Председатель
В Новозыбкове, куда я ездил в апреле 2005 года по просьбе восьмидесяти однолетней своей мамы, чтобы собрать документы, которые она из-за послевоенного убытия на новое место жительства своевременно не получила, а теперь вот с моей журналистской помощью решила всё восстановить, пополнить трудовой и военный стаж, и получить дополнительные льготы.
Переписка с архивами не принесла нужных результатов: что-то уничтожено было немецкими бомбёжками, что-то сгорело, улетучилось после войны. Но зато, находясь в этом постоянном режиме поиска, начиная с осени 2004 года, мне удалось наткнуться на живых свидетелей, кто хорошо знал маму, помнил и хранил о ней добрую память.
И поэтому я поехал в деревню Синий Колодец, Новозыбковского района, Брянской области, где с рождения, никуда не выезжая, проживали хорошо знавшие мою маму свидетели. А когда их свидетельские показания были готовы, составлены, подписаны и заверены в сельской администрации, я, чтобы всё было ещё надёжнее в смысле достоверности, обратился в городскую администрацию Новозыбкова с просьбой заверить и у них этот судьбоносный для мамы документ.
Меня очень доброжелательно принял зам главы города, ведавший социальными вопросами и ветеранскими организациями. Он был настолько любезен, что, прощаясь, подарил мне книгу, посвящённую Победе советского народа в Великой Отечественной войне, а героями её были новозыбковцы. И теперь каждый раз, когда вспоминаю тот случай, то испытываю чувство глубокой благодарности к этому чудо-чиновнику с большим, не равнодушным к жизни, сердцем. Придя в гостиницу, я погрузился в «подарок» и тут же совершенно случайно, бегло читая и листая книгу, обнаружил рассказ о моём дяде, ещё одном двоюродном брате мамы, к которому всегда испытывал сердечную любовь и привязанность, потому что он являлся ещё и моим крёстным отцом.
А вот уже сегодня, накануне приближения 75-летия нашей Великой Победы, я решил и сам написать об этой истории, имеющей прямое отношение к моему двоюродному дяде, к моему крёстному отцу, которого нет уже на белом свете, а светлая память о нём живёт. И чтобы сохранить её такой, какая она есть, я не стал ничего ни добавлять, ни приукрашивать. Всё оставил так, как напечатано в подаренной мне книге «Звон памяти». Итак, вот эта история:
«Колхоза и посёлка Красный Ратов не существует с 1960 года. Но память о людях, там живших, сохранилась в памяти народной. Много легенд ходят о председателе колхоза «Красный Ратов» Павленко Онуфрии Константиновиче. Единственный штатный работник колхоза, счетовод Анна Степановна Рутько, рассказывает:
- Онуфрий Константинович [люди звали его по-деревенски ласково и почтительно Напрей (прозвище это он получил скорее всего, как трудолюбивый сельчанин – от глагола «преть» в значении «потеть» – Ю.К.)] был человеком исключительно честным и уважительным. Раненым вернулся с фронта в 1944 году. Женщины избрали его председателем колхоза. В посёлке было 23 двора. Из мужчин 7 немощных стариков. Остальное население – дети да женщины. Бедность была ужасная. Немцы ограбили население и колхоз. Однажды весной мне с Павленко на подводе пришлось ехать в Новозыбков на какое-то совещание. Приехали, да босиком. Когда вошли в кабинет председателя райисполкома Гордиенко Г.И., Павленко споткнулся о ковёр и по-русски выругался: в магазине нет материи для штанов (он ходил в старых солдатских брюках), а тут под ногами лежит барская роскошь. Гордиенко упрекнул его:
- Счетовод босая – простительно, а ты же – председатель. Мы разрешили колхозу продать двух бычков для покупки сена, чтобы кормить лошадей. Ты что не мог себе заодно купить хотя бы тапочки?
Онуфрий покачал головой и ответил:
- У меня были собственные вожжи – я их отдал в колхоз. А чтобы взять колхозную копейку – пусть отсохнут мои руки.
Напрей с сеялкой шагал по колхозному полю. Первым становился с женщинами на покос. После сдачи государству госпоставок и засыпки семян, он раздавал колхозникам рожь снопами, а картофель рядками в поле. Поэтому ничто не пропадало.
Однажды секретарь райкома приказал Напрею воздержаться от выдачи колхозникам на трудодни хлеба. Напрей возмутился:
- Оставить сирот и детей фронтовиков без куска хлеба не позволю! – и тут же положил колхозную печать на стол секретаря райкома партии.
Пришлось на следующий день везти в колхоз печать и убеждать председателя колхоза остаться председателем.
А хлеб Онуфрий Константинович всё же отдал колхозникам».
Такими были наши отцы и деды, отвоевавшие нам жизнь. Праведными были!
Барачная эпоха
Я застал ещё её – барачную эпоху. В привокзальном районе, где мы жили с родителями и где размещался наш стандартный, жёлтого цвета, двухэтажный кирпичный дом пятидесятых годов двадцатого века с двумя подъездами, обрамлёнными простеньким лепным декором, и таким же непритязательным декором на фасаде над парой окон, и на углах здания, – на окраине, завершая постройки жилого массива, у подножья восходящих к небу гор, вдоль шоссе «красовались» два одноэтажных длинных дома-барака (квартир примерно на десять – и один, и второй). Бараки были на фундаменте, в каждой квартире имелись печь и выход на улицу. Прилегающая к баракам территория была обустроена: на ней располагались уличные скамейки, сооружения для спортивных занятий – турник, гимнастическое бревно, конь прыжковый, качели. Я это всё к тому подробно перечисляю, чтобы показать, как неглупо мы жили, и ещё затем, чтобы вы, дорогие читатели, как можно ярче ощутили степень превосходства того времени над теперешним.
Вот чего хочет добиться либеральная публика, цепляющаяся за наше военное поколение, делая это якобы с той лишь целью, чтобы найти «настоящих героев» среди не настоящих, созданных будто бы пропагандой, властью советской? Пропаганда-то пропагандой – ею весь мир по сей день занимается, – но наши отцы и деды, они сами из уст в уста передавали такую правду о себе, что либералам, занятым откровенным расчеловечиванием и дегероизацией российской официальной истории никогда не истребить из памяти людской её народную суть.
Нашим дедам и отцам не в чем каяться. Они прошли, пережили и унесли всё с собой – на небо, а негодяи, гробокопатели годами препарируют их жизнь. Пусть каются те, кто запускает в их довоенное, военное и послевоенное прошлое свои грязные руки, языки, моет им косточки. Разберитесь с настоящим, а то ведь боитесь вести сиюминутную битву, поэтому и придумываете борьбу с безответным прошлым.
Но, возвращаясь туда, в тот тёплый предзакатный июльский вечер моей безоблачной юности, я вспоминаю следующее: дворовая территория, когда я приближался к ней, продвигаясь к школьному другу, жившему в самом конце второго барака, гудела. Особенно шумно было в центральной части первого барака, где сильно буянил в окружении детворы и местных женщин дядя Петя Шевченко, отец одного из моих товарищей по школе, танкист с лицом в рубцах от ожогов (дважды горел в подбитом танке), фронтовик настоящий(!), а не языком приписавший себе подвиги. Он где-то напился и разбуянился: жена же в ответ закрылась и домой не пускала. Тогда, находясь на улице, он взял неизвестно откуда дубину и полетел к окнам своей квартиры. Бабы ему кричат:
- Ты что творишь, Петька? Тебя же посадят!
А он:
- Кто меня посадит? У меня двадцать два ордена! – И как шандарахнет дубиной, так и повыбивал все окна к чёртовой матери. Силища-то была – как-никак крановщиком работал на угольном складе.
Подъехал милицейский «воронок», повыскакивали из него бойцы «невидимого фронта», как тогда в песнях про милицию пели, под белы рученьки схватили, скрутили и увезли соколика с «двадцатью двумя орденами» (а грудь у него действительно, когда надевал выходной костюм, вся в орденах и медалях была) в кутузку.
Утром следующего дня, по слухам бесперебойно работавшего тогда «сарафанного радио», дядя Петя пешим вернулся домой: шёлковый – тише воды, ниже травы и хорошо протрезвлённый – никакого буйства, никакого возмущения.
Что меня всегда поражало в их поколении – это сила характера. У дяди Пети, например, она одинаково мощно проявилась, когда он кричал «у меня двадцать два ордена!» и когда вернулся домой «тише воды, ниже травы».
Поэтому не смейте. Никогда не смейте плохо говорить о наших отцах.
Мишка-писарь
Мишку Косых я помню. Столько лет прошло, а помню: как будто вчера всё было. Его писарский стол у противоположной стены в штабе нашего 1-го МСБ (Мотострелкового батальона), в котором служили мы оба, как раз напротив моего комсоргского стоял.
Рядом с ним, слева по борту от меня, начальник штаба размещался (тут его рабочее место было и тут его стандартный деревянный письменный стол располагался).
Справа – комбат, который редко когда появлялся (он всё больше в парке с боевой техникой возился, да то в поле на стрельбах, то на плацу во время строевых занятий командовал).
Надо сказать, комбат наш Бастрыкин имел настоящий, не рисованный командирский вид. В нём клокотала спартанская, природная силища. Поэтому, подняв как-то перед личным составом свой мощный боксёрский кулак, он предупредил всех строго–настрого: «Кого увижу курящим в боевой машине пехоты… Сразу влуплю в мурло и до пяток рассеку!» Никто после этого не рисковал с курением.
Но вернёмся к Мишке Косых. Служба в советской армии, как всем известно, была строгой и суровой. И в то же время не такой, как её сегодня представляют лживые писаки. Она, например, отличалась удивительной снисходительностью некоторых старших офицеров по отношению к своим непосредственным подчинённым. Как, скажем, в случае с Мишкой.
Начштаба, майор Пивоваров, являлся его прямым начальником и частенько отчитывал за разгильдяйство. Однако Мишка, то краснея, то бледнея, каким-то образом умудрялся не обращать на это внимания и беспечно оставаться верным дурацким, гражданским привычкам, держа армейский рабочий свой стол в полном бардаке, где в общей свалке валялись различные бумаги, журналы учёта, чертёжные и картографические карты, и сопутствующие к ним материалы.
И вот Пивоваров, будучи офицером, что называется, с иголочки – высоким, статным, подтянутым, решительным, не терпящим беспорядка – глядя на всё это безобразие, многократно указывая на него, наконец, не выдержал и, влетев однажды, зимним солнечным морозным утром в штаб, выдал Мишке по полной программе:
- Косых! – взревел он на писаря. – Ну ты хоть бабе своей не писал бы, какой хреновый у тебя майор?! А то ведь пишешь, да ещё в открытом виде на столе держишь!..
Мишка, мгновенно покрывшись красными пятнами, надулся, запыхтел, заёрзал на стуле, опустив под очками глаза, и не зная, что ответить, потому что кругом был виноват: майора своего, когда писал невесте, он действительно и в хвост, и в гриву отчихвостил за якобы сволочной, сварливый характер, а припрятать написанное (армия же – всё на виду) и не подумал. Теперь вот, как ни крути, ни верти, требуется просить прощения. И Мишка, надо отдать ему должное, выбрал самый надёжный способ раскаяния – промолчав, не возразив ни разу на ругань, он вывернулся: майор вскоре стих и приступил к работе.
Косых кстати, отличаясь врождённой полнотой и неповоротливостью, чувствовал себя на воинской службе вполне комфортно, так как до призыва в армию он окончил педагогический техникум и год отработал сельским учителем черчения и рисования в школе-восьмилетке, поэтому в должности батальонного писаря он был чётко на своём месте. Из-за чего, видно, и получал снисхождение, переходящее в покровительство, от непосредственного начальника.
Особенно ярко такое покровительство запомнилось, когда на весенних учениях, в марте это было, начштаба Пивоваров, поставив Мишку-писаря в глухой тёмной ночи охранять своего майора на морозе у входа в штабную землянку, где, между прочим, как и положено, уже стоял нормальный, батальонный часовой, и затем, довольный этим обстоятельством, залез на нары вздремнуть. А, поспав, и проснувшись для корректировки и продолжения боевых учебных действий, обнаружил вдруг, что Мишка тоже спит, сидя почему-то в землянке за большим, командирским столом, принадлежавшем комбату.
Майор, не медля ни минуты, тихо спустился, сполз с нар, подошёл к своему писарю и резко скомандовал: «Встать!» Мишка вскочил. Пивоваров тут же приказал ему идти в расположение зенитно-ракетной батареи за оперативными данными, необходимыми штабу. Мишка поначалу с автоматом на плече двинулся как бы на выход, а потом, обойдя вокруг стола, снова сел на прежнее место и продолжил здоровый солдатский сон.
Майор спрашивает:
- Сходил?
Мишка согласно кивнул головой.
В это время ворвался в землянку старший лейтенант Вартанян, командир первой роты, и попытался было открыть рот и громко доложить о своём прибытии, а майор, приложив к губам указательный палец, остановил его доклад:
- Тихо. Тихо. Мишка спит!
Всё понял и рассмеялся
Не знаю, какие сегодня учителя. Наверняка выдающиеся – продвинутые в Европу, преподносящие знания на европейском уровне и по европейским стандартам. А наши, те, что нас учили, много повидав и испытав, пройдя войну, были другими. Вероятнее всего, более благодушными что ли, нежели сегодняшние.
Нет у меня понимания и того, какие ученики сейчас и как они ведут себя по отношению к учителям. Но, глядя на ТВ и копаясь в интернете, могу предположить, почему они «вундеркинды» своих изощрённых поступков. Их взрастил телевизор, интернет и социальные сети. А мы произрастали от земли, от сохи, от огорода. И потому наши детские шалости были всё-таки глупыми, а не предельно-жестокими.
Почему я так думаю? Да по собственному школьному опыту, исходя из него!
Вот припоминаю, как Григорий Демьянович Берёза, директор нашей школы и одновременно преподаватель Истории СССР, на обычно сдвоенных уроках этого дорогого его сердцу предмета, во время перемены удаляясь из класса, оставлял под столом галоши, которые любил носить в сырую погоду, надевая их поверх ботинок. Мы же, балбесы, ученики 7-го класса, усмотрели в этом некую деревенщину, отсталость от жизни. И, поэтому, когда Григорий Демьянович в очередной раз во время перерыва оставил свои галоши, уйдя в учительскую, в глубине которой справа размещался его директорский кабинет, мы тут же, не задумываясь, не беря в голову, что человек воевал, имеет боевые награды, ранения, решили отучить директора от «деревенской» привычки и прибили «верхнюю обувку» гвоздями к деревянному полу. Прибили накрепко. Потому как, по завершению успешно проведённого второго часа сдвоенного урока истории, ничего не подозревая, указкой сняв со школьной доски карту могучей нашей Родины – Союза Советских Социалистических Республик – присев на стул и скрутив её в трубу, затем, впихнув ноги в галоши, он попробовал встать, но при этом почувствовал, что ничего не получается – галоши не отрываются от пола. Григорий Демьянович напрягся, дёрнул одной ногой, следом другой. Всё понял и рассмеялся. Потом с указкой и свёрнутой картой в руках победоносно поднялся и, бросив прибитые намертво галоши, смеясь, покинул класс.
А мы, дураки, после этого долго мучились, ища ответа на вопрос: зачем такую гадость сотворили?
После долгой разлуки
Что-то в нашем мире не так, если родным людям, сыну и отцу, выпадает долгая разлука. А хуже того, когда двухлетнего ребёнка вывозят из России, и на протяжении нескольких лет скрывают, не говорят, что у него на родине есть папа. Нам с сыном Никитой пришлось пережить это сполна, испытав по максимуму все тяготы данной несправедливости, закалиться и стать сильнее вынужденных обстоятельств.
От Марины, мамы его, узнал потом, что скрывалась и сына прятала из чувства страха: боялась, что заберу, выкраду Никиту, а ей без него – жизнь не в жизнь. Хотя повода я никакого не давал и всегда считал, что, если расходятся родители, то ребёнок должен оставаться не с отцом, так как лучше матери его никто не чувствует.
В конце концов с Мариной мы замирились и успокоились.
И вот в 2006 году мой десятилетний сын Никита, разлучённый с родителем в два годика и два месяца, наконец, впервые в осознанном возрасте (десять лет как никак!), приехав из США на родину, знакомясь с папой, интересуясь прожитой мной без него жизнью, разглядывая альбомные фото, вдруг как вскрикнет: «Ти бил маленький?!» Его поразила групповая детская фотография, где я, пятилетний мальчишка, сидя на летней веранде у соседей, в большущих из тёмного ситца «семейных», как тогда назывались нынешние «труселя», трусах и в белой маечке, с девочкой в косыночке и двумя щенятами на коленках, ну и ещё с тремя детьми по разные стороны, улыбаюсь совершенству мира. Он не мог себе даже представить, что и папа был ребёнком и вот таким, каким увидел на фото.
И ещё одна, поразившая уже меня, характерная примета такой долгой, тяжёлой разлуки, это, когда в тот же самый свой первый приезд из США мой сын не захотел проявить интерес к тому, чего наверняка нет и не будет у них за океаном, – к домашнему изобилию.
У меня в Москве, в районе Марьино, где я живу, замечательная кулинария есть на улице Братиславской. Я чего там только не закупил, чтобы привести в восторг Никиту (и всё ведь натуральное!) – грибы: маслята, опята, подберёзовики, белые, лисички, рыжики, свинушки; салаты: «Оливье», «Крабовый», «Цезарь», «Весенний», «Свекольный» (со сметаной и орехами); картошку тушёную с мясом, сельдь под шубой, огурцы малосольные, блины с маслом, пирог с клубникой и всевозможные соки. Приготовил своего рода «стол изобилия» и выставил всё это перед напрягшимся вдруг Никитой. А он поклевал, поклевал, точно воробушек, и жалобно так говорит:
- Папа! Русская еда – вся такая вкусная, такая вкусная… Только я больше не могу. – и отказался мой сын от стола с изобилием.
Но тут, наверно, всё гораздо проще. Видимо, от радости быть вдвоём я всё-таки переборщил с угощением.
Тёща и дочь её, жена моя
В первом браке (1976 год) я, приехавший из Одессы в Москву, где у меня никого и ничего не было, испытал большую заботу со стороны только что обретённой жены и её мамы. Ну, то есть почувствовал себя по-настоящему обласканным.
Так, тёща, мама жены, будучи кандидатом медицинских наук, легко договорилась с коллегой по совместной работе в одном из засекреченных советских научно-исследовательских институтов о сдаче нам, молодожёнам, квартиры, которая ему принадлежала, но пустовала, так как жил он у своей супруги. Это вот один момент, освободивший меня тогда от многих хлопот по обустройству семьи и позволяющий сегодня осознавать свои блага тех лет.
Второй… состоял в том, что жена моя, не умевшая готовить, ездила из Чертаново, где мы снимали квартиру, до станции метро Спортивная, там жили её мама с младшей сестрой и бабушкой, и затаривалась у них блюдами питания на первое, на второе, да и на третье. Таким образом, у нас высвобождалось много времени на культурно-развлекательные и просветительские мероприятия.
Третий момент позволяет и сейчас быть уверенным в том, что жена делала всё исключительно ради меня. Зимой наступили довольно крепкие морозы. В конце декабря предстояла командировка в Нижний Новгород (в те времена город Горький), а я передвигался по Москве в плащ-пальто без утеплителя. Тогда жена, поборов себя, так как находилась в ссоре с мамой, созвонилась с ней и после этого сообщила, что та к нам в Чертаново на днях приедет, чтобы подвести в плащ-пальто в качестве подкладки ватин. Сама жена сделать это не умела, а её мама могла. И в день отъезда, буквально за час до моего убытия из дома на вокзал, тёща, как и договорились, приехала и как-то организованно и довольно быстро подвела ватин, осчастливив и надёжно утеплив зятя. Всё сделала она на редкость красиво! Однако заключительный аккорд в этом по-семейному тёплом событии был поставлен не тёщей, а моей прелестной женой.
- Как только он уйдёт, – это она обо мне сказала своей маме, – чтоб тебя здесь не было!
Сын, который пасынок
Я появился в их семье, когда у самого всё рухнуло – предыдущий брак распался. А тут ещё страна ушла под откос – не стало СССР.
Это были лихие 90-е, самое начало. На всех телеканалах стали крутить американские фильмы с их пошлыми концовками, шаблонными словечками и примитивными выражениями, что очень быстро поглощалось и усваивалось неокрепшим детским сознанием. Родителям же, если честно, на воспитание детей не хватало времени. Поиск заработка занимал все 24 часа в сутки. И только в воскресенье, да и то не всегда, можно было лишний час-другой поспать.
В один из таких прекрасных осенних воскресных дней, когда природа вопреки людским невзгодам живёт своими радостями и дарит человеку минуты отдохновения, в нашу двухкомнатную квартиру-распашонку, находившуюся на первом этаже в торце хрущобы-пятиэтажки, после продолжительных дождей, вкатилось наконец лучезарное сентябрьское солнце и стало согревать, а в приоткрытую форточку ласково, точно с моря, подул свежий тёплый ветерок.
От данных прелестей, проснувшись, сгонял, как это водится поутру, к писсуару. Возвращаюсь досыпать, а тут… здрасти-мордасти(!) на моём месте двенадцатилетний пасынок – так у них, видимо, было принято задолго до моего появления в семье – пристроился к маме под бочок, которая на тот момент ещё и в положении находилась (мы ждали общего ребёнка), и нежится.
- Это что ещё такое?! Быстро встал и ушёл! – скомандовал я. – И чтоб больше никогда тебя в маминой постели не видел. Здоровый лоб уже, а всё телячьих нежностей ему не хватает!
Максим, пасынок мой, решил, наверно, что собираюсь на работу (а я, поимо всего прочего, ещё и задержался – покурить выходил на кухню). Вот и прибежал он в этот промежуток к маме, поластиться чуток, а тут… на тебе(!) «грозный» отчим вернулся. Мать же, стараясь выспаться, не реагировала на происходящее.
С невероятной степенью обиды, негодуя, Максим встал с кровати и, удаляясь в свою комнату, угрожающе, но не очень громко (как будто для самого себя) бросил на ходу:
- Ну всё. Ты труп!
Усмехнувшись, я с сожалением подумал: «Вот они последствия американского кино. Насмотрелись дети!» – А после, плюхнувшись в постель, поцеловал жену и сладко уснул.
А родина так далеко
Таким вот образом распорядилась судьба, что мы с женой Мариной, имея годовалого ребёнка на руках, потеряли работу, а старший сын, повзрослевший мой пасынок Максим, пойдя в восьмой класс, стал зарабатывать. Просидев полдня за школьной партой, он вторую половину дня проводил на ВДНХ (на той барахолке, которую московские власти учинили с ВДНХ в 90-е годы). Он всякую вспомогательную работу делал и пивные бутылки сдавал (в то время стеклотару принимали), а пиво пили по любому поводу. Короче, собирал стеклянные бутылки из-под пива, воды и проч. – сдавал; убирал за посетителями в различных кафе-«стекляшках» (грузил, разгружал товар и т.д.) и приносил домой деньги, которых порой не было ни копейки. Правда «кормил» в долг, с обязательным возвратом денежных, ельцинско-гайдаровских купюр. В школе же дела шли всё хуже и хуже.
Мы с Мариной по очереди пытались внушить ему, чтоб остановился и за учёбу взялся.
- Учись! – переживая за его прогулы и двойки, сказал я в какой-то момент. – Как ты будешь жить без высшего образования?
А он, восьмиклассник, только посмеялся над нами.
- Ну вот вы с матерью имеете высшее и что толку? Деньги-то я зарабатываю!
Признаюсь, я тогда в сердцах искренне согласился с ним, с горечью подумав: «Ах, как же ты прав, сынок!»
С той поры много чего изменилось, много чего произошло: семья наша рухнула. Марина и дети уехали в Америку. Ни диплом, ни аттестат Максиму действительно не понадобились: он не получил не только высшее, но и среднее образование. Сейчас строит частные, коттеджного типа, дома в США, занимается отделочными работами. Сумел и своим таким же домом обзавестись. Дела идут неплохо. Рассветы и закаты Максим встречает по дороге на работу и обратно в салоне одной из великолепных своих машин (у него их три) и в сопровождении замечательных американских песен, несущихся из авторадио. И ни в чём он себе не отказывает и ни в чём не нуждается. Но Марины, мамы его, уже нет на этом свете. Младший брат, мой сын Никита, вырос, переехал и живёт в России. Максим там один. Совсем один.
А родина так далеко. Родины нет рядом.