Дождь
Дождь хрустел моим подоконником. Я засыпала, слушая, как прозрачные, чистые и упругие зубки Дождя врезаются в его тело. Хрусь-хрусь… Поедает он его, что ли? Сон отключил меня от реальности, но громкий треск донимал, и мне стало сниться, что я встала с постели и открыла окно. Громкий хруст стих. Подоконник обслюнявлен дождем.
Первый осенний Дождик – совсем ребенок.
– У тебя режутся зубки, – вслух произнесла я
– Режутся, – услышала я из темноты тихий лепет.
– Это ты, Дождь? – спросила я неуверенно.
– Это я, Дождь, – последовал ответ, и малыш с силой грызнул мой подоконник. Я ни капли не удивилась такому ответу, это ведь был сон, и спросила у собеседника:
– А какой ты?
– Всякий, – просто ответил он.
– Добрый. Ты освежаешь души и чувства людей!
– Да!
И вмиг капли превратились в радужные пятна красок, облепили окно, словно пальчики веселого ребенка разукрасили его гуашью. Но Дождь слишком расстарался, и я, поглядывая на потеки на окне, попросила:
- Не хулигань! Ты капризный.
– Очень! – хихикнул Дождь, и на меня обрушились миллионы разноцветных баночек гуаши.
– Ты перестанешь? – спросила я.
– Ладно, – согласился мой собеседник, и потоки прекратились. Я отерла с лица палитру дождя.
– Почему ты такой своевольный?
– А ты как думаешь?
– Некоторые люди считают, что ты негативное явление.
– Негативное! – согласился Дождь, и я увидела, что его зубы стали острей. Он начал поедать серыми клыками листья деревьев, жадно хрустя ими. Это был уже не безобидный малыш, у которого резались зубки, а неистовый тиран. Он дробил мостовую, слюнявил нарядных прохожих.
– Я допустила сомнения, но я так не думаю, – поспешила добавить я.
Дождь смолк.
– Ты обиделся?
– Обиделся.
– Плачешь?
– Плачу!
Дождь хлюпнул носом, и я услышала, как трогательно он жалуется, словно обиженный ребенок.
– Прости!
– Прощу. Конечно, прощу, – ответил он.
– Ты, наверное, все-таки не ребенок, – заметила я, вглядываясь в глаза дождя, ловя в них секундное видение: юная, еще не знающая сама себя Земля в нитях дождя.
– А все же, – продолжала я, – ты можешь быть молодым и романтичным. И Дождь запах весной, фиалками, капли его сочинили сонату и преподнесли мне в своем тихом постукивании. Он с силой юноши рванулся к земле, чтобы обнять ее.
– Да что же это я? Ты бессмыслен, – сказала я, пересиливая голос души.
– Бессмыслен, конечно. А ты сомневалась?
И я ничего уже не увидела. Просто дождь.
– Почему ты со всем соглашаешься? – наконец спросила я.
– Ты же прочитала столько книг по философии! Вспомни: мир всегда соглашается с тем, что ты о нем скажешь. И я не перечу. Никогда.
Мы оба помолчали.
– Значит, – заговорила я, – если я скажу, что ты меня любишь…
– Я тебя люблю!
И я почувствовала, как Дождь погладил меня по голове. В моих волосах затрепетали сотни прозрачных бабочек. Они, словно мыльные пузыри, налились красками. Голубыми, синими, розовыми. Они шуршали крыльями. И все слетались и слетались, садясь на мою голову.
Я проснулась в радостном настроении. Дождь еще шел, падал, летел, как угодно. Я подошла к окну и произнесла:
– Ты меня любишь?
– Люблю! Дай я тебя обниму.
Он задушил меня в объятьях, пахнущих розовым маслом. И я почувствовала себя травинкой. Травинкой с капелькой росы.
Качели
Кто-то задел рукой Качели во дворе, и они задвигались вверх-вниз, словно маятник, отмеряя секунды в лучах заходящего солнца, тенях на булыжниках сада, падающих в траву яблоках. Они так жили всегда, и будут жить, добираясь до вершины яблони, задевая ее своей доской. И ни плохо это, ни хорошо. Это, скорее, естественно. Это их дыхание. Тепло дня, рябь яблоневых нежных, девически-старушечьих добрых и ласковых листьев, чьи-то голые ноги – они всегда умели безошибочно находить счастливые моменты своей жизни. Маленькие прерии флоксов с фиолетовыми головами, словно завитыми химической завивкой, тоже радуют Качели. Длинные серые коты шмыгнули от них за изгородь сада, тараща глаза на привычные подъемы – спуски, развалились в клубнике. Кто они? Обитатели их жизни. Качели подумали о них с нежностью, так, словно их они тоже любили. А, собственно, почему бы и нет? Странное слово «любить». «Все и вся на свете скорее бросаются вразнобой, по-своему чувствовать что-то похожее на привычное для них понятие «любить», нежели мыслить о нем для начала», – подумали Качели и вновь услышали шлепок яблока в траву. Эта кислятина все время так по-детски неуклюже мило шлепается в траву, и они это тоже любят. Отчего же не любить?
«Не любить можно лишь злое, а то, что хоть сколько-нибудь славно, невозможно не любить», – думали Качели.
Но больше всего они любят, когда их стержни обвивают, сжимают чьи-то пахнущие жизнью и радостью руки. А жизнь и радость пахнут, не удивляйтесь. И они знают как.
«Когда нас обнимают…» – начали думать о чем-то Качели, и мысли их от удовольствия пригрелись на этой фразе, не желая уходить дальше.
«Когда нас обнимают…мы рады» – просто докончили мысль Качели, – и, что важно, все, все без исключения находят радость в нас
Гоша
Гошу поставили в саду, на даче. Гошенька, как его ласково называет хозяйка – будущая архитекторша, был еще совсем молоденьким мольбертом. Его сколотили прямо здесь, среди истин естественного красителя фруктов и овощей – на даче. Здесь помидоры из полутвердой кожаной скорлупы зелени быстро превращаются в кругленькие живые и яркие символы солнца, яблоня отдает свою душу яблоками в неистовстве, обрушивая избыток чувств в плодах прямо на землю, удивляя своей преданностью. Здесь забываешь о том, что чувства, стихии и всяческие пустяки, словно по одному сценарию и лекалу – до смешного похожи, действуют по одним законам. Город здесь кажется чем-то странным и несуществующим, как океан в пустыне. Мокрые пятна на одежде – следы близкой реки, и, прилипший к телу песок, словно кофейная гуща – удивительная миниатюра, этюд причудливой формы. Ноги свободны от туфель, а душа от суеты.
На лице Гоши появлялась композиция «Три бревна», муравьи на земле изучали маршруты линий на уже существующих композициях, но тупики линий не смущали их – они ползли дальше. Гоша всегда знал только материнскую ласку природы и деловитую работу хозяйки на накладной белой маске его лица. Он не знал повадки старых дев – городских аудиторий, кокетничанье улиц, их волнующие запахи и линии. Однако, не имея представления обо всем этом, Гоша – не простачок. Он добр и не глуп.
«Я знаю, что такое классика огурца» – рассуждает он, ощущая наклоненное над собой лицо юной архитекторши, прожаренное на солнце, словно абрикос-краснощечка, и аромат разбросанных среди рисовальных принадлежностей яблок.
«Я работаю с тобой, а ты, Гоша, не жалуйся». – Приговаривала хозяйка.
«Я и не думаю», – прочностью досок отвечает Гоша.
Юная архитекторша – единственная девушка в жизни Гоши, только ее руки, глаза, волосы и веснушки. С ним она естественна и проста без позерства, и хоть знакомы они еще не очень долго – между ними доверительные отношения – ее ноги скрещены на его ногах в мягкой траве. Гоша не рассуждает о ней – он счастлив. Только его печалит, что она уедет, оставив его, и он, иногда неосторожно передвигаясь в ее руках, и, падая, выражает эту печаль в недовольстве. В остальном Гоша послушен.
Но в город с нею ему не хочется. Гоша – окно в траве и деревьях, окно, в котором линии и композиции, смысла которых он не понимает, но доверяет.
«Может быть, я и мог бы стать окном среди города, но надо ли, хочешь ты этого, нужен ли я?» – Спрашивает он, но его, словно не слышат.
«На сегодня всё», – говорит она и уходит, а он остается. Окном среди стволов и листьев, но закрытым окном. Теперь закрытым. Рисунок снят с него, потеряна их близость, сама не знающая себя до конца. Без всего этого он закрыт. Закрытое окно в пустоте безмолвного, покорного ожидания.