1. Поздняя ночь
– Танюш, воды. – Страшный голос хрипло проник в сон. Таня видела чудовище: чёрная огромная тень надвигалась на неё, но вдруг упала и захрипела: «Воды!», а потом завопила, раскрыв розовую пасть с дрожащим в глотке язычком...
– Тань! Тань! – кричала бабушка. – Вставай!
Дед на жёлтой постели бился в судорогах.
Лохматая, в задравшейся сорочке, Таня стояла испуганная и шептала:
– Скорую? Скорую?
Бабка суетилась, мешая, звала бригаду пить чай, каждого из них знала лично, ибо всю жизнь работала в медицине, только судебной. Она дёргала приехавших за халаты, причитала: «Как же я одна?! Я же одна не смогу! Спасите его-о!», а потом бросалась к фотографии сурового черноволосого мужчины, моля: «Меня забери! Меня!» Бабке налили воды в стакан, дали таблетку. Таня вжималась в кресло, обнимала свои колени. Плакала.
Деда увезли.
– Помолись, Танюш...
« – Жить будет? – Будет». Таня всё пыталась посмотреть ему в глаза, но видела лишь закатившиеся зрачки. «Умрёт, – думала она. – И я никуда не уеду. Потому что если уеду, то умрёт и бабушка».
«Не уедет, останется», – бабка скрыла улыбку, повернувшись спиной к внучке. Луна светила в её лицо. Располневшая, расползающаяся по швам, в ночной сорочке до пят и узкой косой едва ли не ниже пояса, бабушка стояла в свете луны, глядела на неё и морщилась: «А всё-таки нехорошо…»
«Сейчас улетит», – подумалось Тане.
2. Раннее утро
Принесли молоко, поставили в печку. Раньше бы Таня бегала заглядывать: плёнка появилась? Чуть кисловатая, но такая вкусная! Пальцы продашь – душу оближешь.
Сегодня Тане не хотелось ни молока, ни бабкиной доброй ругани.
– Пошли к деду?
– Пошли, – весело согласилась бабка.
– Ты почему такая счастливая?
– Чего? – спохватилась та. – С чего это?
– Вот и я говорю: с чего это?
– Так... – бабка посмотрела сначала на часы, потом – на стол, после моргнула несколько раз и скользнула взглядом по Тане, – позвонили б… Ну, если б… Если б того…
– Ладно, – Таня вздохнула, – пошли.
На улице свежело: пахло морозом и солнцем. Пели птицы, и Тане страшно хотелось жить. Проснуться в одном из тех городов, что изображают на открытках: миллиарды живых огней в ночи. Проснуться в надышанной солнцем веранде, видеть пылинки в столбцах света, падающего из окна, выйти во двор, вдохнуть горечь едва проклюнувшейся зелени, раскинуть руки, расхохотаться.
3. Утро. Больница
Дед был бодр и играл с мужиками в карты. К врачам пошла бабка, а Таня присела на краешек больничной койки и, не смотря в лицо деда, тихо сказала:
– Останусь.
Прощай, мечта! Остаётся дышать молодой весной, смириться и жить, жить, жить. Ведь живут же и вроде неплохо. А воздух какой! Ну, бывают ли в городах такие?
Таня стёрла блестящие слезинки и повернулась к деду, вскочила:
– Деда! Тебе плохо?!
Мгновение назад бодрый, здоровый и полный какого-то дедовского счастья от игры в карты, от мужиков, пропахших рыбой, от любимой внучки, дед стал серым: лицо помертвело, с глаз стекла полусухая слеза и теперь поблёскивала в тусклом больничном свете.
– Так чё ж, плохо, что ль, у нас? Мы ж живём, аль нет? Живые же мы, что ты нас… Похоронила, что ль? Ну, деревня, ну и чё? Тебе-то чё надо? Еда есть, здоровая, своя. Рыба, вон, грибы скоро пойдут, ягода… Я ж вчера двух окуньков словил, а позавчера… Неужель не помнишь? Хорошо ж у нас, Тань, – дед вздохнул и грузно встал с койки. Он держался за поясницу и распрямился не сразу, будто с натугой, и только сейчас Таня осознала, насколько стары её старики.
4. Утро. Дорога домой
Назад шли молча. Таня пинала резиновым сапогом камушек. «Больно тебе? – вопрошала она. – Мне тоже больно. Я терплю, и ты терпи», – камень подпрыгнул и упал в лужу. На тёмных домашних лосинах появилось несколько грязных капель.
Таня хотела смотреть на небо, но небеса в этот день были настолько синими, что резали глаз, и смотреть можно было только на линию горизонта – справа протянулась блестящая полоса, слева – чёрно-серая. Волга и лес.
Волга… Приходи летом: острокаменистое дно, скользкое, как будто тысячи улиток умерли на дне реки, чтобы люди по нему не ходили. Заплывёшь – и ряска, ряска, ряска. Много ли красоты? Но – от чего? от кого? – есть же любовь! Волга? – Моя! Волга? – Люблю! Почему? За что? – Да Бог его знает…
Полная живительными мыслями, Таня заметила городского мальчика Никиту, приехавшего на каникулы к бабушке: высокий, семнадцатилетний и такой стильный, что и первая модница на весь посёлок чувствует себя деревенщиной, стоя с ним.
А Таня… Сапоги в грязи, лосины вытянулись на коленях, куртка огородная, рабочая, пузырится…
– Привет, – покраснела Таня.
Откуда было ей знать, что эти сапоги, куртка, лосины и чистое лицо смешны для городских ребят. Таня! Танюша! Они не любят девчонок, они излюбляют! И ты не скоро поймёшь, от какой беды упасли тебя сапоги да куртка. Мальчик со смехом прошёл мимо.
– Это кто? – спросила бабушка.
– Никто! – закричала Таня и побежала.
Вперёд, к речке! К блистающей Волге! Чувствовать свежесть текучей воды, дышать ветром и плакать, а ветром слёзы снимет, – и будто не плачешь: сохнут, едва появляясь. Прибежать на пирс, забиться в нишу между камнями, над берегом, над бежевыми барашками волн.
5. День
Бабка знала: в дела любовные лезть себе дороже. Глядя, как Таня волчком вертится у зеркала и хмурится, бабка хмурилась тоже: «Как мать! Точно как мать! Такая же красивая, такая же дура вырастет, – задумывалась на мгновение и добавляла: – А дай Бог, так и не дура».
Таня щипала бока, груди, морщилась от боли и тоски, тёрла щёки. Бабка не выдержала:
– Чё глаза-то краснющие? – и уже мягко, – ну хочешь, пойдём купим тебе на базаре чего? Кофточку, там, юбочку…
Таня рявкнула:
– А ты деду звонила?!
Бабка, растерявшись, перепугалась:
– А чего?
– Да ничего! Он любит тебя! Всю жизнь любил! А ты! Ты! Дура! – из глаз Тани летели злые слёзы. – Не любишь его! Он умирает, а ты весёлая! Дура ты, поняла!
Таня бухнулась на пол, ударилась головой о трельяж – он обиженно зазвенел.
Бабка смолчала, ушла на кухню, переступив через длинные Танины ноги, чем-то загремела. Вышла с чаем в стакане с подстаканником и сунула его во внучкины руки, обняла за плечи:
– Всё пройдёт, – уверенно и тихо сказала она.
– Как с белых яблонь дым? – улыбнулась Таня. Чай обжигал ей ладони.
6. Через несколько дней
– Деда выписывают! – бабка мыла полы, в доме пахло снегом и хлоркой.
Таня чихала. На веранде стоял огромный сундук: кое-что в нём принадлежало родне, кое-что попало сюда случайно. Больше, чем вещи, Тане нравился только запах: истлевшие книги, разваливающиеся от прикосновений – у них страницы хрупкие, как крылья у бабочек. Таня заглядывала в сундук много раз, но всегда находила в нём что-то особенное.
Прапрабабушкино платье, севшее на Таню как влитое.
Прабабушкина рубаха, в которой Таня теперь спала.
Бабушкины тетради со старательно выписанными стихами неизвестных поэтов.
И материны бусы, которые Таня однажды спрятала в носок, чтобы не разбить, и никогда не доставала.
Решив уехать, Таня положила в сундук исписанную юношескими волнениями тонкую тетрадь и два цветастых пояска, сделанных на заказ местной портнихой. Грела мысль, что её дети так же, как она сама сейчас, будут копаться в сундучище, выуживать миллион мелочей, скопленных целыми поколениями Березиных, дышать запахом семьи, пропитываться им и нести, нести его дальше.
– Не уеду, – твёрдо сказала Таня, держа в руках пояски.
7. Вечер
Деда встречали с шарами. За ними бегала Таня и в магазине опять встретила Никиту.
– Пойдёшь бухать? – он оскалился, и нельзя было уже понять, как этот мальчик мог вызывать в ней нежные чувства.
Узкие джинсы обтягивали его бёдра так же, как обтягивают обычно женские. На худой груди болтался какой-то медальон; на невыразительных тонких плечах красовалась модная кожаная курточка.
Таня – в сапогах тех же самых и куртке той же – улыбнулась и промолчала.
– Пойдёшь? – крикнул Никита, когда она выходила на улицу.
Таня не отвечала. Хамоватый, дурной ребёнок. И чем только очаровал? Глупая!
8. Поздний вечер
Сердце Танино почти смирилось: оно стонало, звало в город, но готово было покориться.
Всё окончилось бы счастливо.
Но дед выпил стопку. И ещё одну. И ещё.
– Ты чё? – Таня отобрала бутылку. – Нельзя же тебе! Только выписали!
– Ой, Тань, да всё мне можно, я ж не лечился, – дед отобрал бутылку у оторопевшей Тани.
– Чего?
– Да напился он, не слушай, – и бабка сунула в опустевшие Танины руки большой кусок рыбника. – Ешь давай.
– Как это не лечился? – Таня положила пирог на голый стол, и в голове её снова щёлкнуло.
Таня готовилась год, чтобы поступить в элитную «супершколу», как говорили все знакомые. Месяцем ранее Таня молча подала заявку на поступление в гуманитарный лицей-интернат для золотых детей, получила согласие и умирала от счастья, хвастаясь каждому встречному, а позже написала отказ, решив, что дед умирает.
– Ну прости ты нас, грешных, – винилась бабка, – ну как тебя одну отпускать? Ты ж пропадёшь! Или – как мать твоя – принесёшь нам… А мы, думаешь, сможем ещё одного поднять? Мы и себя поднимать скоро уж не сможем! А ты! Вон чё захотела! Гулять она захотела! Не поедешь никуда!
Таня молча глядела бабке в глаза, дед глотал стопку за стопкой. Слёзы текли по лицу, но она их не замечала.
– Сами таких воспитали, – сказала тихо Таня и вышла.