И её влияние на современную литературу
Поэзия и судьба Марины Цветаевой оказали почти гипнотическое воздействие на русскую женскую лирику второй половины минувшего столетия и первого десятилетия нового века. Марина Ивановна называла себя «поэтом», отвергая литературно-природное определение «поэтесса». В этом предпочтении есть отголосок феминизма, однако ширина художественного космоса Цветаевой и степень драматизма коллизий, сотрясающих внутренний мир автора, заставляют нас принять такую характеристику. Понимая, впрочем, что автоматическое перенесение подобной авторской рекомендации в творчество часто может приводить к странным противоречиям в интонации стиха. Ведь то, что может позволить себе произнести мать или сестра, возлюбленная или дочь – есть несомненная прерогатива женщины. Иные слова в устах поэта, а не поэтессы могут звучать по меньшей мере неадекватно. Тем не менее, феномен Цветаевой позволяет нам почти естественно принимать её именно как поэта.
Современная женская лирика полна чувственных признаний, положенных на лист бумаги сочинительницей порой без оглядки на реальный мир, место которого в стихотворении отдано переливу эмоций. Однако здесь, практически, опущены зримые приметы окружающей действительности, которые связывают читателя и автора в единое творческое звено, способствуя художественному узнаванию и сопереживанию. Внешним собеседником такой поэтессы становится читательница, к которой обращено едва озвученное предложение о женском сговоре: «Ну, ты же понимаешь, подруга...». Течение слов будто переводится в специальное русло, где литературная взыскательность теряет свои строгие позиции, а главным становится – желание поделиться. Причём в нём можно найти отголоски нелёгкой судьбы, потерянную любовь и тоску о любимом... Всё огромное пространство человеческого мира «утесняется» женским началом и обретает своё, сугубо женское место. У Цветаевой эти внутренние стремления присутствуют только частично. Глубина личности, способность к тяжким решениям, широта взгляда на происходящее вокруг, сердечная отзывчивость на несправедливость и чужую боль выводят Марину Ивановну за пределы этого корпоративного круга, который в наши дни всё более замыкается в себе и не испытывает творческой неловкости от наглядной узости собственных задач. Особенности поэтического стиля Цветаевой, иной раз препятствующие даже у неё внятному воплощению лирического сюжета, стали некоей визитной карточкой многих современных поэтесс, таким образом решивших утвердиться в качестве художников слова. Напротив, другие сочинительницы, как бы наново переживающие трагедию Марины Ивановны, страдающие от поругания социальной средой самой личности Цветаевой, редко прибегают к имитации стилевых особенностей её стихотворений. Они естественно сопрягают её творческий космос с реальной жизнью и бытием, и это становится самым главным в их любви к Цветаевой, в желании постичь сокровенные смыслы её лирики, в чисто женском душевном движении: утешить и согреть хотя бы память о ней.
Стихи современных авторов молодого и среднего поколения, отмеченные цветаевской интонацией, отличаются наглядно аффектированной речью, избыточным количеством восклицательных знаков и тире, безудержным применением синтаксических переносов – анжабеманов. Кроме того, само художественное сообщение выглядит так, будто текст проредил кто-то невидимый, оставив ключевые слова и погасив их смысловую взаимную связку.
Как известно, модернистская литературная практика, с одной стороны, напитана авторским эго, настойчивым стремлением к самовыражению любой ценой, а с другой – отличается катастрофическим неумением говорить ясно и касаться вещей наиважнейших для человека и его жизни. Стилевые симулякры, копирующие цветаевскую языковую «походку», серьёзно обогатили формальный инструментарий литераторов этого выморочного творческого цеха, где личность и её измерение в координатах бессмертия совсем не важны. Перед нами – загнанные в житейский и интеллектуальный тупик физически конечные человеческие существа. И в том – кардинальное отличие опусов модернистских эпигонов Марины Цветаевой от её поэзии, где каждая деталь свидетельствует об экзистенциальной бесконечности души и о художественной воле автора. А также – об открытости настоящего художника жестоким ветрам, продувающим земные пределы.