Поэт
Его приговорили к высшей мере,
А он писал,
А он писал стихи.
Ещё кассационных две недели,
И нет минут для прочей чепухи.
Врач говорил,
Что он, наверно, спятил.
Он до утра по камере шагал.
И старый,
Видно, добрый, надзиратель,
Закрыв окошко, тяжело вздыхал…
Уже заря последняя алела…
Окрасил строки горестный рассвет.
А он просил, чтоб их пришили к делу,
Чтоб сохранить.
Он был большой поэт.
Он знал, что мы отыщем,
Не забудем,
Услышим те прощальные шаги.
И с болью в сердце прочитают люди
Его совсем не громкие стихи…
И мы живём,
Живём на свете белом,
Его строка заветная жива:
«Пишите честно -
Как перед расстрелом.
Жизнь оправдает
Честные слова».
***
Обложили, как волка, флажками
И загнали в холодный овраг.
И зари желтоватое пламя
Отразилось на черных стволах.
Я, конечно, совсем не беспечен.
Жалко жизни и песни в былом.
Но удел мой прекрасен и вечен —
Все равно я пойду напролом.
Вон и егерь застыл в карауле.
Вот и горечь последних минут.
Что мне пули? Обычные пули.
Эти пули меня не убьют.
* * *
Б. Окуджаве
Чёрный ворон, белый снег.
Наша русская картина.
И горит в снегу рябина
Ярче прочих дальних вех.
Чёрный ельник, белый дым.
Наша русская тревога.
И звенит, звенит дорога
Над безмолвием седым.
Чёрный ворон, белый снег.
Белый сон на снежной трассе.
Рождество. Работать – грех.
Но стихи – работа разве?
Не работа – боль души.
Наше русское смятенье.
Очарованное пенье –
Словно ветром – в камыши.
Словно в жизни только смех,
Только яркая рябина,
Только вечная картина:
Черный ворон, белый снег.
Из российской истории
Мне страшную быль рассказали, –
Ее повторить я готов, –
Как древние книги сжигали
В начале двадцатых годов.
Далёко, на севере где-то,
Стоял монастырь у воды.
Стоял на окраине света,
Не видел татарской орды.
Тевтонцы туда не пробились,
Ни ляхи,
Ни Наполеон.
Там древние книги хранились
Ещё с византийских времён.
…Костры полыхали багрово,
И отблеск плясал на стене.
И, может быть, подлинник «Слова»
Сгорел в том ужасном огне…
Горели и акты, и святцы,
Сказанья родимой земли…
Да что ж вы наделали, братцы!
Да как же вы это смогли?!
Я был назначен бригадиром
Я был назначен бригадиром.
А бригадир — и царь, и бог.
Я не был мелочным придирой,
Но кое-что понять не мог.
Я опьянен был этой властью.
Я молод был тогда и глуп…
Скрипели сосны, словно снасти,
Стучали кирки в мерзлый грунт.
Ребята вкалывали рьяно,
Грузили тачки через край.
А я ходил над котлованом,
Покрикивал:
— Давай! Давай!..
И может, стал бы я мерзавцем,
Когда б один из тех ребят
Ко мне по трапу не поднялся,
Голубоглаз и угловат.
— Не дешеви!- сказал он внятно,
В мои глаза смотря в упор,
И под полой его бушлата
Блеснул
Отточеный
Топор!
Не от угрозы оробел я, –
Там жизнь всегда на волоске.
В конце концов, дошло б до дела —
Забурник был в моей руке.
Но стало страшно оттого мне,
Что это был товарищ мой.
Я и сегодня ясно помню
Суровый взгляд его прямой.
Друзья мои! В лихие сроки
Вы были сильными людьми.
Спасибо вам за те уроки,
Уроки гнева
И любви.
Бурундук
Раз под осень в глухой долине,
Где шумит Колыма-река,
На склонённой к воде лесине
Мы поймали бурундука.
По откосу скрепер проехал
И валежник ковшом растряс,
И посыпались вниз орехи,
Те, что на зиму он запас.
А зверёк заметался, бедный,
По коряжинам у реки.
Видно, думал: «Убьют, наверно,
Эти грубые мужики».
- Чем зимой-то будешь кормиться?
Ишь ты, рыжий какой шустряк!.. -
Кто-то взял зверька в рукавицу
И под вечер принёс в барак.
Тосковал он сперва немножко,
По родимой тайге тужил.
Мы прозвали зверька Тимошкой,
Так в бараке у нас и жил.
А нарядчик, чудак-детина,
Хохотал, увидав зверька:
- Надо номер ему на спину.
Он ведь тоже у нас - зека!..
Каждый сытым давненько не был,
Но до самых тёплых деньков
Мы кормили Тимошу хлебом
Из казённых своих пайков.
А весной, повздыхав о доле,
На делянке под птичий щёлк
Отпустили зверька на волю.
В этом мы понимали толк.
Кострожоги
А.И.Солженицыну
В оцеплении, не смолкая,
Целый день стучат топоры.
А у нас работа другая:
Мы солдатам палим костры.
Стужа - будто Северный полюс.
Аж трещит мороз по лесам.
Мой напарник - пленный японец,
Офицер Кумияма-сан.
Говорят, военный преступник
(Сам по-русски - ни в зуб ногой!).
Кто-то даже хотел пристукнуть
На погрузке его слегой…
Все посты мы обходим за день…
Мы, конечно, с ним не друзья.
Но с напарником надо ладить.
Нам ругаться никак нельзя.
Потому что всё же - работа.
Вместе пилим одно бревно…
Закурить нам очень охота,
Но махорочки нет давно.
Табаку не достанешь в БУРе.
Хоть бы раз-другой потянуть.
А конвойный стоит и курит,
Автомат повесив на грудь.
На японца солдат косится,
Наблюдает из-под руки.
А меня, видать, не боится,
Мы случайно с ним земляки.
Да и молод я. Мне, салаге,
И семнадцати лет не дашь…
- Ты за что же попал-то в лагерь?
Неужели за шпионаж?
Что солдату сказать - не знаю.
Всё равно не поймёт никто.
И поэтому отвечаю
Очень коротко: - Ни за что…
- Не бреши, ни за что не садят!
Видно, в чём-нибудь виноват… -
И солдат машинально гладит
Рукавицей жёлтый приклад.
А потом, чтоб не видел ротный,
Достает полпачки махры
И кладёт на пенёк в сугробе:
- На, возьми, мужик! Закури!
Я готов протянуть ладони.
Я, конечно, махорке рад.
Но пенёк-то - в запретной зоне.
Не убьет ли меня солдат?
И такая бывает штука.
Может шутку сыграть с тобой.
Скажет после: «Бежал, подлюка!»
И получит отпуск домой.
Как огреет из автомата -
И никто концов не найдёт…
И смотрю я в глаза солдата.
Нет, пожалуй что, не убьёт.
Три шага до пня. Три - обратно.
Я с солдата глаз не свожу.
И с махоркой, в руке зажатой,
Тихо с просеки ухожу.
С сердца словно свалилась глыба.
Я стираю холодный пот,
Говорю солдату: «Спасибо!»
Кумияма - поклон кладёт.
И уходим мы лесом хвойным,
Где белеет снег по стволам.
И махорку, что дал конвойный,
Делим бережно пополам.
***
Полынный берег, мостик шаткий.
Песок холодный и сухой.
И вьются ласточки-касатки
Над покосившейся стрехой.
Россия… Выжженная болью
В моей простреленной груди.
Твоих плетней сырые колья
Весной пытаются цвести.
И я такой же - гнутый, битый,
Прошедший много горьких вех,
Твоей изрубленной ракиты
Упрямо выживший побег.
* * *
Давно с берёз слетели листья,
И на рябинах у крыльца
Повисли трепетные кисти,
Как обнажённые сердца.
И всюду видится нетвёрдость,
Непостоянство бытия…
И не горит, как мокрый хворост,
Душа притихшая моя.
И сердце бьётся неприметно,
Оно устало на весу
Дрожать от холода и ветра
В пустом неприбранном лесу.
***
И пусть была лишь одурь пьяная,
Пусть вовсе не было любви, –
Возникло тонкое и странное,
Что не изучено людьми.
Неощутимое, невнятное,
Неразличимое почти,
Как та звезда голубоватая,
Едва мелькнувшая в ночи.
Её как будто бы и не было,
Но, догоревшая дотла,
В холодном мраке, в чёрной небыли
Она ведь всё-таки была.
* * *
Себя ни капли не жалея,
Припомнив боль недавних дней,
Я стал серьёзней и честнее
В холодной осени моей.
И то, что мнилось мне видением,
Вторым явлением с небес,
Вдруг оказалось наваждением,
Где вовсе не было чудес.
Где были беды и усталости,
Мои печали и твои,
Где не было лишь самой малости –
Звенящей капельки любви.
***
Кукует поздняя кукушка.
Клубится пар грибных дождей.
Дубы качают на верхушках
Пучки зелёных желудей.
И я иду тропинкой хвойной,
Травинку горькую грызу.
И так чудесно, так спокойно
В согретом солнечном лесу!
Но не могу переупрямить
Ту боль, что сердце мне свела, -
Моя измученная память
Гудит во все колокола.
Гудит во мне глухим набатом
О днях ошибок и потерь,
О том, что сделано когда-то
Не так, как сделал бы теперь…
А лес шумит на косогоре…
Скажи, кукушка, сколько дней
Ещё мне жить, ещё мне спорить
С жестокой памятью моей?
***
Вот и снова мне осень нужна,
Красных листьев скупое веселье,
Словно добрая стопка вина
В час тяжёлого, злого похмелья.
Вот и снова готов я шагать
По хрустящим бурьянам за город,
Чтобы долго и жадно вдыхать
Этот чистый целительный холод…
Тяжелее струится вода,
Горизонт недалёк и прозрачен,
И полоскою тонкого льда
Тихий берег вдали обозначен.
А вокруг не единой души.
И обрывы от инея белы.
И в заливе дрожат камыши,
Словно в сердце вонзённые стрелы.
* * *
Давно с берёз слетели листья,
И на рябинах у крыльца
Повисли трепетные кисти,
Как обнажённые сердца.
И всюду видится нетвёрдость,
Непостоянство бытия…
И не горит, как мокрый хворост,
Душа притихшая моя.
И сердце бьётся неприметно,
Оно устало на весу
Дрожать от холода и ветра
В пустом неприбранном лесу.
***
И пусть была лишь одурь пьяная,
Пусть вовсе не было любви, –
Возникло тонкое и странное,
Что не изучено людьми.
Неощутимое, невнятное,
Неразличимое почти,
Как та звезда голубоватая,
Едва мелькнувшая в ночи.
Её как будто бы и не было,
Но, догоревшая дотла,
В холодном мраке, в чёрной небыли
Она ведь всё-таки была.
Александру Твардовскому
Осень, опять начинается осень.
Листья плывут, чуть касаясь воды.
И за деревней на свежем покосе
Чисто и нежно желтеют скирды.
Град налетел. Налетел и растаял
Легким туманом в лесной полосе.
Жалобным криком гусиная стая
Вдруг всполошила домашних гусей.
Что-то печальное есть в этом часе.
Сосны вдали зеленей и видней.
Сколько еще остается в запасе
Этих прозрачных стремительных дней?
Солнце на миг осветило деревья,
Мостик, плотину, лозу у пруда.
Словно мое уходящее время,
Тихо в затворе струится вода.