подгонял тучи, и все начиналось по новой…
Прошел месяц, а дождь не переставал. В домах все отсырело, хотя по разу в день топили печи. Огороды напоминали болото, а небольшое озерцо, что лежало в низине за деревней, стремительно увеличивалось в размерах и уже начало заливать усадьбы, что на задах полого спускались к низине. Окружило озеро и стоящее на взгорке кладбище. Завклубом Иван Копылов предложил рыть канал, чтобы спустить воду из озера в реку, – огород Копылова затопило почти полностью. Мужики послушали, прикинули. Говоров даже шагами измерил расстояние от озера до реки, и решили: без экскаватора канал не осилить. Но так как своего не было, а из райцентра не пригонишь – снесло мост через речку Татарку, – то разговоры о канале так и остались разговорами.
В деревне все чаще вспоминали предсказание бабки Фаины, все чаще говорили о голодной зиме, хотя оптимисты утверждали, что если дождь перестанет, то картошка еще, может, и вырастет, но вскоре замолчали и они.
И вот, когда отчаявшаяся деревня потеряла всякую надежду, дождь перестал, небо впервые обрадовало голубизной, солнце обрушило такое тепло, словно пыталось наверстать упущенное. И люди наконец‑то уснули спокойно…
А ночью озеро столкнуло деревню в реку. Погибли все. Осталось деревенских только три человека: Григорий Дудкин, прозванный летописцем, так как много лет писал историю села (он в момент трагедии лечился в районной больнице), Алексей Бусоргин служил в армии, и в техникуме училась Лена Суханова.
Дудкин поселился в соседней деревне, а летом неизменно жил в небольшой избушке рядом с тем местом, где стояла Боровая. Алексей после службы уехал в город, в котором училась Лена, поступил работать на завод, а через год они поженились. Когда брали отпуск, обязательно приезжали к Дудкину, по словам старика, единственному родственнику, – для убедительности он клал руку на летопись, мол, все в деревне в той или иной мере были родственниками. Шли вместе с Дудкиным к большому деревянному кресту, воздвигнутому на берегу реки, а на нем поименный перечень всех погибших…
– Никого не забыл, – говорил Дудкин, проводя рукой по фамилиям на кресте. – Настюшке‑то нашей всего неделя была, день прошел, как их с матерью Васятка из больницы на моторке привез… Эх, жизнь! Виктор Заусаев Афганистан прошел, дважды ранен…
Старик мог говорить о погибших часами. Дни, проведенные у него в избушке, были заполнены воспоминаниями об односельчанах.
Однажды Алексей получил от Дудкина телеграмму с просьбой срочно приехать. Раздумывать не стал, Лена осталась дома с детьми, а он выехал в тот же день.
Дудкин лежал в больнице. Через силу улыбнулся вошедшему в палату Алексею: «Здравствуй, Леша. Спасибо, что приехал. Умираю я. Умер бы уже, да тебя ждал. Летопись передать надо». Говорил он тяжело, с перерывами, хватая воздух широко открытым беззубым ртом.
– Да что ты, дядя Гриша, тебе еще жить да жить, – начал было Алексей, глядя на осунувшееся лицо старика, но тот перебил:
– Да отжил я свое, хотя еще бы немножко не помешало. Давай о деле поговорим. Летопись в тумбочке лежит, возьми, почитай. Приходи утром. Чую, не доживу до завтрашнего вечера. Апельсины забери, ничего нутро не принимает… Хотя ладно, оставь. Мужики придут, угощу. Целый день во дворе сидят, теплая нынче осень…
Алексей достал из тумбочки большую, размером с гроссбух, толстенную книгу.
Как он мечтал в детстве заглянуть в нее, прочитать, что же там написал про деревню дядя Гриша! И вот летопись у него в руках.
– Утром буду. Может, все же принести чего?
– Спасибо, Леша. На этом свете мне уже ничего не надо. Ну, а на том, что заслужил, то и получу. Иди, нечего меня караулить.
По дороге в гостиницу Алексей зашел в столовую. Все с удивлением глянули на лежащую на краю стола огромную книгу. А Алексей, не замечая любопытных взглядов, думал о Дудкине. С его уходом у них с Леной не останется ни одного близкого человека. И ужасом наполнялась душа от этой мысли.
Гостиница была полупустая. Бусоргин один занимал двухместный номер, и ему никто не мешал. Хоть Дудкин и просил его прочитать последние страницы, все равно Алексей начал с первой – не все подряд, а так, перескакивая.
«20 сентября 1946 года. Вернулся с фронта Суханов Иван, добивал на Украине бандеровцев, имеет медали и два ордена Красной Звезды. Из двадцати ушедших на войну вернулось четверо, из них два инвалида…»
Алексей хорошо помнил Суханова дядю Ваню, Ленкиного деда. Высокий, статный, он раз в год, в День Победы надевал китель с наградами, и бабушка Алексея говорила:
– Вернулся Иван, бабы с ума по нему сходили, а женился на некрасивой Марье. Любовь зла, – и тяжело вздыхала. Долгое время Суханов был председателем колхоза.
«1967 год, октябрь. В деревне сразу две свадьбы. Николай Семенов взял в жены Нину Смольникову, гуляла вся деревня, драк не было. А вот на свадьбе Гены Бусоргина с Олей Китаевой братья Говорины напали на жениха. Не мог простить младший Говорин, Сашка, что Оля предпочла не его. Жених неделю ходил с синяком под глазом. Говориным досталось больше – постарались и сам жених, и Ольгины братья…»
Алексей с запоздалым раскаянием подумал, что никогда не спрашивал у матери и отца, как они поженились, как жили до этого, все казалось простым и само собой разумеющимся, а тут такое…
Он читал о тех, кого знал уже постаревшими, и поражался их поступкам в юности. Дудкин никого не забыл, всем отвел место в летописи, описывая как добрые дела, так и плохие, причем просто констатировал события, не давая им никаких оценок. Уже далеко за полночь Алексей перелистнул книгу поближе к концу.
«20 ноября вернулся после службы в десантных войсках Дмитрий Слепченко. Возмужал, раздался в плечах, на груди медаль «За отвагу». Полгода пробыл в Чечне. Счастлива будет та, кому он достанется…»
«Молодец, Митька», – невольно подумал Алексей, хотя уже понял: не мог Слепченко служить в десантных войсках, потому как погиб вместе со всей деревней, когда был еще школьником. Алексей стал листать назад – да, вот написано о продолжительных дождях, о разлившемся озере, о затопленных огородах, обо всем подробно на нескольких страницах, но о гибели деревни ни слова. Вместо этого рассказано, как Копылов долго уговаривал односельчан рыть канал лопатами, как, не добившись их согласия, начал копать один, как мужики все же поддержали его, прорыли канал и спустили воду из озера в реку… А дальше!
Дальше погибшие люди в летописи Дудкина продолжали жить полноценной жизнью, влюблялись, женились, рожали детей и умирали, работали и справляли праздники, дрались, встречали и провожали близких…
Алексей прочитал все это на одном дыхании и перевернул последнюю страницу, когда уже начало светать. Долго сидел, думал, а как бы на самом деле сложилась жизнь у его родителей, у других погибших, останься они в живых. Хотя знал, что теперь невольно будет представлять жизнь деревни так, как она описана в летописи Дудкина.
Утром, прихватив летопись, забежал в столовую, а уже оттуда в больницу. Дудкин в палате был один, лицо у него еще больше осунулось, но спросил бодро:
– Прочитал?
– Знаешь, дядя Гриша, – замямлил Алексей, не желая обижать старика, – это ведь не выдуманные герои, а настоящие люди, и они… умерли. Ты же сам поставил крест с их именами. И потом, возможно, выдумывая несостоявшуюся жизнь, мы делаем по отношению к умершим что‑то нехорошее…
– Крест поставил – это точно. Для живых поставил, чтоб остановились, помянули, задумались. А насчет того, что я написал – плохо это или хорошо – тут с какой стороны посмотреть. В жизни как: иной живет, а никому не нужен, такой уж уродился, с поганой душой, никто про него доброго слова не скажет, – Дудкин помолчал, похватал воздух, и продолжил: – Такой уже при жизни мертвец, и неважно, кем работает, какую должность занимает, пусть хоть президент. А другой и после смерти жив, потому как по‑доброму помнят. И мы свою деревню, односельчан помним, и пока я о ней пишу, пока помню – деревня живет, – старик устало закрыл глаза.
Алексею показалось, что Дудкин не дышит. Он осторожно коснулся его высохшей руки.
– Да живой я еще, – успокоил старик, – устал только. Ты говори.
– Хорошо, а вот почему ты написал, что Серега Орлов перевернулся с трактором и погиб? Может, он лет до семидесяти бы дожил, а то и более, дед‑то у него почти до девяноста лет в колхозе работал.
– Почему? Да потому что он перед нашей Танькой форсил, все норовил мимо дома на «Беларуське» промчаться, и почти всегда пьяный, а там такой склон, нормальные‑то мужики в объезд обходили, помнишь? Я лишнего ничего не писал, сказочную страну не выдумывал… Так что забирай книгу, у тебя дети растут, нельзя, чтоб они без малой родины были, вырастут, прочитают и уже не так одиноки будут, вон сколько за ними… Вроде как опора в жизни. Теперь о другом. Деньги на похороны в тумбочке, сейчас сразу и возьмешь, гроб я заказал, недалеко от столовки столярка, скажешь, для Дудкина…
– Да ты, дядя Гриша, еще поживешь, ребятишек своих привезу показать…
– Не увижу я их, хотя страсть как хотелось. Ведь наши, деревенские. Я, Леша, умру сегодня. Как солнышко закатится, так умру. Давно пора к Ольге да ребятам, как их не стало, вроде и не жил, так, занимал место. Уф‑ф, сил говорить больше нету… Ты, если не торопишься, побудь со мной. Все не чужой, вроде как среди родных помру… Страшно жить без близких людей, а умирать в одиночестве – страшней.
Дудкин, как и говорил, умер сразу же после заката солнца. Сжал на мгновение окрепшими пальцами руку Алексея и ушел.
Вернувшись после похорон в город, Алексей вручил книгу Лене, и она каждый день после работы садилась читать, не отрываясь до полуночи. И разговоров у Бусоргиных о родной деревне было много. Но постепенно повседневные заботы, болезнь сына отодвинули летопись на задний план.
Где‑то под Новый год Алексей достал книгу, долго сидел, положив на нее ладонь, потом открыл на той странице, на которой закончил писать Дудкин, и, чуть отступив, вывел:
«Хоронила Дудкина Григория Ивановича вся деревня, от мала до велика. На поминках Завьялов напился и начал петь песни…»
Деревня продолжала жить.
ПЬЕРО
Все началось с того, что предприятие, где работал Юткин, оказалось на грани развала, и задолженность по зарплате достигла восьми месяцев. Но Юткин, как и миллионы россиян, находящихся в таких же условиях, исправно ходил на работу и ходил бы еще долго, да не вытерпела жена Варвара:
– Ну и сколько ты еще будешь задарма работать? Мужик ты или не мужик? Другие как‑то крутятся, торгуют, работают на частных предприятиях, а ты, как робот или раб, зациклился на своей работе и ничего не видишь. У нас дочь в институте, если не вышлем денег – отчислят.
– Не один же я работаю. Да и потом, все равно когда‑нибудь наладится. Аванс ведь иногда дают, да и по чековой кое‑что можно взять.
– Аванс? Пятьсот рублей за полгода. Это аванс? А по чековой – непропеченный хлеб из вашей столовой и все. Наладится… Когда? Ты газеты почитай, там черным по белому написано: наладится через двадцать лет…
Жена говорила и говорила, но Юткин отмалчивался. Он привык к своей работе и не хотел ее бросать, лет двадцать пять назад после окончания техникума он устроился на ремонтный завод нормировщиком, потом стал мастером токарного цеха и на этой должности проработал уже двадцать один год. Юткин был из той породы людей, которые звезд с неба не хватают, но отличаются добросовестностью и трудолюбием. Они хорошие исполнители, но никак не организаторы.
Варвара и на следующий день вернулась к этому разговору – теперь каждый день после ужина разговоры о непредприимчивости Юткина были заместо десерта. И Юткин сдался, уволился с предприятия, и жена пристроила его торговать овощами на рынке. Торгуя, Юткин думал не о прибыли, а о том, как бы не обмануть покупателя, – его весы явно не довешивали. Хозяин, азербайджанец с пышными усами, проследив за Юткиным, возмутился:
– Дорогой, ты почему так делаешь? У тебя на весах кило двести, а ты берешь деньги за килограмм. Ты вешай килограмм, а бери за кило двести. Зачем торговать пошел, не понимаю. Совсем не понимаю.
На следующий день Юткин взял с собой безмен и проверил весы, как он и думал, весы не довешивали двести граммов. Сказал хозяину, тот вытаращил глаза:
– Дорогой, я тебя звала? – от волнения Гейдар забыл русский язык. – Ты сама пришла. Твой жена меня целый день уговаривал. Иди, пожалюста, иди…
Юткин долго бродил по осеннему городу, городу, сразу как‑то ставшему чужим, который жил и веселился, и которому было наплевать на Юткина. Такого безысходного одиночества Юткин еще не испытывал.
А дома новость: за неуплату отключили телефон.
– Ничего, – не унывала Варвара, – Гейдар обещал расчет в конце каждой недели. Как получишь, сразу схожу на телефонку.
– Я не получу, – через силу выговорил Юткин, глядя в сторону.
– Как не получишь? – удивилась Варвара.
– Он меня выгнал.
– За что, что ты натворил? – всплеснула руками жена.
– Сказал, что весы его врут, я не могу обвешивать людей, – промямлил Юткин, почему‑то его самые веские доводы всегда меркли под взглядом Варвары.
– Он не может! Люди добрые, – подняла руки Варвара, – поглядите на него. Он не может. Миллионер несчастный. Телефон отключили, обещают перекрыть газ, дочку вот‑вот выгонят из института, а он не может. Ты же мужик! Боже мой! – Варвара не могла успокоиться целый вечер и даже в постели продолжала укорять мужа. Юткин притворился спящим – это все, что он мог сделать.
Последующие два дня Варвара подыскивала мужу работу: «Ты лучше сиди дома, а то сунешься не туда». Эти два дня измотали Юткина, по привычке он вставал рано, то есть день начинался как обычно, но тут же привычный ход его прерывался – потому что в РАБОЧИЙ день не надо было идти на работу. Ощущение было такое, словно он прогуливал.
Варвара пристроила Юткина на частное предприятие, там уже работал муж одной хорошей знакомой. Знакомая и попросила взять Юткина. Предприятия как такового пока не было, цех по сборке мебели еще только строился, устанавливали импортные станки, тут же ремонтировали само здание. Предприниматель обещал после раскрутки хорошие деньги. Два месяца работали с утра до позднего вечера, понимали, чем быстрей пустят производство, тем быстрей пойдут живые деньги. Но, увы, когда цех был готов к работе, его сожгли. Видимо, те бритоголовые, накачанные парни, что перед этим предлагали предпринимателю за определенную сумму свою защиту.
Юткин кинулся на родное предприятие. Тут надо сказать, что за эти два с половиной месяца Варвара наняла хорошего адвоката, и тот за двадцать процентов от суммы, что задолжал завод Юткину, выбил эту сумму. И когда Юткин заявился и попросил принять его снова на работу, ему отказали – не могли простить, что он подал на них в суд.
Юткин шел домой, как на казнь, не зная, что сказать жене. Но Варваре уже было все известно, она не кричала на Юткина – ведь это она устроила его, а молча плакала. Юткин сидел, глядел на плачущую жену и не знал, что сказать, как утешить. С той минуты, как его не приняли обратно на завод, в Юткине что‑то сломалось, возникло чувство ненужности – его словно выбросили из людского сообщества.
Жена вытерла слезы:
– Жалко, что ты не умеешь водить машину, можно было бы хорошо заработать на перегоне. У Красиковой муж такие деньги делает. Может, и тебе выучиться на шофера?
– Знаешь, мне эта профессия как‑то не очень, – испуганно сказал Юткин, ему совсем не понравилась идея жены.
– Ну, началось! Очень не очень, сейчас смотрят на другое, платят или нет, и сколько. Ты же мужик.
– За учебу денежки берут, – выдвинул Юткин защитный аргумент.
– Возьмем из тех, что выбили у тебя на работе. Дочке отправили, за телефон и квартиру заплатили, можно потерпеть.
– Может, я сначала похожу, порасспрашиваю насчет работы? – Юткин сказал это таким тоном, словно просил отсрочить казнь.
– Походи, – разрешила Варвара, – а я пока насчет курсов узнаю.
Юткин облегченно вздохнул, машины его совершенно не интересовали, он не знал ни марок машин, ни какой они модели – все они делились у него на три категории: легковые, грузовые и автобусы. В последнее время прибавилась четвертая – импортные. Нет, шофером ему совсем не хотелось быть. И чтоб этого избежать, надо было обязательно найти работу.
В бюро по трудоустройству выбор был невелик – требовались сантехники и дворники. В расстроенных чувствах Юткин, опустив голову, брел по улице и чуть не забодал своего приятеля Нетесова.
– Коля! – радостно возопил Нетесов. – Сколько лет, сколько зим! Ты куда это буром прешь? Едва увернулся.
Юткин, вяло отреагировав на появление приятеля, сказал, что ищет работу.
– Есть работа! – все так же радостно возвестил Нетесов, дыхнув настоем водки и пива. – Есть! У нас, на водоканале. Сутки через трое. Дерьмо откачивать. Сидишь – включил насосы, выключил. Деньги, конечно, с задержкой, но отоварка. Жить можно. Согласен?
– Конечно! – на душе у Юткина сразу посветлело. И домой он уже возвращался бодрой походкой и с гордо поднятой головой.
Но дома его ждал неприятный сюрприз, жена уже договорилась насчет курсов и даже успела заплатить за учебу. А насчет работы в водоканале сказала:
– Отоварка… Сунут какое‑нибудь гнилье. Ничего, месяца три потерпим, зато потом наверстаем. Красиков поможет тебе устроиться. Можно заработать и не перегоном. У Лузиной муж возит одну спекулянтку, правда, без выходных, но зато и платит. Лузины уже машину купили, теперь на квартиру копят. Отоварка… Деньги будут – сами купим, что надо.
И со следующего дня Юткин начал ходить на курсы. Сидел, смотрел, как работает четырехтактный двигатель, и думал, ну зачем ему это надо. Ведь была работа, досидел бы спокойно до пенсии. Он вспоминал свой небольшой кабинет – дощатую пристройку в углу цеха, тихое гудение токарных станков за стеной, и глухая тоска охватывала его. И Юткин жалел, что он еще не старик, сидел бы сейчас дома…
А тут еще не шла учеба. У Юткина была обычная, нормальная память, но почему‑то правила дорожного движения совершенно не хотели запоминаться. Он давно бы бросил ходить на курсы, но деньги не вернешь.
А их катастрофически не хватало, те, что вырвали у родного предприятия, кончились.
Чем ближе подходило к концу ученье, тем тоскливее становилось у Юткина на душе. И тоска его оправдалась: он не сдал езду с первого раза, а за повторную сдачу нужно было снова платить. С трудом заставил себя Юткин сказать Варваре правду.
– Боже мой! – схватилась за голову жена. – Ты же мужик. Да неужели нельзя было собраться? Куда глядел, о чем думал? Недотепа! Ведь знаешь, что денег нет. Ну что ты за человек…
Ругай не ругай, а для повторной сдачи деньги все равно надо, и Варвара их нашла – заняла под проценты. Но прежде, чем вручить их, прочитала Юткину небольшую нотацию, о том, что он мужчина и несет ответственность… и закончила строгим:
– Чтоб в этот раз сдал.
Но, увы, Юткин не сдал и во второй раз. Перед этим он поездил с Красиковым, вроде все получалось, а сел с экзаменатором и – сразу ошибка за ошибкой.
Варвара выплеснула в его адрес все нехорошие слова, которые знала, но Юткину и не надо было этого говорить, он сам был в трансе… Безысходность, растерянность, ненужность, стыд – все это нахлынуло на него, и он едва сдерживался, чтобы не зарыдать. Он пожалел, что родился мужчиной. Был бы бабой, пилил бы сейчас мужа… Эта мысль отвлекла Юткина, и он целый вечер варьировал ее и так, и этак, представляя себя на месте Варвары, а ее на своем.
Перед третьим экзаменом Юткин поездил с Лузиным и получил от него похвалу. Варвара снова ухитрилась достать деньги.
Но злой рок преследовал бедного Юткина, он не сдал и в третий раз. И почувствовал, что все – перед ним нет будущего. Он долго ходил по зимнему городу, заходя в магазины погреться, пялился на витрины – но ничего не видел. Уже в темноте Юткин дважды подходил к своему подъезду, но оба раза, не останавливаясь, проходил мимо. В третий раз он все же вошел в подъезд, поднялся до второго этажа, но вдруг повернул назад, выбежал во двор и быстро пошел прочь. Юткин твердо решил не возвращаться домой, чтобы не быть обузой. Жене ее зарплаты хватит, а он устал постоянно думать о деньгах, устал слышать упреки жены, устал чувствовать себя ничего не умеющим человеком.
Ночь провел на автовокзале. Долго решался позвонить Варваре, но все не мог решиться, позвонил только потому, что знал – Варвара будет беспокоиться, переживать. На вопрос жены: «Где ты, почему так долго, сдал?» ответил коротко: «Варя, извини, но я больше не приду домой», – и быстро повесил трубку.
Сначала боялся уснуть, переживал, как бы не стащили у сонного шапку, но потом опустил у шапки уши, завязал тесемки под подбородком и уснул. Просыпался от каждого громкого слова, от каждого стука… Утром встал совершенно разбитый, полушубок казался страшно тяжелым, даже болели плечи, лицо горело, голова под шапкой чесалась, и Юткин решил немного проветриться, походить по городу. Однако быстро замерз и вернулся на вокзал. Хотелось есть и спать. Нашел брошенную кем‑то газету и, делая вид, что читает, задремал. Он понимал, что надо бы не сидеть, а сходить, попытаться устроиться на работу, и чтоб было общежитие. Возможно, на водоканале место по‑прежнему свободно. Понимал, но на него нашла какая‑то апатия, словно, уйдя из дому, он сбросил с плеч все обязательства, заботы, перешел в другое «измерение».
Вторую ночь уже спал, не обращая внимания на шум и крики. Ночью, меняя положение онемевших ног, подумал, что не мешало бы вернуться, но представил, как Варвара будет смеяться над ним, подкалывать, вот если бы он не позвонил, не сказал, что больше не придет. Но не только это удерживало Юткина на вокзале – вернувшись, он снова окунулся бы в те заботы, от которых убежал…
Утром обошел весь автовокзал, но нигде не нашел даже корочки хлеба. Бывало, пассажиры перекусывали, ожидая автобус, но рядом уже сидели такие же, как Юткин, и, если пассажиры оставляли недопитую бутылку с водой или собирались выбросить остатки еды, все это тут же забиралось. Юткин вышел из автовокзала и двинулся к ближайшим домам, было раннее утро, только начало светать, и не так было стыдно заглянуть в мусорные ящики, посмотреть, нет ли там чего съестного.
Он подошел к мусорным ящикам в одно и то же время с женщиной, она, чуть опередив его, заглянула в крайний ящик. Юткин тут же замедлил шаг, остановился, потоптался и отправился прочь.
– Вы зря уходите, – раздалось ему вслед, – вы мне совсем не мешаете.
Юткин оглянулся, женщина показала ему буханку хлеба:
– Смотрите, кто‑то выкинул целую буханку, если хотите, я вам ее отдам.
Юткин был в нерешительности, но ему так хотелось есть, и ноги сами понесли его к ящикам. Женщина внимательно глянула на него:
– Если не ошибаюсь, вы ведь только что ушли из мира. Где же вы обосновались? Где ночуете?
У нее был такой доверительный, такой сердечный голос, что Юткин честно ответил:
– Нигде. Пока на вокзале.
– Так нельзя, долго не продержитесь. И, наверное, давно не ели? Ведь так?..
Юткин наконец‑то осмелился поднять на нее глаза, облезлая кроличья шапка и старая шаль скрывали лицо, виднелись лишь добрые, внимательные глаза.
– Подержите, – женщина подала ему сумку, – сейчас я проверю остальные ящики, и мы пойдем ко мне. Я приглашаю вас в гости. Напою чаем, заодно вы узнаете, как можно приспособиться жить в городе в такой страшный мороз.
Идти было недалеко, «ко мне» – означало техэтаж соседнего дома. В техэтаже было тепло, продрогший Юткин отметил это в первую очередь, а уж потом разглядел, что техэтаж разделен занавесками, фанерой, картоном на небольшие клетушки, в одной работал телевизор. А наполнен был техэтаж запахом мусорных ящиков, грязного белья, водочного перегара и табачного дыма.
Новенького сразу заметили:
– О, Мальвина какого красавца подцепила!
– День только начался, а она уже с добычей.
– Ты посмотри, какой чистенький, неужели у жены отбила?
Клетушка Мальвины находилась в самом углу, она была отгорожена картоном от ящиков. Кровать с панцирной сеткой, застеленная грязно‑зеленым байковым одеялом. Два ящика, поставленные один на другой и прикрытые сверху выцветшей клеенкой, изображали стол и полки одновременно.
– Раздевайтесь, – Мальвина размотала шаль, сняла шапку, скинула неопределенного цвета пальто, и перед Юткиным предстала не старуха, как он думал, а женщина примерно его лет, а может, и моложе. У нее были добрые глаза, короткая стрижка, увядшее лицо, в котором проглядывала бывшая красота.
– Раздевайтесь, – повторила Мальвина. – Вот вешайте полушубок на гвоздь, я знаю, как тяжело находиться несколько дней в одежде. Садитесь, сейчас чай подогрею, – она вытащила из‑под кровати удлинитель, включила электрочайник. – Холодные макароны будете, с ужина остались? Есть у нас хлеб, сахар…
Подкрепившись макаронами, хлебом и сладким чаем, который показался Юткину самым вкусным чаем, когда‑либо выпитым им, разморенный теплом, он испытывал одно желание – спать‑спать‑спать, глаза его слипались, и не было сил их открыть.
– Может, поспите? – откуда‑то издалека раздался приглушенный голос Мальвины. Юткин согласно кивнул, или ему показалось, что он кивнул, голова его еще не успела коснуться подушки, как он уже спал…
Проснулся от того, что его трясли за плечо. Юткин открыл глаза, увидел склоненное над ним лицо Мальвины и все вспомнил. Быстро сел и виновато спросил:
– Который час?
– Десять вечера. Четырнадцать часов спали.
– Десять вечера? – сказал Юткин, вопросительно глядя на Мальвину, та утвердительно кивнула.
Страшно хотелось по‑маленькому, и Юткин потянулся за полушубком, Мальвина, угадав, шепнула ему на ухо, где это можно сделать.
Когда возвращался, его остановил высокий мужчина с большой окладистой бородой и грозно вопросил:
– Кто такой?
– А вы?
– Я? Я король подземных переходов. А вот кто ты?
– Его Мальвина привела, – ответила за Юткина сухонькая старушка.
– Мальвина? – удивился король подземных переходов. – Не может быть. Мальвина!..
– Что? – выглянула Мальвина из клетушки.
– Твой? – ткнул бородач в грудь Юткину.
– Мой.
– Ясно. Свободна. Ну а как тебя зовут?
– Николай.
– Николай? – бородач поднял глаза к потолку. – Не пойдет. Не знаем такого. Тебя зовут Пьеро. Слышали? У Мальвины появился Пьеро.
– А вы, значит, Карабас? – Юткин не знал, обижаться ему или нет, не знал и того, стоит ли молчать или все же надо как‑то показать свою независимость. То есть не хотелось обижать хозяев, но не хотелось и унижать себя.
– Ты посмотри, какой разговорчивый. Карабас… – бородач погладил бороду. – Ловко подметил. Ну, а кто я такой на самом деле, тебе Мальвина скажет. Иди, свободен.
Юткин шел и невольно видел, что делается в клетушках. В одной читали, в другой играли в карты, в третьей клетушке старик, закрыв глаза, мусолил кусок хлеба. Все они выглядели спокойными, они были дома, и Юткину совсем не хотелось отсюда уходить, но уходить надо было, пришел попить чаю, а остался на целый день.
Юткин мог бы, конечно, уйти прямо сейчас, не заходя к Мальвине, но уговаривал себя, что так делать нельзя, нельзя уйти, не попрощавшись, на самом деле он надеялся, что Мальвина не выгонит его на ночь глядя, предложит остаться до утра.
Так оно и произошло. Когда Юткин начал мямлить, что, наверно, стесняет ее и, пожалуй, ему пора уходить, Мальвина сказала:
– Куда вы пойдете? На улице темень, холодина. Оставайтесь, если хотите.
– Ну если на одну ночь. Действительно поздно, – пробормотал Юткин с облегчением, зная, что теперь не уйдет отсюда ни утром, ни днем, и будет здесь, пока не выгонят.
Недалеко ругались пьяные, кажется, назревала драка, да и пахло не совсем приятно, а на душе у Юткина было спокойно, он никому не был обязан, от него никто ничего не требовал, никто ничего не ждал, он был свободен.
Спать легли вместе. Мальвина умела самые щекотливые вопросы решать прямо и легко, она просто спросила:
– Вы где любите спать, с краю или у стенки?
И все. А Юткин испереживался, что же ему делать – лечь с ней или бросить на пол полушубок.
Кровать была односпальная, и потому невольно касались друг друга, как Юткин ни старался держаться на краю.
– Да вы не стесняйтесь, придвигайтесь ближе. Что поделаешь, раз такая кровать.
И вот придвинувшись вплотную к Мальвине, Юткин почувствовал, что хочет ее, причем хочет сильно, невзирая на запах ее немытого тела.
Не в силах совладать с собой, Юткин обнял Мальвину и стал тискать ее грудь, потом, ободренный ее молчанием, передвинул руку к ногам, паху…
– Будет слышно, – прошептала Мальвина.
– А мы на пол, – также тихо сказал Юткин и бросил на пол полушубок…
Когда снова легли на кровать, Юткин чувствовал себя уже не гостем, а полноправным жителем, даже немного хозяином.
Но были и другие чувства, которые нахлынули на Юткина. Тут было и понимание полного разрыва с Варварой, которой он ни разу не изменял, не потому что не хотел, а просто боялся всяких осложнений в размеренной жизни. Было и то, что он воспылал сексуальным чувством и реализовал его не с соседкой по квартире, которую часто мысленно представлял, занимаясь любовью с женой, а поимел женщину, на которую неделю назад не стал бы даже смотреть, даже не принял бы за женщину…
– Ну и пусть, – повторял он про себя, – ну и пусть…
Мальвина, неправильно поняв его молчание, прошептала:
– Ты не бойся, я чистая. Не думай, что если я тут живу, то меня каждый может.
– А я и не думаю.
И началась новая для Юткина жизнь, которая быстро стала привычной, обыденной. Иногда ели то, что находили в ящиках. Иногда сдавали бутылки и кое‑что покупали в магазине. Иногда совсем ничего не было, и Мальвина говорила: зато есть, где переночевать, попьем чаю. Мальвина никогда не злилась, никогда не отчаивалась, все принимала спокойно, как должное.
И ее спокойствие передавалось Юткину, вернее, его спокойствие зависело от спокойствия Мальвины. Юткин почти не вспоминал Варвару, дочь, для него они остались в той, другой жизни. Или, как говорила Мальвина, в другом мире. Когда Юткин как‑то попытался узнать о ее прошлой жизни, узнать, как она попала сюда, узнать ее настоящее имя, Мальвина сказала:
– Зачем тебе это знать – это было в другом мире, и там была не я, а совсем незнакомая тебе женщина с другим именем, ты ее не знаешь, для тебя она чужая.
И Юткин больше не пытался узнать о ее прошлом, да он и сам понемногу избавлялся от прошлого, изживал его. Чем больше свыкался с новой жизнью, тем дальше отодвигалась прежняя. Происходило это медленно, ему понадобился месяц, чтобы перестать прятать лицо, завидев знакомых, а вскоре он вообще перестал их замечать. То есть узнавать их узнавал, но никак на это узнавание не реагировал, словно они были за стеклянной стеной.
Встретил как‑то Нетесова, тот сначала пролетел мимо, но тут же остановился:
– Николай, ты?
– Я, – спокойно ответил Юткин.
– Ну ты даешь! Что случилось, Варвара выгнала?
– Ничего не случилось, просто взял да ушел.
– Как просто ушел? – не понял Нетесов. – Взял и ушел из прекрасной квартиры, от красивой фигуристой бабы и сюда, и теперь с этой? – кивнул Нетесов в сторону Мальвины, осматривающей мусорный ящик.
– Да, с ней.
– Я не понимаю. Что все‑таки случилось? Ты что‑то скрываешь.
– Да ничего не случилось. Только надоело все. То надо, это надо, пятое, десятое. А я‑то один. Вот и ушел. Теперь никому ничего не должен, никому не обязан.
– Что надоело, точно, – понял Нетесов. – Мне тоже. Но, брат, пока есть силы, надо барахтаться, не опускаться, ты же мужик, возьми себя в руки… Пошли к нам, у нас отоварка хорошая…
– Я не хочу брать себя в руки и не хочу быть мужиком.
– Ну это другой разговор. А Варвара с кем?
– Не знаю. Я как ушел, ее больше не видел.
– И тебе неинтересно, как она живет? Как дочь?
– Нет. Вы живете в одном мире, мы в другом.
– Да, – протянул Нетесов, – честно говоря, никогда бы не подумал. Ну кому что. Ладно, бывай. Только живем мы в одном мире, уйти из мира можно только туда, – показал Нетесов на небо.
Юткин промолчал, и Нетесов ушел. Юткин долго глядел ему вслед, даже шагнул, приподнимая руку, напружинился, словно хотел окликнуть его, мелькнула мысль – может, вместе с Нетесовым вернуться обратно. Слова Нетесова: «Николай, ты?» – напомнили Юткину о нем самом, не о Пьеро, а о Николае, у которого есть жена и дочь… Юткин оглянулся на Мальвину, встретил ее спокойный, все понимающий взгляд и сразу как‑то обмяк, успокоился. Его беспокойство походило на беспокойство домашнего гуся, когда мимо пролетает стая диких, пролетели, и гусь снова спокоен.
Раньше, когда Юткин видел бомжей из окна благоустроенной квартиры, они все казались ему на одно лицо, даже не так, они все были одинаково безликими. Но теперь, столкнувшись с ними вплотную, Юткин убедился, что они разные, у каждого свой характер, свои привычки.
Так, Карабас был в курсе всех международных и российских событий, у него одного был телевизор, и он смотрел все политические, экономические программы. В техэтаже Карабас был за главного, усмирял дерущихся, но и защищал от посторонних, так как был очень силен. Все платили ему дань в виде продуктов или денег, полученных за сданные бутылки.
Философ, тот постоянно читал философские трактаты, особенно Сенеку и Шопенгауэра, время от времени выкрикивая на весь этаж какое‑нибудь изречение. Как понял Юткин, Философ обычно выкрикивал изречения, которые как‑то могли оправдать его теперешний образ жизни. Философ был худущий, с тонкой длинной шеей, но состоял весь из жил и уступал в силе только Карабасу.
Рыжий (Рыжим звали черноволосого мужика, Юткин, как ни пытался, так и не смог узнать, почему его прозвали Рыжим) первым делом вытаскивал из ящиков газеты и журналы, в которых описывалась жизнь звезд эстрады и кино. Его больше огорчало, если он не находил газет, чем отсутствие бутылок и еды. Он следил за жизнью звезд, за их свадьбами и разводами так, словно все они были ему знакомы. И бегал из клетушки в клетушку, делясь новостью: «Смотрите, Анастасия‑то сменила хахаля»…
И Карабас, и Философ, и Рыжий словно цеплялись за ту жизнь, с которой вроде бы и разошлись, и в то же время не хотели ее совсем терять.
Зато остальные вели, как сказал Философ, растительный образ жизни. Такое отупевшее стадо ничем не интересующихся людей.
Юткин тоже не читал газет и не ходил к Карабасу смотреть телевизор. Вырвавшись, убежав из того мира, он боялся его соблазнов. Здесь он отдыхал, отдыхал душой. Физически, пожалуй, приходилось трудиться больше, проверка ящиков в такой холод для Юткина, всю жизнь просидевшего в теплом цехе, была неприятной процедурой. А вот душа отдыхала. Никто ничего не требовал, не говорил ему, что он мужчина. Юткин ни за кого не отвечал, ни за кого не переживал, не страдал. Спокойствие – вот что обрел Юткин.
Но мир, из которого, как считал Юткин, он ушел, напомнил о себе, дал понять, что уйти из него, пока живой, нельзя. Где‑то в начале апреля в техэтаж ворвались молодые пьяные парни с бейсбольными битами, избили всех без разбору, причем Карабасу досталось больше всех, он единственный пытался оказать сопротивление, остальные встретили побои, как что‑то обязательное в их жизни, и лишь только прикрывали головы. Во время этого скотства и нагрянула милиция…
Когда на молодчиков, враз превратившихся в покорных овечек, надели наручники, лейтенант, приглядевшись к Юткину, спросил:
– Как фамилия?
– Юткин, – не сразу ответил Юткин, привыкнув откликаться на Пьеро.
– Юткин… – медленно повторил лейтенант, вспоминая. – Юткин, Уткин… Давно освободился?
– Я не сидел.
– Задерживали?
– Нет.
– Откуда же я твою фамилию и рожу знаю? – лейтенант еще раз поглядел на Юткина и ушел.
Юткин, потоптавшись на месте, присел рядом с Мальвиной на кровать. Надо было как‑то утешить Мальвину, что‑то сказать…
Мальвина сидела, обхватив ладонями колени, и глянула на Юткина заботливо‑тревожным взглядом:
– Больно?
– Есть немного.
– Ничего, все пройдет. Умрем мы, умрут и эти пацаны. Мне их жалко. Они качают силу, издеваются над другими, а смерть рядом, она у них за спиной и смеется над ними. Все пройдет, а пока надо жить, надо терпеть. Я, наверно, полежу немного. Если хочешь есть, согрей чайник… – Мальвина легла, повернувшись к стене и подогнув колени.
Юткин положил ей руку на плечо, посидел, но вскоре тоже лег, прижавшись к Мальвине и обняв ее.
А утром снова нагрянула милиция. Лейтенант, тот, что вечером спрашивал фамилию у Юткина, удивленно его разглядывая, сказал:
– Ну ты, мужик, даешь. На тебя баба в розыск подала, а ты тут ошиваешься. Такая женщина, квартира приличная, чего тебе надо? Собирайся, пошли.
Юткин глянул на Мальвину, та в ответ улыбнулась своей всепрощающей улыбкой, тихо сказала:
– Надо идти.
Держась за перевязанную голову, Карабас вслед бросил:
– Принцесса с помощью милиционера нашла своего принца, примерив ему кирзовый сапог.
Подвели к машине, и лейтенант, открыв дверцу, спросил:
– Он?
Варвара – это у нее спрашивал милиционер, – сдерживая рыдания, кивнула.
– Садись, – подтолкнул лейтенант Юткина. – Поедешь к мамочке.
Юткину хотелось убежать, спрятаться, по глазам Варвары Юткин понял, что он из себя представляет, стеклянная стена, разделяющая два мира, исчезла, и Юткин сам ужаснулся своему виду, который отражался в глазах Варвары.
Молча доехали до дома, молча поднялись на свой этаж. С каждым этажом безразличие Юткина испарялось, он уже боялся, как бы не вышел кто‑нибудь из соседей и не увидел его в таком виде. Юткин злился на себя за эти мысли, но они не уходили. Обретенное было спокойствие рушилось.
Вошли в квартиру, и Варвара приказала:
– Иди, вымойся. Я не могу с тобой говорить, когда ты так выглядишь.
Воду в ванне Юткину пришлось менять дважды, но радости от помывки, блаженства он не испытывал, Юткина беспокоил предстоящий разговор с женой.
Переодевшись в чистое, Юткин почувствовал себя так, словно лишился защитного панциря, открылся перед неприятностями, что несла с собой жизнь. Стоял, не решаясь выйти из ванной, она была последним убежищем, последним местом, где он был защищен, ванная была гранью между Пьеро и Николаем. Стоял, смотрел в зеркало. Зеркало, не узнавая Юткина, безразлично повторяло его небритое, как бы припухшее лицо, «бичевский» загар… Да Юткин и сам не находил того прежнего Николая в безжизненных глазах Пьеро.
– Николай, ты что там застрял? – встревоженный голос Варвары вывел Юткина из оцепенения, он тяжело вздохнул и вышел из ванной.
– Ты что так долго, пошли есть, а то все уже остыло, – Варвара, как только что сам Юткин, вглядывалась в его лицо, видимо, пытаясь разглядеть знакомые, родные черты в этом чужом человеке.
Ели молча, и Юткин, ожидая горьких слов, упреков, вспомнил, что раньше, когда дочь была маленькой, и он за что‑то принимался ее ругать за столом, Варвара всегда говорила: «Дай дочери спокойно поесть, никогда не ругай за столом». Видимо, это правило она соблюдала и сейчас, и Юткин тянул время, ел, медленно пережевывая, попросил налить еще чаю, хотя уже был сыт. Но всему приходит конец, пришлось и Юткину вылезать из‑за стола…
И сразу тот мир, из которого он пытался убежать, вцепился в него, словно говорила не Варвара, а мир, открыв его сердце, наполнял тревогой, страхом, безнадежностью:
– Ушел, бросил. А нам с дочкой что, от этого легче стало? Ты подумал только о себе, ведь за все время даже не позвонил, не спросил, как дочь. Жива ли? Как я?.. Не знаешь, что меня сократили… Поганая Горелова набирает на работу родственников, да еще родственников своего любовника… Я три месяца не могла устроиться на работу. Подрабатывала уборщицей. Дочка в каждом письме просит денег, надо платить за учебу… А я не смогу, я не достану столько. Но как я напишу ей об этом? Уже три месяца, как отключили телефон… Ты же мужик! Должен быть опорой семьи, а ты нас бросил…
Этот вечер был самым тяжелым в жизни Юткина, боль за дочь, за жену, презрение к самому себе терзали его сердце. Юткину хотелось рыдать, биться головой об пол, чтобы только все забыть, ничего не знать, ничего не понимать, быть дураком. Только бы освободиться от всего этого…
Ночью, хоть и легли вместе, но лежали порознь. И Юткин подумал – брезгует.
Благоустроенная квартира, ванная, чистые простыни, чистое белье, хорошая еда – это то, чем мир заманивает, завлекает человека в свои сети, чтоб потом терзать его… Что‑то вроде этого думал Юткин, лежа с женой.
А утром, дождавшись, когда жена уйдет на работу, Юткин вернулся к Мальвине.